ла пора легионерских песен, которые тут же во все горло подхватывала впавшая в романтическое настроение пьяная толпа, и на эти несколько минут все ощущали себя единым целым, бросались друг другу в объятья и похлопывали по плечу, восклицая: -- На следующий год -- в свободной Польше! -- и утирая слезу, пока наконец перепуганный Юрек не махал нам: мол, достаточно; мы выходили на улицу и несли Атаназий на руках, а он во весь голос читал Мицкевича, да так великолепно и так громко, что окна и двери балконов в стиле модерн распахивались, нас осыпали цветами, и Анатазий принимался декламировать "Возвращение отца"(Баллада Адама Мицкевича) da capo (С начала), и примерно на двадцать втором возвращении сего прославленного папаши мы уже прибывали в "Сапожники" на Лендзена, где утомленный Атаназий, как правило, засыпал после первой же стопки, а мы подначивали бездомного, а потому просиживавшего в баре с открытия до закрытия экс-генерала Недоедо, чтобы тот в сотый раз поведал о десанте в ГДР, и блаженно слушали, как наша гданьская морская десантная дивизия вместо того, чтобы в рамках маневров "Щит" прибыть на Волин, взяла несколько западнее и в пять часов сорок три минуты сперва подняла пальбу, а затем высадилась на немецкой стороне, что вызвало панику не только в рядах комбайнеров сельскохозяйственного кооператива им. Либкнехта, как раз направлявшихся вдоль балтийского берега к расположенным по соседству рапсовым полям, но и в штабах Варшавского договора в Берлине, Москве и Варшаве: -- Чего вы там, бляха-муха, вытворяете, полячишки! -- орал в трубку Никита Сергеевич Хрущев. -- Но послушайте, товарищ, -- поднятый с постели Веслав Гомулка с трудом нащупывал очки, без которых совершенно не умел разговаривать, -- товарищ Никита Сергеевич, вы же хотели кукурузу, так у нас теперь во всех госхозах сплошная кукуруза, и многие индивидуальные сельские хозяйства тоже начали ее сажать. -- Я вам, бляха-муха, покажу индивидуальную кукурузу, -- обрывал его взбешенный Никита Сергеевич, -- я вам припомню пакт Молотова--Риббентропа, вы что, со спутника свалились, нападать на ГДР, да еще в пять сорок утра! -- и экс-генерал с достоинством повествовал, как его разжаловали и как прокурор требовал смертной казни -- даже не за этот несчастный десант, с пьяных глаз высаженный на гэдээровской земле, а за то, что Недоедо дерзил военному трибуналу, на полном серьезе утверждая, что никакая это не ошибка, а его, польского генерала, ответ на залпы линкора "Шлезвиг-Гольштейн" по Вестерплатте (Полуостров в Гданьской бухте, где в начале Второй мировой войны небольшой польский гарнизон героически сражался с превосходящими силами немецко-фашистских войск), оборвавшие его детство и лишившие семнадцати родственников, расстрелянных в Пяс-нице, Штутхофе и Освенциме. Итак, дорогой пан Богумил, когда повесть экс-генерала в очередной раз подходила к концу, мы подхватывали поэта Атаназия с его стульчика у стены и, свернув, словно коврик, тащили в "Агату", где он оживал под рассказы пана Жакевича о своей тетушке, изгнанной большевиками из Вильно и осевшей в Сыцовой Гуте на Кашубах, женщине такого обаяния и волшебной притягательности, что даже свиньи, утки, куры и собаки в ее хозяйстве переставали понимать по-кашубски и переходили на певучий, теплый, блестящий и старомодно-аристократический "кресовый" ("Кресы" -- восточные окраины Польши, отошедшие в 1939 г. к СССР) польский, словом, женщине столь прелестной и изящной, что сидевший за столиком пана Жакевича Рышард Стрыец немедленно брал салфетку и несколькими штрихами набрасывал тетушкин портрет, и было удивительно видеть, как под рукой художника возникает точь-в-точь лик с византийской иконы, сквозь который проступают одновременно черты простой женщины с кашубского дворика и Мадонны в стиле Караваджо; вспоминая те сцены в баре "Агата", где наш поэт Атаназий приходил в себя под диалог этих двух осколков прошлого, сей парочки потерпевших с Атлантиды, я думаю, дорогой пан Богумил, что никогда и нигде мне не увидеть картины столь же восхитительной, как эти незатейливые линии, благодаря которым синтез Востока и Запада на маленькой салфетке казался чем-то естественным, реальным и прекрасным; но тут наступала пора двигаться дальше, в пивную "Католик", где собирались все прочие жертвы военной подготовки: поэт Питек, воспевавший исключительно ежемесячные кровотечения очередной своей невесты, нелюдимый поэт Салим, творивший исключительно на санскрите, поэт фон Бок, специализировавшийся на математических стихах, а также занудный эпик, мастер длинных дистанций, некий Темпы из Темпча, чья генеалогия восходила к кашубским шляхтичам, что, впрочем, не производило на нас ни малейшего впечатления, ибо мы, дорогой пан Богумил, прекрасно знали, что подобно тому, как вся чешская шляхта полегла в битве под Бялой Гурой, так и кашубская шляхта оказалась обескровлена в битве под Веной, где, впрочем, побила турок под