епеща под презрительным взглядом Магды. Только встревоженное восклицание Манди ("Мистер Корнер, что с вами?") вернуло меня в "Эмму Лазарус". Она затаилась во мне, моя Магда, как бацилла в крови. А Липшиц только закрыл глаза и снова начал щипать одеяло. -- На злачных пажитях, -- сказал он. Моя постановка, я убежден, должна основываться на "Гамлете" Синсхаймера. И это не просто дань уважения. Синсхаймер знал, что он делает. Подлинный текст будет восстановлен; никаких глупостей с похоронами Офелии в Минеоле. Если Тоска Давидович не желает даже в спектакле быть похороненной по христианскому обряду, удерживать ее не станут. В этом пункте я непреклонен, хотя порой мне кажется, что она могла бы выступить с блеском. В любом случае некоторое перераспределение ролей неизбежно. Гамбургер -- готовый Горацио, друг, хранящий верность при всех невзгодах. Мысль Витковера насчет музыкального сопровождения тоже стоит иметь в виду. Но конечно, я хочу оставить и свой отпечаток на "Гамлете", и в этом отношении опыт, приобретенный мною в других ролях, может оказаться полезным. Я понял, например, функцию призрака как фигуры, контрастной Клавдию: "Взгляните, вот портрет, и вот другой, искусные подобия двух братьев". И я намерен придать должный вес роли могильщика, чье философское значение я, так сказать, раскопал. А что же с самим Гамлетом, который предлагает нам исторгнуть сердце его тайны? Нет, я не отступился от убеждения, что могильщик именно это и делает. Но то, что он и принц узнают друг о друге, известно лишь им двоим. "Я, Гамлет Датчанин" -- но что такое "Я"? Загадка остается. Очень соблазнительным мне представляется вывод, что в сердце тайны нет. Гамлет показывает нам лишь оболочку, поразительную непрозрачную поверхность. А если внутри -- пустота, ничто? С каким усердием маскирует Гамлет свою внутреннюю суть! А как распознать эту суть, если нам недоступны внешние признаки? Если внутреннее никак не выявлено -- почему бы нам не счесть, что там ничего нет? Вспоминаю, однако, образ, которым охарактеризовал себя: пещера, где мечется летучая мышь с перебитым крылом. Принять такую трактовку принца -- значит самодовольно, слишком самодовольно, превратить его в себя, сделать обратное тому, чего требует актерское искусство. Вдохновение часто приходит из неожиданных источников. Важно только всегда быть начеку. Так, оскорбительное высказывание Липшица о своих родителях натолкнуло меня на мысль. Вот какую: король Гамлет был рогоносцем "Ну и что? -- скажете вы. -- Это дано. Это всем известно". Правильно, но этота данность, которую часто упускают из виду, гонясь за чем-то поэффектнее. Все толкуют о Гамлете как об Эдипе, о Гамлете vis-a-vis его матери. Поблагодарим за это Фрейда. Но если без натяжек -- чего, мы полагаем, Гамлет хотел от матери? У него было одно совершенно естественное сыновнее желание: чтобы она была непорочна. Предположить нечто большее будет с нашей стороны самонадеянностью. Все остальное погребено в глубинах его подсознания -- но подсознания, не забудем, принадлежащего драматургическому конструкту. Мы не можем уложить принца на кушетку в доме 19 по Берггассе; спекуляции о его эдиповых вожделениях будут пустыми, а то и уводящими в сторону. Но о Гамлете, испытывающем омерзение или -- скажу больше -- смущение -- оттого, что его отец рогоносец, об этом Гамлете мы кое-что можем узнать. Ведь это сам призрак первым рассказывает Гамлету (и нам) о "блудном звере, кровосмесителе" -- о своем брате Клавдии. Да, кровосмешение; эту неприглядную, гнусную истину Гамлет уже знает: в шекспировское время брак между вдовой и ее деверем считался вполне кровосмесительным. А тут еще прелюбодейство! Ведь и до смерти отца, наверное, были какие-то шашни! Одного этого мало? Как же такая ужасная новость должна потрясти Гамлета! Необходимость отомстить за убийство отца, долг чести, обязанность, которую он добровольно и даже с радостью на себя берет, -- все смазано из-за того, что его отец рогоносец. Какое мучительное смущение! Мужественность его отца поставлена под сомнение -- и кем? -- самим отцом. Подобно Липшицу, Гамлет мог бы спросить: "Каково, вы думаете, иметь отцом недотепу?" Призрак тоже проявляет смущение. Не успев поднять вопрос о неверности Гертруды, он тут же отодвигает его, чтобы привлечь внимание сына к кровосмесительному браку. Старый король, возможно, и носит рога, но отнюдь не желает привлечь к ним внимание всего света. И наказать Гертруду хочет не больше, чем хотел наказать красавицу с Питкин авеню старший Липшиц. Сам Гамлет восхваляет отца как доброго любящего бога --- короче, не как существо, наделенное сексом. Сопоставьте это с его взглядом на Клавдия, которого он воспринимает как сатира, своего рода Фредди Блума, уродливого, косматого, сладострастного. Но Гамлета не удивляет то, что женщина по своей слабости предпочтет гигантский неутомимый фаллос бессильной вялости брачного ложа. "Увы, несчастный призрак", -- г оворит Гамлет; не совсем такой панегирик хотел бы услышать от сына отец. Кто бы мог подумать, что Липшиц, с его грубой бестактностью, нечаянно даст мне ключ, которым я отопру пьесу? 