с многих тысяч долларов - существенная перемена! Но это не меняет моей любви к вам. - Нам и не нужно его состояние, - сказала Кэтрин. - Вы же знаете, что у меня своих денег предостаточно. - Да, дорогая моя, я знаю, у вас есть какой-то капитал. И уж его-то он не посмеет тронуть! - Он и не захочет, - сказала Кэтрин. - Это мне мать оставила. Морис помолчал. - Значит, у него даже сомнений не было? - спросил он наконец. - Он думал, что, услышав его слова, я выйду из себя и сброшу маску? - Не знаю, что он думал, - устало сказала Кэтрин. - Передайте ему, пожалуйста, что для меня его угроза - пустой звук, - и Морис звучно щелкнул пальцами. - Нет, боюсь, что этого я не осмелюсь ему передать. - Иногда вы меня, знаете ли, разочаровываете, - сказал Морис. - Да, наверное. Во мне все разочаровались - и отец, и тетя. - Ну, со мной дело совсем другое - я ведь люблю вас больше, чем они. - Конечно, Морис, - сказала Кэтрин, чувствуя, что эта сладостная истина (которая никого, в конце концов, не обижала) всецело завладела ее воображением - кое-какое воображение у Кэтрин все-таки имелось. - Вы уверены, что он не отступится? Я хочу сказать - никогда не отступится от своего решения лишить вас наследства? И даже ваши добродетели, ваше долготерпение не поколеблют его жестокости? - То-то и беда, что в его глазах наш брак зачеркнет все мои добродетели. В его глазах это будет только доказательством его правоты. - Да, значит, он вас не простит! Услышав, как с прекрасных губ молодого человека слетело это восклицание, Кэтрин почувствовала, что ее успокоившаяся было душа снова приходит в ужасное волнение. - Ах, вы должны меня очень-очень любить! - воскликнула она. - Вне всякого сомнения, дорогая! - ответил ее возлюбленный. - Вас расстраивает выражение: "лишит наследства"? - добавил он мгновение спустя. - Я не из-за денег расстраиваюсь, а из-за того... из-за того, что у него такие мысли. - Вам, наверное, кажется, что это нечто вроде проклятия, - сказал Морис. - И вам, должно быть, очень тяжело. А вы не думаете, - продолжал он, - что, взявшись за дело с умом и действуя надлежащим образом, вы могли бы со временем рассеять злые чары? Вы не думаете, - говорил он задумчивым, сочувственным тоном, - что по-настоящему умная женщина сумела бы на вашем месте перетянуть его на свою сторону? Вы не думаете, что... Тут Кэтрин внезапно прервала Мориса. Все его хитроумные вопросы прошли мимо нее. Кэтрин казалось, что страшные слова "лишит наследства", за которыми так явственно слышалось обвинение в безнравственности, повисли в воздухе и даже словно бы звучат все громче и громче. Она вдруг осознала свое положение, и ледяной холод проник в ее детскую душу, наполнив ее тоской и ужасом. Но спаситель был рядом, совсем близко, и она протянула к нему руки. - Ах, Морис, - сказала она, содрогнувшись, - я готова обвенчаться с вами, когда вы захотите! И она уронила голову ему на плечо. - Любовь моя! - воскликнул Морис, опуская глаза на свою драгоценную добычу. А потом растерянно уставился перед собой, приоткрыв рот и подняв брови. 21 Доктор Слоупер без промедления поделился своими выводами с миссис Олмонд, изложив ей свое мнение теми же словами, которыми ранее объявил его самому себе: - Она не отступится! Клянусь небом, она не отступится! - То есть обвенчается с ним? - спросила миссис Олмонд. - Этого я не знаю. Но сломить ее невозможно. Она станет бесконечно тянуть и откладывать в надежде переубедить меня. - Но переубедить тебя, наверное, невозможно? - Можно ли переубедить геометрическую теорему? Мое суждение не настолько поверхностно. - Но ведь геометрия, по-моему, как раз и занимается поверхностями, - с улыбкой возразила миссис Олмонд - женщина, как нам известно, весьма неглупая. - Верно. Но занимается