коляски; они прошли по густой траве до ручья и сели на поваленное дерево. - Представляю себе, как это не похоже на Зильберштадт, - сказал Эктон. Он ни разу до этого случая не упоминал в разговоре с ней Зильберштадт; у него были на то особые причины. Он знал, что там у нее муж, и ему это было неприятно. К тому же Эктону неоднократно повторяли, что муж хочет от нее отделаться, и обстоятельство это было такого свойства, что малейший, даже самый косвенный, на него намек был недопустим. Правда, сама баронесса упоминала Зильберштадт достаточно часто, и так же часто Эктон думал о том, почему ее муж решил от нее избавиться. Роль отвергнутой жены, несомненно, ставила женщину в ложное положение, но баронесса, надо сказать, играла ее с большим тактом и достоинством. Она с самого начала дала понять, что в вопросе этом существуют две стороны и что, пожелай она со своей стороны пролить свет на события, в рассказе ее не было бы недостатка в трогающих сердца подробностях. - Конечно, это ничем не напоминает самого города, - сказала она, - украшенных скульптурой фронтонов, готических храмов, замка с крепостными рвами и множеством башен. Зато немного напоминает другие уголки герцогства; можно вообразить, что мы в могучих старых лесах Германии, в ее легендарных горах; подобный вид открывается из окон Шрекенштейна. - Что такое Шрекенштейн? - спросил Эктон. - Огромный замок, летняя резиденция принца. - Вы там жили? - Я гостила там, - ответила баронесса. Эктон некоторое время молча смотрел на расстилавшийся перед ним пейзаж без замков. - Вы впервые задали мне вопрос о Зильберштадте. Я думала, вам захочется расспросить меня о моем браке. Он должен казаться на ваш взгляд очень странным. Эктон посмотрел на нее. - Неужели я мог бы себе это позволить! - Вы, американцы, страшные чудаки! - заявила баронесса. - Вы никогда ни о чем прямо не спросите; конца нет тому, о чем у вас здесь не принято говорить. - Мы, американцы, очень вежливы, - сказал Эктон, национальное сознание которого значительно усложнилось благодаря пребыванию в других странах, но которому тем не менее не нравилось, когда бранили американцев. - Мы не любим наступать людям на мозоль, - сказал он. - Но мне очень хотелось бы услышать о вашем браке. Расскажите, как это произошло? - Кронпринц в меня влюбился, - ответила со всей простотой баронесса. - И стал настойчиво добиваться моей благосклонности. Сначала он не собирался на мне жениться - у него и в мыслях этого не было. Но я не пожелала его слушать. Тогда он предложил мне брак - в той мере, в какой он мог. Я была молода, и, признаюсь, мне это польстило. Но если бы все повторилось снова, я, безусловно бы, ему отказала. - Когда же это все произошло? - спросил Эктон. - Ну... несколько лет назад, - сказала Евгения. - У женщины никогда не следует спрашивать дат. - Но я полагал, когда речь идет об истории... - сказал Эктон. - И теперь он хочет этот брак расторгнуть? - Они хотят, чтобы он заключил политически выгодный брак. Идея принадлежит его брату. Тот очень умен. - Оба хороши, один другого стоит! - воскликнул Эктон. Баронесса с философским видом слегка пожала плечами. - Que voulez-vous! [Что вы хотите! (фр.)] Они принцы, им кажется, что они обходятся со мной как нельзя лучше. Зильберштадт - маленькое, но в полном смысле слова деспотическое государство. Принц мог бы расторгнуть мой брак росчерком пера. Тем не менее он обещал мне не делать этого без моего официального согласия. - А вы согласия не даете? - Пока нет. Все это в достаточной мере постыдно! И облегчать им задачи я уж, во всяком случае, не собираюсь. Но в моем секретере хранится коротенький документ, который надо только подписать и отослать принцу. - И тогда с этим будет покончено? Баронесса подняла руку и уронила ее. - Я сохраню, конечно, свой титул, по крайней мере я вольна его сохранить, если пожелаю. И думаю, я пожелаю его сохранить. Всегда лучше иметь какое-то имя. И я сохраню свой пенсион. Он очень мал, ничтожно мал, но на него я живу. - И вам надо только подписать эту бумагу? - спросил Эктон. Баронесса несколько секунд на него смотрела. - Вы меня к этому склоняете? Он медленно поднялся и стоял, заложив руки в карманы. - Что вы выигрываете, не делая этого? - Предполагается, что я выигрываю время, что, если я буду тянуть и медлить, кронпринц может еще ко мне вернуться, может пойти против брата. Он очень меня любит, и брату далеко не сразу удалось его на это толкнуть. - Если бы он к вам вернулся, - сказал Эктон, - вы бы... вы бы его приняли? Баронесса встретилась с ним взглядом и слегка покраснела. Потом она тоже поднялась с поваленного дерева. - Я сказала бы ему с чувством глубокого удовлетворения: "Теперь мой черед. Я порываю с вами, ваша светлость!" Они направились к карете. - Да, - сказал Роберт Эктон, - очень любопытная история! А как вы с ним познакомились? - Я жила в Дрездене, у старой дамы - старой графини. Когда-то