24 Сегодня за обедом (жаркое с сыром, паровая свекла и цветная капуста, яблочный пирог и кофе по-венски) мои мысли снова обратились к Магде и Цюриху -- может быть, потому, что вчера вечером у постели Наума Липшица появилась и улыбнулась Манди Датнер. Мысли всегда сливаются подобным образом. В начале 1917 года я совсем перестал притворяться студентом и выбыл из университета. Посему я отдал распоряжение своему банку вернуть отцу его щедрый аккредитив и переселился в трущобный Альтнойекирхенгассе, неподалеку от Ленина и кабаре "Вольтер". Благодаря одному знакомому отца, я нашел работу -- нечто вроде помощника помощника литературного редактора "Цюрхер вохен-блатт", что позволяло мне платить за жилье и время от времени присовокуплять бокал вина к жареной колбасе -- моему обычному ужину. Обязанности у меня были простые: я передавал помощнику редактора те последние публикации, к которым полагал необходимым привлечь внимание редактора, а он в свою очередь отбирал из них то, что предлагалось постоянным рецензентам газеты. Бедность в этот год я стал считать добродетелью. Кроме того, все еще рассматривая себя как поэта, благосклонно отмеченного самим Райнером Мария Рильке, я находил забавным faute de mieux (За неимением лучшего (франц.)) скрывать это и существовать анонимно: если воспользоваться словами, которые Брехт вложит потом в уста пиратки Дженни, -- они понятия не имели, с кем говорят. Вдобавок мне казалось, что я веду la vie de boheme (Богемная жизнь (франц.)) в угоду Магде, чье сердце я все еще стремился завоевать. Однажды, вскоре после того как я выехал в Альтнойекирхенгассе, Магда появилась в моих дверях. До сих пор она не посещала меня -- ни здесь, ни раньше, на Оберштольцэкке. Можете представить себе мое волнение. У нее одна просьба, сказала она, такая, с которой можно обратиться лишь к очень дорогому человеку, к тому, кому можно безусловно доверять. И она сразу подумала обо мне. Что угодно, что угодно. Пусть только скажет. Выяснилось, что у нее есть некие документы, семейные бумаги, касающиеся передачи земли, налога на наследство, которые надо переправить к родственникам в Швецию. В военное время почте доверять нельзя. Не соглашусь ли я отвезти? -- Ну вы же понимаете, Магда, что если война сделала ненадежной почту, то поездка частного лица тем более затруднительна, рискованна, даже опасна. Меня могут интернировать. Я могу вообще не вернуться. -- Ах вот как? Мой герой, намекавший, что он на службе у кайзера! Ну, jun-ger Mann, если вы боитесь, говорить больше не о чем. -- Я ничего не боюсь. Но вы же понимаете... Она надулась, что ей восхитительно шло. -- Да, "но", вечное "но". -- Она упала на мою кровать, скрестила ноги и расправила юбку. -- Предел вашей пресловутой любви ко мне -- это "но". -- Предела моей любви к вам нет. Если я должен доказать это, поехав в Швецию, я поеду в Швецию. Какая улыбка была ответом на мои слова, какой смех! -- Иди, Schatzl (Милый (нем)), иди ко мне. Она открыла мне объятья, и я упал в них. Наши губы соединились в долгом нежном поцелуе. Она позволила мне обследовать ее язык моим -- утонченное, мучительное наслаждение. Вскоре я захотел подступиться к тем специфическим таинствам, которые мне впервые открыла официантка герра Эфраима Минни. Но Магда остановила мою нетерпеливую руку и зашептала на ухо, легонько покусывая мне мочку: -- Не сейчас, Schatzl, не сейчас, мой нетерпеливый герой. -- А когда? -- Скоро. Позже -- еще не пора. Ах, как я хочу тебя! Но сперва я должна взять эти документы. Так что мы еще немного подождем. Мне это тоже не легко. О, нет, нет. -- Она вывернулась из-под меня, встала с кровати, поправила одежду. -- Только не будь таким грустным. Бедненький! -- Она придет сегодня вечером и даст мне бумаги; мы поужинаем вместе, а потом... Наконец она станет моей! Сколь мучительно сладким было наше расставание! Сколь лихорадочны наши поцелуи, сколь пылки слова любви! Я весь горел, предвкушая близкое счастье. Но она не вернулась. Наоборот, она исчезла из Цюриха. Сама поехала в Швецию? Я сходил с ума от беспокойства, от разочарования, от страсти, а вскоре -- от ярости. Я докучал женщине, снимавшей комнату рядом с Магдой, над школой танцев фон Лабана. "Нет, я ее не видела. Зачем мне лгать? Но знаете, она часто так исчезает. Потерпите, она вернется". Это было похоже на правду. Я возобновил мои бдения в кабаре "Вольтер", наведывался в другие кафе, облюбованные "Шайкой нигилистов", торчал на улице перед школой фон Лабана. Прошло десять дней, пятнадцать, и наконец я услышал, что она вернулась. В окне у Магды видели