цем Джанкристофоро. Прочтя записку, Джанкристофоро еще долго продолжал на нее смотреть. Завитушки рукописного шрифта были замысловатыми и прерывистыми; почерк принадлежал Бульбулю - не Йоллу. Чернила казались необычайно черными, а бумага - ярко-желтой. Присмотревшись, он увидел, что средь черноты зияют под запиской бездны желтого цвета, песчаниковые ущелья, затерявшись в безмерности коих оставалось лишь стоять да восхищаться проносящимися наверху в стремительном танце черными буквами. Сделав над собой усилие, он переключил внимание с бумаги на коробку. Потом он вновь мельком взглянул на узкие кривые закоулки, образовавшиеся в промежутках витиеватого шрифта Бульбуля. На освещенной солнцем стене сидели и приветливо улыбались ему три бледнолицых человека. Рука его нависла над коробкой. И резко дернулась, чтобы ее открыть. На мгновение в глазах его застыл последовательный образ червеподобного почерка, черный на фоне желтого пламени факела. Потом он понял, что коробка пуста. Ему почудилось только, будто он слышит какое-то шуршание, столь тихое, что это могло быть и шелестевшее у него в голове сновидение. Он нерешительно поднес коробку к уху. Потом ему показалось, будто он уголком глаза увидел, как поднимается на хвосте длинный желтый червяк и, растягиваясь, перегибается через стенку коробки, увидел - мельком, искоса посмотрев - некое подобие рта, сотворенного, чтобы сосать и пронзать, черно-желтое пятнышко, которое тут же исчезло. Он опустил пустую коробку на поверхность лужи, разлившейся посреди его темницы. Наклонившись над плавающей коробкой, он почувствовал, как в ухе у него что-то с хлюпаньем копошится. Он сунул в ухо палец. Что бы это ни было, палец, казалось, загнал его еще глубже. Тогда он подумал о черве, но мысль эту поглотила мучительная острая боль. Боль расползалась и пожирала все его мысли. Все, что он знал, отдано было на съеденье червю. Именно в поисках мысли рылся червяк в мертвечине его черепной коробки и перегонял эту мысль в могильный напиток - в каковом виде она тоже моментально уничтожалась. Потом боль оказалась в глубине левого глаза. Что-то пронзило глазное яблоко и присосалось к нему, как к сырому яйцу. Тогда началась борьба между восприятием левого глаза и восприятием правого. Правый глаз видел его руку, трясущуюся над коробкой в пустой темнице. Левый видел червя в голове, видел, как он плывет в жидкой субстанции мозга к покачивающейся на поверхности этих вод коробочке. Коробочка открылась, и через край ее выбрался, дабы сочлениться со своим собратом, скрывавшийся там второй червяк. Боль охватила уже оба глаза, внутренность черепа Джанкристофоро стала его темницей, внутренность темницы - черепом. Появилась еще одна коробочка и, когда она открылась, - еще один червяк, а внутри той коробочки - еще одна темница, которая была также и черепом, и еще червяк, и еще. Поверхность его мыслей покрылась копошащимися червями, черно-желтыми, как арабская каллиграфия. Последнее, что он запомнил, были края его мозга, которые зыбились и вздымались под напором червивого пиршества. Нагрузка на действовавших снаружи была чудовищной, но ими руководил Бульбуль. Вхождение, как всегда, оказалось трудным. Сначала было лицо с упрямым профилем, расплывавшееся перед глазами Бульбуля, и он только понапрасну скользил из стороны в сторону по краю черепа. Потом, совершенно неожиданно, лицо округлилось и обрело объем, после чего Бульбуль и все остальные сумели проникнуть внутрь. Они червями вползали в полости Джанкристофоровой головы, овладевая ее структурой. Затем, освоившись с ее устройством, они взялись за дело. На последующих, наиболее увлекательных стадиях тот, кто руководил процедурой, начинал осознавать, хотя всякий раз и смутно, что в центре мозга, вне досягаемости мысли и памяти, далеко за пределами сознательного осмысления существует нечто совсем маленькое - возможно, первичная материя сознания. Можно было с большого расстояния мельком углядеть ярко освещаемую внутренними вспышками молний область, где в ослепительном сиянии жезлов и красок носились мерцающие крошечные человечки с буквами, эмблемами и цифрами в руках. Это было за пределами всякого смысла. Бульбуль дорого бы дал за то, чтобы немного задержаться на этой территории запредельного смысла, но остальные вынудили его удалиться. Охранник был настолько заинтригован, что даже вошел в камеру и присел, чтобы немного посмотреть. Джанкристофоро бился в непрекращающихся судорогах. Он исцарапал себе лицо, пытаясь содрать с черепа кожу. Периодичность припадков постепенно, незаметно ускорялась. Охранник отправился обедать. После обеда он доложил о случившемся своему начальнику. Начальник сообщил о болезни узника - возможно, смертельной - архивариусу, которого эта новость обрадовала. После отправки Джанкристофоро в Аркану запись о его местонахождении была утеряна. В подвалах Цитадели