она была дружна с моим отцом. Отец умер. Я осталась совсем одна. Брат странствовал по свету с труппой актеров. - Вашему брату следовало бы находиться при вас, - заметил Эктон. - И удержать вас от того, чтобы вы слишком доверялись принцам. Баронесса, немного помолчав, сказала: - Он делал все, что мог. Он посылал мне деньги. Старая графиня была на стороне кронпринца. Она даже пыталась оказать на меня давление. Мне кажется, - добавила мадам Мюнстер мягко, - что при сложившихся обстоятельствах я вела себя весьма похвально. Эктон взглянул на нее и мысленно заключил - это был уже не первый в его жизни случай, - что когда женщина повествует о своих грехах или невзгодах, она всегда очень хорошеет. - Хотел бы я видеть, - заметил он вслух, - как вы скажете его светлости: "Подите вы... прочь!" Мадам Мюнстер наклонилась и сорвала в траве ромашку. - И не подпишу отречения? - Ну, не знаю... не знаю, - сказал Эктон. - В одном случае я буду отомщена, в другом - свободна. Подсаживая баронессу в карету, Эктон слегка усмехнулся. - Как бы то ни было, - сказал он, - берегите этот документ. Несколько дней спустя он пригласил баронессу к себе. Он давно уже собирался показать ей свой дом, но посещение все откладывалось из-за состояния здоровья его матушки. Она была неизлечимо больна и вот уже несколько лет терпеливо проводила день за днем в огромном, с цветочным узором кресле у окна своей комнаты. Последнее время она была так слаба, что никого не принимала; однако сейчас ей стало лучше, и она прислала баронессе чрезвычайно любезное послание. Эктон хотел пригласить мадам Мюнстер на обед, но она предпочла начать с обычного визита. Евгения рассудила, что, если она согласится на обед, позовут не только ее, но и мистера Уэнтуорта с дочерьми, а ей представлялось, что особый характер этого посещения будет лучше всего выдержан, если она окажется с хозяином дома tete-a-tete [с глазу на глаз (фр.)]. Почему посещение это должно было носить особый характер, этого она никому не объясняла. На посторонний взгляд, оно просто было очень приятным. Эктон приехал за ней и довез ее до порога своего дома, на что потребовалось совсем немного времени. Баронесса мысленно сказала, что дом хорош, вслух - что он восхитителен. Дом был большой, прямоугольный, покрашенный коричневой краской, и стоял среди аккуратно подстриженного кустарника; к входу вела короткая подъездная аллея. Он казался значительно более современным, чем жилище мистера Уэнтуорта, и отличался более пышным убранством и дорогими украшениями. Баронесса убедилась, что его гостеприимный хозяин достаточно тонко разбирается во всем, что составляет комфорт. К тому же он являлся обладателем привезенных из Небесной империи дивных chinoiseries [китайских вещиц (фр.)]; в этой коллекции были пагоды черного дерева и шкатулки из слоновой кости; с каминов, на фоне миниатюрных, великолепной работы ширмочек ухмылялись или злобно косились уродцы; за стеклянными дверцами горок красного дерева отсвечивали обеденные приборы; по углам расставлены были обтянутые шелком большие ширмы с вышитыми на них мандаринами и драконами. Вещи стояли во всех комнатах, что дало баронессе повод произвести доскональный осмотр. Ей чрезвычайно все нравилось, все было по душе, она пришла к заключению, что дом у Эктона отменный. В нем сочетались безыскусственность и размах, и хотя это был чуть ли не музей, его просторные комнаты, куда, очевидно, не часто заглядывали, были так же опрятны и свежи, как молочная ферма, а может быть, еще свежее. Лиззи сказала ей, что каждое утро с пагод и прочих безделушек сама обметает пыль, и баронесса ответила, что она настоящая домашняя фея. Лиззи совсем была не похожа на юную леди, способную обметать пыль, она ходила в таких очаровательных платьях и у нее были такие нежные руки, что трудно было представить себе ее за черной работой. Она вышла встречать мадам Мюнстер, но ничего - или почти ничего - ей не сказала, и баронесса снова - уже в который раз - подумала, что американские девочки плохо воспитаны. Эту американскую девочку она очень недолюбливала и нисколько не удивилась бы, узнав, что и ей не удалось завоевать расположение мисс Эктон. Баронесса находила ее самонадеянной и до дерзости прямой, а ее способность совмещать в себе такие несовместимые вещи, как пристрастие к домашней работе и умение носить свежайшие, словно только что присланные из Парижа, туалеты, наводила на мысль об угрожающем избытке сил. Баронессу раздражало, что в этой стране придают, по-видимому, значение тому, является ли девочка совсем пустышкой или не совсем, ибо Евгения не привыкла исходить из моральных соображений при оценке незрелых девиц. И разве это не дерзость со стороны Лиззи - чуть ли не сразу исчезнуть, оставив баронессу на попечение брата? Эктон чего только не рассказал ей о chinoiseries; он, несомненно, знал толк в фарфоре и драгоценных безделушках. Обходя дом, баронесса