городу. В один из ближайших вечеров мы собираемся вместе посетить оперу. И еще мы задумали вместе обойти все парижские картинные галереи. Он говорит не закрывая рта, как большинство французов, и я уверена, что общение с ним меня чрезвычайно обогатит. К тому же он очень красив и обладает безукоризненными манерами; мне он то и дело отпускает комплименты - боюсь, не всегда _искренне_. Когда я вернусь домой, я перескажу вам кое-что из того, что он мне тут успел наговорить. Думаю, что многое в его словах покажется вам странным, хотя слушать все это очень приятно. Вечерние разговоры в гостиной (от восьми до одиннадцати) часто бывают необыкновенно увлекательными, и мне тогда становится жаль, что тут нет вас или хотя бы каких-нибудь бангорских знакомых. Даже не понимая по-французски, вы бы получили удовольствие, если бы просто все это послушали. Французы столько умеют выразить! Мне иногда кажется, что у нас в Бангоре никто не мог бы столько всего выразить (впрочем, там у нас и выражать-то особенно нечего!). По-моему, наши земляки о многом просто не решаются говорить; а между тем, как я убедилась, занимаясь французским, человек часто сам не подозревает, _что_ он способен сказать, покуда не раскроет рот и не заговорит! Мне кажется, бангорцы заранее опускают руки: ни на какие усилия они не способны. (И к Вильяму Плэтту это относится _не в последнюю очередь_!) Право не знаю, что только станут думать обо мне, когда я вернусь. По-моему, я в Европе приучилась открыто говорить о чем угодно. Меня, пожалуй, заподозрят в неискренности; но ведь если все таишь про себя и не высказываешь начистоту, в этом гораздо больше неискренности! Я успела подружиться со всеми в доме - вернее сказать (вот вам пример моей искренности!), _почти_ со всеми. Мне никогда до сих пор не доводилось бывать в таком интересном обществе. Здесь живет еще одна молодая американка - как раз она мне менее симпатична, чем остальные, но это только потому, что она сама не хочет мне нравиться. А мне бы ужасно хотелось сойтись с ней поближе, потому что она необыкновенно мила и привлекательна; но она, по-моему, не желает меня замечать и не испытывает ко мне никакой симпатии. Она из Нью-Йорка, невероятно хорошенькая, с чудесными глазами, с нежным личиком; потом она чрезвычайно элегантно одета и вполне могла бы выдержать сравнение с любой европейской модницей. Но мне почему-то кажется, что она не хочет со мной знаться; она как будто старается дать мне понять, что я ей не ровня. Такие надменные, высокомерные героини бывают в романах, а в жизни они мне ни разу не встречались. Во всяком случае, никто никогда не подчеркивал, что я им не ровня. Поначалу было даже интересно - вот, думаю, какая мне попалась гордая красавица, точь-в-точь как в книжке. Я целыми днями твердила: "гордячка, гордячка", и в то же время мне хотелось, чтобы она подольше держалась так же неприступно. А она и вправду продолжала задирать нос - и все это так долго тянулось, что мне в конце концов стало не по себе. Я никак не могла взять в толк, что я такого сделала, да и до сих пор не понимаю. Похоже, что она меня в чем-то подозревает или ей что-то на меня наговорили. Если бы так себя держали со мной какие-нибудь другие девушки, я бы не придала этому значения; но эта на вид такая утонченная, и если бы я с ней подружилась, она бы наверное оказалась такой содержательной, что мне прямо обидно, и я все время об этом думаю. Непременно выведаю, что у нее за причина сторониться меня - какая-то причина ведь должна быть; мне прямо не терпится узнать, в чем дело. Позавчера я даже решилась подойти и заговорить с ней: я подумала, что так будет лучше всего: Я сказала, что хотела бы с ней поближе познакомиться, прийти к ней как-нибудь посидеть и поболтать (я слышала, что у нее очень славная комнатка) и что если ей на меня наговаривают, то пусть она мне все откровенно расскажет, когда я зайду. Но она выслушала это все ужасно надменно, просто окатила меня презрением - сказала, что никогда ничего обо мне вообще не слышала и что якобы комната у нее слишком тесная и гостей ей принимать негде. Может быть, все это так и есть, но я тем не менее уверена, что тут что-то кроется. Почему-то она настроена против меня, и я непременно докопаюсь до причины, даже если придется расспрашивать всех подряд - без этого я просто не уеду! Мне прямо _не терпится_ узнать. Может быть, она считает меня недостаточно утонченной - или вдруг до нее дошли какие-нибудь плохие отзывы о Бангоре? Прямо немыслимо! Помните, когда Клара Барнард гостила в Нью-Йорке, три года назад, как все с ней носились? А уж Клара-то бангорка до мозга костей. Спросите-ка Вильяма Плэтта - он не бангорец, у него должно быть беспристрастное мнение, - достаточно ли утонченная девушка Клара Барнард. Кстати (a propos, как говорят французы) об утонченности. Тут живет еще один американец, бостонец, из которого утонченность так и