вы рассказывайте, мне очень нравится. История дедушки и бабушки с их автомобилями уже опубликована? Мне бы хотелось почитать, может, у вас найдется экземпляр? Ярек бы с ума сошел от радости. -- Нет, -- я медленно тронулся вниз, к улице Третьего Мая, -- мне и в голову не приходило, что об этом можно написать. -- Можно? -- она вопросительно взглянула на меня. -- Даже нужно, это же потрясающе, железнодорожный переезд с "цитроном" или ограда княжеской усадьбы, но охотнее всего я бы послушала и почитала про эти соревнования на воздушных шарах, про охоту на лис и клуб автомобилистов. -- О чем же вам еще рассказать... -- включив по-воротник, я свернул на мост Блендника, -- последняя охота состоялась не весной, а в августе тридцать девятого года, и дедушка Кароль, как всегда, отлично к ней подготовился, а бабушка Мария с планшетом на коленях, как всегда, сидела рядом в качестве штурмана, но на сей раз шар, а вернее, природа преподнесла им сюрприз, погода стояла прекрасная, по жнивью бродили птицы, но разогретый за долгое жаркое лето воздух был недвижен, ни один ветерок не желал покидать мешок Борея, шар медленно дрейфовал по направлению к Дунайцу и наконец завис прямо посреди реки; некоторые водители начали на пароме переправляться в Вежхославице, рассчитывая, что рано или поздно он перепорхнет на противоположную сторону, другие ждали на этом берегу, предполагая обратное, но тут шар, словно повинуясь чьей-то незримой руке -- ибо никто не ощутил ни малейшего дуновения, -- полетел на юг, точнехонько вверх по течению, а вернее сказать, поплыл аккурат над руслом Дунайца, над самой серединой резвого потока, можно было подумать, будто шар на канатах тянут устремившиеся к истокам тритоны, так что на сей раз погоня выглядела довольно своеобразно: подобно почетному эскорту, автомобили и мотоциклы двигались по обеим сторонам Дунайца, и шансы на победу, казалось, были у всех равны, во всяком случае, пока ветерок, проснувшись, не подтолкнет "лису" к левому или правому берегу, так что в то время как часть соревнующихся медленно следовала через Войнич, Мельштын, Чхов и Лососину Дольну, не менее многочисленная колонна растянулась от Зглобице, через Закличин, Рожнов до самого Грудека, но это, разумеется, был не Грудек Ягеллонский, тот, что под Львовом, а Грудек-на-Дунайце, -- а по какому берегу, -- прервала меня панна Цивле, -- шел дедушкин "мерседес-бенц"? -- В том-то все и дело, -- я слегка притормозил на брусчатке Сенницкого моста, откуда открывался вид на мощные тела кораблей и буксиры у освещенных набережных, -- дедушка и бабушка ехали через Рожнов, ну и через Грудек тоже, то есть по правому берегу. -- У меня такое ощущение, Марыся, -- твердил дед, вертя в пальцах давно погасшую сигару, -- что он все же перепорхнет к нам. -- А я в этом вовсе не уверена, -- возражала бабушка, -- боюсь, Каролек, что точно так же он может преспокойно полететь к ним и приземлиться где-нибудь под Лимановой, и тогда, -- она взглянула на карту, -- победа нам точно не светит, потому что ближайшая переправа окажется или в Новом Сонче, или позади, в Чхове. -- И представьте себе, -- вдоль Мертвой Вислы (Бывшее главное устье Вислы (в 1840 г. вследствие ледяного затора река пробила более короткий путь, названный Смелой Вислой)) мы направлялись к Стогам, -- шар замер почти в самом конце Рожновского озера, точно между Тенгобуром на левом берегу реки и Збышице, что на правом, и добрых полчаса неподвижно висел в воздухе, так что участники соревнований повадлезали из автомобилей, побросали свои мотоциклы, повытаскивали корзинки с провизией и устроили обычный пикник, в котором один лишь дедушка Кароль не принимал участия -- он не покинул "мерседес", на крыше которого бабушка Мария установила это их специальное приспособление для измерения силы и направления ветра, ветряную мельничку на штативе со счетчиком оборотов и маленьким барометром. -- Что-то дрогнуло, -- шепнула наконец бабушка, -- чуть-чуть, но к нам. -- Бери прибор и садись в машину, -- прошептал в ответ дедушка. -- И вообразите себе, -- теперь мы ехали вдоль трамвайной линии, по сосняку, тянувшемуся до самого пляжа, -- что, когда они двинулись обратно к Грудеку, их провожали удивленные взгляды расположившихся на травке дам и господ, но продолжалось это недолго, ибо как только порыв ветра сдвинул шар в их сторону, все моментально повскакали со своих мест, завели моторы и помчались вслед за дедушкиным "мерседесом", который буквально через пару сотен метров после Збышице свернул в сторону Коженной, то есть на восток, ибо именно туда дул крепчавший с каждой минутой ветер. -- Грибов или Ченжковице? -- спросил дед, когда на головокружительной скорости шестьдесят пять километров в час они пронеслись мимо последних домов Войнаровой, -- скорее Ченжковице, вот здесь налево, -- отвечала бабка Мария, и не ошиблась, потому что шар, возникший в каких-нибудь трехстах метрах перед их капотом, теперь