не раз останавливалась. Она часто присаживалась, говоря, что устала, и спрашивала то про одно, то про другое, сочетая самым удивительным образом живейшее внимание с безразличием. Если ей было бы кому это сказать, она призналась бы, что положительно влюблена в хозяина дома, но не могла же она - даже под строжайшим секретом - признаться в этом самому Эктону. Как бы то ни было, ей доставляло удовольствие, не лишенное прелестного привкуса новизны, со всей свойственной ей тонкостью ощущать, что в натуре этого человека нет острых граней и что даже его насмешливая ирония не имеет ядовитого жала. Впечатление от его порядочности было такое же, как от букета цветов, когда несешь их в руках: пахнут они божественно, но время от времени причиняют неудобство. Во всяком случае, довериться ему можно было с закрытыми глазами; и притом он не отличался полным простодушием, что было бы уже излишне, а был простодушен в меру, что баронессу вполне устраивало. Лиззи появилась снова и сообщила, что матушка ее счастлива будет видеть у себя мадам Мюнстер, и баронесса последовала за ней в комнату миссис Эктон. Пока они туда шли, Евгения размышляла о том, что недолюбливает эту юную леди не за ее нарочито вызывающий тон, - на сей счет она сама могла бы преподать Лиззи урок, и не за дерзкие со стороны этой девчонки притязания на соперничество, а за какое-то смеющееся детско-издевательское равнодушие к результатам сравнения. Миссис Эктон, исхудавшая, с необыкновенно милым лицом женщина пятидесяти лет, сидела, обложенная со всех сторон подушками, и смотрела на кусты тсуги. Она была очень скромна, очень застенчива и очень больна. Евгения, глядя на нее, мысленно поблагодарила судьбу за то, что с ней самой все обстоит по-другому - она и не больна, и ни в коей мере не так скромна. На стуле возле больной лежал том "Эссе" Эмерсона (*20). Для миссис Эктон при ее неподвижном образе жизни был целым событием визит этой умной иностранной дамы, которая отличалась такой учтивостью, что ни одна дама из тех, кто известен был миссис Эктон, и даже десять дам, вместе взятых, не могли бы с ней равняться. - Я столько о вас слышала, - тихо сказала она баронессе. - От вашего сына, наверное? - спросила Евгения. - А знали бы вы, как он говорит о вас, как без конца вас превозносит! - заявила она. - Впрочем, такой сын и _не может_ говорить иначе о такой матери! Миссис Эктон изумленно на нее посмотрела: видно, это тоже следовало отнести за счет "учтивости" мадам Мюнстер. Но и Роберт смотрел на нее с изумлением: он твердо знал, что, разговаривая с блистательной гостьей, лишь мельком упоминал о своей матушке. Он никогда не говорил об этом тихом и недвижном материнском присутствии, очищенном ото всего до такой прозрачности, что в нем, ее сыне, оно вызывало в ответ лишь глубокое чувство благодарности. А Эктон редко говорил о своих чувствах. Баронесса обратила к нему свою улыбку и мгновенно ощутила: ее поймали на том, что она приврала. Она взяла фальшивую ноту. Но кто они, эти люди, если им не по душе, когда так привирают. Ну, если изволят быть недовольны они, то она и подавно; и, обменявшись несколькими любезными вопросами и негромкими ответами, баронесса распрощалась с миссис Эктон и встала. Она попросила Роберта не провожать ее домой, она прекрасно доберется в карете одна. Таково ее желание. Она высказала его достаточно властно, и ей показалось, что вид у Роберта был разочарованный. Когда она стояла с ним у парадной двери в ожидании, пока карета подъедет к самому крыльцу, мысль эта помогла ей вновь обрести безмятежность духа. Прощаясь, она протянула Роберту руку и несколько мгновений на него смотрела. - Я почти решилась отослать эту бумагу, - сказала она. Он знал, что речь идет о документе, который она называет своим отречением; ни слова не говоря, он помог ей сесть в карету. Но прежде, чем карета тронулась, он сказал: - Что ж, когда вы в самом деле ее отошлете, надеюсь, вы поставите меня об этом в известность. 7 Феликс закончил портрет Гертруды, потом запечатлел на полотне черты многих членов кружка, где, можно сказать, стал к этому времени чуть ли не центром и осью вращения. Боюсь, мне все же следует признаться, что он принадлежал к числу художников, откровенно приукрашивающих свои модели, и наделял их романтической грацией, которую, как оказалось, можно легко и дешево обрести, вручив сто долларов молодому человеку, способному превратить позирование в увлекательнейшее времяпрепровождение. Феликс, как известно, писал портреты за плату, не делая с самого начала тайны из того обстоятельства, что в Новый Свет его привело не только страстное любопытство, но и желание поправить денежные дела. Портрет мистера Уэнтуорта он написал так, словно тот и не помышлял никогда отклонить эту честь, и поскольку Феликс добился своего, лишь прибегнув к легкому насилию, то справедливости ради следует добавить, что он пресек все попытки старого