ими со всей серьезностью и глубиной. Кэтрин и этот ухажер - мои поверхности, и я уже произвел надлежащие измерения. - И результаты, кажется, удивили тебя. - Эти поверхности обширны и предлагают немалый материал для наблюдений. - Как ты бесстрастен! - воскликнула миссис Олмонд. - Могу ли я быть иным, когда вокруг меня страсти так и кипят? Впрочем, надо отдать должное Таунзенду - его страсти подчинены рассудку. - Не могу судить о Морисе Таунзенде, - сказала миссис Олмонд, - но Кэтрин меня ничуть не удивляет. - А меня, признаться, немного удивляет. Она, должно быть, терзается и мечется от одного решения к другому. - Лучше признайся, что тебя это попросту забавляет. А я не вижу ничего забавного в том, что твоя дочь тебя так обожает. - Мне интереснее определить границы ее обожания. - Оно кончается там, где начинается другое чувство. - Вовсе нет; это было бы слишком просто. Ее чувства сплетаются и смешиваются, и смесь эта по составу весьма необычна. Из нее, конечно, родится какая-то новая стихия, и мне хочется увидеть, что это будет такое. Я дожидаюсь с любопытством и даже с волнением; вот уж не думал, что Кэтрин когда-нибудь доставит мне подобные переживания. Я весьма признателен ей за это. - Она останется ему верна, - сказала миссис Олмонд, - верна до конца. - Да, я же говорю - она не отступится. - Мне больше нравится "верна". Простые натуры хранят верность, несмотря ни на что, а Кэтрин - натура очень простая. Переживания редко оставляют в ней глубокий след, но уж если что запало ей в душу - то на всю жизнь. Это как с медным чайником: сделаешь на нем вмятину, и, как ни наводи потом лоск, пятно все равно останется. - Попробуем навести лоск на Кэтрин, - сказал доктор. - Свезу-ка я ее в Европу. - Она и в Европе его не забудет. - Ну так он ее забудет. - Тебе и впрямь этого хочется? - серьезно спросила миссис Олмонд. - Чрезвычайно! - ответил доктор. Меж тем миссис Пенимен, не теряя времени, снова написала к Морису Таунзенду. Она попросила удостоить ее еще одного свидания, но на сей раз местом встречи избрала не закусочную: она предложила ему встретиться в портале церкви, в воскресенье после дневной службы, причем из осторожности назвала не тот храм, который обычно посещала и где прихожане стали бы, по ее мнению, подсматривать за ними. Она выбрала менее респектабельный район; и вот, в назначенный час выйдя из церкви, миссис Пенимен увидела стоящего поодаль Мориса Таунзенда. Не показав виду, что узнала его, она перешла улицу; некоторое время молодой человек следовал за ней, пока наконец миссис Пенимен не обернулась к нему с улыбкой: - Простите мне эту внешнюю бесстрастность. Вы сами понимаете, чем она объясняется. Осмотрительность прежде всего. Когда же он спросил, куда она предпочитает теперь идти, миссис Пенимен шепнула: - Куда-нибудь, где мы не станем привлекать внимание. Будучи не в лучшем расположении духа, Морис не слишком галантно ответил: - На этот счет я не обольщаюсь: не так уж мы привлекательны. И молодой человек беспечно повернул к центру города. - Надеюсь, - продолжал он, - вы пришли сказать мне, что старик сдался. - Боюсь, что у меня для вас не самые счастливые вести; и все же я предвестница скорее мира, чем войны. Я много думала в последнее время, мистер Таунзенд. - Вы слишком утруждаете себя. - Да, вероятно. Но я ничего не могу с собой поделать, у меня очень деятельный ум. И если я отдаюсь чему-то, то отдаюсь целиком. За это я расплачиваюсь своими знаменитыми мигренями. Мне точно обруч сжимает голову! Но я ношу его, как королева свою корону. Поверите ли, у меня и сейчас мигрень. Однако я ни за что не пропустила бы нашего рандеву. Мне надо сообщить вам кое-что очень важное. - Я весь внимание, - сказал Морис. - Пожалуй, я немного