лезет. Зовут его мистер Луи Леверет (по-моему, очень красивое имя); лет ему около тридцати. Он невысокий и довольно болезненного вида - страдает каким-то расстройством печени. Но говорит он чрезвычайно содержательно, и я слушаю его просто с наслаждением - он высказывает такие прекрасные мысли. Конечно, слушать его мне не полагалось бы, поскольку говорит он не по-французски; но, по счастью, он вставляет в свою речь массу французских выражений. Говорит он совершенно в другом духе, чем мосье Вердье - не так сыплет комплиментами, а все больше на серьезные темы. Он обожает искусство и рассказал мне о живописи много такого, до чего мне самой никогда бы не додуматься; я даже не представляю себе, где можно было бы вычитать такие мысли. Искусство он ставит превыше всего и говорит, что мы его недостаточно ценим. В Европе живопись ценят очень высоко; но у нас в Бангоре, по-моему, ее недооценивают, и я тут как-то не удержалась и совершенно честно ему в этом призналась. Если бы у меня были лишние деньги, я бы купила несколько картин, увезла бы их в Бангор и повесила. Мистер Леверет говорит, что они бы от этого только выиграли - не картины, конечно, а бангорцы. Он считает, что французы замечательный народ, и говорит, что их мы тоже недостаточно ценим. Я тут как-то не удержалась и заметила, что, во всяком случае, сами они ценят себя предостаточно. Но слушать, как он рассуждает о французах, ужасно интересно; это так обогащает, так расширяет кругозор - а ведь за этим я сюда и приехала. Поэтому я стараюсь с ним побольше говорить о Бостоне, хоть и понимаю, что это нехорошо - запретное удовольствие! Впрочем, Бостон никуда от меня не денется, если только мне удастся осуществить свой план, свою заветную мечту - переехать туда жить. Сейчас мне надо всеми силами осваивать европейскую, культуру, а Бостон оставить напоследок. Но мне не терпится заранее знать, что меня там ожидает, а общение с коренным жителем в этом смысле так ценно! Неизвестно, когда еще мне подвернется настоящий бостонец. Да, если в Бостоне много таких, как мистер Леверет, недостатка в культуре я испытывать не буду - только бы моя мечта исполнилась! У него культуры хоть отбавляй. Но удивительно все-таки, какие разные бывают люди. Взять к примеру двух англичан, которые здесь живут, - они, по-моему, тоже люди культурные и образованные, но их культуру я вряд ли смогу усвоить, хоть я и очень стараюсь. Мне ужасно нравится, как они говорят, и я даже иногда подумываю - а не бросить ли учить французский и не научиться ли вместо этого говорить на своем родном языке так, как говорят эти англичане?.. Главное, разумеется, не в том, что они говорят (хотя иной раз от них можно услышать довольно любопытные вещи), а в том, как они произносят; да и голос у обоих на редкость приятный. Казалось бы, такая изысканная манера говорить должна стоить огромных усилий, однако мои англичане и говорят, да и все остальное делают необычайно легко. "Мои англичане" - это брат и сестра, приблизительно моего возраста и, по-моему, из аристократического рода. С ними я общаюсь очень много - говорить с англичанами я могу себе позволить чаще, чем с американцами, хотя бы из-за языка. У меня такое ощущение, что, когда я с ними разговариваю, я как будто учу совершенно новый язык. Забавно - когда я уезжала из дому, я и подумать бы не могла, что еду в Европу изучать _английский_. Если я и вправду успею его выучить, вы, наверное, перестанете меня понимать - вам такая манера говорить вряд ли понравится. Да и все в Бангоре наверняка станут меня осуждать. Между прочим, в Бангоре, как нигде больше, принято осуждать всех и вся - в Европе ничего подобного нет. Я пришла к выводу, что наши земляки - так и можете им передать - вообще _чересчур привередливы_. Но я начала вам рассказывать о моих англичанах. Как бы мне хотелось, чтобы вы их себе представили! Она необыкновенно хороша собой и держится скромно, даже замкнуто, однако при этом одевается так, что привлекает всеобщее внимание: я это заметила, когда мы тут как-то вместе прогуливались по городу. На нее буквально все смотрели, а она словно и не замечала ничего - пока я в конце концов не обратила на это ее внимание. Мистер Леверет в восторге от ее туалетов и называет их "одежды будущего". А по-моему, правильнее было бы сказать "одежды прошлого" - ведь англичане, как известно, отличаются приверженностью к прошлому. Я так и сказала тут как-то мадам де Мезонруж - что мисс Вейн одевается в одежды прошлого. На это она, усмехнувшись, как умеют одни французы, ответила: "De l'an passe, vous voulez dire?" [Вы хотите сказать - прошлого сезона? (фр.)] (попросите-ка Вильяма Плэтта перевести - он ведь меня уверял, что прекрасно понимает по-французски). Я вам уже как-то писала, что я и раньше интересовалась положением женщины в Англии, а теперь решила воспользоваться знакомством с мисс Вейн, чтобы получить дополнительные сведения по женскому вопросу. Я ее усердно выспрашивала, но ничего толком узнать не удалось. Стоило мне коснуться этой темы, как она тут же заявила, что положение женщины зависит от положения ее отца, старшего брата, мужа и т.