счастливейшей звездой короля Яна Собеского (Ян III Собеский (1629--1696) -- польский король (с 1674 г.), который, вступив в союз с Австрией, 12 сентября 1683 г. наголову разбил турецкие войска); об этом мы тоже всласть болтали в "Католике", как и о том, почему четырнадцатилетний Гюнтер Грасс, который бегал по тем же улицам Вжеща, что и мы, так и не создал свой первый большой исторический роман о героических кашубах, ведь если большая их часть давным-давно лежит под Веной, то о чем, вернее, о ком же было писать дебютанту Гюнтеру с улицы Лабесвег, 13, носящей сегодня имя Лелевеля (Иоахим Лелевель (1786--1861) -- историк, идеолог польского национально-освободительного движения), каким же, интересно, образом ему удалось бы высечь самурайскую искру боевого духа из столь трагически опростившегося народа, но весь этот треп в "Католике" продолжался недолго, ибо, отдохнув и оживившись, поэт Атаназий демонстративно дул на ладонь, поддергивал манжету и, демонстрируя жилистую фактуру предплечья, вызывал противника на дуэль: однажды им оказался снабженец с Катовицкого металлургического комбината, в другой раз -- дрессировщик из цирка "Арена", в третий -- моряк с финского грузового судна; мы всегда предлагали делать ставки и никогда не прогадывали, потому что Атаназий, несмотря ни на что, вид имел дохлый, и если кто забредал в пивную "Католик" впервые, то, как правило, ставил десять к одному на его соперника, а тот, кто успел познакомиться с методой Атаназия, надеялся хоть раз увидеть его побежденным, однако поэт никогда не подводил и никогда не уступал, а все потому, что в кульминационный момент, когда скрещенные подобно серпу и молоту ладони застывали над столешницей и исход поединка был еще не ясен, Атаназий своим сильным звенящим голосом принимался декламировать: "Флеб, финикиец, две недели как мертвый" , -- после чего делал небольшую паузу и продолжал, не сводя с противника глаз: "Крики чаек забыл и бегущие волны, / И убытки и прибыль. Морские теченья, / Шепча ощипали кости..." -- и сразу добивался преимущества, пусть и не решающего, но все же, а причина заключалась в том, что хотя никто из соперников Атаназия поэмы Элиота не читал, но картина останков неведомого финикийца с изъеденными солью и угрями глазницами, колеблемого течением, подобно разбухшему зловонному шару, впечатление производила гнетущее, и вот, когда Атаназий гудел во все горло: "Иудей или эллин под парусом у кормила, / Вспомни о Флебе: и он был исполнен силы и красоты", -- рука противника обмякала и спустя мгновение опускалась на стол, и можно было стричь купоны, причем Атаназий блистал и в том случае, если второй игрок, как, например, финский моряк, по-польски не понимал ни слова, тогда Элиот декламировался на языке оригинала, и изумительный финал: "Consider Phlebas, who was [ once handsome and tall as you" -- знаменовал победу не менее решительно, чем перевод. Но кому мне было это рассказывать, дорогой пан Богумил, -- пани Эве из "Истры"? бармену из "Коттона"? немецким пенсионерам, экскурсионной походочкой снующим от Арсенала к Мотлаве и обратно? Что им было за дело до наших минувших бесследно армейских четвергов, наших попоек во Вжеще, наших экстазов и падений? Итак, я все глубже погружался в свою меланхолию и после каждой поездки с инструктором Жлобеком, который из штанов выпрыгивал, уговаривая меня записаться в новую, тридцатую по счету политическую партию, именуемую им "Наш ход", после каждого проведенного с ним часа отправлялся очищать душу и сгибался под грузом не только воспоминаний, но и тоски: насчет панны Цивле мне сказали в фирме "Коррадо", что она взяла отпуск за свой счет, причем на неопределенное время, и уехала лечить брата -- куда, они не знали или не захотели говорить, так что я снова отправился на холмы, где, словно ковчег, утопающий во времени и зелени, покоился в тишине ее сарай; следы от шин "фиатика" уже начали зарастать, окно пристройки затянуло свежей паутиной, дождевая вода в корыте покрылась ряской, под смородиной резвились ежи, и повсюду ароматом сирени, перекличкой дроздов, трелью иволги полыхал май, и даже загаженный выхлопами город не в силах был остановить его нашествие, ощутимое также в безрассудном, будто горячечном буйстве индийской травки: ее задорно растопыренные султанчики и сочные стебли набухали, казалось, на глазах, в этой сверхъестественной и безумной гонке созревая быстрее заключенной в них древней тайны, и я, дорогой пан Богумил, сорвал несколько священных стебельков, самых спелых, чтобы отдать панне Цивле по возвращении -- ее бы, наверное, расстроило это чересчур раннее созревание и пропавший урожай, -- и зашагал с зелеными побегами вдоль кладбищенской ограды, где покоились бедолаги времен Первой мировой войны, которые, видимо, и заставили меня вновь вспомнить дедушку Кароля, однако на сей раз в роли не автомобилиста, а артиллериста непобедимой императорско-королевской армии