- да, там на деревянных направляющих обнаружилась поставленная "на попа" бетономешалка, такая же, как та, что была у Физика на садовом участке на Охоте, -- метров семь в высоту, в верхней части стальной клепсидры воронка для песка, цемента и воды, снизу кран, через который смесь льется в подставленную форму; и вот началось рождение искусства, бетономешалка заработала, двое ассистентов забегали с болванками, третий чуть погодя вкатил в зал мощное поддувало для сушки бетонных блоков, а Физик тем временем раскрыл второй куб, поменьше, и зрители увидали двух человек, сидевших на плетеных стульях, -- обнаженная пара молча и недвижно глядела вдаль, и лишь теперь, когда подсохли первые блоки, прояснился глубокий художественный замысел мероприятия: Физик с помощником приступили к возведению четырех глухих стен, замуровывая мужчину и женщину в незримой пока камере; боже, какой это имело успех, особенно когда Физик вышел к публике и принялся раздавать добровольцам мастерки, объясняя, как следует укладывать блоки, чтобы линии получались перпендикулярными; желающих, дорогой пан Богумил, оказалось больше, чем рабочих мест, так что им приходилось сменяться каждые пятнадцать минут, стены росли, бетономешалка стрекотала, гудела и выплевывала все новый строительный материал, поддувало сушило предусмотрительно заготовленный Физиком быстрозастывающий цемент, ну а критики искусства, яппи и знатоки, все в известке, скинув пиджаки и закатав рукава сорочек, трудились буквально наперегонки, причем не только укладывали блоки, но и сами торопливо таскали их от бетономешалки к поддувалу, а оттуда на стройплощадку, и все это запечатлевали телекамеры крупнейших каналов, которые успел известить влиятельный критик, усмотревший в этой идее и этом действе -- надо заметить, не посоветовавшись с художником -- символ Холокоста: бездушное общество, мол, возводит камеру для первых людей, Адама и Евы, которым суждено задохнуться во тьме; итак, когда этих голышей и в самом деле замуровали к чертовой матери, в зале галереи Миннеаполиса уже работали, не считая мелочевки вроде отдельных фоторепортеров и писак, представители не менее пятнадцати телеканалов и десяти радиостанций, иные из них даже специально прерывали программу, чтобы дать прямой эфир и доложить о действиях Физика, поскольку происходящее тут же, немедленно объявили крупнейшим художественным событием сезона, но Физик и здесь проявил свою гениальность, ибо, когда к нему подбегали с камерой или микрофоном, орал во все горло: -- Бля, я вам говорил, не сейчас, я внутри, в самом центре пространства и потока времени, я человек, я в него превращаюсь, отвяжитесь, это мое рождение, подождите, пока я выплыву из околоплодных вод, -- ну уж после такого dictum (Высказывания, изречения) журналисты просто обезумели, от восторгов стало не продохнуть, напряжение росло, словно перед грозой, и тогда Физик с помощью огромного пульверизатора выкрасил этот бетонный бункер в черный цвет, а затем громко заявил: -- Граффити -- дерьмо, граффити умерло, сейчас вы создаете мегалитера-туру знака, -- и вот, дорогой пан Богумил, все гости, вооружившись пульверизаторами, которые раздали Физик с помощниками, кинулись к свежевыкрашенным стенам -- одни писали свои инициалы, другие -- лозунги, вроде "к черту процентные ставки", кое-кто оставил отпечаток ладони, а иные дамы, невзирая на камеры или, напротив, вдохновленные их присутствием, снимали трусики, покрывали краской ягодицы и запечатлевали на бетонном саркофаге оттиск собственной попы, из чего, дорогой пан Богумил, видимо, можно сделать вывод, что в свое время им довелось посмотреть фильм Иржи Менцеля (Речь идет о фильме "Поезда под особым наблюдением" по одноименной повести Б. Граба-ла. Иржи Мендель -- знаменитый режиссер, один из легендарных представителей чешской "новой волны"), и вот, когда все четыре стены оказались разукрашены таким образом, в зал по знаку Физика внесли кирки, и публика принялась пробивать в стене дыру, которую влиятельный критик назвал позднее вратами к центру света, победой личности, ключом к пониманию трагедии угнетенных, и каждый смог прильнуть к этой пробоине, дабы увидеть, как совокупляются те двое; тут следует пояснить, что репродукторы оглашали галерею симфонией дождевых капель, раскатов грома, шума стекающих в водостоки струй, а Адам с Евой еще дополняли сей музыкальный фон: каждое действие, каждое движение любовного акта он сопровождал громким восклицанием "Килиманджаро!", а она отвечала нежным бархатистым альтом: -- Муллувуэвуэ! Муллувуэвуэ! -- что в своем достопамятном эссе влиятельный критик позднее интерпретировал как трансгрессию уцелевших из сферы подсознания в сферу вербализованной мечты, то есть эмансипацию вне пола, общественной жизни и массовой смерти, которую несут напалм и атомные бомбы, -- да, в Калифорнии я достиг самых вершин, -- продолжал Физик, втянув в ноздри очередную порцию белого порошка, -- после