д. Далее она сообщила, что ее собственное положение вполне ее устраивает, поскольку ее отец кем-то там приходится (не помню точно кем) какому-то лорду. Она ставит знатное родство превыше всего, я же усматриваю в этом доказательство того, что положение женщины в Англии оставляет желать лучшего. Если бы оно было удовлетворительным, оно бы не зависело от положения родственников - пусть даже самых близких. Я не очень-то разбираюсь в лордах, и меня ужасно раздражает ее манера (хотя вообще она милейшее создание) рассуждать о них так, как будто и я обязана знать все эти тонкости. Я стараюсь при всяком удобном случае задавать ей один и тот же вопрос: не считает ли она, что все люди равны. Но она упорно отвечает, что нет и что она, например, никак не может считать себя ровней леди такой-то - супруге того самого знатного родственника. Я изо всех сил стараюсь ее переубедить, но она совершенно не хочет переубеждаться, а когда я ее спрашиваю, придерживается ли сама леди такая-то подобных взглядов, то есть считает ли и она, что мисс Вейн ей не ровня, то моя англичаночка вскидывает на меня свои хорошенькие глазки и отвечает: "Ну разумеется!" А если я ей говорю, что со стороны ее родственницы это прямо-таки непорядочно, она не принимает моих слов всерьез и только повторяет, что леди такая-то "очень милая дама". Ничего себе милая! Будь она на самом деле милая, у нее не было бы таких нелепых понятий. Я сказала, что у нас в Бангоре иметь такие понятия считается признаком дурного воспитания, но на это мисс Вейн сделала такое удивленное лицо, будто она о нашем городе и слыхом не слыхала. Мне часто хочется хорошенько ее встряхнуть, хотя она такое кроткое создание. И если она позволяет вбивать себе в голову подобную чушь без малейшего возмущения, то _меня_ это глубоко возмущает. Меня возмущает и ее брат, потому что она его ужасно боится - это прямо бросается в глаза и многое дополнительно проясняет. Она ставит своего брата превыше всего, трепещет перед ним, как школьница, и считает это в порядке вещей. Он совершенно подавляет ее - не только физически (это бы еще _можно_ понять - сам он высокий и широкоплечий, и кулаки у него здоровенные), но и морально, и интеллектуально. Тем не менее никакие мои доводы не действуют, и на ее примере я убеждаюсь в истинности старого житейского наблюдения - боязливому смелости не одолжишь. Сам мистер Вейн - ее брат - находится во власти тех же предрассудков, и когда я ему говорю - а я стараюсь повторять это при всяком удобном случае, - что сестра ему не подчиненная (даже если она сама с этим свыклась), а равная, а может быть, кое в чем и превосходит брата, и что если бы мой собственный брат, у нас в Бангоре, осмелился обращаться со мной так, как он обращается с этой бедной девочкой, у которой не хватает решимости поставить его на место, то горожане устроили бы митинг протеста против оскорбления женского достоинства, - так вот, когда я ему высказываю свое мнение (обычно это бывает за обедом или за завтраком), он встречает мои слова таким оглушительным хохотом, что на столе начинают дребезжать тарелки. Но я утешаюсь тем, что есть человек, который всегда проявляет к моим словам явный интерес, - это мой сосед по столу, профессор-немец; подробнее я о нем напишу как-нибудь в другой раз. Он ученый до мозга костей и всегда стремится узнать что-то новое. Он одобрительно относится почти ко всем моим высказываниям и после обеда, в гостиной, часто подходит ко мне и задает разные вопросы. Я даже не всегда могу вспомнить, что именно я говорила, и мне трудно бывает четко выразить собственные мысли. Но он удивительно умеет подхватить чужую мысль и продолжить ее, а спорить и рассуждать любит не меньше, чем Вильям Плэтт. Он невероятно образованный, в чисто немецком духе, и тут как-то признался мне, что считает себя "интеллектуальной метлой". Что ж, если так, то эта метла чисто метет - я ему так и сказала. После того как он со мной поговорит, мне кажется, что у меня в голове ни одной пылинки не осталось. Удивительно приятное ощущение! Он себя именует наблюдателем - а уж понаблюдать тут есть что. Однако на сегодня хватит, я что-то совсем заболталась. Не знаю, сколько я еще здесь пробуду - дела мои двигаются так успешно, что, пожалуй, я уложусь в меньший срок, чем первоначально себе наметила. У вас там, наверно, уже началась, как обычно, ранняя зима: я очень вам всем завидую. Здесь осень сырая и унылая, и я многое бы отдала за свежий, морозный денек. VI Из Парижа, от мисс Эвелин Вейн, в Брайтон, леди Августе Флеминг Париж, 30 сентября Дорогая леди Августа! Если вы помните, в Хомбурге (*17) вы пригласили меня приехать к вам погостить седьмого января. Боюсь, что