джентльмена уделить ему что-либо, кроме времени. Как-то летним утром он взял мистера Уэнтуорта под руку - немногие позволяли себе подобную вольность - и повел сперва через сад, потом за ворота и к домику среди яблонь, в свою импровизированную мастерскую. Серьезный джентльмен с каждым днем все больше пленялся одаренным племянником, который при своей бьющей в глаза молодости был настоящим кладезем удивительно обширного жизненного опыта. У мистера Уэнтуорта сложилось впечатление, что Феликс знает буквально все на свете, и ему хотелось бы выяснить, что тот думает о кое-каких вещах, относительно которых его собственные высказывания всегда были крайне сдержанны, а представления туманны. Феликс так уверенно, с такой веселой прозорливостью судил о человеческих поступках, что мистер Уэнтуорт начал мало-помалу ему завидовать, - можно было вообразить, будто разбираться в людях не стоит никакого труда. Для самого мистера Уэнтуорта составить мнение, скажем, о том или ином человеке, было все равно что пытаться открыть замок первым попавшимся ключом. У него было такое чувство, будто он ходит по свету с огромной связкой этих бесполезных инструментов на поясе, между тем как племянник его одним поворотом руки открывает любую дверь, точно заправский вор. Он считал своим долгом свято соблюдать обычай, предписывающий дяде во всех случаях жизни быть умнее племянника, хотя сводилось это главным образом к тому, что он сидел и с глубокомысленным видом слушал не смолкавшие ни на минуту меткие и непринужденные рассуждения Феликса. Но в один прекрасный день он отступил от заведенного порядка и чуть было не обратился к племяннику за советом. - Вы не пришли еще к мысли, что вам следует перебраться в Соединенные Штаты на постоянное жительство? - спросил он как-то утром Феликса, который усердно работал кистью. - Дорогой дядя, - сказал Феликс, - простите мне невольную улыбку. Но, прежде всего, я никогда не прихожу к мысли, обычно мысли сами приходят мне в голову. К тому же я ни разу в жизни не строил планов. Знаю, что вы хотите сказать - вернее, знаю, что вы думаете, так как, думаю, вы мне этого не скажете: вы считаете меня страшно легкомысленным, даже беспутным. Конечно, вы правы, но так уж я создан: доволен сегодняшним днем и не заглядываю в завтрашний, пока не настал его черед. Ну и, кроме того, я никогда не предполагал жить где-либо постоянно. Я, мой дорогой дядя, непостоянен. И на постоянное жительство неспособен. Знаю, что сюда обычно приезжают именно с целью сделаться постоянными жителями. Но я, отвечая на ваш вопрос, должен признаться, что к этой мысли не пришел. - Вы намереваетесь возвратиться в Европу и возобновить вашу рассеянную жизнь? - Я не сказал бы, что намереваюсь, просто, скорей всего, я вернусь в Европу. В общем-то, я ведь европеец, от этого никуда не денешься, это во мне. Но в основном все будет зависеть от сестры. Мы оба с ней европейцы, и она еще больше, чем я; здесь она картина, вынутая из своей рамы. Что же до возобновления рассеянной жизни, то, право, дорогой дядя, я и не переставал никогда ее вести. О таком рассеянии я и мечтать не мог. - О каком? - спросил мистер Уэнтуорт, бледнея, по своему обыкновению, от крайней серьезности. - О таком, как это! Жить вот так среди вас прелестной, тихой семейной жизнью; породниться с Шарлоттой и Гертрудой; бывать с визитами по меньшей мере у двадцати молодых дам и совершать с ними прогулки; сидеть с вами по вечерам на веранде и слушать сверчков; и в десять вечера ложиться спать. - Вы описали все с большим воодушевлением, - сказал мистер Уэнтуорт, - но в том, что вы описываете, я не вижу ничего предосудительного. - Я тоже, дорогой дядя. Все совершенно прелестно, иначе это было бы мне не по душе. Уверяю вас, все предосудительное мне не по душе, хотя, насколько я понимаю, вы думаете обратное, - сказал, продолжая рисовать, Феликс. - Я никогда вас в этом не обвинял. - И впредь, пожалуйста, не надо, - сказал Феликс. - Видите ли, дело в том, что в глубине души я страшный филистер. - Филистер? - повторил мистер Уэнтуорт. - Да, да. Ну, если хотите, богобоязненный, честный малый. - Вид у мистера Уэнтуорта был совершенно непроницаемый, как у сбитого с толку мудреца, и Феликс продолжал: - Надеюсь, на старости лет я окажусь человеком и почтенным, и почитаемым, а жить я собираюсь долго, хотя планом это, пожалуй, не назовешь, скорее это страстное желание, светлая мечта. Думаю, я буду веселым, вероятно даже легкомысленным стариком. - Желание продлить приятную жизнь вполне естественно, - сказал наставительным тоном дядя. - Мы эгоистически не расположены класть конец нашим удовольствиям. Но, я полагаю, - добавил он, - вы намереваетесь рано или поздно жениться? - Это тоже, дорогой дядя, лишь надежда, желание, мечта, - сказал Феликс. На мгновение у него мелькнула мысль, уж не вступление ли это, вслед за которым ему предложат руку одной из превосходных