двух лет постоянного взлета, когда мое mobile building art приносило кучу бабок, я был всемогущ, словно Господь Бог, серии пирамид, валов, пространственных ромбов, блюдец, ледников и галактик сравнивали с произведениями Леонардо, хотя это преувеличение, ведь он создавал практические, но нереальные проекты, а я воплощал на практике идеи универсума, ну да пусть их, -- Физик передал блюдце со стеклянной трубочкой Штиблету, -- и кабы не этот сукин сын Ли, пьяница и дегенерат, кабы не жуткая зависть бледнолицего англосакса к безродному бродяге, кабы не его маниакальная ярость, я бы и сегодня посиживал себе под пальмами или ехал по бульвару Заходящего Солнца в открытом "трехсотом мерседесе", ибо, скажу как на духу, последней каплей, переполнившей чашу горечи этого неудачника, возомнившего, будто я, мол, в Миннеаполисе украл у него славу, так вот, последней каплей оказался именно мой "мерседес": спортивное coupe, автоматическая коробка передач, кожаная обивка, кондиционер; когда он увидал, как я скольжу по аллее, вальяжно, медленно, словно крадучись, когда до него, наконец, дошло, что свиньи, которых он мне подкладывал, преследуя по всем Штатам, -- взять к примеру звонки перед каждым вернисажем насчет якобы заложенной бомбы, -- ничего не дали, когда он сравнил собственную ничтожность с моим триумфом и, как я уже сказал, узрел своего врага и Бога номер один на этом "мерседесе", в него вселились демоны, холодные демоны расчета, и впервые за всю жизнь Ли с пользой употребил башку, а именно -- наслал на меня федеральных псов, которые моментально, без всякого труда, обнаружили в моей машине полкило колумбийского кокаина, думаю, не надо вам объяснять, что я его и в глаза не видел, но даже адвокаты оказались бессильны, виза была просрочена, я превратился в пустое место, моя счастливая звезда, взошедшая в Миннеаполисе, опускалась в Тихий океан, и почти никто не обратил на это внимания, "мобарт" уже наскучил, как раз росли ставки "неофлюксуса", и не спрашивайте меня, что это за ублюдочное порождение Нью-Йорка, меня депортировали, и ничего мне так не жаль, как этого "мерса", переправить бы его через океан -- хоть какие-то бабки были бы на первое время, но эти сволочи мало того, что влезли в мои счета, они еще и тачку конфисковали, параграф об орудии преступления, и точка. -- Интересно, сколько можно повторять одно и то же? -- Штиблет передал блюдце со стеклянной трубкой Физику. -- Столько, сколько нужно, чтобы до вас дошло, -- отрезал Физик, -- имея врага, не покупай себе "мерседес". --Ага, -- засмеялась панна Цивле, поглядывая в мою сторону, -- как раз собираемся. -- Это еще что, -- Штиблет похлопал Физика по спине, -- вы бы его видели, когда он вернулся из Америки, замер вот тут, посреди участка, в зарослях крапивы, глядит на ржавую бетономешалку, поглаживает ее... представляете, он сразу бросился ко мне и говорит: -- Штиблет, возвращаемся к истокам, почем сегодня бетон? -- а я ему в ответ, что в одну реку дважды... ну и так далее, а он никак не хотел понять, что героическая эпоха случайных кооперативов сделала нам ручкой, причем некоторым этой ручкой основательно поддала под зад, не верил, что денежный поток уже раз пять сменил русло, и все не в наших краях, но Физик этого так и не принял, погрузился в депрессию, запил, заперся в своей норе и только кидал птицам хлебные крошки, и вот, дамы и господа, когда он кормил этих воробьев, трясогузок, зябликов, чижиков и дроздов, что-то у него в башке щелкнуло, просветлело, и он вспомнил прочитанное некогда жизнеописание святого Франциска -- подкармливая птичек, Божий проповедник вроде искал вдохновения. -- Ерунда, -- прервал его Физик, приканчивая бутылку "Гевелиуса", -- уже набрался, -- пояснил он нам, -- сейчас скажет, будто эти птицы на моих глазах обращались в змей и пауков и у меня были видения в пустыне, ничего подобного. -- А что такое твоя хибара с сорняками до потолка, -- вспылил Штиблет, -- если не пустыня, ну, в крайнем случае, пустынь, а ты сам если не мученик, то проповедник. -- Довольно, -- снова перебил его Физик, -- видите, опять он все перепутал. -- Вот что, -- вмешалась вдруг панна Цивле, -- или вы прекращаете орать, или закрываем лавочку, -- но это, дорогой пан Богумил, особого действия не возымело, соседи моей инструкторши парили уже в таких эмпиреях, откуда возможно было спорхнуть разве что на дельтаплане, хотя, признаюсь, меня это вовсе не смущало, тем более что из спутанных фраз и противоречивых аргументов вырисовывалась отчетливая картина их пионерского предприятия, задуманного Физиком, но осуществленного, наверное, лишь благодаря Штиблету; итак, Физик, ни больше ни меньше, установил в своем сарайчике компьютер, подключился к Интернету и, болтая однажды с викарием из прихода Суха Гурка, узнал, что молодому ксендзу, как тот весьма откровенно признался, предстоит назавтра произнести проповедь, но сочинение чего-либо хоть сколько-нибудь