опрометчиво посоветовала вам тогда обвенчаться как можно скорее. Я много думала и теперь несколько иначе смотрю на это. - Вы, кажется, обладаете способностью менять свое мнение ежедневно. - Ежеминутно! - сказала миссис Пенимен таким тоном, словно это удобное свойство составляло одну из самых блестящих ее способностей. - Я вам рекомендую выбрать какую-нибудь точку зрения и придерживаться ее, - заметил Морис. - Ах, выбрать почти невозможно. У меня такое беспокойное, такое ненасытное воображение. Из-за него я, может быть, плохая советчица, но зато незаменимый друг! - Незаменимый друг, который дает плохие советы! - сказал Морис. - Не преднамеренно! Незаменимый друг, который готов, рискуя всем, лететь на свидание, чтобы нижайше просить прощения! - Что же вы теперь мне посоветуете? - Набраться терпения. Следить и выжидать. - Это плохой совет или хороший? - Не мне судить, - с достоинством ответила миссис Пенимен. - Могу лишь сказать, что он идет от чистого сердца. - А на будущей неделе вы посоветуете мне что-нибудь другое и тоже от чистого сердца? - На будущей неделе мне, может быть, придется объявить вам, что меня лишили крова! - Лишили крова? - Брат устроил мне ужасную сцену. Он угрожал мне - сказал, что если что-нибудь случится, он меня выставит за дверь. Вы же знаете, я бедна. По представлениям Мориса, у миссис Пенимен имелась кое-какая недвижимость, но он, естественно, воздержался от замечаний. - Меньше всего мне хочется, чтобы вам пришлось страдать из-за меня, - сказал он. - Что за злодей, однако, ваш братец - судя по вашим словам! Миссис Пенимен замялась. - Остин, во всяком случае, далеко не образцовый христианин. - И вы советуете мне ждать, пока он станет таковым? - По крайней мере дайте ему успокоиться. Потерпите, мистер Таунзенд. Помните, вас ждет драгоценная награда. Некоторое время Морис молчал и на ходу раздраженно постукивал тростью по ограде. - До чего же вы непостоянны! - вырвалось у него наконец. - А я-то уже вырвал у нее согласие на тайный брак. Миссис Пенимен и впрямь не отличалась постоянством, ибо, услышав эту новость, она чуть было не подпрыгнула от радости. - Да? Когда же? Где? - вскричала она, остановившись. Морис отвечал неопределенно: - Это еще надо решить. Но она дала согласие: мне теперь чертовски неудобно идти на попятный. Миссис Пенимен, как я сказал, остановилась. Ее сияющий взор был устремлен на молодого человека. - Мистер Таунзенд! Позвольте, я вам кое-что скажу: Кэтрин так влюблена в вас, что вы теперь можете поступать, как вам заблагорассудится! Заявление это было несколько двусмысленно, и Морис поднял брови. - Счастлив это слышать! Но что вы, собственно, имеете в виду? - Вы можете отложить венчание - можете передумать; она вас не осудит. Морис так и застыл с поднятыми бровями. - Вот как! - не очень дружелюбно бросил он. Затем он заявил, что, останавливаясь посреди тротуара, миссис Пенимен рискует привлечь к себе внимание. И он постарался как можно скорее проводить свою собеседницу домой - под кров, которого она в любую минуту могла лишиться. 22 Сказав, что Кэтрин согласилась на решительный шаг, Морис отчасти погрешил против истины. Покидая Кэтрин, мы слышали, как она заявила о готовности сжечь свои корабли; но, добившись от нее такого обещания, Морис понял, что исполнение его сейчас было бы нежелательно. От разговора о дне венчания он ловко уклонился, однако сделал вид, что сам уже наметил срок. Положение Кэтрин, конечно, было не из легких; но и у ее осторожного жениха имелись свои трудности, тоже заслуживающие внимания. Его действительно ждала немалая награда; но, чтобы получить ее, необходимо было выбрать золотую середину между стремительной атакой и осторожным ожиданием. Можно, конечно, прыгнуть в пропасть, доверившись