не смогу воспользоваться вашим любезным приглашением. Мне очень, очень жаль, что поездка, которой я так ждала, не состоится. Но меня сейчас только известили о том, что окончательно решено повезти маму и детей на часть зимы за границу, и мама хочет, чтобы я вместе со всеми поехала в Иер, куда врачи направляют Джорджину подлечить легкие. Последние три месяца она чувствовала себя не совсем хорошо, а с наступлением сырой погоды ей стало еще хуже. На прошлой неделе папа решил показать ее доктору; они с мамой повезли ее в город и советовались с гремя или четырьмя врачами. Все они рекомендовали юг Франции, но относительно курорта мнения разошлись, и тогда мама сама выбрала Иер, где можно устроиться подешевле. Место это скорее всего прескучное, но я надеюсь, что Джорджина там поправится. Боюсь, однако, что она не поправится, пока сама не начнет серьезнее относиться к своему здоровью. К сожалению, она очень своевольна и упряма, и мама мне пишет, что в течение последнего месяца ее удавалось удержать дома только с помощью строжайших папиных запретов. Еще мама пишет, что Джорджина слышать не желает о поездке за границу и совершенно не ценит затрат, на которые ради нее идет папа, а наоборот очень сердится из-за того, что пропустит зимнюю охоту и так далее. Она рассчитывала в декабре начать охотничий сезон и просит узнать, держит ли кто в Иере гончих. Мыслимо ли это - мечтать о псовой охоте с такими слабыми легкими! Но я не без оснований полагаю, что, добравшись до места, она никуда уже не будет рваться, потому что, по слухам, там стоит сильная жара. Может быть, на Джорджину она и подействует благотворно, но зато все остальное семейство наверняка расхворается. Правда, мама берет с собой не всех детей, а только Мэри, Гуса, Фреда и Аделаиду; остальные до начала февраля (числа до третьего) пробудут в Кингскоте, а потом поедут на месяц к морю, в Истборн, в сопровождении кашей новой гувернантки, мисс Перигибсон, которая оказалась весьма достойной женщиной. За границу мама хочет взять мисс Трэверс, которая живет у нас уже много лет, но занимается только младшими детьми, и еще она как будто намерена взять нескольких наших слуг. Мама всецело доверяет мисс П. - жаль только, что у нее такая нелепая фамилия. Когда она к нам нанималась, мама даже думала предложить ей называться как-нибудь по-другому, но папа сказал, что это неудобно, вдруг она обидится. Вот леди Бэтлдаун, например, всем своим гувернанткам дает одну и ту же фамилию и за это приплачивает им пять фунтов в год (*18). Точно не помню, но, по-моему, они все у нее называются Джонсон (эта фамилия мне почему-то кажется более подходящей для горничной). У гувернанток вообще фамилии должны быть поскромнее; нельзя же, в самом деле, чтобы у слуг фамилии были благороднее, чем у хозяев. Вы, очевидно, знаете от Десмондов, что они вернулись в Англию без меня. Когда только начались разговоры о том, что Джорджину надо везти за границу, мама мне написала, чтобы я осталась еще на месяц в Париже с Гарольдом, а по пути в Иер они меня захватят. Таким образом, мне не нужно будет тратиться на дорогу до Кингскота и обратно, а заодно я получаю возможность немного усовершенствоваться во французском языке. Гарольд, как вы знаете, приехал в Париж полтора месяца назад подзаняться французским перед какими-то ужасными экзаменами. Он снял квартиру в одном французском доме, где сдают жилье молодым людям (не обязательно молодым) с целью обучения языку - это такое специальное заведение, только содержат его почему-то женщины. Мама навела справки, узнала, что это место вполне приличное, и написала мне, чтобы я поселилась вместе с Гарольдом. Десмонды доставили меня туда и договорились с хозяевами об условиях, или заключили соглашение, или как там это называется. Гарольду, естественно, мой приезд не доставил большой радости, однако он очень добр и обращается со мной как ангел. Во французском он сделал огромные успехи. Хотя здесь обучают далеко не так хорошо, как предполагал папа, но Гарольд у нас до того умный, что ученье у него идет как-то само собой. Боюсь, что мои успехи гораздо менее значительны, но, к счастью, мне не нужно сдавать экзамены - разве что мама надумает проэкзаменовать меня. Правда, у нее, я надеюсь, будет столько забот с Джорджиной, что вряд ли это ей придет в голову. А если все-таки придет, то я, как выражается Гарольд, сяду в страшную калошу. Условия жизни в этом доме не самые идеальные для молодой девушки - они рассчитаны скорее на мужчин, и Десмонды даже заметили, что мама сделала _в высшей степени странный выбор_. Миссис Десмонд объясняет это тем, что маме чужды какие бы то ни было условности. Но сам город все же очень занятный, и если Гарольд будет и дальше мириться с моим присутствием, я смогу спокойно дождаться прибытия каравана (так он именует маму с чадами и домочадцами). Владелица этого заведения - не знаю, как его правильнее