Австро-Венгрии, очутившегося после ипритовой атаки в лазарете, где он не один час пролежал без сознания, а проснувшись, увидал перед собой монашеский чепец белее альпийских снегов и воскликнул: -- Сестра, воды, пожалуйста, воды! -- монашка же, подав ему стакан, заметила: -- Вам сперва следует исповедоваться, -- и тогда дедушка Кароль схватился за голову и понял, что напоминает мумию, ибо от буйной шевелюры не осталось и следа -- санитар-спаситель снял с него противогаз вместе с выпавшими под действием газа волосами; деду, несмотря на раны и лысину, ужасно захотелось жить, и он заявил медсестре: -- Умирать я не собираюсь, так что и исповедоваться не стану, -- а та, дорогой пан Богумил, оскорбилась, и когда всем тяжелым раненым давали морфий, старалась деда обойти, и тот терпеливо сносил жуткие боли, но все равно не уступил и не исповедался, и в конце концов поправился достаточно, чтобы вернуться для дальнейшего лечения во Львов, и даже волосы у него отросли, правда, огненно-рыжего цвета, о чем я подумал уже возле Варшавских Повстанцев, махнув зеленым веником едва не раздавившему меня водителю; мне пришло в голову, что имей дед в своем портсигаре немного засушенных листочков из садика панны Цивле, в лазарете ему пришлось бы куда легче, и в ночном бреду он бы наверняка увидел не кошмар окопов, а вещи значительно более приятные, к примеру маевки в Жиравце или катание на лыжах в Трускавце, где собирались студенты и преподаватели Политехнического института, так что, пожалуй, если бы он мог меня теперь видеть, то не упрекнул бы, что с зеленым пучком индийской травки я сажусь в автобус, компостирую билет и устраиваюсь на свободном месте рядом с водительской кабиной, среди вдов с цветочными горшками и букетами, ежедневно навещающих мужей на Лостовицком кладбище; о да, представляю, как бы он улыбнулся, услыхав вопрос одной из старушек: годится ли вон та зелень, что лежит у меня на коленях, для живой изгороди, или лучше высадить ее в парник, ведь дедушка Кароль, никогда не будучи анархистом, не жаловал чиновников с их запретами, не жаловал глупых политиков и, наверное, здорово бы удивился, что эта фарисейская секта, которая позволяет и призывает чтить Диониса в любое время и в любой точке нашей страны, включая парламент, преследует при этом Шиву, да, дорогой пан Богумил, словно мы не вольны выбирать себе богов и все поголовно обречены чтить одного-единственного, навязанного нам сатрапа в трех лицах: акцизы, НДС, монополия; и по дороге на Уейщиско я вдруг прозрел, подобно Савлу, и чешуя отпала от глаз моих, когда увидел я землю новую, и небо новое, и себя самого, облаченного в серое облако, потому что мне моментально вспомнился Де Куинси с его видениями, и, приехав домой, я сразу отнес эти зеленые кустики на балкон и положил на самое солнце, чтобы они хорошенько подсохли, после чего их можно будет порезать, раскрошить и, наконец, курить, и как раз в тот момент, когда я закрывал балконную дверь, размышляя, сколько это займет времени, зазвонил телефон и я услыхал чуть звенящий голос панны Цивле, которая поинтересовалась, по-прежнему ли я пребываю в лапах инструктора Жлобека и не желаю ли освободиться, потому что она уже вернулась и теперь к моим услугам, именно так она и выразилась, дорогой пан Богумил: -- Я к вашим услугам, -- и я чуть было сразу не выложил про сорванные возле ее сарая зеленые побеги, что сушились теперь на моем балконе, но прикусил язык и произнес: -- Прямо сейчас, слышите, я хочу позаниматься прямо сейчас! -- а она игриво засмеялась и ответила: -- Ну ладно, только это будет вечернее занятие в автошколе, вы не против? -- и вот мы уже договорились встретиться без четверти восемь на учебной площадке, рядом с ночным магазином, куда я прибыл минута в минуту и стал глядеть на подрагивавшие в трансе фигуры алкашей; на фоне закатного неба они на сей раз напоминали не дервишей, а членов секты святого Витта, которые при виде "фиатика" и появившейся из него инструкторши просто впали в мистический экстаз и принялись выкрикивать свои таинственные заклятия, размахивать руками и падать ниц. -- Ну и бардак, -- с отвращением заметила панна Цивле, -- ладно, смываемся. -- И мы, дорогой пан Богумил, смылись, причем весьма стремительно, поскольку Картуская в это время была свободна, а водил я уже вполне прилично. -- Ну-ну, -- вздохнула панна Цивле, когда с Хучиско я плавно свернул на Валы Ягеллонские, -- похоже, инструктор Жлобек времени даром не терял. -- Этот хам, -- взорвался я, -- вечно потный, называет вас исключительно... -- Знаю, знаю, -- она не дала мне закончить, -- да какая разница, ведь успехи налицо, поглядите, как ловко вы теперь включаете четвертую передачу, -- и правда, пан Богумил, я был буквально окрылен ее словами, и не только словами, а еще и прикосновением ладони, этим осторожным, будто бы случайным, а может, и в самом деле случайным касанием нежных пальцев, подействовавшим на меня