довольно быстро двигался именно в этом направлении, но на сей раз выиграть соревнования не суждено было ни им, -- я остановился у трамвайного круга, и мы с панной Цивле пошли по тропинке к пляжу, -- ни кому-либо другому, ибо когда шар парил над Бобовой, из-за небольшого холма на берегу Бялой грянули залпы зенитной артиллерии, вокруг разноцветного купола с гондолой вспыхнули светлые облачка -- и все: один из снарядов продырявил оболочку, шар, подобно огромному парашюту, опустился на луг, а аэронавт, хорунжий Шубер, был мгновенно окружен и арестован отрядом пограничной охраны, причем разразился жуткий скандал, поскольку у аэронавта, хорунжего Шубера, не оказалось при себе ни лицензии, ни каких-либо иных документов, удостоверявших личность, зато имелся фотоаппарат, так что его приняли за немецкого шпиона, и тщетны были увещевания пришедшего на подмогу дедушки Кароля и подоспевших прочих участников соревнований, тщетно они толковали, будто шар зарегистрирован и имеет маркировку "SP-ALP Мосцице", тщетно за хорунжего хором ручались все господа инженеры и техники, капитан Рымвид Остоя-Коньчипольский был непреклонен и приказал, чтобы всю компанию под конвоем препроводили в ресторан госпожи Клюнгман, где следовало ожидать дальнейших распоряжений; так закончились последний полет шара "SP-ALP Мосцице" и последняя охота на лис: в ресторане госпожи Клюнгман подавали перепелов, телячье жаркое, зразы, карпа по-еврейски, украинский борщ, вареники по-русски, гусиную печенку, жареного усача, маринованные грибы, фаршированную утку, свиную отбивную с черносливом, лопатку, ребрышки, говяжий бульон, вареное мясо под хреном, и все это утопало в овощах и салатах, прибавьте сюда пиво "Окочим", "Живец", чешский "Пильзнер", водку Бачевского пяти сортов, коньяки и французское шампанское, венгерские вина из подвалов господина Липпочи, ну а на десерт горячий шоколад, фисташковое мороженое, виноград, пирожные "наполеон", эклеры, торт "Пишингер" и булочки "Цвибак", кофе, чай, напиток "си-налко", малиновый сок, лимонад, доступные цены без курортной наценки, ибо куда было Бобовой тягаться с Ивоничем, Трускавцом или Кры-ницей. -- Боже, у меня в животе урчит, -- засмеялась панна Цивле, устраиваясь на песке, -- в такой кутузке я бы и сама охотно посидела, были бы деньги. Долго их там держали? -- Часа три, -- я уселся рядом, -- одному лишь аэронавту Шуберу не повезло, поскольку его повели допрашивать в полевой штаб ПВО, где дали только стакан воды, ну, а в том ресторане устроили бал под лисьим хвостом, что прицепил к деревянным стропилам дедушка Кароль, произносили тосты за гонки следующего сезона и их победителя, коли в этом все пошло псу под хвост, но, видимо, многие уже предчувствовали, что пьют в кредит -- весьма рискованный и с максимальными процентами, -- что подписывают бессрочный вексель, который может быть востребован в любую минуту, и, прекрасно это ощущая, дедушка Кароль все подливал и подливал бабушке в бокал, а та возмущалась, потому что не любила, когда у нее шумело в голове, но дед знал, что делает, и вполголоса твердил ей на ухо: -- Марыся, счастливы мы уже никогда не будем, так что все эти минуты надо сберечь, словно мушку в капле янтаря, и донести, возможно, до наших внуков. -- Ну почему сразу внуков? -- удивлялась бабушка, -- даже если начнется война, жизнь потом опять вернется на круги своя, так всегда бывает, -- она доверчиво взглянула на него. -- Хиникс пшеницы за динарий, -- горько улыбнулся дед. -- Какой еще динарий, о чем ты? -- бабушка осторожно прикрыла ладонью дедушкину рюмку и подвинула ее поближе к себе. -- В общем, они друг друга не понимали, -- объяснял я панне Цивле, -- не понимали, потому что опыт той, первой войны, был у них совершенно разным, она почти все время провела в Швейцарии, а он -- в окопах, она организовывала благотворительные комитеты, а он изучал новые виды пушек и снарядов, она писала письма, а он описывал артиллерийские карты, а затем, когда они вернулись во Львов и когда можно было наконец перевести дух, разразилась еще одна война, на этот раз уже не мировая, а польско-украинская, и ему вновь пришлось стрелять, а она вновь занималась организацией благотворительного комитета, так что, сами видите, угол зрения был абсолютно различен, и это еще не все, потому что вскоре после той украинской войны пошли в наступление большевики, на этот раз дедушку определили на бронепоезд, и хотя он удобно устроился в стальной башенке с надписью "Смелый", ему вновь пришлось стрелять -- и на сей раз не в воздух. -- Погодите, погодите, -- панна Цивле закурила, -- вы хотите сказать, что во время той польско-украинской битвы за Львов ваш дедушка постреливал в воздух, словно какой-нибудь Швейк? -- Об этом мне ничего неизвестно, -- возразил я, -- но он всегда повторял, что война с украинцами была самой большой трагедией в его жизни. -- Мы-то победим, -- говорил он, -- но как потом жить с