умного и притом удобоваримого и доступного прихожанам для него -- истинная мука: ну сколько можно поносить пьяниц и в сотый раз сотрясать воздух по поводу грехопадения разведенных, и тогда Физик предложил Штиблету, прекрасно образованному филологу, по-христиански помочь человеку, то есть подбросить парочку идей, Штиблет же забавы ради написал для викария из Сухой Гурки блестящую речь "Скитания святого Франциска по супермаркету", с тех пор, дорогой пан Богумил, они и занимаются своей гнусной деятельностью, успех был феноменальный, в иную неделю на них обрушивалось более сорока заказов со всех концов света, так что Физик взялся за логистику, а Штиблет бросил школу и писал шпаргалку за шпаргалкой, но потребности клиентов превысили их скромные возможности, спрос превосходил предложение как минимум вчетверо, и тут Штиблет выдал идею не менее гениальную, чем Физик: на своем сервере они стали продавать не шпаргалки, а отдельные риторические фигуры, фрагменты текстов, созданные по лучшим образцам, поэтому, если прихожане обвиняли радомского ксендза в грехе гордыни, Штиблет извлекал соответствующий файл под названием "скромность" и предлагал тому готовую формулу, что-нибудь в стиле Цицерона: "собственно, мои дорогие, я последний, кому следует вас поучать, но сложившаяся на сегодняшний день ситуация вынуждает меня..." и так далее, а когда приходский священник из Овчаркова собирал подписи против новой конституции, Штиблет, щелкнув мышкой по рубрике 'Argu-mentatio" (Изложение доказательств, приведение доводов), выдавал классическую цитату из ксендза Скарги, а именно что "плохой закон хуже суровейшего из тиранов", служившую, разумеется, доказательством того, что коммунисты -- еще цветочки, детские игрушки в сравнении с нынешней еврейско-либеральной диктатурой с Уолл-стрит, каноник же, нуждавшийся в орудии борьбы с Дарвином, получал тридцать третий совет из "Эристики" Шопенгауэра, то есть фразу "Может быть, это справедливо в теории, но на практике совершенно ложно", уже через неделю они принялись за вопросы теологии, и помимо отдельных тем на сайте можно было легко отыскать готовую цитату из блаженного Августина, Паскаля, Фомы Аквинского или Ньюмена, а спустя примерно три месяца трудившаяся на Штиблета студенческая команда создала уникальную конструкцию, каркас, универсальную схему проповеди, из которой даже самый привередливый священник мог тем или иным способом составить любой вариант шедевра гомилетики (раздел богословия, посвященный проповеднической деятельности): от вселенского экуменизма до железобетонного лефевризма (ортодоксальное течение в католицизме, оппозиционное Ватикану). Да, дорогой пан Богумил, я внимал всему этому, погрузившись в нирвану, потому что, уложив Ярека спать, панна Цивле принесла мне уже прикуренный косячок, и пока Физик со Штиблетом спорили по поводу прелата Янковского, который на прошлой неделе затребовал проповедь о своем "мерседесе", что оказалось непросто, ибо подобный сюжет ни на одном сервере, ни под одним адресом не упоминался, пока они ломали голову, подступиться ли к этой проблеме с точки зрения Божьего Провидения или, может, лучше этики труда, ибо сам преподобный, делая заказ, сие уточнить не соизволил, пожелав прежде всего дать отповедь таким-сяким светским журналистам, наперебой проклинавшим -- как именно, я уж опущу -- прелата с его, мягко говоря, сибаритством; я чувствовал, как с каждой затяжкой из меня уходит усталость, накопившаяся за день и за все годы, о которых я рассказывал панне Цивле во время нашей ночной поездки, ощущал, как фантастически легко делается у меня на душе, как чисты и невинны мои желания, бесплотно тело, стремительна мысль, и вдруг увидал сад в Мосцице: дедушка Кароль читает в плетеном кресле, на лоб надвинута летняя панама, бабушка Мария подрезает чайные розы, и ее фигура, залитая ярким светом, выделяется светлым пятном на фоне каменной кладки оранжереи. -- Это твоя невеста? -- спрашивает дедушка, откладывая книгу, когда мы с панной Цивле подходим к террасе. -- Инструкторша, -- отвечаю я смущенно, -- учит меня водить машину. -- Да, -- сказала бабушка Мария, не отрываясь от своих роз, -- теперь так принято. -- А ты закончил Политехнический? -- пристально смотрит на меня дедушка. -- Но это же не ваш сын, -- улыбается панна Цивле, -- это ваш внук. -- Да, да -- прерывает ее дедушка, -- это понятно и чудесно, -- он поднимается с кресла, подходит к панне Цивле, берет ее за руку и исподволь рассматривает профиль, -- я имел в виду ваши черты, они неповторимы, если позволите, я отлучусь на минутку за фотоаппаратом, хочу сделать ваш портрет. -- Как красиво он со мной говорил, -- шепчет панна Цивле, когда дедушкина фигура исчезает в холодной части дома, -- пожалуй, хорошо, что ему не придется слушать Физика или Штиблета, а то он мог бы сделать чересчур поспешные выводы. -- Не слишком его утомляйте, -- бабушка Мария проходит мимо с букетом роз, -- он