точь-в-точь как дыхание Святого Духа, таинственный шум крыльев Параклита (защитник, утешитель; "Дух Истины", возвещенный, согласно Евангелию от Иоанна, Иисусом апостолам), и я был окрылен до такой степени, что в районе вокзала разогнался уже чуть ли не до ста километров в час, на той же скорости вылетел на мост Блендника, на Велькой Алее газанул еще и в мгновение ока добрался до Оперы. -- Пожалуйста, немедленно притормозите, -- панна Цивле приподняла бровь, -- а то мы даже поговорить не успеем. И что, следующий автомобиль вашего дедушки -- это ведь был "мерседес-бенц"? -- поинтересовалась она как ни в чем не бывало, словно мы прервали разговор накануне вечером, -- действительно оказался лучше "цитрона"? -- Если уж быть точным, -- я снизил скорость до шестидесяти, -- не следующий, а следующие, потому что как раз в то время "Мерседес" первым опробовал особую рекламную акцию, заключавшуюся в том, что через двенадцать месяцев подержанную машину можно было сдать и, доплатив пятьсот злотых, уехать из их гаража на новом автомобиле. -- Гаража? -- удивилась панна Цивле. -- Так тогда говорили, -- не дал я себя прервать, -- ибо слово "салон" не означало, к примеру, парикмахерскую, обувной магазин или прачечную, как сегодня, в ту эпоху салон по-прежнему предназначался для дружеской беседы, музицирования, вина, да еще, пожалуй, партии в бридж; итак, мой дедушка Кароль, -- продолжал я, -- каждый год выезжал из гаража "Мерседеса" на новой машине, но это всегда была одна и та же модель, причем неизменно цвета гнилой зелени, и такая привязанность к "сто семидесятому" объяснялась, видимо, тем, что во время ежегодной охоты на лис дед всякий раз одерживал на нем решительную победу. -- Ну знаете, -- панна Цивле махнула рукой, показывая, чтобы на перекрестке у Костюшко я свернул на улицу Словацкого, -- вот теперь вы заливаете, охота на лис -- игра конная, как можно на четырех колесах гнаться по полям и лугам за "лисьим хвостом", это просто ни в какие ворота не лезет, да если б даже "лиса" передвигалась на машине, тем более ничего бы не вышло, раз уж вы не можете не сочинять, так, пожалуйста, постарайтесь, чтобы я об этом не догадывалась, сцепление, тормозим, -- скомандовала она, -- в горку едем на более низкой передаче! -- Мы поднимались по серпантину на мореные холмы, к аэродрому, через приоткрытое окно в "фиатик" врывались деревенские запахи -- сирени, скошенной травы -- и холодная тень букового леса, отдающая, несмотря на весну, меланхолией. -- Прошу прощения, -- возразил я, -- но вы недооцениваете смекалку довоенных инженеров; так вот, когда в Мосцице прошли первые соревнования среди воздухоплавателей, а именно отборочный матч на кубок Гордона Беннета, когда инженеры, восхищенные великолепием этой небесной феерии шарообразных форм, собрались вечером в клубе, кто-то из них выдвинул синкретическую, почти вагнеровскую идею -- объединить любимый автомобильный спорт, которому они были преданы всей душой, с воздухоплаванием; вот таким нехитрым образом, -- я заглянул панне Цивле в глаза, -- и родился проект совершенно нового, просто-таки революционного и демократического вида охоты на лис, ибо, -- невозмутимо объяснял я, -- моего дедушку Кароля и его коллег могли, к примеру, пригласить поохотиться к князю Сангушко или даже на весенний бал в Гумниски, но конная охота на лис -- это уж вряд ли, тут действовали законы "Готского альманаха" ("Готский альманах"-- издававшийся с 1763 г. в Готе дипломатический ежегодник, в котором публиковались генеалогические сведения о высшей аристократии Европы), и коль ты не мог похвастаться хотя бы семью зубцами на гербе, ленточками с булавами, портретами, словом, достаточно высоким происхождением, то считался "не комильфо", так что дедушка с паном инженером Крыницким молниеносно разработали правила и устав игры, молниеносно объявили сбор средств на эти соревнования, а прежде всего на воздушный шар, которому предстояло изображать лису, и вот не прошло и двух месяцев, как в одно весеннее утро на лугу позади завода расцвел огромный цветной мяч, воспаривший к небесам в девять часов двадцать одну минуту по местному времени и управлявшийся из подвесной гондолы маэстро аэронавтики, хорунжим авиаполка паном Шубером из Санока, так что можете себе представить, -- я вновь посмотрел панне Цивле в глаза, -- возбуждение, толпы автомобилистов, когда спустя полчаса подали знак рассаживаться по машинам и разъезжаться в поисках гонимого ветром шара, но прежде, чем заработали стартеры, прежде, чем штурманы разложили свои карты, "лису" высматривали в подзорные трубы, чтобы выяснить, в какую сторону она уплыла и следует ли отправляться вслед за ней на север, в Щу-чин, или, напротив, к Збылитовской Гуре; вот так примерно все и происходило, -- продолжал я, -- пан Межеевский стремительно усаживался в огромный "паккард", в котором обычно возил восьмерых своих детей, пан Нартовский захлопывал дверцу "ганзы", пан Хеннель срывался с места на великолепной "татре", уже на старте набирал обороты двухтактный "ДКВ" пана Кубинского, а Георгий Гергиадес, которого все принимали за армянина, тогда как он был всего-навсего греком, преследовал эту шарообразную лису на великолепном "шевроле", пан Ясилковский -- на "бьюике", инженер Хобблер же -- на двухдверном "БМВ", в отличие от инженера Войнарского, что гнался за шаром на четырехдверном "опеле-олимпии", но, разумеется, это еще не все, надо упомянуть пана Збигнева Крыстека на "опеле-капитане", пана Жабу на "фиате-5О4", пана Мровеца на "фиате-1 100", пана Крыницкого на "стейре", пана Захареви-ча на старом "форде", а также пани Кшишковскую на "адлере-юниоре", что же касается "мерседесов" -- мы въехали на горку, где я смог, наконец, переключить передачу и прибавить газу, -- таких в Мосцице насчитывалось целых три штуки -- кроме дедушки Кароля на этой марке ездили доктор Сверчевский и инженер Следзинский, причем оба на двухдверном "сто семидесятом", дед же неизменно оставался верен четырехдвер-ной модели, ну а кроме того, в соревнованиях также принимали участие мотоциклисты на "ариэлях", "БМВ", "зундаппах", "БСА", "викториях", "индианах" и "Харлей-Дэвидсонах"... -- Да, неплохо, -- прервала мою литанию панна Цивле, -- разворачивайтесь вон у той просеки, нам ведь в аэропорт не надо, а прервать вас, кстати, совершенно невозможно; этот "мерседес", он и в самом деле был самым лучшим? -- спросила она с такой улыбкой, что я едва не упустил руль, -- то есть я имею в виду не столько марку, сколько эту конкретную модель, вы же сами говорили, что с ним была масса хлопот, по сути, каждые пятьсот километров. -- Тогда все машины были такими, -- немедленно возразил я, -- это вопрос технологии того времени, а не какой-то отдельной марки или модели, так что "сто семидесятый" четырехдверный неизменно приносил дедушке удачу в соревнованиях, чему, ясное дело, способствовала и бабушка Мария в роли штурмана, а кроме того, прежде чем отправиться в погоню за шаром, дедушка несколько вечеров подряд слушал по радио прогноз погоды, ночью поднимался на крышу -- понаблюдать за небом и облаками, а также за движением планет, после чего, запершись в кабинете с картой, вычерчивал вероятную траекторию полета шара при всех возможных направлениях и силе ветра, наконец, все это пересчитывал и заносил в блокнот в виде таблиц и графиков, потому, наверное, дед всегда и выигрывал, и приз неизменно доставался ему, ведь, определив сразу после старта местонахождение шара, бабка Мария заглядывала в табличку и сообщала: -- Через три четверти часа будет над Закличином, дорога номер тринадцать, вариант первый, на втором перекрестке левый поворот на Зглобице, -- и дедушка сразу, кратчайшим путем устремлялся к цели, а если направление или сила ветра вдруг менялись, он на минуту притормаживал, молниеносно водружал на обочине собственноручно сконструированный прибор -- ветряную мельницу на штативе, -- снятые с нее точные показания бабушка тут же заносила в блокнот, и они опять бросались в погоню, вооруженные навигационной переменной, при помощи интегралов и логарифмов безошибочно определявшей новое положение шара, и им всегда удавалось первыми настичь воздушную лису, будь то в Мшане, Издебной или Вешхославице; представьте себе -- мы уже были внизу, на Словацкого, возле прусских казарм, -- эту чудесную картину: дедушка Кароль останавливает "мерседес" на обочине разбитой дороги и мчится через луг, чтобы, согласно правилам, максимально приблизиться к гондоле, затем трубит в охотничий рожок, по сигналу которого аэронавту хорунжему Шуберу из Санока полагалось немедленно выключить газовую горелку для подогрева воздуха и прервать полет, и вот они уже видят друг друга и машут руками, хорунжий Шубер бросает якорь с прицепленным к нему лисьим хвостом, дедушка хватает "лису" и всякий раз чувствует себя самым счастливым человеком на свете, ведь по лугу уже бежит бабка Мария, они обнимаются, целуются, поют, пускаются в пляс, а хорунжий Шубер достает из специального деревянного ящика предусмотренную правилами бутылку шампанского и три хрустальных бокала, все пьют за победу, тут, глядишь, подтягиваются и остальные машины и мотоциклы; вероятно, это и впрямь было потрясающее ощущение -- выиграть такие соревнования, -- я закончил историю на перекрестке Грюнвальдской и Костюш-ко, -- не забывайте, что, по уставу, триумфатором оказывался лишь один из участников вместе со своим штурманом, второе и третье места предусмотрены не были, так же как в конной охоте, где только один наездник хватает лисий хвост и срывает банк, становясь настоящим, то есть единственным королем -- на тот вечер, когда в клубе пьют за его здоровье. -- А приз большой? -- панна Цивле вынула из серебряного портсигара косяк и воспользовалась прикуривателем, -- больше, чем то, что получил машинист Гнатюк за раздавленный "ситроен"? -- Что вы такое