назвать, - весьма экстравагантная особа, сразу видно, что _иностранка_, но при этом в высшей степени предупредительная - она то и дело посылает узнать, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь. Прислуга совершенно не такая, как в Англии: они все - и лакей (тут он только один), и горничные - бесцеремонно врываются к вам в комнату, когда вы меньше всего их ждете, притом _в любое время суток_, а если они вам вдруг понадобятся и вы позвоните, то появляются они не раньше, чем через полчаса. Это, конечно, большое неудобство, да и в Иере, я полагаю, лучшего ждать не приходится. Впрочем, там у нас, по счастью, будет собственная прислуга. Среди здешних постояльцев есть несколько приезжих из Америки; Гарольд над ними все время потешается. Один из них, малоприятный господин тщедушного вида, постоянно сидит у самого камина и рассуждает о цвете неба. По-моему, он и не видел никогда неба, кроме как из окошка. Ни с того ни с сего он прицепился к моему платью (помните, то зеленое, которое вам так понравилось в Хомбурге): объявил, что его цвет напоминает девонширские болота, и целых полчаса разглагольствовал про эти самые болота - как будто нельзя было выбрать более интересную тему! Гарольд утверждает, что он не в своем уме. Так непривычно жить под одной крышей с людьми, которых, в сущности, не знаешь. Совсем не то, что в Англии, где всегда знаешь всех. Кроме этого сумасшедшего, есть еще две американки, примерно моего возраста, одна из которых довольно приличная. Она здесь с матушкой, только матушка почему-то целые дни просиживает в своей спальне, что, по-моему, в высшей степени странно. Я бы попросила маму пригласить их обеих погостить к нам в Кингскот, но боюсь, что мать этой девушки моей маме не понравится - она довольно вульгарна. Вторая девушка сама довольно вульгарна, и к тому же путешествует совершенно одна. Она, по-моему, школьная учительница или что-то в этом роде; правда, первая девушка (которая поприличнее и с матерью) уверяет меня, что она все-таки порядочнее, чем кажется. Однако убеждения у нее самые чудовищные: она считает, например, что с аристократией пора покончить, что нехорошо, если Кингскот после папиной смерти перейдет к Артуру, и тому подобное. Я никак не пойму, отчего она так возмущается: по-моему, если Артур вступит во владение Кингскотом, это будет просто чудесно, хотя, конечно, жалко папочку. Гарольд говорит, что она тоже сумасшедшая. Он ее без конца высмеивает за радикализм и делает это так остроумно, что она не находится что ответить, хотя тоже не лишена остроумия. Тут есть еще один француз - какой-то родственник хозяйки, препротивный субъект, и немец, не то профессор, не то доктор, который ест с ножа и рассуждает о всяких скучных материях. Мне очень, очень жаль, что я не смогу приехать к вам, как обещала. Я боюсь, что вы больше не захотите пригласить меня. VII Из Парижа, от Леона Вердье, в Лилль, Просперу Гобену 28 сентября Мой милый Проспер! Давненько я не баловал тебя письмами, да и сейчас не знаю, отчего мне вдруг пришла фантазия освежить в твоей памяти мой светлый образ. Не оттого ли, что в счастливые минуты мы невольно вспоминаем тех, с кем прежде делили восторги и горести, а поскольку je t'en ai trop dit, dans le bon temps, mon gros Prosper [я немало тебе поведал, милый мой толстяк Проспер, в то счастливое время (фр.)], и ты всегда выслушивал меня с невозмутимым видом, расстегнув жилетку и попыхивая трубкой, меня и потянуло снова излить тебе душу. Nous en sommes nous flanquees, des confidences [мы не раз поверяли друг другу наши тайны (фр.)] - в те блаженные дни, когда я, едва очередная интрижка начинала poindre a l'horizon [вырисовываться на горизонте (фр.)], заранее предвкушал удовольствие, которое я испытаю, рассказывая о ней во всех подробностях самому Просперу! Как я уже имел честь доложить, я счастлив, я на верху блаженства, а об остальном догадывайся сам. Так и быть, я тебе помогу! Представь себе трех очаровательных девушек - трех, дружище, ни больше ни меньше, - обрати внимание на это мистическое число! Теперь представь, что они образуют живописный кружок, в центре которого находится твой ненасытный приятель Леон! Достаточно ли я обрисовал ситуацию, и в состоянии ли ты постигнуть причины моего блаженства?.. Ты ожидал, быть может, приятного известия о том, что я внезапно разбогател или что мой дядюшка Блондо решил наконец переселиться в лучший мир, предварительно назначив меня своим единственным наследником. Но тебе ли напоминать о том, что причиной счастья твоего старого приятеля чаще всего бывают женщины, - и они же, только еще чаще, бывают причиной его несчастий?.. Однако не будем до времени говорить о несчастиях: пока что ces demoiselles [эти барышни (фр.)] примкнули к тесным рядам своих предшественниц, даривших меня благосклонностью. Прости меня - я понимаю твое нетерпение и сейчас расскажу, из кого ces demoiselles