свет. Задыхаясь, с колотящимся сердцем, я Постучал в дверь Магды. Вскоре она приоткрылась. -- Кто это? А, это вы. Уходите, сейчас не время. Она была растрепана. В тусклом свете лестничной площадки я увидел капли пота на ее лбу, потеки косметики на лице. Яркое кимоно было наброшено кое-как. -- Я должен с вами поговорить. -- Не сейчас. Завтра. Она попыталась закрыть дверь, но я не дал и протиснулся мимо нее в комнату. -- Как вы могли уехать, не сказав ни слова, после того, что между нами было? -- А что между вами было? -- Голый, на развороченной постели, изящно держа между большим и указательным пальцами сигарету, чей дым струился перед его дьявольски красивым лицом, сидел Эгон Зелингер. Он был совершенно спокоен и с удовольствием взирал на развалины, в которые превратился мой мир. -- Вам лучше уйти, -- сказала Магда. -- Чепуха, Магда, -- отозвался Зелингер и похлопал по постели. -- Пусть залезает к нам. Это может быть интересно. 25 "Я взобрался по смазанному шесту до верха". Бенжамин Дизраэли. Первый сбор труппы "Олд Вик" в "Эмме Лазарус" под руководством Отто Корнера прошел, не могу сказать, что гладко. Но в целом, я думаю, успешно. Персонал, согласно моим инструкциям, расставил кресла кружком, причем одно, с высокой спинкой, которое в спектакле будет выполнять функцию трона, поставили "во главе" кружка, как раз под портретом Эммы Лазарус кисти Сент-Клера. Оно, как вы понимаете, предназначалось режиссеру. Мы с Гамбургером явились точно вовремя; труппа уже была в сборе. Когда мы вошли в библиотеку, шелест стих. Это была торжественная минута. Гамбургер, должно быть, почувствовал, что я волнуюсь, -- он ободряюще потрепал меня по плечу. Но к моему ужасу, кресло режиссера было занято, притом совсем неизвестным мне человеком -- седобородым мужчиной в очках, одетым в свитер, вельветовые брюки и мокасины (без носков!). Он сидел в кресле наискось, небрежно перебросив ногу через подлокотник. Увидев, что я смотрю на него, он весело улыбнулся и слегка помахал мне рукой. Мой первый режиссерский кризис! Труппа, сгорая от любопытства, ждала, что я предприму. Я понимал: один неверный шаг, и мой авторитет рухнет. Я только пожал плечами и неторопливо проследовал к другому креслу, поставленному, как ни смешно, под ранним Зелингером -- выпотрошенной пурпурной кошкой на ярко-желтом с зелеными пятнами фоне. "Кресло режиссера там, где режиссер сидит", -- провозгласил Гамбургер в роли как бы греческого хора. Напряжение, во всяком случае, спало. Нашим новым жильцом, как выяснилось, стал некий Герхард Кунстлер. Он прибыл сегодня после обеда и пока осматривался. (Дамы в труппе, в свою очередь, присматривались к нему.) Он объяснил, что заглянул к нам просто из любопытства -- выяснить обстановку, познакомиться с новыми людьми, увидеть, что за ерундой (не сочтите за обиду) мы тут занялись. Мы можем продолжать и не обращать на него внимания. Вообще-то он хотел организовать партию в покер, но это подождет. Я открыл собрание, сказав несколько лестных слов о "нашей маленькой семье служителей Мельпомены", объяснил, что, на мой взгляд, режиссер -- это отнюдь не диктатор, и объявил о некоторых переменах в распределении ролей: Гамбургер будет играть Горацио, Сало Витковер -- Полоний, Пинкус Пфаффенхайм -- призрак, Красный Карлик повышен до первого могильщика, а Фредди Блум согласился взять роль Клавдия. Последнее вызвало некоторый ропот (у Блума, как мы знаем, есть недруги), особенно был недоволен Сало Витковер, переживший двух режиссеров в качестве короля-злодея. Но и Витковер отчасти смягчился, когда я сказал ему, что его идея музыкального оформления еще дискутируется и если мы примем ее, то "Пышность и торжества" в равной мере годятся и для Полония -- и останутся за ним. Затем я изложил мою концепцию трагедии, оговорившись, что она отличается от концепции Адольфа Синсхаймера лишь в нескольких пунктах. Мадам Давидович, я заметил, при этом занервничала, но высказываться не стала_. -- Я хочу сместить акценты и выделить важную тему прелюбодеяния, -- начал я и по возможности доходчиво изложил свои соображения. Восприняты они были, должен сказать, одобрительно, даже с восхищением. Лотти Грабшайдт, например, воскликнула: "О-о!" -- В этом есть перспективы, -- великодушно сказал Витковер. -- В этом нет перспектив, -- вдруг вмешался Кунстлер. От этого человека явно надо ждать неприятностей. Будь начеку, Корнер. -- Скажите, мистер Кунстлер, -- обратился к нему я. -- А вы не могли бы внести какой-либо вклад в нашу маленькую постановку? Мы всегда рады приветствовать новые таланты. -- Забавно, что вы спросили. --- Он не заметил моего сарказма. -- Много лет назад я орудовал светофильтрами в летнем репертуарном театре. В Боулдере, если быть точным; это в Колорадо. Три пьески до сих пор помню слово в слово. -- Он пересчитал по пальцам: -- "Гамлет", "Лиззи