ними в одном городе, как смотреть друг другу в глаза? -- Что же касается большевиков, -- продолжал я, -- то пушки бронепоезда "Смелый" палили уж точно не по окнам Господним, а по скакавшим галопом буденновцам, о них, вероятно, дедушка и думал там, в ресторане под Бобовой в августе тридцать девятого, он наверняка вспоминал этих всадников Апокалипсиса, мчавшихся подобно стае саранчи, и уж во всяком случае, -- закончил я, -- не питал иллюзий, что надвигающаяся война будет напоминать предыдущую, и, возможно поэтому, садясь в "мерседес", тихонько повторил эту цитату из Откровения Иоанна Богослова о хиниксе пшеницы и динарии, отчего бабушка рассердилась, решив, что дед выпил лишнего и машину лучше вести ей, с чем дед, ясное дело, не соглашался, так что это их последнее совместное возвращение с охоты на лис прошло под знаком безмолвной ссоры; они медленно миновали дом знаменитого цадика, вокруг которого толпились хасиды, потом, включив дальний свет, ехали по извилистой дороге меж погруженных во тьму холмов, мотор ровно урчал, через приоткрытое окно в машину врывался неумолчный концерт сверчков, и эту удивительную атмосферу августовской ночи они запомнили навсегда, ибо и в самом деле, -- я осторожно обнял панну Цивле, -- никогда уже не были так счастливы. -- И представьте себе, дорогой пан Богумил, что, когда я договорил эту последнюю фразу, инструкторша положила руку мне на плечо, и мы сидели неподвижно, словно парочка влюбленных школьников, поглядывая на темно-синий плащ залива с маячившими на нем огоньками кораблей -- тех, что стояли на рейде, и тех, что направлялись в Калининград, Стокгольм, Хельсинки, Висбу, Хильверсум и куда там они еще ходят, и ощущалась в это мгновение какая-то удивительная аура, текущий меж нами психологический Гольфстрим, и причиной тому было вовсе не невинное прикосновение, а вещи весьма существенные, можно сказать, фундаментальные: просто, дорогой пан Богумил, мы почувствовали друг в друге родственную душу, то, о чем писали Шелли, Ките, Байрон и Мицкевич, то, над чем смеются сегодня все, включая ученых и художников, о чем не помнят священники, о чем позабыли писатели, словом, нас объединил некий ныне мертвый язык, подобный паутинке бабьего лета, хотя стоял вовсе не октябрь, а майская ночь, а на небе уже решительно воцарился Арктур в сопровождении столь же ясной Спики из созвездия Девы, Большая Медведица ковыляла из Борнхольма куда-то по направлению к Хелю (полуостров на балтийском побережье Польши), а ноги наши омывали волны еще холодного в это время года моря. -- И вправду чудесно, -- прошептала панна Цивле, -- "мерседес", скользящий во тьме, сверчки, расскажите же все до конца, что там дальше произошло. -- Немецкие самолеты, -- ответил я, -- которых не достигали снаряды батарей капитана Рымвида Остоя-Коньчипольского, немецкие танки, которые не удалось остановить кавалерийским отрядам, словом, поражение, но прежде, чем все это случилось, за несколько дней до начала войны дедушка успел сделать еще одну фотографию и отдать пленку Хаскелю Бронштайну, так вот, это оказался последний снимок, сделанный им в той Польше, -- семейный портрет: слева, у самой обочины стоит бабушка Мария, затем два "батяры", как их называли на львовский манер, то есть мой дядя и отец, ну а дедушка, который, конечно, не мог попасть в кадр, на этой фотографии также присутствует -- в виде отчетливой тени; и должен вам признаться, что каждый раз, глядя на этот снимок, каждый раз, вертя в руках маленькую пожелтевшую карточку из мастерской пана Бронштайна, я испытываю умиление, потому что эта тень-- словно предчувствие надвигавшихся событий, словно безмолвное дедушкино отсутствие в ближайшие несколько лет, что же касается "мерседеса", -- предупредил я вопрос панны Цивле, -- эта фотография оказалась также и прощальной. -- Ну да, -- вставила она, -- его, небось, забрали немцы. -- А вот и нет, -- возразил я, -- уже после начала бомбежек дедушка получил приказ вывезти все документы, в которых содержались тайны химических технологий, на восток, где они будут в безопасности, все ведь думали, что фронт остановится на Дунайце или, в крайнем случае, где-нибудь на Сане и удержится там, пока на помощь не придут французы, но то были лишь благие пожелания, и дедушка, прорывавшийся на "мерседесе" по дорогам, забитым беженцами, на которых отрабатывали свое мастерство пилоты люфтваффе, сомневался, сумеет ли выполнить задание и успеет ли добраться до Львова, где в отеле "Жорж" его должен был ждать агент "двойки" (польская разведывательная сеть), но все вышло совсем по-другому: примерно в двадцати километрах от Львова, уже за Грудеком Ягеллонским, но еще до Зимней Воды он заметил впереди красноармейский дозор, отряд конной разведки, и хотел было сразу повернуть назад, ибо -- если уж выбирать из двух зол -- предпочитал укрыться и завершить свою миссию где-нибудь на немецкой стороне, но опоздал -- пришпорив