содержалось более девятисот узников, живых и недавно усопших, и имелось место для новых. Каждый день давадар передавал архивариусу послания от Майкла Вейна, настаивавшего на скорейшем обнаружении и допросе итальянского шпиона. Был объявлен розыск, но старший надзиратель следовал указаниям не торопясь, соблюдая собственные сроки. Поэтому то, что архивариусу доложили о болезни итальянца, было как нельзя более кстати. На следующий день архивариус отправил донесение давадару, и через некоторое время давадар спустился в Аркану. Но, разумеется, было уже слишком поздно. В ярком неровном свете факелов обнаружилось, что узник мертв - он скорчился и был крепко-накрепко опутан оковами трупного окоченения. - Сирр. Спустя еще немного времени давадар, войдя в обсаженный косыми рядами деревьев сад, доложил обо всем султану, и султан, как он и опасался, разгневался. Потом, после недолгого умиротворяющего молчания, они сошлись на том, что, прежде чем отдавать приказ о розыске, аресте и допросе этого англичанина Бэльяна, следует еще раз обратиться за советом в Дом Сна. 9 КАК ВЫБРАТЬСЯ ИЗ КАИРА Жаль того глупца в лодке. Я имею в виду Кайтбеева двойника. Зато вы по крайней мере получили представление о прелестях катания на лодке по озеру Эзбекийя - на тот случай, если вам доведется когда-нибудь побывать в Каире... Бэльяну снилось, что он пробудился от тревожных снов и неожиданно увидел человека, который парил над ним в воздухе лицом вниз, примерно в паре футов от кессонированного потолка. Человек был белый с головы до пят, и волосы развевались у него на голове языками яркого белого пламени. - Кто вы? Человек ответил дуновением ветра: - Телом моим владеет ночь. - Как вас зовут? - Телом моим владеет ночь.- Он покружил под потолком, потом снова заговорил: - Поднимайтесь ко мне. - Не могу.- Но тут Бэльян с кротким удивлением обнаружил, что уже стоит подле кровати. - Вы должны попробовать, ибо при желании это возможно. Воздух тяжелее, чем вы думаете, а дух ваш - легче. - Не могу. - Выверните лодыжки и очень резко отталкивайтесь ногами. Бэльян повиновался. - Теперь разведите руки в стороны и вновь опустите. И еще раз. Сперва Бэльян заскользил по полу. Потом начал подниматься. Постепенно он добрался до потолка. - Нельзя недооценивать свои силы, - голос еле слышно прошелестел у него в голове. Бэльян и белый человек подлетели ближе друг к другу. Человек показал в окно на город - сплошь шпили и купола. - Вы пока неуклюжи. Надо еще подучиться. Все это должно принадлежать вам. - Научите меня летать как следует. Будьте моим наставником. - Мое место здесь. Я не буду ни вашим наставником, ни господином... ни слугой, что, собственно, вы и имеете в виду. Бэльян, коему все это давалось с большим трудом, ответил: - Но с какой стати я должен летать? Мне это вовсе не нравится. Бэльян был раздражен, но человек улыбнулся: - Полет - всего лишь символ чего-то иного. Если здесь вы не добьетесь успеха в этом, то где-нибудь еще потерпите неудачу в чем-то другом. Вы должны укреплять волю, ибо не нуждаетесь в наставнике. В самом деле, у вас их и без того слишком много. Говорят, что вас учат все. С этими словами человек или дух выпорхнул в окно и, пару раз ринувшись вниз, скрылся в саду. Бэльян упал прямо в постель, погрузившись в сон и дальнейшие сновидения. Позже он расспросил об этом Зулейку. Зулейка сказала, что полет может символизировать только одно - сам полет. - Этот человек постоянно городит вздор. Он всего лишь учитель полетов, причем слегка помешан на чересчур высоком мнении о своих весьма ограниченных способностях. Потом она вновь стала убеждать Бэльяна не задавать так много вопросов, а сосредоточиться на том, чтобы как можно лучше проявить себя в постели. Проснулся он с рассветом, чувствуя себя слабее обычного. Дни становились жарче и желтее; казалось, два громадных шара - Земля и Солнце - со скрежетом трутся друг о друга. Необходимо было выйти пораньше. О том, чтобы вновь отправиться в Цитадель, не могло быть и речи. Даже попытка вернуться в караван-сарай за вещами и "Сном Старого Паломника" могла оказаться опасной. После того, как Бэльян увидел колесование святой Катарины, он утратил былой энтузиазм в отношении посещения ее обители в Синае. К тому же он, можно сказать, уже нанес ей визит и исполнил таким образом свой обет. Поэтому из Каира он решил направиться в Александрию - пешком, прося подаяния. Он повернул на север, намереваясь выйти к Булаку через парки и фруктовые сады на окраине квартала Эзбекийя. В длинных тенях раннего утра все еще веяло приятной прохладой. Отчего утренний свет так отличается от вечернего? Лавочники разбрызгивали перед своими лавчонками воду, чтобы прибить пыль. Бэльян даже ощущал запах солнечного света на камне и воды на земле. Он приободрился. Миновав лавчонки, он пошел по узким, устланным листьями тропинкам, вдоль которых росли бамбук