состоят. Если помнишь, я говорил тебе когда-то о моей кузине де Мезонруж, этой grande belle femme [достойной и эффектной женщине (фр.)], которая вышла замуж, en secondes noces [вторым браком (фр.)] (ее первый брак, по правде говоря, был не вполне официален), за почтенного представителя старинного дворянского рода, владевшего поместьями в Пуату (*19). После смерти супруга - удара, отягченного еще тем, что при годовом доходе в семнадцать тысяч франков жили они далеко не по средствам, - моя кузина осталась буквально на панели, без всяких средств к существованию и с двумя дьявольски избалованными дочерьми, которых надо было воспитать, не дав им свернуть со стези благонравия. Последняя цель успешно достигнута: обе девицы на удивление благонравны. Если ты спросишь, как моей кузине удалось добиться этого, я отвечу: не знаю - и это меня не касается (да и тебя, a fortiori [тем более (лат.)], тоже). Сейчас ей пятьдесят (для знакомых - тридцать семь), а дочерям, которых ей пока что не удалось пристроить, соответственно двадцать семь и двадцать три (для знакомых - двадцать и семнадцать). Три года назад у нее возникла трижды благословенная идея открыть нечто вроде пансиона для насыщения и просвещения неотесанных варваров, ежегодно наводняющих Париж в надежде урвать с французского стола хотя бы случайные крохи языка Вольтера - или языка Золя. Эта идея lui a porte bonheur [принесла ей удачу (фр.)]; лавочка оказалась прибыльной. До недавнего времени моя кузина отлично управлялась одна, но несколько месяцев тому назад возникла необходимость несколько расширить и украсить предприятие. Не считаясь с затратами, моя кузина решилась на этот шаг: она пригласила меня поселиться в ее доме (стол и квартира бесплатно!), чтобы держать в узде словесные экзерсисы ее pensionnaires [постояльцев (фр.)]. Итак, я расширяю этот пансион, милый Проспер, и я же его украшаю! Ем и пью на дармовщинку и занят только тем, что поправляю звуки, слетающие с прелестных англосаксонских губ. Бог свидетель, далеко не все англосаксонские губки прелестны, но и среди них попадается достаточно таких, которые способны с лихвой вознаградить мое усердие. В настоящее время, как я тебе уже докладывал, под моим неусыпным наблюдением находятся целых три комплекта вышеназванных уст. Обладательнице одного я даю частные уроки за дополнительную плату. Разумеется, моя кузина прибирает к рукам все до единого су, но тем не менее могу с полным правом сказать, что мои труды не пропадают втуне. Занятия с двумя другими ученицами также приносят мне глубокое удовлетворение. Одна из них - англичаночка не старше двадцати - вылитая figure de keepsake [картинка из альбома (фр., англ.)], самая очаровательная мисс, какую ты только (или, во всяком случае, какую я только) видел. Вся она с головы до пят разукрашена бусами, браслетами и вышитыми одуванчиками, однако главное ее украшение - прехорошенькие и преласковые серые глазки, глядящие на вас с безграничным доверием - доверием, которое мне даже совестно обманывать. Цвет лица у нее белее, чем этот лист бумаги, а в серединке каждой щечки белизна переходит в чистейший, легчайший, прозрачнейший румянец. Иногда этот розовый тон заливает все ее личико - иными словами, она краснеет - нежно-нежно, подобно дыханию, затуманивающему оконное стекло. Как всякая англичанка, на людях она держится недотрогой, но нетрудно заметить, что вдали от посторонних взоров elle ne demande qu'a se laisser aller [она только и ждет, чтобы дать себе волю (фр.)]. Я к ее услугам, когда бы она этого ни пожелала, и недвусмысленно дал ей понять, что она в любое время может на меня рассчитывать. Полагаю не без оснований, что она должным образом оценила мою готовность, хотя, признаюсь честно, с нею дело подвинулось у меня не так существенно, как с остальными. Que voulez-vous? [Чего ты хочешь? (фр.)] Англичане тяжелы на подъем, их женщины не любят спешить - только и всего. Однако некоторый прогресс налицо, а коль скоро это так, я склонен предоставить все течению событий. Пусть мое кушанье томится на медленном огне - закипит, когда придет срок: я и так выше головы занят ее concurrentes [конкурентками (фр.)]. Celles-ci [последние (фр.)] не мучают меня напрасным ожиданием, par exemple! [вот уж нет! (фр.)] Две другие барышни - американки, а медлительность, как ты знаешь, американской натуре не свойственна. "Ол-райт - дуй живей!" (Я тут нахватался английских словечек, вернее сказать - американизмов.) И вот они "дуют" - на таких скоростях, что я порой с трудом за ними поспеваю. Одна из них более миловидна, зато другая (та, что берет частные уроки) - поистине une fille prodigieuse [необыкновенная девушка (фр.)]