коней, красноармейцы окружили "мерседес", а командир, рябой лейтенант, при виде автомобиля едва не захлопал в ладоши. -- Ну и повезло же нам сегодня, комиссар будет в восторге! -- закричал он солдатам, а дедушке -- тоже, конечно, по-русски: -- Выходи, сволочь! -- и представьте себе, -- рассказывал я панне Цивле под мерный шум волн, -- этот лейтенант даже выдал расписку о реквизиции: -- Вот тебе, полячишка, бумажка, чтоб не болтал потом, будто наша армия ворует, -- улыбнулся он и похлопал деда по плечу, -- знаем мы вашу вражескую пропаганду, -- и тот стоял перед рябым лейтенантом и молча брал у него расписку, а бойцы тем временем перетряхивали машину и, к дедушкиному изумлению, швыряли в канаву все лишнее: в заросли лопухов полетел набор автомобильных инструментов фирмы "Бош" в эбонитовом ящике, старый, траченный молью дедов пудермантель, пара калош, масленка, пустой очешник, а также перевязанная бечевкой пачка документов, которые солдаты, к счастью, просматривать не стали -- просто вытащили из кожаной папки, которую, разумеется, забрали себе; все это заняло не более семи минут, -- пояснил я панне Цивле, -- и когда они двинулись обратно по направлению к Львову, дедушка закурил, пристально всматриваясь в облачка пыли, летевшие из-под копыт командирской лошади, -- лишившись наездника, конь бежал теперь вольно за "мерседесом", а хозяин его вольно переключал передачи, щелкал поворотниками, опробовал клаксон, сопровождавшие же машину солдаты постреливали в воздух и пели красивую, мелодичную песню о польских панах и псах-атаманах, что запомнят Красную Армию; и только когда они исчезли за поворотом, дедушка бросился к канаве, извлек оттуда свои вещи и потихоньку пошел в сторону Львова, надеясь, что несмотря на эту неожиданную советскую оккупацию миссию ему все же выполнить удастся; я его так себе представляю на этой дороге: вот он шагает в своем старом пудермантеле, медленно, то и дело останавливаясь, потому что эбонитовая коробка с инструментами "Бош" очень тяжелая, а в другой руке, вернее, под мышкой держит перевязанную бечевкой пачку тайных документов Государственного завода азотных соединений в Мосцице, которые в отеле "Жорж" должен ждать агент "двойки". -- Прекрасно, -- холодная балтийская волна то и дело заливала влажным песком изящные ноги инструкторши; увлекшись этой детской игрой в закапывание и извлечение из серой бесформенной массы собственных конечностей, панна Цивле, казалось, меня не слушала, но поскольку, добравшись до агента "двойки", я умолк, тут же поинтересовалась: -- И что, встретились они в этой гостинице? -- Отель "Жорж", -- продолжал я, -- уже был полон советских офицеров, а зал ресторана напоминал военный штаб после победоносного завершения кампании; дедушка приехал туда с улицы Уейского, где переоделся и отдохнул, внутрь он заходить не стал -- стоя на тротуаре, заглядывал, словно случайный прохожий, в окно ярко освещенного ресторана и не верил своим глазам: официанты, и молодые, и старые, и мальчики на побегушках, буквально все сновали между столиками, подавая говядину "штуфат", жаркое, баранину, венгерские вина, французский коньяк и водку Бачевского советским офицерам, а те с самым учтивым видом расплачивались какими-то странными бумажками; привстав на цыпочки и прильнув к окну, дедушка разглядел расписки о реквизиции в пользу Красной Армии, точно такие же, как та, которую он получил за свой "мерседес"; зрелище было феерическое -- офицеры в раже били рюмки и пили уже исключительно стаканами, словно прекрасно знали: еще пара часов, и подвал отеля полностью опустеет -- кто же станет поставлять сюда токай, полынную водку, арманьяк или бордо, поэтому они извлекали из карманов целые книжки расписок и швыряли их на серебряные подносы, а официанты улыбались и благодарили за щедрые чаевые, словно прекрасно понимали -- с таким же успехом офицеры Красной Армии могли бы расплатиться за эту возбуждавшую классовую ненависть роскошь не бумажками, а свинцом; и отойдя от окна, дедушка направился к Гетманским Валам, удрученный и потрясенный не столько неожиданной оккупацией и утратой "мерседеса", ведь для Центральной Европы сие не новость -- скорее своего рода естественный, данный свыше порядок вещей, -- а тем, что эта темная и зловещая сила вдруг ворвалась в пространство, ранее не ведавшее аннексий или вторжений и потому казавшееся безопасным, словом, тем, что вся эта машина медленно, но решительно занимает территорию его памяти, фрагмент за фрагментом уничтожая ее нежную плоть, обескровливая ясные и отчетливые картины, с корнем вырывая прошлое и пропуская его через специфический, ни с чем не сравнимый и тогда еще неведомый народам Центральной Европы фильтр; шагая по Гетманским Валам, дедушка ощутил это интуитивно, осознав, что все его воспоминания об отеле "Жорж" и Мариацкой площади, все мгновения встреч с невестой, друзьями или коллегами по Политехническому никогда уже не будут