и тростник, темные и влажные. Он обернулся и посмотрел на минарет султана Хасана и башни Цитадели, уже видневшиеся в легком тумане. Вокруг царила полная тишина. На узкой тропинке посторонилась, пропустив его, группа направлявшихся на работу людей. Выбраться из Каира! Это было похоже на сон. Вероятно, ему следовало ущипнуть себя, дабы убедиться в реальности происходящего. На память пришло высказывание из "Сна Старого Паломника" о том, что двух вещей нельзя сделать во сне: посмотреть на тыльную сторону своих ладоней и вспомнить собственное имя. Он смог бы. Он не сбился с шага, взглянув на свои руки, - по крайней мере, так ему показалось. Но открыв глаза, он увидел, что руки его погружены в пыль, и пыль эта всего в нескольких дюймах от его лица. Из носа на тыльную сторону ладоней капала кровь. Высоко в небе светило солнце, а он еще даже не выбрался из Эзбекийи. Он поднялся и вновь решительно двинулся на северо-восток, в направлении Булака. Однако на сей раз дороги нагрелись и покрылись пылью, народ уже был на ногах, и в глаза ему то и дело попадал песок. Дыхание было затруднено. Стали ватными ноги. Надо было тронуться в путь пораньше, а не спать до полудня. Сон ему на пользу не шел. Но выбраться из Каира! Если бы он только мог... Он торопливо двинулся дальше, надеясь вскорости добраться до рощ и фруктовых садов, которые отчетливо помнил по предыдущему сну, но тело его с каждым шагом тяжелело, а веки казались такими же ватными, как и ноги. В глазах у него все поплыло. Он решил посидеть у фонтана, а потом, сочтя, что это стоит ему непомерных усилий, прилег. Он еще надеялся найти в себе силы, чтобы продолжить путь. Почувствовав, как покачивается на волнах зноя его тело, он представил себе, как быстро и неравномерно открываются и закрываются поры на коже. Сознание растворилось в его крови, потекло вместе с ней по сосудам, замерло, сотрясаясь от громоподобного хруста костей, и наконец запуталось в тонкой паутине настроений и чувств. В нем не было средоточия сил. Был лишь глубокий наркотический сон. Он спал. Он проснулся, вновь направился той же дорогой, уснул, пробудился, пошел и снова уснул. И так без конца. Порой ему казалось, будто в бессмысленной этой повторяемости он находит большее утешение, нежели в надежде на бегство из Каира. Иногда, увлекаемый бесами пыли, он сбивался с пути. Пару раз путь ему преграждали Кошачий Отец с учениками, высматривавшие его среди бродяг, которые заполняли открытые площади города. Он видел, что мамлюки тоже наводят справки о нем, но указанные им приметы молодого чужеземца, элегантно одетого на бургундский манер, столь плохо вязались с его нынешним положением, что опознать его было почти невозможно. И действительно, он лично сумел запутать их, отвечая на их расспросы. Его попытки выбраться из города делались все более нелепыми и безнадежными. Он вспомнил наставления белого человека и решил улететь из Каира. Скрывшись от посторонних глаз за стеной, он встал, широко развел руки, растопырил пальцы, поднялся на цыпочки, вывернул лодыжки - и ничком рухнул на землю. "Все дело в воле, - сказал он себе, - но как я могу заставить себя проявить волю, которой не обладаю?" Он попытался вообразить себя потрепанной птицей, парящей, приковывая к себе все взгляды, над многолюдными базарами, плывущей в вязком, тяжелом воздухе и незаметно подлетающей к Цитадели, но от всего этого голова закружилась так сильно, что какое-то мгновение он был даже не в состоянии подняться с земли. Однажды - всего лишь минутный триумф - он вышел, или ему приснилось, будто он вышел из предместий Каира на устланные листвой тропинки в фруктовых садах близ северной оконечности города, но, пройдя еще немного, обнаружил, что вновь все чаще видит дома, что домов все больше и больше, а потом и в самом деле оказался неподалеку от ворот Зувейла, центра второго Каира - зеркала первого. "Такие города подобны падающим каплям воды, отражающимся друг в друге". Он пошел дальше. Какой-то мальчишка запускал бумажного змея и бежал вдоль гряды пыльных куч, чтобы тот не терял высоту. Он остановился посмотреть. Зрелище было необычное. В Каире дети не играли. Эти угрюмые, похожие на карликов маленькие взрослые толпились на улицах и на все лады предлагали на базаре свои услуги в качестве тайных посыльных и ненадежных проводников. Змей кружился, подпрыгивая, средь бурых грозовых туч. Мальчишка, не останавливаясь, повернулся лицом к Бэльяну и обнажил зубы в злобной улыбке, показав при этом на своего змея. Потом он скрылся за пыльной грядой, оставив Бэльяна в подавленном настроении. "Я больше не в силах вообразить мир за пределами Каира", - спокойно подумал он, но предчувствие, что воображение его может стать еще более убогим, глубоко его опечалило. 