говорите! -- я плавно перестроился в средний ряд. -- Пан Гнатюк получил премию не за порчу чего бы то ни было, а за рекламу хшановских локомотивов, насколько я помню, ему дали тысячу пятьсот злотых, по тем временам немало, учитывая, что польский "фиат" стоил около пяти тысяч, плюс еще золотую "Омегу" с гравировкой "Герою польских железных дорог -- дирекция"; нет, в этих соревнованиях приз был чисто символическим, а именно -- латунный значок в виде лисы с надписью "Мосцице, погоня за шаром", ну, и дата; кроме того, в клубе победитель ставил всей компании первые три выпивки, так что если взять материальную сторону вопроса, то за честь и почет приходилось еще и доплачивать. -- Не то, что теперь, -- вздохнула панна Цивле, -- сегодня каждый стремится не прогадать, вот и выходит, что если бы можно было продавать собственное дерьмо, никто бы не поморщился. -- Ну, это уж вы преувеличиваете, -- воскликнул я, -- диалектический материализм, конечно, уступил место практическому, но разве это основание, чтобы так думать о людях? -- Вы не знаете, о чем я говорю, -- она снова затянулась, выпустив струйку едкого дыма, -- слыхали о докторе Элефанте? -- Поскольку я ответил "нет", панна Цивле тут же принялась рассказывать сдавленным голосом, и должен вам сказать, дорогой пан Богумил, я вздрогнул, представив, что мог бы оказаться на месте Ярека и угодить в лапы к доктору Элефанту, который, правда, умел вырезать аневризму мозга, но еще более ловко у него получалось разорять пациентов, требуя взяток сперва за место на больничной койке, потом за бесконечные консультации, наконец, за саму операцию, которую доктор назначал и тогда, когда все было предрешено и он прекрасно понимал, что пациент не выживет, и даже тогда, когда никакая операция не требовалась вовсе; доктор Элефант был чемпионом по сбору денег, ему всегда удавалось вытрясти их из отчаявшихся людей, которые ради спасения ближнего готовы были продать буквально все, да еще и занять в придачу, что и произошло с Яреком и его сестрой: сначала, чтобы попасть в клинику и заплатить за операцию, они продали квартиру, а потом оказалось, что диагноз поставлен неверно и операция не нужна, а сама болезнь редкая и требует длительного лечения; тогда панна Цивле отправилась в кабинет к доктору Элефанту и потребовала вернуть деньги -- хотя бы за несостоявшуюся операцию, а тот холодно заявил, что сейчас вызовет полицию и подаст жалобу в прокуратуру, потому что это провокация, это просто неслыханно, чтобы ему бросали обвинения в подобной подлости, к тому же в его собственном кабинете -- где, кто и когда, мол, видел, чтобы эта барышня давала ему деньги, да еще такую сумму? -- Сукин сын просто выставил меня за дверь, -- проговорила панна Цивле со слезами на глазах, -- родительская квартира пропала к чертям собачьим, Ярека тут же выписали из больницы, а мне пришлось за несколько дней переделать дачный сарай в зимний дом, иначе спать бы нам с ним на вокзале, хорошо еще, что от родителей хоть этот участок остался, и знаете, -- она раздавила окурок о крышку пепельницы, -- наш случай -- вовсе не исключение; теперь я вожу Ярека к разным кудесникам, которые хоть и не в силах его исцелить, но по крайней мере не обирают нас до нитки, потому что за визит берут не дороже стоматолога, причем сами оплачивают свои кабинеты и всякие налоги, в отличие от доктора Элефанта, лабораторию, кабинет и инструменты которого финансируем мы все из своих взносов, словно последние лохи. -- Ничего себе! -- воскликнул я. -- И его ни разу не поймали за руку? -- А как? -- панна Цивле вытерла платочком нос. -- Давайте сменим тему; у этого дедушкиного "мерседеса" мотор был с верхними или нижними клапанами? -- Вы, наверное, меня поймете, дорогой пан Богумил, после всего услышанного рассказы о прежних машинах и автомобильных забавах господ инженеров показались мне ничтожными и совершенно неуместными, к тому же мы как раз проезжали мимо этого принадлежащего Медицинской академии белого здания на углу Конного Тракта и улицы Кюри-Склодовской, где в эпоху Akademie der praktischen Medizin in Danzig (Академия практической медицины в Данциге) профессор Шпаннер (Разработав метод варки мыла из трупов пленных, профессор Шпаннер во время Второй мировой войны превратил данцигскую научную лабораторию в фабрику) варил мыло из человеческих трупов, и мне стало дурно при мысли о фотографиях и свидетельствах очевидцев, про которые Зофья Налковская ((1884--1954) -- польская писательница, участвовавшая в работе Главной комиссии по расследованию гитлеровских преступлений в Польше) написала в своих дневниках сразу после войны, как говорится, по горячим следам, ведь в то время еще не остыл пепел в подсобном крематории, а в котлах лежали разваренные человеческие торсы и клочья содранной кожи; мне стало дурно, когда я осознал, что дух той немецкой Академии практической медицины по-прежнему живет в стенах академии сегодняшней, раз