истощен собственным временем, ему следует находиться в тени, -- с этими словами она скрывается за стеклянными дверьми оранжереи. -- А он правда, -- спрашивает панна Цивле, -- хочет сделать мой портрет? -- Солнце в зените, нагретый воздух дрожит над выгоревшей зеленью сада, тесня сладкий цветочный аромат под своды райской яб-лоньки и абрикосов, а жара, подобно шутнику портному, облачает нас в облегающие влажные костюмы, хоть и прозрачные, но невыносимо тяжелые, словно хитиновые панцири, и мы на целую вечность замираем на этой террасе, будто оцепеневшие в летаргическом сне насекомые, и лишь потом -- медленно, преодолевая сопротивление раскаленного воздуха -- входим, наконец, в дом, где стоит полная тишина и молчаливые грузчики сносят со второго этажа ящики и сундуки, в комнатах, гостиной и библиотеке царит неописуемый хаос разбросанных, предоставленных самим себе вещей. -- Вы только взгляните, -- поднимаю я с пола фирменный конверт мастерской пана Хаскеля Бронштайна, -- там внутри что-то есть, -- отогнув клапан, я вытаскиваю серый прямоугольник фотобумаги "Геверт", на котором не проявилась никакая картинка, -- прочтите, это почерк моего деда, -- и, склонив голову над листком, панна Цивле читает вполголоса: "И взяли они меня и перенесли на место, в котором находящиеся там были подобны пылающему огню, и, когда они желали, они появлялись как люди" (Книга Еноха, глава 17), -- а потом переворачивает листок и зачитывает другую фразу, написанную дедушкой Каролем: "Затем я направился туда, где не было ничего". -- Ну вы и накурились, -- засмеялась она громко, подбрасывая в огонь пару щепок, -- завтра никаких поездок, кстати, мне бы хотелось послушать, что же сделал ваш отец, вернувшись с работы. -- Я сейчас не могу объяснить, -- едва ворочая языком, я глядел, как мои слова порознь воспаряют в воздух, потом внезапно распадаются на отдельные буквы, которые черными хлопьями кружат в языках пламени и, наконец, исчезают в огне, -- слишком крепкий, -- я отдал косяк, -- к тому же я допустил ошибку. -- Я же показывала, как надо: потихоньку, осторожненько, -- панна Цивле выпустила струйку дыма, -- а вы словно паровоз, -- но я, дорогой пан Богумил, прервал поучения инструкторши и признался, что виноват, что сорвал в ее отсутствие пару пучочков, которые теперь сушу на балконе в надежде просветить душу и освободить тело, она же не рассердилась и не одернула меня, а лишь рассмеялась: -- Ну и ученик мне достался, просто натуралист какой-то, да ведь травка, -- она согнула сорванный стебель, -- черпает силу из чистоты и девственности; то, что у меня в руках -- "мужское" растение, зацветая, оно стремится опылить, -- панна Цивле сорвала другой кустик, -- о, вот как раз такой "женский" экземпляр, но тогда весь труд идет прахом, опыленная трава теряет всю свою силу, все магические свойства, поэтому, во время цветения "мужские" особи следует вырывать с корнем, -- она бросила один из побегов в огонь, -- тогда "женские" соцветия и стебли вырастут и набухнут. -- Словно невесты Христовы, -- с притворной наивностью вставил я. -- Чтоб вы знали, -- панна Цивле строго сдвинула брови, -- ничего смешного в этом нет, сверхъестественная сила духа всегда приобретается ценой отречения, это было известно всем святым и ведьмам, только теперь об этом не говорят вслух. -- Вы с ума сошли, -- теперь уже я громко засмеялся, -- мы живем в свободной стране. -- Свободной для кого? -- резко спросила она. -- Для доктора Элефанта? Физика? Штиблета? А может, это парадоксальным образом относится ко мне -- вот уж правда, просто воплощенная свобода! Я вам кое-что скажу, -- она глубоко затянулась, -- в ту первую зиму, когда мы с Яреком здесь очутились, я чуть не спятила, не было печки, проточной воды, сортира, к тому же ни денег, ни хоть какой-нибудь работы. Так что я танцевала в баре "Лида" у шеста, на качелях, в душевой кабинке, но с шефом у меня была договоренность: руки не распускать; Жлобек каждый вечер приходил на меня посмотреть -- он прямо исходил слюной и потел от желания, постанывал, приманивал, ставил коктейли и заверял: -- Ради тебя я готов на все, -- так продолжалось неделю за неделей, пока, наконец, я не спросила: -- Правда на все? -- Все, что хочешь, -- пустил тот слюни, -- чего только пожелаешь. -- Когда я ему ответила: -- Ладно, лицензия инструктора и собственный "фиатик", -- он чуть с табурета не свалился. Месяц Жлобек меня не беспокоил, но когда, появившись вновь, выложил на стойку удостоверение инструктора и ключи от машины, я сама чуть не грохнулась прямо рядом со своим шестом. Я вам еще кое-что скажу, -- она бросила окурок в догорающий костер, -- я до этого никогда с мужиками не трахалась, была девицей, ах, пардон, настоящей нежной барышней, как говорили прежде в приличном обществе, вероятно, и в салоне ваших дедушки с бабушкой тоже. -- Я молчал, дорогой пан Богумил, а панна Цивле присыпала угли землей с грядок и добавила еще, что