судьбе; к умному человеку судьба обычно благосклонна, но умный человек тем и известен, что не любит рисковать своей шеей. Вознаграждение в виде союза с непривлекательной и небогатой молодой особой не может не стать в самом скором времени весьма неприятной обузой. Нелегко было Морису выбрать между опасностью вовсе потерять Кэтрин вместе с ее будущей казной - и риском добиться Кэтрин раньше времени и обнаружить, что казна ее немногим ценнее коллекции пустых бутылок. Примите это во внимание, читатель, если вам кажется, что сей молодой человек не сумел толком использовать свои природные достоинства; не судите его слишком строго. Он не забыл, что Кэтрин в любом случае получит свои десять тысяч в год; этому обстоятельству Морис посвятил долгие часы раздумий. Но он отлично отдавал себе отчет в своих природных достоинствах, ценил их весьма высоко и эту сумму считал недостаточной. Однако он напоминал себе, что десять тысяч в год - доход немалый и что все на свете относительно: если скромные средства кажутся малопривлекательными по сравнению с солидным капиталом, то полное отсутствие средств тем более не красит жизнь. Молодой человек усердно предавался размышлениям подобного рода, и в конце концов ему пришлось приспустить паруса. Тверда ли позиция доктора Слоупера - вот неизвестное, содержавшееся в задаче, которую пытался решить Морис. Естественным решением была бы женитьба на Кэтрин, но математика умеет сокращать пути к ответу, и Морис не терял надежды найти более короткий путь. Когда Кэтрин приняла его уговоры за чистую монету и согласилась отказаться от своего плана умилостивить отца, молодой человек, как я уже сказал, ловко отступил и не назначил день венчания. Ее вера в искренность Мориса была так глубока, что девушке и в голову не приходило заподозрить его в двойной игре; другое теперь мучило ее. Природа щедро наделила бедняжку чувством собственного достоинства, и, решившись пойти наперекор воле отца, она считала, что уже не может пользоваться его покровительством. Совесть запрещала девушке оставаться под отцовским кровом, поскольку отцовским мнением она пренебрегла. Жить в доме доктора Слоупера было удобно и приятно, но Кэтрин чувствовала, что потеряла на это право. Связав свою судьбу с Морисом Таунзендом вопреки предостережениям отца, она нарушила контракт, по которому отец давал ей приют у своего очага. Отказаться от молодого человека Кэтрин не могла - стало быть, ей надо покинуть отцовский дом, и чем раньше ее избранник предложит ей другой очаг, тем скорее она избавится от мучительной неловкости своего положения. К этим логическим умозаключениям примешивалась изрядная доля душевного раскаяния. Кэтрин очень страдала в эти дни, а в иные минуты страдания ее бывали попросту невыносимы. Отец не глядел на нее, не заговаривал с ней. Он отлично знал, что делает, - все это входило в его план. Кэтрин поглядывала на него, когда у нее хватало смелости (она опасалась показаться навязчивой), и очень жалела отца за горе, которое ему причинила. Она старалась не вешать голову и не сидеть сложа руки, а когда атмосфера в доме на Вашингтонской площади становилась нестерпимой, она закрывала глаза и призывала на помощь образ человека, ради которого нарушила священную заповедь. Из троих обитателей дома на Вашингтонской площади одна миссис Пенимен держалась соответственно этой необычайной ситуации. Если Кэтрин вела себя скромно, то даже скромность свою она старалась скрыть, и ее жалкий вид, которого, кстати, никто не замечал, отнюдь не предназначался для чьих-либо глаз. Если доктор был суров и замкнут и решительно игнорировал присутствие остальных членов своей семьи, то проделывал это легко, естественно и просто, и, только хорошо его зная, можно было догадаться, что