дочерей Уэнтуорта. Но должная скромность и трезвое понимание суровых законов жизни заставили его тут же эту мысль отбросить. Дядя его, конечно, верх благожелательности, но одно дело благожелательность, а другое - желать, более того, признавать за благо, чтобы юная леди, по всей видимости, с блестящим приданым, сочеталась браком с художником, не имеющим ни гроша за душой и никаких надежд прославиться, Феликс в последнее время стал замечать за собой, что предпочитает бывать в обществе Гертруды Уэнтуорт, по возможности не разделяя его ни с кем другим, но пока он относил эту юную леди к предметам роскоши, холодно блистающим и ему недоступным. Она была не первая в его жизни женщина, которой он был так неразумно очарован. Ему случалось влюбляться в графинь и герцогинь, и несколько раз он оказывался буквально на волосок от того, чтобы цинически заявить, что бескорыстие женщин весьма и весьма преувеличено. А в общем, скромность удерживала этого молодого человека от безрассудства, и справедливости ради следует сказать сейчас вполне недвусмысленно, что он был решительно неспособен воспользоваться столь щедро предоставленной ему свободой и начать ухаживать за младшей из своих привлекательных кузин. Феликс воспитан был в правилах, согласно которым подобные поползновения считались грубым нарушением законов гостеприимства. Я говорил уже, что этот молодой человек всегда чувствовал себя счастливым, и среди нынешних источников его счастья можно было назвать и то, что совесть его насчет отношений с Гертрудой была отменно чиста. Собственное поведение казалось ему овеянным красотой добродетели, а красотой во всех ее видах Феликс восхищался равным образом горячо. - Я думаю, если бы вы женились, - тут же добавил мистер Уэнтуорт, - это способствовало бы вашему счастью. - Sicurissimo! [Еще бы! (ит.)] - воскликнул Феликс, кисть замерла в воздухе, и он с улыбкой посмотрел на своего дядю. - Меня так и подмывает сказать вам одну вещь. Могу я рискнуть? Мистер Уэнтуорт слегка выпрямился. - Мне можно довериться, я не болтлив. Но, по правде говоря, он надеялся, что Феликс не позволит себе ничего слишком рискованного. Феликс в ответ на это снова рассмеялся. - Так странно слышать, когда вы толкуете мне, что человеку нужно для счастья. Думаю, мой дорогой дядя, вы и сами этого не знаете. Я чудовищно груб? Старый джентльмен помолчал, потом с суховатым достоинством, растрогавшим почему-то его племянника, ответил: - Иногда мы указываем другим путь, по которому сами идти неспособны. - Неужели вас что-нибудь печалит? - спросил Феликс. - Я никак этого не предполагал; у меня в мыслях было совсем другое. Просто я хотел сказать, что вы не позволяете себе ни малейших удовольствий. - Удовольствий? Мы не дети. - Совершенно верно. Вы вышли уже из детского возраста. Так я и сказал на днях Гертруде, - добавил Феликс. - Надеюсь, это не было с моей стороны опрометчиво? - А если и было, - ответил с неожиданной для Феликса тонкой иронией мистер Уэнтуорт, - зачем же отказывать себе в удовольствии? Думаю, вы не знали в жизни огорчений. - Знал - и немало! - заявил не без горячности Феликс. - Пока не поумнел. Но больше меня на этом не поймают. Мистер Уэнтуорт какое-то время хранил молчание не менее выразительное, чем глубокий вздох. - У вас нет детей, - сказал он наконец. - Но ваши прелестные дети не могут причинять вам огорчений! - воскликнул Феликс. - Я говорю не о Шарлотте, - секунду помолчав, мистер Уэнтуорт продолжал: - И не о Гертруде. Но я очень тревожусь за Клиффорда. В следующий раз когда-нибудь я вам об этом расскажу. Когда в следующий раз мистер Уэнтуорт позировал Феликсу, племянник напомнил своему дяде о его обещании. - Как сегодня Клиффорд? - спросил Феликс. - Он производит впечатление молодого человека крайне осторожного. Я назвал бы его верхом осторожности. Меня он старательно избегает, считая, по-видимому, что я слишком для него легкомыслен. На днях он заявил своей сестре - мне сказала об этом Гертруда, - что я всегда над ним смеюсь. А смеюсь я только из желания внушить ему доверие. Другого способа я не знаю. - Положение Клиффорда таково, что тут уж не до смеха, - сказал мистер Уэнтуорт. - Дело, как вы, я думаю, догадались, совсем не шуточное. - Ах, вы имеете в виду его увлечение кузиной? Мистер Уэнтуорт, изумленно на него посмотрев, слегка покраснел. - Я имею в виду то, что он не в университете. Он временно исключен. Мы предпочитаем, пока нас не спросят, об этом не говорить. - Исключен? - повторил Феликс. - Администрация Гарварда предложила ему на шесть месяцев покинуть университет. Его репетирует сейчас мистер Брэнд. Мы думаем, мистер Брэнд ему поможет; во всяком случае, мы очень на это уповаем. - А что он там в университете натворил? - спросил Феликс. - Оказался слишком большим любителем удовольствий? Можно быть спокойным, этому его мистер Брэнд не научит! - Он оказался слишком большим любителем того, чего