стебли, которые сушатся у меня на балконе, никуда не годятся, я сорвал их слишком рано, к тому же это, небось, "мужские" растения. Я хотел попрощаться, поблагодарил за ужин, но панна Цивле возразила: -- И думать забудьте, ну куда вы пойдете в таком виде, и не смейте никогда больше курить, вы не держите удара, у меня такая же штука с алкоголем, -- и мигом принесла из сарая гамак, два одеяла и подушку, -- надеюсь, вас не пугает подобное соседство, -- она взглянула на изгородь, за которой безмолвствовало старое кладбище. -- Спасибо, -- сказал я, -- пойду потихоньку вниз, к такси, завтра занятий нет, так, может, договоримся на послезавтра? -- и двинулся к калитке, но ноги мои медленно оторвались от земли, словно вместо туфель на мне были сандалии Гермеса с маленькими крылышками, и в таком блаженном состоянии невесомости я проплыл несколько метров, впрочем, совсем невысоко, затем приземлился, точь-в-точь как Армстронг на Луне, и, по-детски радуясь этому ослабевшему земному притяжению, сделал следующий шаг и вновь взлетел, засмеявшись еще громче, а потом вдруг случилось нечто странное, ибо земля, вместо того чтобы принять меня в свои мягкие объятья, побежала, удаляясь, от моих ног, и я внезапно очутился высоко над деревьями, над холмом и кирпичной готикой ганзейского города, ощущая ту удивительную бесплотность и ничтожность бытия, состояние, которое иные мистики достигали лишь под конец жизни, и устыдившись, я попытался придать своему телу вес, способный опустить меня вниз, но это оказалось непросто, дорогой пан Богумил, и я, видимо, очень долго пребывал в состоянии подвешенности, пока, наконец, не услыхал оклик панны Цивле, поразивший меня чуть ли не в самое сердце, словно снаряд зенитной батареи капитана Рымвида Остоя-Коньчипольского, и тогда я, наконец, полетел на землю, но не как лопнувший шар "SP-ALP Мосцице" на луг под Бобовой, а подобно ржавому "Туполеву" со сгоревшими моторами; последовал страшный удар, после чего я, мокрый насквозь, стал медленно подниматься, а панна Цивле, помогая мне выбраться из корыта с дождевой водой, громко возмущалась: -- Если человек ходить не научился, так нечего браться за полеты, вы, похоже, из тех, у кого бутерброд всегда падает маслом вниз, хорошо еще, что в компост не приземлились. -- Чудесно, -- уверял я, похлопывая ладонью по корыту, -- видите, сия купель вернула меня общественности, и, облачившись в новые одежды, -- я выкручивал штанины, -- я обрел и новый дух, будто заново родился. -- Ну не знаю, -- произнесла панна Цивле, укладывая в гамак подушку, -- мне пора ложиться, спать осталось три часа, -- но прежде, чем исчезнуть в дверях деревянного сарая, она, дорогой пан Богумил, подошла ко мне и, подав на прощание руку, сказала: -- Спасибо, -- а я замер перед ее домиком, изумленный до глубины души, ну с какой стати ей было меня благодарить, скорее это я мог испытывать признательность за обалденный вечер в обществе Штиблета и Физика, за ускоренный курс современного искусства, за это ноу-хау интернет-фирмы "Пророк", наконец, за полученный урок -- как не надо курить травку, если ты в этом деле новичок; я шел вдоль кладбищенской ограды, размышляя обо всем этом и, честно говоря, вновь погружался в меланхолию; над верфью и заливом висел густой туман, откуда-то из порта доносился стон навигационного гудка, где-то рядом зазвонил на стрелке незримый трамвай, воздух был клейким от безмерно тяжких снов, что в кирпичных домах, переулках и садах все никак не могли дождаться развязки; и вновь зарастал крапивой, пыреем, лебедой город, который я никогда не любил, тот чужой, недобрый, ненастоящий город, что каждый год миллиметр за миллиметром погружался в химеру собственных мифов, словно ему постоянно не хватало солнечного света, словно извечный запах селедки, смолы, ржавчины, сажи и агар-агара покрывал непроницаемым саваном жирную воду каналов, прогнившие останки мостков, блочные дома эпохи социализма и по сей день не отреставрированные лабазы. -- Кисло же вы день начинаете, -- доброжелательное, в общем-то, лицо таксиста напомнило мне все роли Клауса Кински ((1926--1991)-- известный немецкий актер театра и кино, много снимавшийся в триллерах и фильмах ужасов), вместе взятые, -- если имеется желание, по пути можем пивком затариться, круглосуточный сервис, при Ярузеле это было unmoglich (Невозможно), а теперь moglich ( Возможно), все moglich, -- разбитый "мерседес" из тех, с "крылышками", едва не развалился на повороте Картуской, дизельный мотор из последних сил выплевывал клубы выхлопных газов, заклекотали дверцы, застучали амортизаторы, упало незакрепленное стекло, освежитель воздуха наполнял салон густым душным облаком, кажется, это была мятная разновидность, -- ну, тогда я на момент выскочу за куревом, -- раскрыл водитель свои намерения, -- вы тут обождите полминутки, -- он остановил машину перед ночным магазином, недалеко от учебной площадки, -- сейчас вернусь, -- дверца