Борден" и "Роз-Мари". "Дай мне мужчин, с твердым сердцем мужчин". Так там было. "Плечо к плечу и кирпич к кирпичу" -- этот номер обожали в Колорадо. Ну, я был молод. Нужны были деньги на краски, на сосиски, на пиво. Моя большая удача еще была впереди -- стенная роспись в антресоли Биржи, в Топике -- "Флуктуации", 1951 год. Возможно, вы ее видели. Остальное, как говорится, -- история. Но актерство -- не по моей части. Если хотите, я мог бы написать вам декорации. Только скажите. -- У нас уже есть прекрасные декорации, -- сказала Минни Хелфинстайн, в данный момент -- фрейлина, но в случае, если откажется Тоска Давидович, -- замена на Офелию. -- Вы бы видели декорацию для первого акта, мистер Кунстлер. Можно разглядеть каждый кирпичик на парапете. --- Реалистические? Это кануло с динозаврами! -- Кунстлер так захохотал, что раскашлялся. -- Сигары, -- пояснил он. -- Не беспокойтесь, я могу их закрасить. Мне видится черный фон с разбросанными асимметричными формами приглушенных цветов. -- Декораций нет в сегодняшней повестке, -- сказал я. -- Мы можем обсудить их в другой раз. -- Господин режиссер! Эй, господин режиссер! -- Это, конечно, Тоска Давидович энергично привлекала мое внимание, широко взмахивая руками и тряся жировыми тканями. -- У меня вопрос, господин режиссер: как вы намерены быть (У-ух!) с христианским погребением? -- Надо ли объяснять, что ее голос был полон яду? Решительный миг наступил, как мы все и ожидали. Только Кунстлер глядел озадаченно; остальные в нетерпении подались вперед. Установилась глубокая тишина. -- Мы не будем лезть в текст Шекспира, Тоска, если не считать, конечно, сделанных Синсхаймером купюр. (Синсхаймер сделал несколько разумных купюр ввиду длины "Гамлета", а также слабости мочевых пузырей по обе стороны просцениума. Поэтому же у нас три антракта.) -- В таком случае, -- сказала она, бурно поднявшись с места, -- некоторые из нас здесь не останутся. Для начала можете поискать себе новую Офелию. Но у меня было время подготовиться к этому вызову. Перчатка была брошена к моим ногам. Я оставил ее лежать. -- Вы, Тоска, человек необыкновенной впечатлительности. Таким людям требуется особое мужество, чтобы совладать с обычными паршивыми фактами жизни. -- Это охладило ее. -- Но дело в том, что люди в этой пьесе -- христиане, а христиане рассчитывают на христианское погребение. С этим мы ничего не можем поделать, не подвергнув возмутительному насилию пьесу. -- Ха, -- она тряхнула головой и уперлась кулаками в бока. -- Но для вас лично, Тоска, есть хорошая новость: Офелию не хоронят по-христиански. По труппе пробежал взволнованный шепоток. -- Вспомните: ее хоронят по "искаженному обряду". "Что вы еще добавите из службы?" -- спрашивает Лаэрт. "Ничего", -- отвечает священник. Не вмешайся высшая светская власть, Офелию вообще не хоронили бы на кладбище. Так что христианское погребение для нее исключено. Давидович нахмурилась и опустила руки. -- Не будем забывать, что нам сказал Синсхаймер, этот выдающийся знаток театра, о "добровольном отказе от недоверия", который составляет суть поэтической веры1. Погрузившись в происходящее на сцене, публика считает вас Офелией, но та же самая публика знает -- ив программке это ясно сказано, -- что Офелию всего лишь играет Тоска Давидович. -- Ну, может быть. -- Тоска села. -- И после спектакля, когда вы выходите на поклоны, когда посылаете воздушные поцелуи восторженной публике, она будет выкрикивать не ее, а ваше имя: "Тоска! Тоска!" -- Тоска, умоляю вас, -- вмешалась Лотти Грабшайдт, -- прислушайтесь к его словам. Тоска надула губы. -- Я должна подумать. -- Нечего тут думать, -- надменно произнес Красный Карлик. -- Да или нет? -- Поляков, прошу вас. Тоска понимает, что времени у нас в обрез. Она не заставит нас долго ждать. Скажем, к завтрашнему утру, а, Тоска? Хорошо. А пока что, господа, -- плавно продолжил я, -- мы должны согласовать дату нашей премьеры. День благодарения на носу. Предлагаю ориентироваться на последний день Хануки2. Расписание репетиций на неделю и другие материалы будут вывешиваться на доске объявлений как обычно. И еще одно: надеюсь, вы доверите мне послать от имени труппы букет цветов нашему бывшему режиссеру. Одобрительный гул. -- Только не от Пинскера на Бродвее, -- язвительно сказала Давидович. -- У него одно барахло. Для Наума можно и раскошелиться. -- Только скажите откуда, Тоска. -- Пожалуйста, господин директор, -- от братьев Фьорелли. Угол Мэдисон и Шестьдесят пятой. -- Она остановила на мне торжествующий взгляд. -- Отлично, -- сказал я, притворившись, что делаю пометку. -- Благодарю вас, господа. Да, в целом, можно сказать, я справился. Однако ноги у меня дрожали. О стуке в висках я уже не говорю. x x x Этот новенький, Кунстлер, беспокоит меня. Чем-то тревожит мою память. Предчувствую неприятности. Прежде чем собрание в библиотеке