любить не должен. Как видно, это считается удовольствием. - Можно ли сомневаться, дорогой дядя, что это удовольствие? Как во Франции говорят, c'est de son age [это свойственно его возрасту (фр.)], - заявил Феликс с обычным своим беззаботным смехом. - Я бы сказал, скорее это порок людей преклонного возраста, разочарованной старости. Феликс, подняв брови, смотрел на своего дядю. - О чем вы толкуете? - спросил он, улыбаясь. - О том, в каком положении был застигнут Клиффорд. - Он был застигнут, его поймали с поличным? - Не поймать его нельзя было, он не держался на ногах, не мог сделать и шагу. - Вот оно что! - сказал Феликс. - Он выпивает! Так я отчасти и заподозрил в первый же день на основании кое-каких наблюдений. Разделяю ваше мнение полностью. Это свидетельствует о грубости вкусов. Джентльмену такой порок не к лицу. Клиффорд должен отстать от этой привычки. - Мы возлагаем большие надежды на благотворное влияние мистера Брэнда. Он уже говорил с ним об этом, ну и затем, сам он капли в рот не берет. - Я поговорю с Клиффордом, непременно с ним поговорю! - заявил бодрым тоном Феликс. - И что же вы ему скажете? - спросил его с некоторой опаской дядя. Феликс несколько секунд молчал. - Вы думаете женить Клиффорда на его кузине? - спросил он наконец. - Женить Клиффорда? - переспросил мистер Уэнтуорт. - Не думаю, что кузина его пожелает выйти за него замуж. - Разве у вас нет на этот счет договоренности с миссис Эктон? Мистер Уэнтуорт смотрел на Феликса в совершенном недоумении. - Мы никогда с ней на подобные темы не говорили. - Мне кажется, сейчас самое время. Лиззи Эктон необыкновенно хорошенькая, и если Клиффорд внушает вам опасения... - Они не помолвлены, - сказал мистер Уэнтуорт. - Насколько мне известно, они не помолвлены. - Par exemple! - воскликнул Феликс. - Тайная помолвка? Клиффорд на это неспособен. Повторяю, он милейший юноша. Значит, Лиззи Эктон не станет ревновать его к другой женщине? - Полагаю, ни в коем случае, - сказал старый джентльмен, смутно ощущая, что ревность - порок еще более низменный, чем любовь к спиртному. - Тогда было бы всего лучше, если бы у Клиффорда появился интерес к какой-нибудь умной и очаровательной женщине. - В порыве доброжелательной откровенности Феликс отложил кисть и, опираясь локтями о колени, внимательно смотрел на своего дядю. - Видите ли, я придаю огромное значение женскому влиянию. Близость с женщинами помогает мужчине стать джентльменом. Спору нет, у Клиффорда есть сестры - и притом очаровательные, но здесь должны быть затронуты иные чувства, не братские. Конечно, у него есть Лиззи Эктон, но, вероятно, она слишком еще юна. - Думаю, она пыталась его образумить, говорила с ним. - О том, как дурно напиваться и как прекрасно быть трезвенником? Веселое занятие для хорошенькой молодой девушки, ничего не скажешь! Нет, - продолжал Феликс, - Клиффорд должен почаще бывать в обществе какой-нибудь привлекательной женщины, которая, не касаясь ни словом этих малоприятных тем, даст ему понять, что напиваться смешно и неприлично. А если он слегка в нее влюбится - что ж, тем лучше. Это его излечит. - Ну, и какую даму вы могли бы предложить? - спросил мистер Уэнтуорт. - У вас есть очень умная женщина под рукой. Моя сестра. - Ваша сестра? У меня под рукой? - повторил мистер Уэнтуорт. - Намекните Клиффорду, скажите ему, чтобы он был посмелее. Он уже и без того к ней расположен, приглашал ее несколько раз покататься с ним. Но не думаю, что он ее навещает. А вы посоветуйте ему бывать у нее - бывать почаще. Хорошо, если бы он проводил у ней послеобеденные часы, они будут беседовать, это пойдет ему на пользу. Мистер Уэнтуорт размышлял. - Вы думаете, она окажет на него благотворное влияние? - Она окажет на него облагораживающее - я бы сказал, отрезвляющее влияние. Очаровательной да еще и остроумной женщине это ничего не стоит, особенно если она чуть-чуть кокетка. Мое образование, дорогой дядя - наполовину по крайней мере, - это общество подобных женщин. Если Клиффорд, как вы говорите, исключен из университета, сделайте Евгению его наставницей. Не переставая размышлять, мистер Уэнтуорт спросил: - Вы думаете, Евгения - кокетка? - Какая же хорошенькая женщина не кокетка? - спросил в свою очередь Феликс. Но мистеру Уэнтуорту это ничего не объяснило, он не считал свою племянницу хорошенькой. - С Клиффордом кокетство Евгении сведется к тому, что она будет с ним немного насмешлива, а это все, что требуется. Словом, посоветуйте ему быть с ней полюбезнее. Понимаете, лучше, чтобы это предложение исходило от вас. - Правильно ли я вас понял, - спросил старый джентльмен, - я должен порекомендовать своему сыну в качестве... в качестве рода занятий... проникнуться нежными чувствами к мадам Мюнстер? - Да, да, в качестве рода занятий, - подтвердил с полным одобрением Феликс. - Но, насколько я понимаю, мадам Мюнстер - замужняя женщина? - Ну, - сказал, улыбаясь, Феликс, - выйти