10 КАИРСКИЕ УРОДЦЫ Все приезжие испытывают трудности, пытаясь выбраться из Каира. Он разворачивается, точно история, которая никогда не закончится. Слушатели мои в этом городе чужие. Он привлекает их (если вообще привлекает) именно своим экзотическим характером. До сих пор я всячески старался особо выделять экзотические элементы своей истории. Как и на сей раз, в случае с уродцами. Называя их уродцами, я никого не хочу обидеть. Есть люди, которые и меня сочли бы уродцем... Карлик спал и думал. По крайней мере думал, что спит. Он прислушивался к ритму своего храпа. Да, он спит. Однако подождите минутку. Его ли это храп? Он вслушался в этот ровный ритм повнимательней. Не Ладу ли издает эти гнусавые скрипучие звуки? Нет, постойте, быть может, он имел в виду Барфи, а он-то и есть Ладу, слишком утомленный, чтобы думать в столь поздний час? "Если я не могу ясно мыслить, - подумал он, - так это наверняка потому, что я сплю. Во сне трудно мыслить как следует. Нет - попросту невозможно. Я уверен, что сплю. Во-первых, потому что не думаю. Во-вторых, потому что храплю, а если и не я, тогда храпит кто-то, кого я не могу отличить от себя самого, так что никакой разницы нет. В-третьих, я не шевелюсь. В-четвертых, я ничего не вижу. Разумеется, - подумал он в миг ночного озарения, - это не исключает возможности, что я вижу сон и снится мне, будто я сплю. Это, конечно, странно, но вполне вероятно. Прохожие правильно делают, что не верят словам, которые спящие произносят во сне. Будь я моим напарником Ладу (а может, я имею в виду Барфи?), я бы, безусловно, не поверил мне, услышав, как от моей лежащей фигуры доносится голос: "Я сплю". Я бы сказал себе, что человек, коему принадлежат очертания лежащей фигуры, либо притворяется, либо заблуждается и заслуживает хорошего пинка, который прочистит ему мозги". Тьма оглашалась храпом. Он лежал, взвешивая доводы за и против получения пинка - то ли от друга, то ли просто от случайного прохожего. Конечно, физически это больно. Но зато потом наступило бы значительное просветление рассудка. Затем в голову ему пришли досужие мысли о том, чей пинок вызвал бы у него меньше возражений - Барфи или Ладу? Возможно, это был один из способов установить, кто из двоих - он. Возможно. По зрелом размышлении он решил, что предпочел бы получить пинка от Барфи. Так означает ли это, что он - Барфи и что только ему, Барфи, надлежит и подобает корректировать и прояснять его мыслительные процессы, или же это означает, что теперь он признает Барфи его, Ладу, лучшим другом? Ох уж этот храп! Неужели ото и в самом деле храпит он? Если так, то храп мешает ему уснуть, а это невыносимо. Судя по тому, что приходило ему на память о склонностях и чувствительности явно похожих натур Барфи и Ладу, вряд ли кто-нибудь из них стал бы терпеть подобный шум даже одну минуту. Если, конечно, они не спят. "Если мы с ним не спим, - уточнил он.- И все равно храп кажется оглушительно громким. Наверное, он уже одного из нас разбудил?" - Ты не спишь? - крикнул он в темноту. - Нет. Я уже проснулся, - прозвучал утешительный ответ. - Это не я тебя разбудил? - Сам не знаю. Потом он вдруг осознал, что храп уже прекратился, но кто из них перестал храпеть, дабы принять участие в разговоре? Затронуть этот вопрос было бы непросто. По двум причинам. Во-первых, ни один человек не любит, когда ему намекают на то, что он храпит. Во-вторых, еще меньше нравится человеку сталкиваться и общаться с индивидами, которые, жестоко заблуждаясь, полагают, будто они - это он. Оба утверждения могут быть истолкованы как оскорбительные. - Говорят, храп добродетельного человека - услада для слуха Божьего. Долгая пауза, затем прозвучал ответ: - И еще говорят, что Бог никогда не спит. Следовало избрать другой путь. - А знаешь, я сейчас проснулся и не мог понять, кто я такой. Так и лежал в темноте, безликий и безымянный. Я даже подумал, что, быть может, я - это ты! Такова была степень моего смятения после пробуждения от снов, что я не мог припомнить ни одной черты, которая отличала бы меня от тебя. - Должно быть, это очень мучительно. Случись такое со мной, я бы страшно расстроился. Умоляю, скажи мне, что в конце концов помогло тебе провести решающее различие между двумя нашими натурами? Ответить было трудно. Потом он вспомнил, что вместе с ними в комнате теперь живет некто третий. Этой ночью, как и в последние несколько ночей, человек, страдающий Арабским Кошмаром, сопровождал их домой от лотка со сладостями близ ворот Зувейла. Человек, страдающий Арабским Кошмаром, лежит в углу их комнаты, свернувшись калачиком и дрожа. Для него их еженощный диалог - всего лишь продолжение его страшного сна, их мысли и слова - всего лишь эхо его бреда. Ибо в кошмаре своем он тоже не в силах отличить ни Барфи от Ладу, ни вздор, что они городят, от вздора, который бормочут во сне. Столь жалкие плоды фантазии Алям аль-Миталя едва ли существуют вообще. Мысли его путаются от боли, но в голове продолжает шелестеть и