напускная враждебность, в общем, доставляет ему удовольствие. Ну, а миссис Пенимен была подчеркнуто сдержанна, молчаливо многозначительна, и даже шорох ее платья передавал исключительную важность ее намеренно скупых движений и жестов; когда же она все-таки позволяла себе сделать замечание по поводу какого-нибудь пустяка, весь вид ее показывал, что на самом деле в несложной реплике таится глубокий смысл. Со времени беседы в кабинете отец и дочь не обменялись ни единой фразой. Ей нужно было сообщить ему кое-что; она считала, что это ее долг, но не решалась заговорить с отцом: боялась его рассердить. Доктору тоже нужно было сказать ей кое-что, но он не желал заговаривать первым. Мы знаем, что ему было любопытно предоставить дочь самой себе и посмотреть, как проявится ее решимость ни за что "не отступиться". Наконец она сообщила отцу, что снова виделась с Морисом Таунзендом и что их отношения не изменились. - Я думаю, мы обвенчаемся... скоро. А до того я, наверное, буду довольно часто его видеть... Но не чаще, чем раз в неделю. Доктор бесстрастно осмотрел девушку с ног до головы, словно никогда прежде ее не видел. За последнюю неделю он ни разу не взглянул на Кэтрин - и она была рада, что такие взгляды не доставались ей каждый день. - А почему бы и не трижды в день? - спросил он. - Что вам мешает встречаться сколь угодно часто? Кэтрин на мгновение отвернулась; в глазах ее стояли слезы. Затем она сказала: - Нет, лучше раз в неделю. - Не понимаю, чем это лучше. По-моему, хуже некуда. Ты напрасно тешишь себя мыслью, что подобные уступки имеют для меня какое-то значение. Тебе не следует встречаться с ним ни раз в неделю, ни десять раз на день. Меня это, впрочем, совершенно не интересует. Кэтрин попыталась понять слова отца, но, почувствовав, к чему они ведут, в ужасе остановилась на полпути. - Я думаю, мы скоро обвенчаемся, - повторила она. Отец снова смерил Кэтрин ледяным взглядом, словно она была ему чужая. - Зачем ты мне об этом говоришь? Меня это не касается. - Ах, отец! - воскликнула она. - Пусть даже ты против, неужели тебе совсем безразлично? - Совершенно безразлично. Если ты действительно выходишь замуж, меня вовсе не интересует, когда, где и из каких побуждений ты это сделаешь, так что не трудись обсуждать со мной свои причуды - компромисса ты от меня не дождешься. С этими словами он отвернулся. Однако на следующий день он сам заговорил с дочерью, и тон у него при этом был иной. - Ты не собираешься венчаться в ближайшие четыре-пять месяцев? - спросил он. - Не знаю, отец, - ответила Кэтрин. - Нам так трудно решиться. - Тогда отложите на полгода, и я свезу тебя в Европу. Мне очень хочется, чтобы ты поехала со мной. После недавнего разговора Кэтрин была счастлива услышать, что ему "очень хочется", чтобы она что-то сделала, и что отцовские чувства еще не угасли в его душе; она даже вскрикнула от радости. Но тут же Кэтрин поняла, что приглашение доктора не распространяется на Мориса, а в таком случае она, конечно, предпочла бы остаться дома. И все же она покраснела от удовольствия - чего в последнее время не случалось. - Это было бы чудесно - поехать в Европу, - сказала она, чувствуя, что слова ее не отличаются оригинальностью, а тон - энтузиазмом. - Ну что ж, превосходно. Значит, едем. Собирайся в дорогу. - Нужно еще сообщить мистеру Таунзенду. - Если ты хочешь сказать, что тебе нужно просить его разрешения, - проговорил доктор, пронзая ее холодным взглядом своих бесстрастных глаз, - мне остается только надеяться на его великодушие. Кэтрин тронула обида, прозвучавшая в словах отца; из всех речей доктора это замечание было самым изощренным, самым эффектным. Девушка почувствовала, что в нынешнем своем положении должна быть благодарна за