разошлось, он заманил на покер Гамбургера, Блума, Пфаффенхайма, Витковера и мадам Хел-финстайн. Одним из первых моих действий на посту режиссера была посылка Голдстай-ну двух пригласительных билетов на "Гамлета". Я сопроводил их письмом: Дорогой Брюс, примите, пожалуйста, эти билеты от Бенно Гамбургера и от меня как знак нашей продолжающейся дружбы и теплых чувств. Мы уверены: всем участникам спектакля придаст духа сознание того, что Вы с избранным Вами спутником находитесь в зрительном зале. Я же со своей стороны уверен, что всегда могу обратиться к Вашему глубокому знанию пьесы, если возникшие перед режиссером проблемы окажутся трудноразрешимыми. С сердечным приветом Отто Корнер. Режиссер "Олд Вик" "Эммы Лазарус". Я показал письмо Гамбургеру. Он отнесся к нему скептически. -- Валяй отправляй. В худшем случае оно не повредит. Оно не повредило. Сегодня я получил ответ: Дорогой Отто, спасибо за билеты. Я приду. Понадобится моя помощь, только скажите. Жалко Наума. Я слышал. Что это вы воротили от меня нос? В следующий раз придете -- кофе за наш счет. С приветом Брюс Голдстайн. Влад. Молочного ресторана Голдстайна. И это письмо я показал Гамбургеру. -- Полагаю, что на ближайшее время мир обеспечен. Гамбургер пожал плечами. -- Будем надеяться, что ты справился лучше Чемберлена. Просто чтобы держать вас в курсе событий, отмечу, что Блум сообщает о своем успехе с Манди Датнер. Сегодня утром я сидел с Красным Карликом у Голдстайна за кофе и пончиками. Голдстайн показал себя хозяином своего слова: склока забыта, мы снова на дружеской ноге. Голдстайн даже подсел к нам -- в знак особого расположения, поскольку это было время обеда, когда он стоит у столба, регулируя движение. Бедняга страдал от простуды -- упорной, никак не мог от нее избавиться. Плохое самочувствие привело к отчаянию. -- Район меняется, -- сказал он. -- Приходят теперь люди -- не могу понять, кто такие. Ветчина и сыр на тосте, майонезу не жалеть -- и пепси. Я объясняю: это молочный ресторан, строго кошерный. Ладно, говорят они: гамбургер, среднепро-жаренный, и картошка-фри. Не знаю, покупателя мне поискать и продать ресторан вместе с репутацией или просто запереть дверь и уйти, пока голова не отказала. Это привычный рефрен, повторяющийся раз в несколько лет, когда подходит пора продлевать аренду. Я уже знаю, что лучше не возражать. -- Блаустайн выжимает из меня все соки. "У меня самого есть недвижимость, -- говорю. -- Я знаю рынок. Этот район приходит в упадок. Мы хотя бы можем привлечь приличную публику, вы должны быть благодарны. Трампельдор, например, до сих приезжает, аж из Хартсдейла. Вы имеете здесь нью-йоркское заведение. Не душите его". "Дела идут хорошо? -- он спрашивает. -- Поздравляю". Сочувствие -- вот что забыли люди. -- Маркс все это предвидел, -- сказал Красный Карлик. -- Кровопийцы пьют кровь из кровопийц. Тут появился Блум. Увидев нас, сел за наш столик. -- Мир все еще полон сюрпризов, -- сказал он. Можете вообразить, как я был изумлен, услышав подобное от Блума. -- Что закажем? -- спросил Голдстайн. -- "Чарлтон Хестон" и стакан чаю с лимоном. У меня разыгрался желудок. Голдстайн дал сигнал Джо. -- Я вам рассказывал этот, про еврея-путника? Гроза: гром, молния, ливень? -- Да, -- сказал я. -- Нет, по-моему, я не слышал, -- сказал Красный Карлик. -- Значит, подходит он к мосту, мост раскачивается на ветру и вот-вот рухнет. -- Да, теперь я вспомнил, -- сказал Красный Карлик. -- Нет, продолжайте, -- сказал Блум. -- А еврею надо на ту сторону. И вот он поднимает лицо к небу и говорит: "Господи, переправь меня туда невредимым, и я пожертвую пятьсот долларов "Объединенному еврейскому призыву". -- Да, -- сказал Блум, -- кажется, я его знаю. Короче говоря, кончается: "Господи, я просто пошутил". Правильно? -- Правильно, -- сказал Голдстайн и вздохнул. Джо принес "Чарлтон Хестон" и стакан чаю. -- А вот другой, -- сказал Голдстайн. -- Еврей ползет по пустыне, умирает от жажды, а навстречу -- продавец галстуков. Послушайте, это фантастика. -- Ну, пора кончать, -- сказал Блум. -- Пока ты еще там. Хотите фантастики? Я вам скажу, что такое фантастика. Манкая Манди -- это фантастика. Доживешь до нашего возраста, можешь забыть, каково это бывает. -- Ради бога, Блум, -- сказал я. .