посвистывать причудливая бессмыслица. - Но быть Барфи - значит не быть Ладу. Быть живым как Барфи - значит быть мертвым как Ладу. Быть живым как человек - значит быть мертвым как лошадь. Быть мертвым. Не знать, что ты мертв. Не быть, не быть даже тем, что само не знает о собственной смерти. Когда-нибудь он непременно умрет и, будучи мертвым, не станет тревожиться даже по поводу того ужасного состояния, которое так тревожит его сейчас. Лучше веками лежать во тьме, чем быть по-настоящему мертвым. - И все же, когда я сплю здесь, сейчас, я не знаю, султан я или нищий. С таким же успехом я мог бы и умереть. Человек, страдающий Арабским Кошмаром, ворочается и всхлипывает. Перед ним возникают широко раскрытые глаза и утиные носы Барфи и Ладу. Он видит, что карлики на него набросились. Они решили, что это он храпел, и теперь пытаются его растормошить. Он силится сопротивляться, но все его усилия лишь приближают пробуждение, и мысли его начинают превращаться в образы. Ему снится, будто он будит людей, которым снится, что они трясут видящих сны людей, пытаясь их разбудить, - все вместе напоминают вереницу спотыкающихся слепцов, рука каждого лежит на плече впереди идущего. Он слышит, как червяк созывает своих собратьев и как собратья червяка домогаются своего мерзкого пиршества. Обезьяна гремит своими цепями. Он заглянул в "Сон Старого Паломника" и прочел там, что ему нельзя туда заглядывать. Наяву его разыскивают, и если его опознают и выволокут на свет Божий его ночные кошмары, то он научится со страхом ожидать каждого сна. Ночь от него ускользает. Поиски Бэльяна Отец с Вейном вели бессистемно, ибо Отца уже занимали новые планы, а Вейну так толком и не объяснили, зачем вообще его надо разыскивать. Замыслы Отца были, казалось, близки к осуществлению, он стоял рядом с Вейном и с таким видом, словно, как отметил про себя Вейн, неминуемо приближался конец его жизненного пути, благодушно предавался воспоминаниям. Они стояли перед клеткой сомнамбулы, неподалеку от ворот Зувейла. - Я создал его, пока вы были в Константинополе, - едва не мурлыча от гордости, произнес Отец и внимательно посмотрел Вейну в глаза, дабы выяснить, оценен ли по достоинству его талант, и убедиться, что Вейн не посмеивается про себя над стариковским тщеславием. Вейн, однако, уже научился никогда не улыбаться, если того не требовалось Отцу, поэтому Отец продолжал: - Один из улемы аль-Азхара заявил, что люди видят сны только за миг до пробуждения, а развитие событий и ощущение продолжительности действия - это ретроспективно возникающая после пробуждения иллюзия. Вот я и решил публично доказать, что он не прав. Я приобрел этого субъекта в качестве раба - кстати, его настоящее имя Хабаш - и разослал приглашения докторам из аль-Азхара, попросив их прийти в одну из ночей месяца мухаррама в Дом Сна и увидеть, как продемонстрирую истинную природу сновидений. Демонстрация состоялась в подвале. Я велел снадобьями довести раба до бессознательного состояния, и Хуссейн привязал его ремнями к полу. Ему обрили голову над средней частью черепа. Цель моя была в том, чтобы вырезать железу, благодаря которой человек способен отличать сон от яви. Поэтому я сделал надрез - так близко к макушке черепа, как только мог в неровном свете факела. Хотя до этого мне уже доводилось делать трепанацию, проникнуть в череп, а потом удалить кость оказалось намного труднее, чем прежде, но железа, к счастью, находится у самой поверхности черепа, и я почти не уклонился от сделанной мною отметки. Я удалил железу, а пациент продолжал дышать так же тяжело, как на протяжении всей операции. Долгое время ничего не происходило. Мы выпили чаю, и доктора принялись нести всякую околесицу об определении местонахождения духа в теле. Затем один из моих слуг обратил наше внимание на тот факт, что пока мы болтали, глаза Хабаша открылись. Я бы сказал, скорее расширились, ибо раскрылись они до последних возможных пределов, и белки вокруг зрачков были видны целиком. Зрачки, однако, безостановочно двигались из стороны в сторону, и все тело Хабаша тряслось и подергивалось под ремнями. Я распорядился, чтобы его развязали и поставили на ноги. Так и было сделано, хотя он, казалось, абсолютно этого не осознавал. Он стоял посреди подвала, пристально глядя в угол, где никого не было. Слов его нельзя было разобрать. Он стоял, говорил и столь убедительно улыбался, глядя в этот темный угол, что мои невольники, дабы доказать самим себе, что там никого и ничего нет, принялись тыкать туда факелами. Кроме того, всем нам было ясно, хотя никто и не осмелился по этому поводу высказаться, что у него началась эрекция. Доктора из аль-Азхара были в панике. Да и некоторые из моих невольников тоже. Они решили, что он разговаривает с джинном.- Отец улыбнулся.