прежними, ибо навеки пропитаются пением и тостами советских офицеров, дымом их папирос, резким запахом "адекалона" и пота, звуками гармошки, хрустом битого стекла под их сапогами, и если, к примеру, ему однажды вспомнится разговор с невестой, когда та рассказывала о своей матери-венгерке, трагически погибшей в ранней юности, а он повествовал о прапрадедушке, враче наполеоновской армии, скандалисте и гуляке, если он восстановит все сложные ингредиенты той давней встречи вместе с облаками над площадью, грохотом конных повозок, трамвайными звонками и солнечными лучами, освещавшими через окно ресторана их столик, то на эту картину непременно наложится череда багровых, потных лиц, околыши покоящихся на скатертях фуражек или пачка расписок о реквизиции, швыряемая официанту, и согласитесь, -- неутомимо продолжал я, а панна Цивле вынула ноги из воды, -- такие мысли не слишком поднимали настроение в городе, чуть ли не на каждой улице которого уже висели красные транспаранты "Слава освободителям Западной Украины", "Долой буржуазию", "Рабочий народ -- со Сталиным", и, словно этого было недостаточно, где-то в районе памятника Собескому дедушка заметил промелькнувший по другой стороне аллеи "мерседес-бенц", четырехдверный "сто семидесятый" цвета гнилой зелени, в котором узнал собственный автомобиль, а точнее говоря, автомобиль, решительно поменявший хозяина, и в этот момент сзади раздалось: -- Пан инженер Кароль? Пожалуйста, не оборачивайтесь, идите рядом как ни в чем не бывало, да, хорошо, что вы не стали заходить в отель, там полно агентов, ну, в случае чего наш человек вас бы встретил и вывел через кухню, да, все осложнилось, но ситуация под контролем, лучше, конечно, не глядеть на тот "мерседес" и не привлекать к себе внимания, я вам скажу, кто в нем сидит, это комиссар Хрущев, мы о нем еще не раз услышим, да, кстати, а бумаги у вас с собой? -- Они сели на трамвай и поехали на улицу Уейского, -- когда мы медленно покидали пляж, я взял панну Цивле под руку, -- и там, в бывшей бабушкиной квартире, распили целую бутылку полынной водки, поэтому не стоит удивляться, что разговор сперва зашел о ликеро-водочном заводе Бачевского, который несколько дней назад разбомбили люфтваффе. -- Сгорел девятого сентября, -- сухо сообщил агент "двойки", -- да, а сегодня утром русские арестовали обоих господ Бачевских, Стефана и Адама. -- Чтобы выдать им расписку о реквизиции? -- удивился дедушка. -- Это называется "ликвидация чуждых элементов", -- объяснил агент, -- бежим вместе в Венгрию и Францию, а спустя год через покоренный Берлин вернемся в Варшаву. -- Ну а эти вот? -- дедушка кивнул на приоткрытое окно, за которым грохотал танк. -- Франция и Англия эту аннексию никогда не поддержат, -- заявил ас разведки, -- кроме того, мы обратимся в Лигу Наций. -- Но мой дедушка, -- мы с панной Цивле уже садились в "фиатик", -- как-то не слишком доверял союзникам, не говоря уже о Лиге Наций, а потому на следующий день двинулся обратно в Мосцице -- через свежую, еще не вскопанную немцами и русскими границу, а добравшись, наконец, до дому, вместо того чтобы явиться на отошедший теперь немцам завод, принялся целыми днями рассматривать старые фотографии, разбирать архив, подписывать на оборотах карточек даты, имена и названия мест, он догадывался, что этот вновь развернувшийся свиток времени -- уже нечто совершенно иное, нежели каталог обычных воспоминаний, чувствовал, что мгновения, остановленные когда-то бесстрастным затвором "лейки", образуют абсолютно новую Книгу, о создании которой он и не помышлял и которая склады- вается из случайных минут, изломов света, фрагментов материи и давно отзвучавших голосов, и Книга эта -- словно нежданно распахнувшаяся потайная дверь, открывающая перед удивленным прохожим совершенно новую перспективу, словно изумляющая зрителя круговерть временных и пространственных фантомов, подобных золотистым столбикам пыли в старом темном амбаре. И дедушке захотелось повидаться с паном Хаскелем Бронштайном, -- мы вновь переезжали по Сенницкому мосту мертвую ленту портового канала с напоминавшими туши экзотических спящих чудовищ корпусами кораблей, -- чтобы, -- продолжал я, -- поделиться своими наблюдениями и купить пару пленок про запас, потому что с начала немецкой оккупации ежедневно вводился какой-нибудь новый запрет, и дед опасался, как бы и фотографирование вот-вот не было полякам запрещено, подобно радио, лыжным прогулкам, симфоническим концертам, не говоря уже о публичных лекциях по геологии в Обществе натуралистов, которое, как и прочие общества и вузы, было попросту закрыто; и он отправился на велосипеде в Тарнов, чтобы купить у пана Бронштайна бумагу и пленки "Геверт", но мастерская была заперта, и только в подсобке еще кто-то возился, так что дедушка зашел во двор и осторожно постучал три раза. -- Инженер, -- обрадовался пан Хаскель, -- я слыхал, вас русские во Львове арестовали, стало быть, вранье, -- он