заскрежетала и хлопнула, -- вы только не засыпайте, -- я глядел на горевший возле мусорного контейнера под каштаном небольшой костер, на дервишей, алкашей, приверженцев святого Вит-та, любителей денатурата, водяры и бормотухи обоего пола, гревших свои лохмотья в мерцающем кругу, картинку то и дело затягивало все сильнее сгущавшимся туманом, а лицами, обликом, медленными и расчетливыми движениями они, дорогой пан Богумил, напоминали утомленных долгим маршем повстанцев, которые, оторвавшись на несколько минут от армии оккупанта, стремятся насладиться иллюзией краткого отдохновения, иллюзией, ибо исподволь подкравшийся рассвет принесет им лишь неминуемую смерть, гнусную и ничем не примечательную; мы поехали дальше на этом кошмарном "мерседесе", а таксист продолжал плести свой монолог, и я почувствовал, что мое вечернее и ночное занятие в автошколе еще не окончено, ему суждено получить продолжение, подобно тому, как продолжение имела история "сто семидесятого мерседеса", но не того, украденного русскими -- он ездил на бензине, -- а того, что благодаря моему отцу в один прекрасный весенний день семьдесят второго года появился в Верхнем Вжеще, на углу Хшановского, с дизельным мотором и гораздо большим пробегом, что, впрочем, явно тянуло на эпилог, -- вот только панна Цивле, -- размышлял я, расплачиваясь с таксистом, -- захочет ли она вернуться к этой теме, захочет ли совершить очередной круг в нашем курсе вождения? -- И представьте себе, дорогой пан Богумил, она захотела, потому что, когда я на следующий день шел по улочке Совинского в фирму "Коррадо" -- гарантируем водительские права по самым низким в городе ценам, -- из окна "фиатика" высунулась ее прелестная головка, и я услыхал: -- Эй, пан Павел, вы опоздали на пятнадцать минут, вечно вы, мужчины, усложняете самые простые вещи. -- Я был сконфужен, ведь накануне, из-за всей этой травки, мы не договорились на конкретный час, а потому я молчал, пристегиваясь и устанавливая зеркало, но у нее и в самом деле было хорошее настроение, и как только я тронулся, она сказала: -- Сегодня отрабатываем перекрестки, для начала едем на Хучиско, а я, наконец, хочу услышать, что сделал ваш отец, надеюсь, это как-то связано с дедушкиными автомобилями. -- Конечно, -- я въехал на Картускую, -- но прежде, чем начать рассказ, следует ознакомить вас с так называемым фоном, так вот, -- я остановился на светофоре перед мэрией, -- он был исключительно сер и убог, мы жили весьма скромно, отец, правда, был инженером, но, не являясь представителем нового, передового, здорового класса, на протяжении многих лет получал меньше тракториста в госхозе, разметчика на верфи, доярки или каменщика без всякого образования, однако ни разу не пожаловался, лицо его ни разу не исказила кислая гримаса, и даже если перед получкой мы садились на хлеб со смальцем, он улыбался и замечал: -- И не такое переживали, -- и никогда не позволял себе предаваться воспоминаниям о старых добрых временах, потому что всегда полагал и неизменно верил, что рано или поздно наступят времена еще более замечательные, хотя, честно говоря, -- мы все еще стояли в пробке перед мэрией, -- я так и не понял, откуда у него этот благородный оптимизм, которым он уж точно не мог быть обязан собственному опыту -- скорее, неким спрятанным в недрах души залежам наивной доброты, иначе откуда бы отец черпал уверенность, -- мы медленно удалялись от самого уродливого в городе здания, -- что станет легче, когда делалось все тяжелее? -- Может, он был верующим? -- вопросительно взглянула на меня панна Цивле, -- если это чувство глубокое, не показное, то человек, даже доведенный до крайности, полагает, что несмотря на временные трудности дело, в сущности, идет на лад. -- Что ж, может, вы и правы, -- засмеялся я, притормозив у Ракового базара, -- хотя его вера в Бога опиралась скорее на дух квантовой физики, нежели на исторические примеры, но как бы то ни было, -- вернулся я к нашему сюжету, -- отец, питавший к выходкам прогрессивного, авангардного, здорового класса эстетическое отвращение и реагировавший на все их акции, митинги, марши и истерические выкрики сдержанным молчанием, лишь в одном случае изменял своим принципам и громко поминал прошлое, а именно, когда речь заходила о машинах. -- Ему не нравились "сиренки" и "вартбурги"? -- вновь прервала меня панна Цивле. -- Не то слово, -- пояснил я, -- понимаете, когда мама или мы с братом иной раз говорили отцу: -- Ах, как приятно было бы ездить на пляж хоть на несчастной "сиренке", вместо того чтобы целый час толкаться в раскаленном трамвае, как хорошо было бы возвращаться с Кашуб с корзинами, полными грибов, хоть на несчастном "трабанте", вместо того чтобы ждать под дождем последнего, битком набитого автобуса, который проезжает ] мимо остановки, даже не замедлив ход, -- так вот, когда мы порой робко замечали, что, мол, кто-то из соседей или знакомых, отказывая себе во