- Но к джиннам с улыбкой и эрекцией не обращаются. Я встал и объяснил, что вырезал своим ножом тормозящий орган, который мешает нам пользоваться нашим телом, а также и разумом, в сновидениях. Некоторые считают, что театр сновидений расположен только в голове, но мой негр во всех отношениях грезил у меня в подвале. Думаю, доктора были слишком потрясены, чтобы внимательно слушать мои объяснения, и один из них возразил, сказав, что пациент не спит, а находится под действием снадобий. Мы наблюдали, как он обращается с просьбой к своей невидимой даме, как получает категорический отказ и как затем совершает явно успешную попытку ее изнасиловать. Потом он в изнеможении рухнул на пол. Доктора признались, что все это вызывает у них отвращение, и ушли, но, как выяснилось, на подобные зрелища существует спрос, и здесь, у ворот Зувейла, Хабаш уже выручил немалые деньги. - Интересный эксперимент, - учтиво пробормотал Вейн. - Демонстрация, а не эксперимент. Результат был мне известен заранее. Вейн стал наблюдать. Клетка Хабаша занимала центральное место в ряду прочих аттракционов. Здесь были заклинатели змей, шпагоглотатели, йоги и им подобные. Хабаш-сомнамбула спал (ибо уже было поздно) на ногах и в движении - приплясывая, испуская вопли и шевеля пальцами высоко поднятых рук. Время от времени, совершив резкое, неуправляемое телодвижение, он с грохотом ударялся о прутья клетки и стоял, вцепившись в прутья, ненадолго проснувшись, после чего вновь с хныканьем погружался в сон. Одни зрители отпускали язвительные замечания, другие сидели, разинув рты. Вейн почувствовал слабую тошноту. Тошнило его не от жестокости, а от вульгарной чванливости его наставника, безусловно ученого и умелого. - Это первый из каналов, по которым Алям аль-Миталь смог ворваться в реальный мир.- Отец энергично взмахнул рукой, потом нахмурился.- Хорошо, что его держат в клетке. Его нынешний владелец сказал мне, что в последнее время ему начали сниться убийства. Хозяин объявил публике о присутствии Отца. В обращенных на них с Вейном взглядах толпы чувствовалась смесь уважения и неприязни. Вейн предположил, что для этих людей Отец ничем не отличается от тех хирургов, которые дают нищим заработать на жизнь, уродуя их детей. В смущении двинулись они прочь от ворот Зувейла. - Противоположный случай не менее интересен, и я им тоже занимался. В этом случае Дунья, реальный мир, использует некий канал для того, чтобы перетечь в Алям аль-Миталь. Чести стать таким каналом удостоился один весьма заурядный человек, но это был мой пациент - бакалейщик по имени Абуль Меджид. Ему снится, будто он лежит на своем тюфяке и спит. Когда ему снится, что за окном идет дождь, за окном идет дождь, а когда ему снится, что кто-то входит в комнату, кто-то входит в комнату. Таковы все его сны - очень скучные. Человек он странный, унылый, и снятся ему странно унылые сны, но, думаю, совсем не трудно понять, что это именно сны. Абуль Меджид видит сны с закрытыми глазами. Если кто-то входит в его комнату, а ему снится, будто он видит, как кто-то входит в его комнату, то он заблуждается, ибо глаза его закрыты. Решается эта логическая задача легко, но бакалейщик пришел ко мне не ради уроков логики. Он пришел, потому что жизнь его пожирает чудовищная скука. Я до сих пор занимаюсь его лечением. Надеюсь, что при соответствующем питании у него вскоре начнутся кошмары. Он помолчал. - И все же нельзя не признать, что многие из расстройств, которые мы лечим, являются расстройствами, связанными с логикой. Стоит лишь указать пациенту причину, которая лежит в основе его заблуждения, и он как бы чудом выздоравливает. Таинственная депрессия развеивается. Вам такие примеры известны. Сапожнику Ахмеду снится, что он принц Хасан, которому снится, что он сапожник Ахмед. Эти люди открыто признают, что не способны отличить сон от яви, и говорят, что погибают от парадоксов. Не приходится сомневаться, что подобные недуги являются результатом того, что образы, которыми привыкли мыслить эти люди, не соответствуют реальному положению дел. Сон и явь они мысленно представляют себе в виде неких вместилищ и думают, что либо сон заключен в оболочку яви, либо явь содержится внутри сна. Однако, как известно, сон и явь - не коробки, и их взаимосвязь следует рассматривать совсем по-другому. Вот почему столь важно было научить вас видеть сны в ясном сознании. - Было? - Было. Скоро подобные способности утратят смысл. Время не стоит на месте. Грядут перемены. - Нет, в этом городе никогда ничего не происходит. Здесь только постоянно ждут, что вот-вот что-то случится. Вейн надеялся увлечь Отца этой темой, но тот лишь уставился на него и принялся что-то фальшиво насвистывать сквозь сохранившиеся зубы. Потом: - Кстати, забыл спросить. Как продвигаются ваши поиски? - Еще один загадочный пристальный взгляд. - Да, забыли. Никак. - Ну-ну. Похоже, и сегодняшние поиски безрезультатны. Предлагаю поручить охоту на Бэльяна мамлюкам. Тем более, что