люди, подобные доктору Элефанту, пользуются здесь всеобщим уважением, им пожимают руку, поздравляют с защитой докторской диссертации и именинами, шлют почтительные письма, а ректор вручает награды -- невзирая на то, что методы их ни для кого не секрет. -- Надеюсь, -- я положил ладонь панне Цивле на колено, -- гореть ему в адском пламени. -- Ад, -- недоверчиво засмеялась она, -- люди вроде него застрахованы от всего на свете, знаете, доктор Элефант каждую десятую операцию делает бесплатно -- мол, в фонд святого Антония, -- вероятно, и вправду рассчитывает на его помощь, хотя думаю, если суммировать все случаи детоубийства, должно все же найтись пекло для таких, как он. -- Детоубийства? -- вскричал я. -- Вы хотите сказать, что этот чертов доктор еще и гинеколог и что в своем кабинете, при помощи суперсовременных трубок и насосов он отправляет маленькие желеобразные существа из материнского лона прямиком в канализацию? -- Да что вы! -- возмутилась панна Цивле. -- Этого я не говорила, но, да будет вам известно, доктор Элефант -- мастер проволочек, если нужна операция, он выжидает, пока родители не соберут всю сумму целиком, и не стоит, наверное, объяснять, что порой ожидание затягивается и маленький пациент умирает, поэтому Элефанта называют еще доктором Менгеле, ангелом смерти, хотя я бы назвала его скорее доктором экономических законов, ведь, давая шанс выжить, он думает не о национальности или вероисповедании, а об одних лишь финансах, чистых и стерильных банкнотах... -- Наступила, дорогой пан Богумил, очень долгая пауза; теперь мы медленно ехали по Конному Тракту, старинной липовой аллее, высаженной здесь более двухсот лет тому назад на деньги Даниеля Гралата, и я подумал, что, будь Шпаннер и Элефант, подобно бургомистру Гралату, сторонниками масонства, они, возможно, никогда бы не запятнали звания врача и сохранили верность Гиппократу, ведь масонские традиции как-никак предполагают самопожертвование и братство, не позволяя мерить человека исключительно штуками мыла или числом нулей на банковском счету, хотя, с другой стороны, масонский дух в этом городе давно уже выветрился, что доказывают названия аллеи, по которой мы с панной Цивле ехали: сначала она была Главной, затем Гинденбурга, потом Гитлера, Рокоссовского и, наконец, Победы, словно каждый следующий хозяин города опасался Гралата и самих воспоминаний о нем, но, вероятно, это было закономерно, раз по аллее из вековых лип от Оперы к Старому городу тянулись факельные шествия, а от Старого города к Опере -- первомайские демонстрации, и где-то в незримом потоке времени все эти свастики, серпы, молоты и оркестры сливались воедино, а доктор Шпаннер и доктор Элефант, взирая на происходящее из окон лаборатории практической анатомии, взволнованно пожимали друг другу руки, ибо если после тезы факельных шествий наступила и миновала антитеза коммунистических маршей, то для таких, как эти доктора, пришла наконец эпоха синтеза, неограниченного творчества, арифметики чистой прибыли, освобожденной от шелухи невостребованных идей. -- Да-да, коллега, поздравляю вас, -- со слезами на глазах восклицал Шпаннер, -- вы дожили до прекрасных времен, никогда еще врачи этого учреждения не располагали подобными возможностями. -- Ну, милостивый государь, не преувеличивайте, -- вежливо возражал Элефант, -- ваш вклад в послевоенное развитие косметических концернов также достоин восхищения и зависти, особенно если учесть, что по ту сторону океана вам пришлось начинать практически с нуля. -- О чем вы думаете? -- прервала воцарившееся в "фиатике" молчание панна Цивле. -- О человеке, который, будучи бургомистром, выложил из собственного кармана сто тысяч на строительство и благоустройство этой дороги, -- сказал я. -- Невероятно, -- воскликнула панна Цивле, -- это слишком прекрасно, чтобы быть правдой, вы говорите -- из собственного кармана, не из городского? И ведь об этом не трезвонили телеведущие, да и как тут вычтешь из налогов, ведь Бальцерович -- настоящий рэкетир, никому не спускает. -- Да, -- улыбнулся я ей, -- но в те времена налоговые законы были совершенно иными, и когда Даниель Гралат писал завещание, предназначая сто тысяч гульденов на озеленение территории -- прокладку аллеи, покупку и посадку нескольких тысяч лип, -- не существовало никакого Бальцеровича, потому-то эта аллея -- вы только взгляните -- такая длинная и широкая, единственное место в городе, где до сих пор нет пробок, единственный в городе памятник поистине творческой мысли. -- В те времена, -- уточнила панна Цивле, -- это в каком году и, кстати, кем был этот ваш Гралат? -- Я же сказал -- бургомистром нашего города, а еще ловчим и бургграфом польского короля, издавшим первую энциклопедию электричества, -- я перестроился в правый ряд и у площади Народного Собрания свернул направо, к Градовой Горе, -- а еще он занимался тайными науками розенкрейцеров, и многие подозревали бургомистра в