-- Так вы забрались ей в штанишки? -- с восхищением спросил Красный Карлик. -- Какие штанишки? -- сказал Блум. -- Вы что, шутите? Этот цветок ни во что не завернут. Она говорит, что никогда не пробовала со стариком. Я говорю: вас ждет настоящее удовольствие. Я только подумаю об этом -- и у меня все горит. Событие произошло, по-видимому, как раз тогда, когда я слушал "Свадьбу Фигаро", доносившуюся из чужой комнаты, а Гамбургер в любовном блаженстве гулял по хамптонской усадьбе с Гермионой Перльмуттер. -- Позвольте сказать вам, что эта девушка -- классная гимнастка, -- продолжал Блум. -- Может быть, теперь вам удастся выкроить время для того, чтобы выучить роль, -- едко заметил я. -- Как раз об этом хотел с вами поговорить, -- ответил Блум. -- Хватит с меня этой пьесы. Я больше не хочу участвовать -- подушку уже придавить некогда. -- Я этого не слышал, -- угрожающе произнес Красный Карлик. -- А почему я не слышал? Потому что знаю: вы ведь не хотите кого-нибудь рассердить. Правильно? Блум сглотнул. -- Правильно, -- сказал он. (После несчастья с Липшицем Красный Карлик приобрел репутацию -- как мы знаем теперь, незаслуженно -- человека, с которым лучше не связываться.) 26 С тех пор как я возглавил труппу, прошло две недели. Как ни странно, я стал испытывать определенное уважение к Липшицу. Стать у кормила такой антрепризы -- значит вести ее через водовороты, когда по курсу и за кормой беды, под ватерлинией течь, когда барахлят машины, бунтует команда, а палубу захлестывают детали, детали, детали. Мою жизнь или то, что от нее осталось, спектакль пожирает, заглатывает. Сплю я или бодрствую, он сосет из меня энергию. "Секрет в делегировании полномочий, -- говорит Гамбургер. -- Найди кого-нибудь, чтобы занимался мелким дерьмом". Да, но кого? Сам он не хочет: "Это же только спектакль, Корнер. Жизнь им не ограничивается. Смотри, что она с тобой делает". А сам он, бедняга, еще терзаем любовью. Хоть он и вырвал с благородным мужеством стрелу купидона из груди, яд еще жжет, еще мучит. Я наблюдаю за ним на репетициях -- рассеян, погружен в свои горести. А кругом злословие и мелкое соперничество не утихают. Этот жалуется на того и нашептывает. Взъерошенные перья надо пригладить, в хищные клювы сунуть вкусненького. Мадам Давидович, милостиво согласившаяся остаться в спектакле, жаждет вступить со мною в такие же партнерские отношения, какие связывали ее с Липшицем: "Продюсеры Корнер и Давидович". Но знаю, что, если подпустить ее близко к кормилу, она отнимет его у меня. Когда умирал великий человек, древние утешали себя тем, что он превращается в созвездие. Синсхаймер -- моя Полярная звезда, и я прокладываю курс по ней. Липшиц (который все еще в лазарете и далек от выздоровления) передал мне сокровище, о существовании которого я до вчерашнего вечера не подозревал, -- толстую рукопись, увы, незаконченную, но поразительную по охвату. Уже*при взгляде на титульную страницу сердце у меня екнуло: в ней был весь бедняга Адольф с его изумительной скромностью: "Заметки о "Гамлете": пролегомены к спектаклю "Олд Вик" "Эммы Лазарус" А. Синсхаймера, друга Рональда Колмана". Даже при самом беглом просмотре заметок, которые он продолжал ревизовать и дополнять до самого дня его внезапной смерти, бросалась в глаза его дотошность и внимание к каждому аспекту постановки. Тут -- разделы об Освещении, Костюмах, Мизансценах, Символике цвета, Интонировании, Сценографии и т. д. и т. д. Тематика заметок -- от исторической до абстрактно-философской. Вот, например, глава, около тридцати страниц, под завлекательно-фрейдистским названием: "Чего же желает Гамлет?" -- как бы невзначай она подводит Синсхаймера к некоторым проницательным замечаниям о необыкновенном повороте роли в исполнении Сары Бернар и удивительном сходстве между складом ума принца и Жорж Санд. А вот еще пример. Отрывок из главы "Дуэль, V, 2": "...Для современников Шекспира дуэль была ударным местом пьесы, самостоятельным спектаклем, схваткой почти равных, чьими приемами и тактикой ели-заветинцы наслаждались так же, как нынешние американцы -- тонкостями футбольного матча за Розовую чашу. Можно не сомневаться, что "Слуг лорд-гофмейстера" тренировали учителя фехтования и что схватка Гамлета с Лаэртом была своего рода балетом, так сказать, па-де-де, когда зрители переставали топтаться в партере и благоговейно затихали... Но что у нас в "Эмме Лазарус"? В молодости я научился владеть шпагой, хотя и без особого блеска (милый Ронни однажды заметил, улыбаясь глазами, что я держу мою шпагу, как дубинку). И что наш Лаэрт? [Его репетировал Карло Пфлауменбаум, ныне обитатель Минеолы, а в ту пору человек необычайно грузный и до смешного неуклюжий. -- Корнер.] И не забудем прошлогоднее фиаско, когда Ромео умер, не успев заколоть Тибальда..." С дуэлью по-прежнему неясность. И не думаю, что вариант, рассматривавшийся Синсхаймером, практичен. "Полупрозрачный экран, освещенный сзади. Видны только силуэты дуэлянтов. Для спектакля приглашаются профессиональные танцовщики или члены фехтовального клуба". Сроки подпирают, и решение должно быть найдено быстро. Как видите, "Заметки о Гамлете" -- рог изобилия. Каким смешным невежеством, какой самонадеянностью с моей стороны было намерение занять место Синсхаймера! Без "Заметок" я бы пропал. Листок, попавший в рукопись, очевидно, по ошибке, не только напоминает нам о простой человечности этого замечательного режиссера, но и выглядит