всем, накопил, наконец, на "сиренку" или, вытянув счастливый лотерейный билет, приобрел "вартбург", отец отвечал, что не каждая таратайка о четырех колесах и с мотором имеет право называться машиной, подобно тому, как не каждый, кто толкает с трибуны речь, непременно является государственным мужем, и закрывал дискуссию, заявляя, что если когда-нибудь и сядет за руль, то это непременно будет такой автомобиль, на каком они путешествовали с дедом, ну а нам оставалось лишь облизываться, потому что одна только мысль, одна лишь мечта о том, чтобы отправиться на сопотский пляж или кашубские озера на "мерседесе", казалась сошедшей со страниц книги фантастических пророчеств; шли годы, на улицах уже появились польские "фиаты", в "Деликатесах", отстояв в очереди всего один раз, можно было купить две пачки кофе и банку ананасного компота, изредка кто-нибудь привозил из Западного Берлина сильно подержанный "фольксваген", в Гдыне иные моряки носились по Свентоянской на "тальботах" или "понтиаках", но отец был непреклонен, и представьте себе, -- я проехал каких-нибудь пять метров, и мы вновь застряли в пробке, -- тот апрельский вечер, когда мы услыхали под окном нашей маленькой квартирки характерное стрекотание хорошо отлаженного дизеля, услыхали радостный ребячий хор, возбужденно скандировавший вслед медленно приближавшемуся "мерседесу-170 DS": -- Гестапо! Гестапо! --да, в жизни моего отца это был и в самом деле великий миг, на наших глазах его время описало удивительный круг, "сто семидесятый" с дизельным мотором, послевоенная модель, почти не отличался от прежнего, с бензиновым двигателем, -- глядя на знакомые по фотографиям растопыренные крылья, знакомый вытянутый нос с радиатором и знакомый толстозадый багажник, мы ждали, что из машины вот-вот появится дедушка Кароль, но вместо него вышел отец и радостно замахал нам, предлагая совершить первую поездку по улицам Вжеща, и мы катили по Хшановского, потом по Полянкам, восхищаясь приборной доской с "бошевскими" циферблатами, ровным урчанием мотора, мягким покачиванием подвесок, а отец рассказывал, какого труда ему стоило разыскать отсутствовавшие детали, как он рыскал по свалкам металлолома и старым мастерским, как вытачивал на токарном станке то, что купить или найти оказалось уже невозможно, ибо да будет вам известно, -- я заглушил мотор "фиатика", -- ремонт этого пострадавшего в аварии "мерседеса", который отец приобрел у знакомого механика, продолжался два года, причем в строжайшей тайне, ведь главным было сделать сюрприз, изумить. -- Потрясающе, -- панна Цивле закурила косяк, -- ваш отец, наверное, был романтик. -- Скорее инженер, -- возразил я, заводя двигатель, чтобы проехать два метра и вновь остановиться, -- ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем поломка; порой, во время долгого путешествия, когда мы отправлялись в горы и ничего не происходило, ничего не портилось, отец вел машину молча, явно утомленный монотонностью существования, но лишь только что-то начинало поскрипывать в тормозах, постукивать в дифференциале, у него загорались глаза и он немедленно принимался высказывать предположения, ставить диагнозы, выдвигать гипотезы, ну а прибыв на место, вместо того чтобы хо- дить с нами на экскурсии, раскладывал инструменты и, вымазавшись по локти в масле, с утра до вечера копался в моторе и бывал счастлив, обнаружив, наконец, спустя несколько дней, когда мы уже собирались возвращаться, протечку в резиновой прокладке тормозного цилиндра или какой-нибудь винтик с сорванной резьбой -- тут уж начиналась настоящая битва со временем и материей, которую отец ни разу не проиграл, ремонт неизменно заканчивался без пяти двенадцать, и мы ехали по шоссе домой, а легкую меланхолию, в которую отец снова впадал из-за отсутствия очередной поломки, скрашивала реакция водителей на вид и состояние старого "мерседеса"; порой они мигали нам фарами, порой махали рукой и гудели, но самыми волнительными были обгоны -- какой-нибудь "трабант" или, скажем, "запорожец" догонял нас, пару мгновений водитель ехал следом на безопасном расстоянии, дивясь, что сей музейный экспонат тянет аж девяносто километров в час, однако тут же прибавлял скорость, включал поворотник и начинал обгон, тогда отец слегка нажимал на педаль и на скорости примерно сто десять по левому борту мелькало искаженное страшной гримасой, взволнованное и потное лицо владельца "москвича" или "трабанта" -- глаза вылезают из орбит, язык высунут, -- потому как наш спидометр показывал уже сто двадцать километров в час, что отнюдь не было пределом для мурлыкавшего мотором и чуть покачивавшего боками "мерседеса", так что если нас в конце концов и обгоняли, то отец улыбался сам себе и, поглаживая руль, замечал: -- Негоже утомлять пенсионера, -- но порой "трабанту" или "запорожцу" приходилось прятаться за наш багажник, так как с противоположной стороны мчался грузовик, и тогда водитель буквально впадал в