скоро его начнут разыскивать и другие люди. У меня дела в городе, но я жду вас к обеду. И на этом они расстались. Вейн пошел дальше, наслаждаясь прохладой предвечернего часа. Пересекать открытые пространства города было все равно, что двигаться по шахматной доске, холодной и темной в тени, ярко освещенной и теплой в местах, куда еще проникал солнечный свет. Он уже переходил темную площадь близ Баб-аль-Лука, где стояли дома богатых купцов, когда высоко в полумраке створного окна верхнего этажа увидел лицо, пристально смотревшее на него. Лицо было женское, пухлое и круглое, лучившееся серебристым светом, словно луна. Вейн остановился. Сердце у него билось учащенно и ныло, будто его стискивала и встряхивала чья-то невидимая рука. Фатима, это наверняка Фатима, но она так бледна! Женщина за окном молча показала на дверь внизу. У двери сидела и пила пиво старая мавританка. Когда он входил в дом, она странно на него посмотрела и принялась энергично качать головой. Внутри было темно, но Вейн сумел разглядеть впереди широкую каменную лестницу и начал подниматься. Поднявшись примерно на дюжину ступенек, он почувствовал, что кто-то тихо крадется за ним, ступая шаг в шаг, но издавая при этом странные шлепки. Вейн обернулся, напружинившись и сжав кулаки, готовый, если понадобится, наброситься на своего невидимого спутника, но фигура позади него тоже замерла и громко закашлялась. Потом, на гортанном арабском: - Ступайте наверх. Она ждет вас. Вейн бросил вниз несколько монеток, стремительно поднялся к двери и вбежал в комнату. - А вот и Майкл Вейн, лжерыцарь, который так и не был еще посвящен! Дверь у него за спиной захлопнулась. - Привет тебе, Рыцарь Снов! - Добро пожаловать к помощнику гробовщика! - Ты пришел к нам. - Ты нашел свою шлюху. - Милости просим. Нам надо с тобой потолковать. - Если ты еще не видел нас во сне, то сейчас мы тебе приснимся. - Успокойся. Твоей жизни ничто не угрожает.- Смех. Посреди пола свеча. Серебристые и белые блики. Колышущиеся белые шторы. Две пятнистые руки, сжимающие рукоять меча. Тленный запах. Глаза Вейна освоились с темнотой. В комнате полукругом стояли, опираясь на свои двуручные мечи и едва заметно покачиваясь, восемь рыцарей в полных доспехах, но без шлемов. Один из них, стоявший в центре, заговорил: - Я Жан Корню, Великий Магистр рыцарей ордена Святого Лазаря Иерусалимского. - Не пойму, кто вы и что это такое? Но Вейн знал, кто он и что это за орден. Много лет назад он видел рыцарей Лазаря на острове Родос, где их вождей взял под свое покровительство куда более могущественный родосский орден рыцарей-госпитальеров. Орден Лазаря был немногочисленным братством воинственных монахов, насчитывавшим меньше сотни рыцарей, и многие из этих рыцарей были глубокими стариками. И все же, как обнаружил впоследствии Вейн, они нагоняли неописуемый страх на иноверцев, поскольку были Прокаженными Рыцарями, которые, как считалось - без сомнения, ошибочно, - не испытывали боли в сражении. Внимательно посмотрев на лицо Жана Корню, он увидел мерцающие белые пятна, похожие на вживленные в кожу зубы. - Сегодня мы собрались здесь, чтобы встретиться с тобой, правда, ненадолго, ибо в городе нас ждет и другая работа. Мы хотим тебе кое-что предложить. Вейн хранил молчание. - Мы с Фатимой, - спокойно продолжал Жан Корню, - надеемся, что взамен ты сумеешь кое-что для нас сделать. - Вполне возможно. Но сначала скажите мне, какое отношение имеет к вам Фатима и где она? Корню вскинул брови и многозначительно развел руками. - К кому же ей еще прийти, как не к братьям Святого Лазаря? Ты ее довольно быстро забыл, но Братство отнеслось к ней с большим вниманием. От запаха и спертого воздуха у Вейна закружилась голова. - Это неправда. Она ушла, ничего мне не сказав. Я не знал, клянусь. Где она? - И тебе, и нам известно, что клятвы твои ничего не стоят. Она в соседней комнате. Все, что мы имеем сообщить, ты услышишь от нее. Один из прокаженных рыцарей подошел к нему, чтобы проводить в соседнюю комнату. Когда дверь распахнулась, в лицо Вейну ударил порыв такого густого зловония, что от него, казалось, заблестел воздух. Он отпрянул, потом все же вошел. Ему пришлось пригнуться, ибо потолок был очень низкий. Фатима стояла, прижавшись к дальней стене так, словно плоть ее затвердела и впечаталась в потрескавшуюся штукатурку. Вейн заговорил: - Ты хотела меня видеть? - Нет, как раз наоборот.- Она с трудом шевелила губами.- Я образ, а не тот, кто его вызывает в воображении. Ты знаешь, что я ничего не вижу, ибо существую только в глазах других людей. - Тогда скажи, Фатима, ради Бога, чего ты хочешь? Скажи. - Ничего. Я ничего не хочу. Желаний у меня быть не может. У сестры моей, пожалуй, одни лишь желания, но не у меня. Я всего лишь плод воображения. Существуй я в действительности, я желала бы смерти Кошачьего Отца, но я всего лишь плод воображения, а как плод воображения может желать смерти своему творцу? - Если ты плод воображения, то воображение, тебя создавшее, прекрасно, - сказал Вейн, приближаясь к этому бледному, бесстрастному лицу.