остроироническим комментарием. Купить: Журнал "Тайм" Таблетки "Сонодол" Ватрушку или вишневое пирожное. О, эти ватрушки (и вишневые пирожные)! Они и отняли у нас сластену Синсхаймера, не дали доиграть ему второй Тайм, отправили в Дол, где Сон вечен. "Эмма Лазарус" во власти покерной лихорадки, эпидемии, угрожающей спектаклю. Я верно почувствовал, что от Герхарда Кунстлера надо ждать неприятностей. Обычно у нового жителя хватает такта и даже благоразумия держаться в тени -- хотя бы пока он не ознакомится с местными порядками. Не то -- Кунстлер, который разговаривает с каждым как старинный приятель и всякий раз собирает публику в кружок, становясь его центром. Сердца всех дам трепещут, сами они розовеют, влажнеют, туманятся в его присутствии. Джентльмены не лучше -- от него исходит эманация некоей космополитической удали и мужского обаяния, которое, видимо, действует и на них. За его столом в столовой раздается самый громкий смех. Все это было бы не важно, если бы не представляло опасности для "Гамлета". Видит бог, я не намерен состязаться в популярности с такими, как Герхард Кунстлер! Но игра, организованная им в первую же ночь, превратилась в развлечение еженощное -- за исключением, понятно, ночей с пятницы на субботу. И сами игры умножались в числе, пока вовлечены не оказались почти все, способные держать в руке карты. В комнате для игр все столы заняты. По слухам, ставки крупные. Но что мне до этого? -- спросите вы. Или я новый Катон? Ответ простой: актеры, всю ночь щупавшие бумажник и ломавшие голову над комбинациями карт, не могут работать в полную силу на дневных репетициях. Сало Витковер, например, до сих пор не выучил свою новую роль; Лотти Грабшайдт в сцене, когда я обращаю к ней "кинжалы речи", уснула в кресле посреди моей филиппики; остальные бродят по сцене как зомби. К моему огорчению, Гамбургер тоже меня не поддержал. "Ты слишком близко к сердцу все принимаешь", -- говорит он. Но у него, конечно, свое место за Большим Столом -- там, где главная игра, где правит Кунстлер. (Мне говорили, что обладатель такого места может продать его за целых сто долларов!) А когда я поделился с ним мыслью о том, что надо сходить к Коменданту, поскольку эти еженощные увеселения определенно вредят здоровью его подопечных, Гамбургер взъерепенился. "Ты что, доносчик, Корнер? Мы тут взрослые люди, и у нас демократия". Между тем, как выяснилось, Кунстлер расспрашивает обо мне. Я возбудил его любопытство. Ну, и он возбуждает мое. Что это такое шевелится в моей памяти, но все время ускользает? Я выберу удобный момент и осторожно наведу справки. На Сельму в кадрах я могу положиться. 27 Сегодня печальное известие. Умер Наум Липшиц. Вызванный падением шок оказался, по-видимому, слишком сильным. При кончине его присутствовала только Лотти Грабшайдт. "Он бредил, -- сообщила она, -- говорил бессвязно. Умолял меня снять брошку, она его убивала. И опять что-то бормотал о "злачных пажитях". Я сказала ему: "Не волнуйся, Наум, я сняла брошку". Тогда он стал жаловаться на холод, хотел жаловаться на доктора Вайскопфа, что тот выключил отопление. Я обливалась потом, а он дрожал как телячий студень. Я укрыла его одеялами с соседней кровати и пощупала его ноги. Они были холодные как лед. "Я готов, Лотти", -- сказал он и улыбнулся, как маленький ребенок. И его не стало". Тоска Давидович вне себя. Ее крики слышны на всех этажах. Из уважения к прежнему руководителю "Олд Вик" "Эммы Лазарус" принял решение прекратить всякую работу и объявить семидневный траур. Не стану притворяться, будто очень любил Липшица, но должен признать, что свой небольшой талант, актерский и режиссерский, он реализовал на сто процентов. По иронии судьбы, Товье Бялкин до сих пор занимает апартаменты в пентха-усе. Он, кажется, поправился. Сегодня утром, во всяком случае, он пришел к завтраку с челюстями и жевал бублик с домашним сыром как ни в чем не бывало. Манди Датнер беременна, так она считает. "Пока не особенно, -- сказала она. -- Всего четыре недели. Но я точно знаю, когда это случилось. Я почувствовала". Я нашел ее на Риверсайд-драйв: она сидела на скамье, закутавшись в стеганую куртку и глядя сквозь деревья "с листвою желтой, частью облетевшей" на одинокую баржу, безмятежно плывшую по тихому Гудзону. Я приподнял шляпу, но она, погруженная в свои невеселые мысли, не заметила меня. Я сел рядом, полагая, что грусть ее вызвана смертью Липшица. Как-никак -- ее первая неудача. -- Жизнь продолжается, -- сказал я, или какую-то подобную пошлость. Пораженная, она повернулась ко мне. -- А что, уже видно? Вы заметили? -- Так я узнал, что она в положении. Мисс Датнер не стремилась набросить вуаль приличий на подробности. -- У нас ничего себе получалось в койке, я положила ноги ему на плечи, так что он был довольно глубоко. Ну, знаете? Меня прямо проняло. Взгляд у нее сделался