замуж за Клиффорда она, конечно, не может. Но она сделает все, что в ее силах. Мистер Уэнтуорт сидел некоторое время, опустив глаза, потом он встал. - Не думаю, - сказал он, - что я могу рекомендовать своему сыну подобный образ действий. - И, стараясь не встретиться глазами с изумленным взглядом Феликса, он прервал сеанс и в течение двух недель не являлся позировать. Феликс очень полюбил маленькое озеро, занимавшее в обширных владениях мистера Уэнтуорта немало акров, и сосновый лесок на дальнем его крутом берегу, куда постоянно наведывался летний бриз. Нашептывание ветерка в высоких вершинах сосен было удивительно внятным, почти членораздельным. Как-то раз Феликс шел из мастерской мимо гостиной своей сестры: дверь в комнату была открыта, и он увидел там в прохладном полумраке Евгению, всю в белом, утонувшую в кресле и прижимающую к лицу огромный букет цветов. Напротив нее, вертя в руках шляпу, сидел Клиффорд Уэнтуорт; судя по всему, он только что преподнес этот букет баронессе, прекрасные глаза которой приветливо улыбались молодому человеку поверх герани и крупных роз. Феликс помедлил на пороге дома, раздумывая, не следует ли ему повернуть назад и войти в гостиную. Но он продолжал свой путь и вскоре оказался в саду у мистера Уэнтуорта. Облагораживающее воздействие, которому он предлагал подвергнуть Клиффорда, началось, по-видимому, само собой; Феликс, во всяком случае, был уверен, что мистер Уэнтуорт не воспользовался его хитроумным планом, предложенным с целью пробудить в молодом человеке эстетическое сознание. "Он определенно решил, - сказал себе после приведенного на этих страницах разговора Феликс, - что я, как заботливый брат, хлопочу о том, чтобы развлечь сестру флиртом - или, как он это, вероятно, называет, любовной интригой - с увлекающимся Клиффордом. Да уж, когда люди строгой нравственности дают разгуляться своему воображению - признаться, я не раз это замечал, - за ними никому не угнаться!" Сам Феликс, естественно, тоже не обмолвился об этом Клиффорду ни словом. Но Евгении он сказал, что мистер Уэнтуорт удручен грубыми вкусами сына. "Надо им чем-то помочь; они проявили в отношении нас столько сердечности, - добавил он. - Обласкай Клиффорда, пусть он к тебе почаще заглядывает, приохоть его к беседам с тобой, это отобьет у него охоту к другому, которая объясняется лишь его ребячеством, нежеланием отнестись к своему положению в обществе достаточно серьезно, как это подобает состоятельному молодому человеку из почтенной семьи. Постарайся привить ему серьезность. Ну, а если он сделает попытку за тобой ухаживать, тоже ничего страшного". - Я должна предложить себя в качестве высшей формы опьянения - взамен бутылки бренди? - спросила баронесса. - Поистине странные обязанности возлагают на нас в этой стране! Но она не отказалась наотрез взять на себя заботу о дальнейшем образовании Клиффорда; и Феликс, который тут же об этом забыл, поглощенный мечтами о предметах, неизмеримо ближе его касающихся, сейчас подумал, что перевоспитание началось. На словах тогда выходило, что план на редкость удачен, но теперь, когда дошло до дела, у Феликса появились кое-какие опасения: "Что, если Евгения... если Евгения?.." - тихонько спрашивал он себя, но при мысли о непредсказуемых способностях Евгении так и не завершал вопроса. Однако не успел Феликс внять или не внять столь туманно выраженному предостережению, как увидел, что из боковой калитки сада мистера Уэнтуорта выходит Роберт Эктон и направляется к домику среди яблонь. Очевидно, Эктон добирался сюда проселками с намерением навестить мадам Мюнстер. Проводив его взглядом, Феликс продолжал свой путь. Он предоставит Эктону выступить в роли Провидения и прервать, если в том будет надобность, увлечение Клиффорда Евгенией. Феликс шел по дорожкам сада, приближаясь к дому и к той задней калитке, откуда начиналась тропинка, ведущая полем и вдоль опушки рощи к озеру. Молодой человек остановился и взглянул на дом, точнее говоря, на одно открытое окно на теневой его стороне. Вскоре в нем показалась, щурясь от яркого света, Гертруда. Феликс, сняв шляпу, поздоровался; он сказал, что хотел бы прокатиться в лодке на другой берег озера, и спросил, не окажет ли она ему честь его сопровождать. Несколько секунд она на него смотрела, потом, ни слова не говоря, исчезла, но вскоре появилась снова, уже внизу, в подвязанной белыми атласными лентами, очаровательной, с причудливыми полями шляпке из итальянской соломки, которые в те времена носили, и с зеленым шелковым зонтиком в руке. Они пришли с Феликсом к озеру, где всегда были привязаны две лодки; в одну из них они сели, и Феликс, взявшись за весла, направил ее несильными гребками к противоположному берегу. День стоял ослепительный, как это бывает в самом разгаре лета, и маленькое озеро сливалось с залитым солнцем небом; слышен был только плеск весел, и оба они невольно к нему