- Позволь мне обнять тебя. - Не надо. Ощущение будет не из приятных.- Она опустила глаза и дернула левой рукой за указательный палец правой.- Но, возможно, это будет напоминать тебе обо мне до тех пор, пока я вновь не приду. Палец оторвался, и она сунула его Вейну в руку. Он упал в обморок и, похоже, долго лежал в бреду, видя мерзкие сны. Очнулся он уже на улице и понял, что пристально смотрит на мавританку с ее кувшином пива. В руке у него ничего не было. Он с трудом поднялся и, пошатываясь, опять вошел в дом. На лестнице его догнала та же издававшая шлепки фигура. - Все ушли, сударь. Больше вы здесь никого не найдете. Это была чистая правда. В темноте Вейн вернулся в Дом Сна. В ту ночь в Доме Сна был еще один гость... 11 ПРАВИТЕЛИ КАИРА Я обещал своим слушателям, что они познакомятся с Фатимой Смертоносной, и вот это произошло. По крайней мере я их не обманул. Всему Каиру я известен как правдивый рассказчик и опытный гид при осмотре здешних чудес. Безусловно, есть у меня и свои слабости... придется на минутку умолкнуть, чтобы, достать из уха насекомое. Нет, это просто сера. Смотрите! Интересно, откуда берется это вещество? В нем наверняка есть примесь уличной пыли, но само воскообразное вещество попадает туда отнюдь не с улицы. Должно быть, оно образуется внутри головы - возможно, в мозгу. Занятно, если оно возникает в мозгу... Однако я заболтался. Как я уже сказал, есть у меня свои слабости. Когда я обучался ремеслу сказителя, меня учили никогда не заигрывать со слушателями. Подмигивания и многозначительные жесты считались неэтичными. Касасиуны, магистры гильдии сказителей, были строги. В пору ученичества мы неизменно испытывали смертельный страх, когда неумело пытались рассказывать свои истории, ибо касасиуны время от времени, хорошенько закутавшись, никем не узнанные, смешивались с толпой, слушавшей новичков, и если кто-то из незадачливых учеников досаждал, по их мнению, публике собственным артистизмом или, того хуже, приковывал чье-то внимание к собственной персоне с целью обольщения, тогда касасиуны выходили из толпы слушателей и, сбросив бурнусы, палками вышибали из юнца спесь. На это у нас с ними всегда были разные точки зрения. Если слушатели мои хранят молчание, я начинаю к ним взывать. Я люблю иногда прервать рассказ, дабы поговорить с кем-нибудь из публики, тогда как собратья мои касасиуны подчеркивают, что это не только является признаком дурного вкуса, но и вызывает у слушателей раздражение. Слушатели терпеть не могут, когда их подобным образом выделяют из толпы. Они предпочитают воображать, будто остаются невидимыми для рассказчика. Причем касасиунов готовили к тому, чтобы всячески им в этом потакать, но меня фантазии публики выводят из терпения. Я всегда внимательно наблюдаю за слушателями и, даже рискуя возбудить их враждебность, взываю к ним, дабы напомнить о повседневной реальности - и о себе. Грязном Йолле. Разные точки зрения у нас с касасиунами были почти на все, и воспитывали меня в строгости. Начинал я в Татарских Развалинах. Тогда у меня не было ни музыканта с ребеком, ни мальчика, разносящего кофе и собирающего деньги, ни трона, сидя на коем можно было бы вести рассказ, - только круг, начерченный в пыли. Когда при мне была обезьяна, я пользовался ею для привлечения публики, а рассказывая истории, я зорко следил, не появились ли касасиуны. Обычно мне удавалось узнать их, даже в хламидах, по тому, как старательно изображали они во взглядах своих вялость и безразличие. Но даже при этом в юности я не раз бывал бит, пока пытался в совершенстве овладеть искусством отступления от темы. Но довольно обо мне. В главе, которая следует ниже, меня нет и в помине... Кайтбей, султан Египта, боялся засыпать. Под присмотром охранников-хазакиев и лекаря он лежал с закрытыми глазами, пытаясь заставить себя уснуть, полный решимости не шевелиться, но испытывая внутри тошнотворный страх. Частенько поднимался он такими ночами со своего ложа страданий и, накинув в целях маскировки джаллабу, выходил из Цитадели, сопровождаемый только слугой - дегустатором блюд на предмет отравы - и чернокожим евнухом Масруром. И вот вновь настала такая ночь. Выйдя за ворота потерны, он вдохнул воздух и решил, что не прочь навестить Кошачьего Отца, поэтому вся троица устремилась на север, к старой фатимидской части города. Султан упивался видом нищеты и мерзости запустения. У самых ворот потерны им встретился на дороге прокаженный с мечом. Немного подальше, в Татарских Развалинах, султан и его спутники миновали молодого нищего, спавшего на стене, и заметили, что рот его окаймлен запекшейся кровью. Сразу за пределами старой части города, на площади ворот Зувей