. Ah, par exemple, elle brule ses vaisseaux, celle-la! [Эта уж безусловно сжигает свои корабли! (фр.) В первый же день она бросилась в мои объятия, и я даже хотел ей попенять за то, что она лишила меня удовольствия взламывать оборону постепенно, брать заградительные сооружения одно за другим - ведь это почти так же сладостно, как вступление в покоренную крепость. Поверишь ли - не прошло и двадцати минут, как она назначила мне свидание! Правда, не где-нибудь, а в Лувре, в галерее Аполлона, но для начала и это неплохо, а с тех пор мы встречались уже десятки раз - я, признаться, и счет потерял. Non, c'est une fille qui me depasse [нет, поведение этой девушки выше моего понимания (фр.)]. Та, что поменьше ростом (она здесь с мамашей, которой никогда не видно, - похоже, что ее прячут в стенном шкафу или в сундуке), гораздо миловиднее, и, вероятно, на этом основании elle у met plus de facons [она больше ломается (фр.)]. Она не таскается со мной часами по Парижу; она довольствуется долгими беседами наедине в petit salon [малой гостиной (фр.)], с приспущенными занавесями, и выбирает для них время после трех, когда все отправляются a la promenade [на прогулку (фр.)]. Эта малютка восхитительна: в целом немножко худощава, и косточки слегка выпирают, но в частностях придраться не к чему. И ей можно сказать без обиняков все, что угодно. Она старательно делает вид, будто не понимает, куда я гну, но ее поведение спустя полчаса доказывает обратное - и как нельзя более ясно! Однако я отдаю предпочтение высоконькой - той, которая берет частные уроки. Эти частные уроки, мой милый Проспер, - величайшее изобретение века; а как гениально им пользуется моя мисс Миранда! Для наших уроков также отводится petit salon, но все двери при этом бывают плотно закрыты, а все домочадцы получают строжайший наказ нам не мешать. И нам не мешают, дружище! Нам не мешают! Ни единый звук, ни единая тень не нарушают нашего блаженства. Признайся, что моя кузина достойна восхищения и заслуживает, чтобы ее дело процветало. Мисс Миранда выше среднего роста, несколько плосковата, пожалуй, слишком бледна - у нее не увидишь восхитительных rougeurs [румянцев (фр.)] англичаночки. Но у нее живые, задорные, смышленые глаза, великолепные зубы, точеный носик и непередаваемая манера смотреть вам прямо в лицо, вызывающе откинув голову, - такой законченный образец прелестного нахальства мне до сих пор не попадался! Она совершает tour du monde [кругосветное путешествие (фр.)] одна-одинешенька, даже без наперсницы, так что некому нести опознавательный флаг, - и все это ради того, чтобы на собственном опыте узнать, a quoi s'en tenir sur les hommes et les choses [что представляют собой люди и вещи (фр.); пишущий обыгрывает оба значения слова les hommes - "люди" и "мужчины"] - sur les hommes в особенности. Dis done [скажи-ка (фр.)], Проспер, ведь, должно быть, un drole de pays [презабавная страна (фр.)] лежит за океаном, если там налажено производство девиц, одержимых столь страстной любознательностью?.. А не попробовать ли и нам с тобой когда-нибудь сыграть в эту игру? Не отправиться ли нам самим за океан и не убедиться ли на собственном опыте?.. Поедем, право, навестим их chez elles [в их собственном доме (фр.)] - не все же им гоняться за нами! Dis done, mon gros Prosper... [Что скажешь, толстячок Проспер? (фр.)] VIII Из Парижа, от д-ра Рудольфа Штауба, в Геттинген, д-ру Юлиусу Гиршу Любезный собрат! Я вновь берусь за перо, чтобы продолжить беглые заметки, первую порцию которых я отправил вам несколько недель тому назад. Я упоминал тогда о своем намерении отказаться от гостиницы, поскольку последняя, не обладая в достаточной мере локальной и национальной спецификой, не могла меня удовлетворить. Владелец ее происходил из Померании, и прислуга, без единого исключения, также была из фатерланда. Мне казалось, что я живу в Берлине, на Унтер-ден-Линден, и, проанализировав все обстоятельства, я пришел к заключению, что коль скоро я предпринял столь ответственный шаг, как вылазка в штаб-квартиру галльского гения, я обязан сделать все, чтобы как можно глубже проникнуть в среду, являющуюся в равной степени причиной и следствием его безостановочной активности. Я исходил также из того, что для досконального изучения какой-либо страны исследователь прежде всего должен быть помещен в условия непосредственной близости к повседневной жизни этой страны, по возможности очищенные от модифицирующего влияния посторонних факторов. Руководствуясь вышеприведенными соображениями, я снял комнату в доме, принадлежащем некоей особе чисто французского происхождения и воспитания, которая пополняет свои доходы, не соответствующие все возрастающим требованиям парижского образа жизни с его принципом ублажения чувств, предоставляя стол и квартиру ограниченному числу благопристойных иностранцев. Я намерен был снять у нее только комнату, столоваться же предпочел бы в пивной, очень приличной на вид, которая незамедлительно обнаружилась на той же улице; однако мое предложение, достаточно отчетливо сформулированное, оказалось неприемлемым для содержательницы заведения (дамы с