подал гостю стул. -- На сей раз, -- уточнил дедушка, -- я отделался только потерей машины, а следующего ждать не стал, вернулся. -- Да здесь не лучше, -- пан Хаскель указал на свою повязку со звездой, -- я закрываю мастерскую и уезжаю в Аргентину. -- В Аргентину? -- удивился дедушка. -- Как это? -- Не спрашивайте как, молитесь, чтобы мне удалось вывезти семью, этот паспорт я купил за две недели до начала войны, но только на свое имя, а их отправят в гетто, квартиру у нас отобрали, вы себе не представляете, какие взятки мне пришлось дать в нашей гмине, чтобы устроить им хоть комнату с кухней, ну да ладно, продержатся как-нибудь, вас-то хоть с завода не погонят, вот, пожалуйста, возьмите от меня на память, -- и пан Хаскель Бронштайн протянул дедушке несколько коробочек с фотобумагой и десяток пленок "Геверт", а когда тот все же попытался заплатить, фотограф вспыхнул и заявил, что с лучшего клиента в городе, который даже тогда, когда "эндеки" (Разговорное обозначение членов движения НД (Национальная демократия)) намалевали на витрине мастерской: "Не ходи к жидам!", демонстративно останавливал свой "мерседес" перед входом и покупал куда больше, чем было нужно, нет, чтобы с такого клиента он брал теперь деньги! Уже на пороге, после того, как они тепло простились, дедушка добавил только: -- Знаете, на завод я больше не хожу, пусть немцы сами там управляются, -- и вышел во двор, но велосипед исчез, его просто украли, и дедушка зашагал вниз по Краковской улице, мимо патрулей немецкой жандармерии, размышляя, что же будет дальше, раз французы не наступают, англичане не сбросили на Берлин ни одной бомбы, а немцы и русские устраивают совместные шествия, и вспомнил, как открыл когда-то в Вольном городе Гданьске маленькую фирму по импорту химических препаратов, как его изводили проверками, как присылали записки "Полячишка, вон отсюда", как, наконец, подожгли его склад, а потом еще и оштрафовали, выяснив, что он подал жалобу в Комиссариат Лиги Наций, вот с такими мыслями он и вернулся домой в Мосцице, где его уже ждала повестка в полицию. -- Не ходи, -- ломала руки бабушка Мария, -- может, лучше тебе вернуться во Львов и там переждать? -- Ничего они мне не сделают, -- пожимал плечами дедушка, -- дело наверняка в том, что я не сдал мерседес", как было приказано, так я скажу, что был у родственников на восточной границе, и покажу им вот это, -- и дедушка вынул красноармейскую расписку о реквизиции, -- они же сотрудничают, может, даже обменяют эту машину, чтобы статистика сходилась. -- И представьте себе, -- я взглянул на панну Цивле, -- отправившись в полицию, дедушка взял с собой эту бумажку, которая, впрочем, не произвела особого впечатления на допрашивавшего его гестаповца, поскольку речь шла о том, что дедушка не является на службу, бойкотируя таким образом приказ Arbeitsamt, а завод этот, да будет вам известно, -- объяснил я, -- выпускал не только сельскохозяйственные удобрения, но и взрывчатку, так что гестаповец открыл папку с дедушкиным делом, вынул оттуда копии его экспертиз и патентов и швырнул на стол со словами: -- Нам все известно, и это последнее предложение: поскольку по происхождению ты австриец, то с этой минуты из полячишки становишься немцем, а завтра выходишь на работу. -- В тот же день, -- моя повесть подходила к концу, -- дед очутился в тарновской тюрьме, из которой его перевезли в Висьнич, где находилось уже несколько сотен подобных ему нежелательных элементов, а уж оттуда все отправились в Освенцим, где получили маленькие, трехзначные, номера и буквы "П" на пришитых к арестантским робам треугольниках. -- Ну а если б он послушался вашей бабушки, -- панна Цивле была взволнована, -- если б ему все же удалось добраться до Львова? -- Тогда, вероятно, он оказался бы в Донбассе, -- "фиатик" сворачивал с моста Блендника на Третьего Мая, -- подобно Стефану и Адаму Бачевским, погибшим там в сороковом году. -- Дорогой пан Богумил, мне было очень жаль панну Цивле, ведь вместо того, чтобы рассказать что-нибудь забавное и отвлечь -- ей-то было совсем худо, а точнее говоря, она жила без надежды на перемены к лучшему, вместо того, чтобы вручить ей букет имевшихся у меня в запасе смешных происшествий, я выдал трагическую повесть, сам толком не понимая, как же вышло, что в моей интерпретации безоблачные пикники на берегу Дунайца, катание на лыжах в Трускавце или охота на воздушную лису закончились реквизицией и дедушкиным трехзначным лагерным номером, закончились страшной гибелью семьи Хаскеля Бронштайна в общей могиле Бучинского Яра и не менее ужасной смертью Бачевских в штольнях Донбасса, да, я чувствовал себя виноватым, глядя на ее погрустневшее лицо, и вдруг, в тот самый миг, когда мы уже сворачивали на разбитую дорогу между садовыми участками Охоты, я понял, что не все, связанное в моей семье с фирмой "Мерседес Даймлер-Бенц", завершилось траурным маршем и горьким поражением, ведь