мечтательный, расфокусированный. -- Он добрался до таких мест, про которые я и не знала, -- ну, фантастика, я вся сделалась как сироп горячий, вот-вот закипит, -- и бум -- мы кончили вместе. Я прямо почувствовала, как в меня хлынуло, и вся поплыла, тихо так, как будто меня несет, а потом почувствовала маленькое такое "чмок", как-то уже само по себе, как будто мыльный пузырек лопнул в воздухе, -- и поняла, что залетела. Над нами закричала чайка, потом сделала вираж и устремилась вниз. Мы проследили за ней до реки. -- Дело в том, что я была не на таблетках. Ральф вроде как отстранился -- занервничал после разговора с доктором Вайскопфом, видно, кто-то из наших дам пожаловался или еще что. В общем, Ральф сказал, что под ударом его карьера и лучше, если мы пока притормозим. Очень нервничал из-за, как его, "сексуальных домогательств". Словом, я вроде как была не готова, врасплох попалась. Нет, я не жалуюсь, было замечательно. Но теперь я беременная. -- Она улыбнулась. -- Крошка Манди станет мамочкой. -- Тут у нее закапали слезы. -- Ральф -- это доктор Коминс? -- Да, Ральф, -- всхлипнула она. -- А вы сказали доктору Коминсу, что он станет отцом? -- Ральфу? Так это не он! Я же говорю, мы притормозили. -- Она стерла слезы со щек тыльной стороной руки. -- Никто даже не выслушает толком. Можете вообразить мое недоумение. Я хотел утешить ее, обнять, но побоялся. Вместо этого я неловко свесил руку за спинку скамьи позади нее. -- Кто бы он ни был, он на вас женится? -- Да вы что? Он мне в дедушки годится! Пора поставить точки над i в этой истории; пора мне занять надлежащее место, пусть глупое и комическое, на мировой сцене. История, безусловно, материя скользкая. Для Карлейля она была дистиллятом слухов; для Ницше -- не более чем верой в ложь; для Генри Форда -- вздором. А нам, может быть, следует удовлетвориться замечанием Вольтера, который не знал, что однажды в его честь назовут кабаре: "Непредубежденный человек, читая историю, почти беспрерывно занят ее опровержением". Посеянная в глинистую почву истории, неправда становится почти неискоренимой, как ползучий сорняк. Так, например, в Америке мы празднуем День независимости 4 июля, а не (как следовало бы) 2 июля. Можно знать и все же игнорировать тот факт, что Генрих VIII Английский обезглавил всего лишь двух из шести своих жен и что Владислав XII был трансвеститом. Да, у истории мы учимся тому, что ничему на ней не учимся. Однако задача, стоящая сейчас передо мной, велика, и, должен признаться, я робею. Ибо происхождение слова "Дада" с самого начала намеренно затемнялось "Шайкой" в кабаре "Вольтер". И в последующие, страшные и утомительные, годы, когда судьба разбросала этих людей, они остались едины в одном -- в своей идиотской решимости скрыть правду. Хюльзенбек, например, утверждал, что они с Баллем "случайно" наткнулись на это слово во французском словаре и обнаружили, что оно означает деревянную лошадку. Рихтер якобы всегда полагал, что это -- радостное, жизнеутверждающее славянское "Да! Да!". А самым хитрым мистификатором оказался Арп. В "Dada au grand air"' он объявил, что всякий желающий выяснить происхождение этого слова -- унылый педант, именно тот тупой буржуа, которого дадаисты с самого начала высмеивали. Что до Тристана Тцара, он был неожиданно скромен: "Слово родилось, никто не знает как". (На самом деле, не считая Отто Корнера, никто лучше самого Тристана не знал, как родилось это слово). Когда Магда Дамрош исчезла из Цюриха с моим сердцем, небрежно заткнутым среди других пожитков, я погрузился в такое отчаяние, что уже не надеялся выздороветь. Вначале, испугавшись, что она отправилась в Швецию сама, я терзал себя дикими романтическими видениями: мне представлялось, что она поехала без гроша, в соответствии со своими "принципами", что ее хватают бешеные, изголодавшиеся по женщине солдаты, допрашивают как шпионку и серым холодным утром расстреливают. Несомненно, я извлекал некое удовольствие из своих слез. Спас же меня пришедший им на смену гнев: как она смеет так со мной обходиться? -- и я смаковал его, как коньяк, живительное тепло, помогавшее мне склеивать свое разбитое вдребезги эго. Короче говоря, я мылся, брился, переодевался в чистое и выходил из своей комнаты. Я снова зачастил в кабаре "Вольтер", в "Одеон", в "Террасу", места, уже ставшие привычными. "Шайка нигилистов" между тем готовилась к гала-представлению (к "Феерии", как называл его Тцара); до него оставалось всего две недели, и под него уже был снят зал "Вааг", поскольку их амбициям стало тесно в стенах кабаре "Вольтер", а их эксгибиционизм требовал аудитории более чувствительной к эпатажу, чем шумные студенты, из вечера в вечер наслаждавшиеся их фиглярством. Мне, выслушивавшему их радостные планы и наблюдавшему маниакальные приготовления, казалось, что "Феерия" будет обычным их предст