принадлежности к масонам, что так и не было доказано, а вот его сын, Даниель-младший, ученик самого Иммануила Канта, тот действительно основал в Гданьске ложу "Под двумя коронованными львами", в библиотеке которой обнаружили немало книг Гралата-отца, в основном о ритуалах посвящения, из-за чего и решили позже, будто Даниель-старший также был масоном, что прекрасно объясняет, почему ни при какой власти, будь то пруссаки, нацисты, поляки, коммунисты или русские, эта чудесная аллея не носила имени своего великодушного создателя, внесшего соответствующий пункт в завещание перед самой смертью, а именно в 1767 году. -- Боже, сверните, пожалуйста, к заправке, -- воскликнула панна Цивле, -- у нас бензин кончился, вместо того чтобы следить за приборами, я все слушаю и слушаю, будто вы из Америки вернулись, вот здесь налево, сейчас заправимся, а вы, как всегда, забыли включить поворотник!!! -- Что касается поворотника, дорогой пан Богумил, это был наш вечный спор, вроде припева к каждой поездке; неправда, что я про него забывал, вовсе нет, никогда в жизни, но согласитесь, скажем, на учебной площадке, когда рядом ни машины, ни велосипеда, ни пешехода, или на дороге, вот как возле той бензоколонки, когда никто не ехал ни сверху, со стороны кладбища, ни снизу, от площади Народного Собрания, согласитесь, какой смысл в этом мигающем фонарике, просто-таки маяк средь бела дня, совершенно без толку, однако панна Цивле была иного мнения и каждый раз чуть обиженно повторяла: -- Пан Павел, поворотник включаем даже в пустыне, -- и я каждый раз ощущал, что жизнь снова описывает круг, эту mimofadnou smycku (Удивительный круг), ибо вспоминал ваши уроки езды на мотоцикле "Ява" и гадал, напоминал ли вам инструктор при повороте с бульвара Вацлавски Намести, скажем, на Краковскую улицу: -- Пожалуйста, вытяните правую руку, -- ведь в те времена на мотоциклах еще не было поворотников, и, наверное, эти мгновения, когда вы двигались, придерживая руль одной рукой, стоили вам, не говоря уж об инструкторе, потери некоторого количества нервных клеток, так вот, у самой этой бензоколонки рядом с кладбищем панна Цивле произнесла свое сакраментальное: -- Пан Павел, поворотник включаем даже в пустыне, -- но тогда я как раз не успел ни вспомнить вас, ни ответить инструкторше столь же сакраментальным: -- Ну так поехали в Гренландию, -- ибо перед самым поворотом, на крутом подъеме ее "фиатик" кашлянул, икнул, выстрелил из выхлопной трубы и решительно остановился, так что нам пришлось вылезти и несколько метров толкать машину в горку, затем свернуть налево, а дальше, когда "фиат" уже покатился вниз, к въезду на заправку, вскочить в него одновременно с двух сторон и подъехать к колонке на холостом ходу, при этом мы с панной Цивле продемонстрировали неожиданную синхронность и точность, ну прямо пара фигуристов, постигших таинство танцев на льду, ту математическую, в сущности, формулу зеркальных движений, из которой следует, что симметрия есть не что иное, как постоянство в превращениях, ракурс до и после перемены, вопреки всему предполагающий определенное космическое равновесие: верха и низа, левой стороны и правой, тела и духа, речи и молчания, атома и пустоты, словом, небытия, из которого выклевывается материя, всегда в симметричных противоположностях. -- Ну, вставляйте пистолет, -- панна Цивле немного повозилась с крышкой бензобака, -- я пойду за счетом, -- и направилась к кассе, а я, дорогой пан Богумил, держа в руках шланг и низко склонившись над бензобаком "фиатика", оборачивался, подобно жене Лота, чтобы полюбоваться удивительно плавной походкой панны Цивле, ее чудными движениями, не имевшими ничего общего с липкими леденцами, фильмами Евы Орловски (немецкая порнозвезда), атмосферой пип-шоу, нет, панна Цивле плыла к кассе, будто серна из "Песни песней", и должен вам сказать, дорогой пан Богумил, что ее черные джинсы, темная шелковая блузка, воспетые Пильхом лодочки, кожаная жилетка и серебряные клипсы, то и дело посверкивавшие в волнах распущенных медно-каштановых волос, -- все это, отразившись в стеклянной стене заправки, многократно усиливало необыкновенное ощущение чуда, парившего в сиреневых майских сумерках, но созерцание длилось недолго, ибо, крайне взволнованная, панна Цивле стремительно выскочила обратно: -- Черт возьми! -- кричала она. -- Отпустите рукоятку, я забыла кошелек, а под залог удостоверения они не дают, у них, мол, таких бумажек уже три ящика, подождите в машине, я сбегаю, здесь же близко. -- Зачем подниматься на эту гору? -- возразил я, вешая на место шланг. -- Я заплачу, -- и через минуту мы снова сидели в ее "фиатике". -- Можно куда-нибудь поехать, на море например, -- она мгновение поколебалась, не решаясь продолжить, -- знаете, я обычно, если нападет хандра, сажусь вечером в машину и качу куда глаза глядят, неважно, в какую сторону, человеку просто надо выйти из дому, без всякой конкретной цели; поехали, а