спустя много лет, уже здесь, в Гданьске, жизнь приписала к той повести еще одну кульминацию, которая вполне способна развеселить панну Цивле; поэтому, дорогой пан Богумил, я сбавил скорость и произнес: - А знаете, жизнь все же описала удивительный круг, ибо мой отец, который в коммунистической Польше всегда был бедняком, однажды пришел с работы чуть позже, собственно, даже не пришел, а приехал, -- но мне, дорогой пан Богумил, не удалось развить сей утешительный сюжет и завершить мрачную партитуру солнечной и светлой кодой, ибо, вглядевшись в темноту, панна Цивле заметила плясавшие вокруг ее деревянного сарая языки пламени, зрелище и в самом деле жуткое -- огонь, казалось, поднимался выше окружавших домик кустов. -- Боже мой, жмите же на газ, Ярек, Ярек!! -- кричала она, твердя имя брата, я нажал на газ, забуксовал в песке на повороте, "фиатик" вильнул задом, и на короткой финишной прямой я разогнался так, что затормозили мы уже у самой деревянной калитки, панна Цивле одним прыжком перемахнула через сломанный штакетник и бросилась к сараю, готовая кинуться в огонь, вытаскивать Ярека и спасать дом, что, к счастью, не понадобилось -- когда я, отогнав "фиат" и освободив на всякий случай место для пожарной машины, бежал обратно, то услыхал ее громкий смех: -- Физик, вечно ты со своими фокусами, я уж думала, что все кончено, а тебе, Штиблет, обязательно надо такой огонь разводить, у меня прямо сердце оборвалось, познакомьтесь, -- я как раз подошел к костру, у которого стояла коляска Ярека, торопливо поедавшего придерживаемую Штиблетом сардельку, -- это мой ученик, а это соседи по участку. -- Мы тут не морковку выращиваем, -- Физик подал мне руку, -- а просто живем, вот как она. -- И время от времени заглядываем на огонек с ворованным куренком, -- засмеялся Штиблет, -- Ярека угостить. -- Я принесу ветчину и свиную шейку, -- панна Цивле направилась к двери сарая, -- а ты, Физик, тащи решетку, она там, где всегда, -- через пару минут, дорогой пан Богумил, Физик принес из деревянной будки решетку, Штиблет сбил огонь и подложил несколько сучьев потолще, а я тем временем держал жареную сардельку, от которой Ярек, чавкая и довольно урча, понемножку откусывал, и после каждой порции я платком вытирал ему измазанные жиром губы и подбородок, но последний кусок он есть не стал, показав глазами, что это для меня -- я ведь, небось, голоден, -- и я принял угощение, похлопал Ярека по плечу, а он в ответ наклонил голову, коснулся ею моей ладони и протянул: -- Ууу-ууу-ууу, _ что означало "спасибо", панна Цивле же тем временем разложила на установленной Физиком решетке ломтики свиной шейки, перекладывая их ветчиной и луком, посыпая зеленью и сбрызгивая маслом, Штиблет подавал бутылки "Гевелиуса", а Физик из серебряной коробочки, похожей на миниатюрную сахарницу, высыпал на блюдце немного белого порошка и достал из кармана стеклянную трубочку, через которую втянул эту пудру в нос, после чего передал тарелочку и трубку Штиблету, который весьма удовлетворенно, хоть и не спеша, последовал его примеру, и, чего уж скрывать, дорогой пан Богумил, я догадывался, что последует дальше и, пожалуй, дал бы себя уговорить, если бы не панна Цивле, шепнувшая мне на ухо: -- Не надо, у меня есть кое-что получше, погодите... -- поэтому когда Штиблет предложил мне нюхнуть, я вежливо отказался, и блюдце со стеклянной трубочкой отложили в сторону; мы ели запеченное мясо, запивая его охлажденным в цинковом тазу "Гевелиусом", а Физик рассказывал о самом счастливом своем калифорнийском лете, когда фортуна улыбалась ему, когда у него было полно "зеленых", его любили женщины, у него брали интервью, а началось все здесь, в Польше, потому что Физик -- тут, дорогой пан Богумил, мне следует кое-что пояснить -- и в самом деле был физиком, младшим ассистентом нашего университета, но зарабатывал такие гроши и так рвался в Америку, что принялся здесь, на садовых участках, отливать из бетона строительные блоки, а поскольку дело происходило на закате генеральского правления (Т. е. Войцеха Ярузельского) и товар расхватывали "на ура", то довольно быстро Физик определил на свою мануфактуру полкафедры и набрал на вожделенный билет до Чикаго и обустройство в Америке приличную сумму, но там, за океаном, все пошло не так гладко, о работе по специальности нечего было и мечтать, деньги моментально растаяли, он хватался за любое предложение, виза закончилась, словом, кранты; и вот, когда Физик уже опустился на самое дно и ночевал в самых вонючих дырах, настал тот волшебный миг, о котором мечтает каждый иммигрант, нежданный дар судьбы, голливудский поворот сюжета: в Миннеаполисе валил мокрый снег, Физик в сношенных кроссовках брел по улице и уже обдумывал самоубийство, но прежде, чем окончательно поставить на всем крест, решил где-нибудь погреться и заглянул в художественную галерею, в которой как раз демонтировали выставку -- некие деревянные