математическим складом ума), и я вынужден был согласиться на лишний расход, утешаясь, однако, тем, что подчинение общему для всех распорядку дня даст мне постоянную возможность изучать манеры и привычки моих соседей по столу, а также наблюдать французскую разновидность Hominis sapientis в один из интереснейших в физиологическом отношении моментов, именно в момент насыщения (как известно, аппетит есть ведущее начало в структуре упомянутой разновидности), поскольку в этот момент головной мозг испаряет некую газообразную субстанцию, которая, будучи практически невесомой и не видимой невооруженным глазом, может быть уловлена и исследована с помощью соответственно настроенного прибора. Мой прибор (я имею в виду тот, который помещается в моей трезвой, надежной немецкой голове) настроен весьма удовлетворительно, и я уверен, что из поля моего зрения не ускользнет ни единая капля драгоценной жидкости, конденсирующейся на предметном стекле. Нужна только надлежащим образом подготовленная поверхность, а в этом отношении я сделал все. К моему глубокому сожалению оказалось, что и здесь истинно национальный элемент составляет меньшинство. Французов в доме только четверо - три женщины и один мужчина, все имеющие касательство к содержанию этого заведения. Преобладание женского начала является само по себе характерным, ибо вы не хуже моего знаете, какую гипертрофированную роль сыграл этот пол во французской истории. Четвертый представитель местного населения, судя по видимым признакам, мужчина, однако на основании чисто поверхностных наблюдений я не решусь классифицировать названную особь как Homo sapiens. Он производит впечатление существа скорее обезьяно-, нежели человекоподобного; когда я его наблюдаю и слушаю, мне представляется, что передо мною волосатый гомункулус (*20), выделывающий трюки под визгливый аккомпанемент уличной шарманки. Как я уже сообщал вам, мои опасения относительно того, что меня будут здесь третировать по причине моей принадлежности к немецкой нации, оказались совершенно безосновательными: никто, по-видимому, не задумывается над тем, к какой нации я принадлежу, - напротив, я встречаю здесь самое любезное обращение, какого, впрочем, удостаивается всякий гость, если он исправно оплачивает счет, не особенно вникая в отдельные его пункты. Это, нужно признаться, было для меня в известной мере неожиданностью, и я по сей день не пришел к окончательному умозаключению касательно основополагающих причин упомянутой аномалии. Мое решение обосноваться под французским кровом диктовалось собственно тем, что я предполагал быть враждебно встреченным всеми прочими обитателями. Я надеялся изучить разнообразные формы проявления естественного раздражения, которое должна была возбуждать моя личность, поскольку французский национальный характер наиболее полно проявляется под влиянием раздражения. Однако мое присутствие не оказывает видимого стимулирующего воздействия, и в этом смысле я существенно разочарован. Ко мне относятся точно так же, как к другим, между тем как я был подготовлен к отношению особому, пусть даже худшему. Как я уже говорил, я не могу полностью уяснить себе это логическое противоречие, однако склоняюсь к нижеследующей гипотезе. Французы безраздельно поглощены собой; невзирая на то, что война 1870 года породила в их сознании весьма определенный образ немца как представителя победоносной нации, в настоящее время сколько-нибудь четкое понятие о его существовании у них отсутствует. Они не уверены, есть ли вообще на свете немцы, ибо веские доказательства этого факта - всего-навсего девятилетней давности - успели начисто изгладиться из их памяти. Поскольку сама идея немца содержала в себе нечто неприятное, они поторопились исключить ее из круга своих представлений. Посему я полагаю, что мы напрасно кладем в основу нашей политики тезис о возможности реванша: французская натура слишком мелка, чтобы в ней могло пустить корни это могучее растение. Я использовал также благоприятную возможность провести серию наблюдений над англоязычными особами, уделив первостепенное внимание американской разновидности, ценными образцами которой я располагаю. Один из двух наиболее интересных образцов - молодой человек, демонстрирующий всю совокупность характерных признаков периода упадка нации и напоминающий мне, в уменьшенном масштабе, римлянина эпохи эллинизма (III век н.э.). Он иллюстрирует тот этап развития культуры, когда способность к усвоению настолько превалирует над способностью к созиданию, что последняя оказывается обреченной на полное бесплодие, в то время как сфера умственной деятельности являет собою аналог малярийного болота. Из его слов я уяснил себе, что в Америке имеется большое количество абсолютно идентичных ему индивидов и что, в частности, город Бостон населен почти исключительно ими. (Этот факт он сообщил мне с большой гордостью, как если бы упомянутое обстоя