амок, сидел у нас на хвосте, гудел, мигал фарами, после чего бросался на обгон уже невзирая на подъемы и повороты, не обращая внимания на сплошную линию, и дважды это закончилось печально, хоть и не трагически, а именно -- в первый раз "трабант" с келецкими номерами не вписался в поворот и врезался в стог сена, в другой раз то же самое случилось с румынской "дакией" из Познанского воеводства -- она закончила свой полет в пруду; отец, разумеется, тут же тормозил и поворачивал обратно, дабы оказать помощь, но, похоже, его поведение противоречило современному этикету, ибо водитель "трабанта" обозвал нас идиотами, мудаками и обманщиками, водитель же "дакии", стоя по щиколотку в воде, грозил кулаком и орал, что гданьские -- все до одного злодеи: мало того, что не даем проехать порядочному человеку, так вдобавок катаемся на металлоломе, доставшемся в наследство от гитлеровских чиновников, в общем, жаль, что нас в семидесятом году не добили. -- Да что вы! -- воскликнула панна Цивле, -- и ваш отец не дал ему по морде?! -- Пришлось бы лезть в воду, -- объяснил я, -- а кроме того, сталкиваясь с подобным хамством, он не злился, а впадал в меланхолию. -- Выпустите рыбок из багажника, -- посоветовал папа тому идейному товарищу из Познанского воеводства, -- что, должен вам сказать, -- я наконец тронулся на первой скорости, -- возымело эффект куда больший, чем если бы он стал барахтаться с этим типом в луже, ибо, услыхав про рыбок, водитель "дакии" буквально побагровел, потерял дар речи, злобно пнул дверцу своего автомобиля и двинулся к нам -- бодрой трусцой, ну и споткнулся раз, потом другой, мы видели, как он вылезает на берег пруда, по уши в тине, однако "мерседес" уже уносил нас по шоссе, а отец, переключив передачу, сказал нам с братом: -- Теперь вы знаете, почему на поворотах не следует идти на обгон. -- Очень поучительно, -- засмеялась панна Цивле, -- я бы удачнее не придумала, а эти ремонты и поломки -- прямо как из рассказа Грабала, погодите, в каком же это было сборнике, там, где он разбирал двигатель? -- "Красивая скорбь", -- ответил я без запинки, дорогой пан Богумил, -- Францину еще каждый раз требовался помощник -- придерживать винты. -- Вот-вот, -- панна Цивле внимательно взглянула на меня, -- у вас тоже так было? -- Нет, -- мы черепашьим шагом ползли вдоль небольшого сквера, где два здоровенных крана пытались сдвинуть с места советский танк, памятник освободителям города, -- у отцовского приятеля был гараж с мастерской, правда, в Гдыне, так что если требовалось перебрать двигатель или покопаться в шасси, он уезжал на целый день и возвращался во Вжещ последней электричкой; "мерседес" все чаще нуждался в починке -- на каждую уходило по два, а то и три дня -- так что отец, взяв с собой спальник и бутерброды, ночевал прямо в мастерской и приезжал домой на отремонтированной машине --усталый, в грязном комбинезоне, пропахший бензином, однако мама радовалась уже меньше, чем когда автомобиль впервые появился на нашем дворе. -- Посмотри на свои руки, -- переживала она, подавая отцу ужин, -- ты часами лежишь на цементе, -- но тот и в самом деле был оптимистом. -- Скоро все наладится, -- возражал он, -- немного терпения, и мы снова отправимся в горы. -- Ну да, конечно, -- не уступала мама, -- исключительно ради того, чтобы ты снова неделю не расставался с инструментами, успокойся, наконец, на тебе лица нет, мы вполне обойдемся и без машины, а впрочем, -- гладила она его по голове, -- можешь продать ее в музей. -- Например, в немецкий? -- саркастически уточнял отец, -- у них наверняка есть такая модель, причем в значительно лучшем состоянии, это у нас, полячишек, с запчастями дефицит, мы плохие, грязные, пьяные и ленивые, знаешь, сколько я этого за войну наслушался! -- Ну ладно, -- сдавалась мама, -- делай как хочешь. -- Тут, дорогой пан Богумил, мне пришлось объяснить панне Цивле, что почти всю оккупацию отец по одиннадцать часов в сутки трудился в авторемонтной мастерской, почему его и не вывезли в рейх на принудительные работы -- гараж обслуживал снабженческие фирмы и армию. -- Делай как хочешь, -- отвечала мама, хотя прекрасно понимала, что отец от "мерседеса" не откажется, ведь тот значил для него гораздо больше, чем просто автомобиль, и даже больше, чем просто "мерседес", так вот, когда, в конце концов на час езды стало приходиться около тридцати девяти часов ремонта, -- продолжал я, подъезжая, наконец, к перекрестку Хучиско, -- мама обиделась и заявила: -- Я в эту колымагу больше не сяду, -- и сдержала слово, а отец, когда двигатель в очередной раз не завелся, хлопнул дверцей, спрятал ключи в буфет и больше к машине, стоявшей у садовой ограды, не прикасался. -- А дальше что было? -- спросила панна Цивле. -- Они так и не пришли к компромиссу? -- Не пришли, -- продолжал я, -- потому что злились и друг друга не слушали, причем оба были абсолютно правы, а "мерседес" тем временем ветшал на жаре и морозе,