инсталляции, надпиленные деревянные балки. Физик наблюдал за рабочим, таскавшим эти грубые конструкции, и тут подошел к нему молодой человек при галстуке и заявил: -- Сегодня у нас закрыто, через три дня открывается новая экспозиция, не мешайте, пожалуйста, работать, -- а Физик в ответ: -- Отвяжись, парень, я европейский художник, ничего я не мешаю -- присматриваюсь, какие у вашего зала возможности. -- Что еще за возможности? -- переспросил тот. -- Мобильные возможности, дурак, ты, небось, и не слыхал об этом виде искусства, ну да, Америка, давшая нам Поллока, Бейса и Уорхола, Америка, на которой все мы выросли, теперь уже выдохлась и пожирает собственный хвост, душа истинного искусства вновь поселилась в Европе, -- произнеся эти слова, Физик демонстративно закурил папиросу и, не обращая внимания на юнца при галстуке, принялся расхаживать по большому залу, подсчитывая шаги, поглядывая на потолок, прикрывая пальцами глаза от света галогеновых ламп и ожидая, что его вот-вот погонят из теплого помещения, на полу которого мокрые кроссовки оставляли грязные следы; желая оттянуть сей неприятный момент, он отправился в туалет, и, дорогой пан Богумил, как оказалось впоследствии, не ошибся, потому что, проходя мимо приоткрытой двери в офис, он услышал, как тот, при галстуке, орет в трубку: -- Ты, видно, спятил, Ли! Придурок! Через три дня выставка, а ты никак не просохнешь, хоть бы что-нибудь с тебя получить, но ты и носу не кажешь, хватит с нас! -- а художник, похоже, в ответ нахамил, потому что обладатель галстука бросил лишь: -- Да пошел ты... Ли! -- и на том разговор закончился, Физик же спокойно зашел в туалет, умылся под краном, потом снял эти чертовы насквозь промокшие кроссовки и грязные носки, пустил воду погорячее и, задирая, словно акробат, заледеневшие на улицах Миннеаполиса ноги, стал по очереди греть их под теплой струей, и тут в уборную зашел малый при галстуке, их взгляды встретились в зеркале, и прежде, чем тот успел открыть рот, Физик рявкнул во весь голос: -- Не выношу, бля, когда кто-нибудь подглядывает за моими ритуалами! -- Мужик при галстуке прошептал: -- Простите, -- и немедленно ретировался, Физик же выбросил свои вонючие носки в мусорную корзинку, обернул ноги бумажными полотенцами и надел уже немного подсохшие кроссовки, но вместо того, чтобы покинуть галерею, вернулся в опустевший зал, постоял в центре, затем осмотрел углы, бормоча себе под нос: -- Неблагоприятная атмосфера, это меня нервирует, эта статичность, бля, невыносима, -- а тот, при галстуке, разглядывал Физика из-за двери, и когда он, наконец, вновь вышел на самую середину комнаты, лег навзничь и, заложив руки за голову, уставился в потолок, парень подошел и спросил: -- Можно с вами поговорить? -- Это и оказался, дорогой пан Богумил, поистине переломный момент, звезда гения засияла уже назавтра, когда в тех же кроссовках, но в новом пальто Физик вошел в галерею и бросил ее шефу обширное портфолио с рецензиями на свои выставки, фотографиями произведений и фрагментами теоретических исследований, освещавших феномен "mobart", то есть "mobile building art" (Мобильное строительное искусство); да, Физик без сомнения был гением, кому же еще под силу за одну ночь сотворить компьютерную мистификацию, столь цельную, убедительную и одновременно насквозь фальшивую, и пусть останется тайной, где он в ту ночь отыскал деньги, компьютер, сканер, бумагу и принтер, а также все прочие материалы, необходимые для создания несуществующего искусства не существующего еще художника, важно то, что разноязычные газетные заголовки, названия рецензий, а главное, цветные фотографии перформансов привели владельца галереи в восторг. -- Это возвращение к истокам, -- заявил он с горящими глазами, -- сам Господь мне тебя послал, ну а послезавтра ты что покажешь? -- Физик же вместо ответа положил на стол смету мероприятия, заявив, что настоящий художник никогда заранее не раскрывает своих планов, действуя спонтанно и новаторски, ломая всяческие схемы и традиции, и это произвело еще более благоприятное впечатление, ибо хозяин галереи не моргнув глазом выписал Физику чек -- его заботило лишь, "пойдет" мобарт или "не пойдет", однако гений Физика оказался неисчерпаем, ибо, вы только себе представьте, дорогой пан Богумил, в день выставки взорам многочисленных критиков, яппи и знатоков искусства предстал пустой зал, а примерно в центре его -- два куба, две коробки, сделанные, видимо, из легких бамбуковых каркасов, обтянутых плотной черной пленкой, -- но это был не болгарский перформанс Христо (Христо Явачев, американский скульптор, известный своими "пакетами" -- строениями, временно обернутыми в синтетические ткани, в частности, перформансом "Обернутый рейхстаг" (1995)), этакая банальная идейка контраста внешнего и внутреннего, и собравшаяся публика поняла это, как только Физик сорвал черный покров с первого, гигантских размеров куба; у всех дух захватило -