прислушивались. Высадившись из лодки, они извилистой тропинкой взобрались на заросший соснами бугор, где в просветах между деревьями сверкала гладь озера. Место было восхитительно прохладным, и прелесть его заключалась еще в том, что прохладу - среди тихих шорохов сосновых веток, - казалось, можно не только ощущать, но и слушать. Феликс и Гертруда опустились на ржавого цвета ковер из сосновых игл и разговорились о самых разных вещах; наконец в ходе разговора Феликс упомянул о своем отъезде; тему эту он затронул впервые. - Вы от нас уезжаете? - спросила, глядя на него, Гертруда. - Когда-нибудь, когда начнут облетать листья. Сами понимаете, не могу же я остаться здесь навсегда. Гертруда отвела от него взгляд и несколько секунд молча смотрела вдаль, потом сказала: - Я никогда вас больше не увижу! - Почему же? - спросил Феликс. - Надо думать, мы оба переживем мой отъезд. Но Гертруда только повторила: - Я никогда вас больше не увижу. Я ничего не буду знать о вас. Раньше я ничего о вас не знала, и так все снова и будет. - Раньше я тоже, к великому моему сожалению, ничего о вас не знал, - сказал Феликс. - Но теперь я вам буду писать. - Не пишите мне. Я вам не отвечу, - заявила Гертруда. - Конечно, я сжигал бы ваши письма. Гертруда снова посмотрела на него. - Сжигали бы мои письма? Какие вы иногда говорите странные вещи. - Сами по себе они не странные, - ответил молодой человек, - они кажутся странными, только когда я говорю их вам. Вы приедете в Европу. - С кем я приеду? - спросила Гертруда; она задала этот вопрос чрезвычайно просто, ока была очень серьезна. Феликс обратил внимание на ее серьезность; несколько секунд он был в нерешительности. - Зачем вы мне это говорите? - продолжала Гертруда. - Не хотите же вы сказать, что я приеду с моим отцом или сестрой. Вы сами в это не верите. - Я буду хранить ваши письма, - только и сказал в ответ Феликс. - Я не пишу писем. Не умею. После чего Гертруда сидела некоторое время молча, а ее собеседник смотрел на нее, желая лишь одного: чтобы ухаживать за дочерью оказавшего им гостеприимство старого джентльмена не считалось "вероломством". День был на исходе, заметно удлинились тени; в закатном небе сгустилась лазурь. На другом берегу появились двое: выйдя из дому, они шли по лугу. - Вон Шарлотта и мистер Брэнд, - сказала Гертруда. - Они идут сюда. Но, дойдя до озера, Шарлотта и мистер Брэнд остановились; они стояли и смотрели на противоположный берег, не делая, однако, попытки перебраться, хотя к их услугам была оставленная Феликсом вторая лодка. Феликс помахал им шляпой - кричать не имело смысла, они все равно не услышали бы. Не отозвавшись никак на его приветствие, они повернули и пошли вдоль берега. - Мистер Брэнд, как видно, человек крайне сдержанный, - сказал Феликс, - со мной он, во всяком случае, ведет себя крайне сдержанно. Сидит, подперев рукой подбородок, и молча на меня смотрит. Иногда он отводит взгляд. Ваш отец говорит, что он необыкновенно красноречив; мне хотелось бы его послушать. По виду он очень незаурядный молодой человек. Но говорить со мной он не желает. А я так люблю цветы красноречия. - Он очень красноречив, - сказала Гертруда, - но безо всяких цветов. Я много раз его слушала. Я знала, как только они нас увидели, что они не захотят сюда перебраться. - А! Он неравнодушен к вашей сестре, как говорится, il fait la cour [ухаживает (фр.)]. Им хочется побыть вдвоем? - Нет, - сказала сдержанно Гертруда. - Если они вдвоем, то не по этой причине. - Но почему он за ней не ухаживает? - спросил Феликс. - Она так красива, так деликатна, так добра. Гертруда взглянула на него, потом посмотрела на удалявшуюся пару, которую они сейчас обсуждали; мистер Брэнд и Шарлотта шли рядом; чем-то они напоминали влюбленных, чем-то - нет. - Они считают, что мне не следует находиться тут. - Со мной? Я думал, у вас на это смотрят иначе. - Вы не понимаете. Вы очень многого не понимаете. - Я понимаю, как я глуп! Но почему же Шарлотта и мистер Брэнд, ваша старшая сестра и священник, которым дозволено прогуливаться вдвоем, не явятся сюда и не надоумят меня, не прервут это незаконное свидание, на которое я вас завлек. - Они никогда себе этого не позволят, - сказала Гертруда. Изумленно подняв брови, Феликс несколько секунд на нее смотрел. - Je n'y comprends rien! [Ничего не понимаю! (фр.)] - воскликнул он, потом обратил взгляд вослед удалявшейся строгой паре. - Что бы вы мне ни говорили, - заявил он, - но ваша сестра явно не безразлична к своему статному спутнику. Ей приятно идти с ним рядом. Мне и отсюда это видно. Увлеченный своими наблюдениями, Феликс поднялся с земли. Поднялась и Гертруда, но она не пыталась состязаться с ним по части открытий; она предпочитала в ту сторону не смотреть. Слова Феликса потрясли ее, но ее держала в узде известная деликатность. - Конечно, Шарлотта не безразлична к мистеру Брэнду, - сказала Гертруда, - она о нем самого высок