такую возможность выказать почтение к отцу. Но ее тревожило также и другое ощущение, и она его наконец выразила: - Иногда мне кажется, что, раз я поступаю против твоей воли, мне здесь не место. - Не место? - переспросил доктор. - Таз я живу с тобой, то обязана тебя слушаться. - Если ты сама так считаешь, я, право же, не стану спорить! - сухо рассмеялся доктор. - Но если я не слушаю твоих советов, то мне нельзя и жить с тобой... и пользоваться твоей добротой и покровительством. Это поразительное рассуждение заставило доктора внезапно почувствовать, что он недооценивал свою дочь; оно поистине делало честь молодой особе, до той поры проявлявшей всего лишь тихое упрямство. Но доктору оно не понравилось, очень не понравилось, и он этого не скрыл. - Низкая мысль, - сказал он. - Не у мистера ли Таунзенда ты ее позаимствовала? - Ах, нет! Это моя мысль! - протестующе воскликнула Кэтрин. - Так держи ее при себе, - посоветовал отец, тверже прежнего уверенный, что ее надобно везти в Европу. 23 Если Мориса Таунзенда не позвали принять участие в поездке, то и миссис Пенимен тоже обошли приглашением, а она, хотя и рада была бы присоединиться к путешественникам, однако - надо отдать ей должное - перенесла свое разочарование с достоинством, подобающим светской даме. - Я охотно поглядела бы на полотна Рафаэля и на руины... руины Пантеона (*10), - сказала она миссис Олмонд, - но с удовольствием поживу несколько месяцев в уединении и покое. Мне надо отдохнуть. Я так исстрадалась за эти четыре месяца! Миссис Олмонд считала, что брат ее поступил жестоко, не предложив Лавинии поехать с ним за границу, но она отлично понимала, что если целью экспедиции было заставить Кэтрин забыть своего молодого человека, то давать ей в попутчицы его ближайшую приятельницу противоречило интересам доктора. "Если бы Лавиния вела себя умнее, ей тоже удалось бы повидать руины Пантеона", - думала миссис Олмонд, не перестававшая сожалеть о безрассудстве своей сестры; впрочем, та уверяла, что прекрасно знает эти руины по рассказам мистера Пенимена. Миссис Пенимен, конечно, догадалась о мотивах, которые склонили доктора к заграничному вояжу, и она откровенно поделилась с племянницей своим убеждением, что отец предпринял этот вояж с целью сломить ее верность. - Он думает, в Европе ты позабудешь Мориса, - сказала она (миссис Пенимен теперь всегда называла молодого человека просто по имени). - Мол, с глаз долой, из сердца вон. Он думает, что новые впечатления изгладят его образ из твоей памяти. Кэтрин заметно встревожилась. - Если он так думает, я должна его заранее предупредить, - сказала она. Миссис Пенимен не согласилась с ней: - Лучше объявить ему потом! Пусть узнает, когда уже потратится и похлопочет. Вот как с ним надо обращаться! И уже другим тоном, помягче, добавила, что, наверное, это удивительное наслаждение - среди руин Пантеона вспоминать о тех, кто нас любит. Отцовская немилость давно уже, как нам известно, причиняла Кэтрин глубокое горе - горе искреннее и великодушное, без примеси обиды или озлобления. Но когда она попыталась извиниться перед отцом за то, что остается на его попечении, а он с презрением отмел ее слова, в горюющем сердце Кэтрин впервые проснулся гнев. Презрение оставило свой след - оно опалило девушку. От замечания о "низкой мысли" у нее три дня горели уши. В эти дни Кэтрин была уже не столь скромна; у нее появилась мысль (довольно смутная, но приятно охлаждавшая рану), что она приняла кару и вольна теперь поступать по своему усмотрению. И поступила вот как: написала Морису Таунзенду, чтобы он встретил ее на площади и погулял с ней по городу. Кэтрин могла себе это позволить - ведь она оказала почтение отцу, согласившись поехать с ним в Европу. Она чувствовала себя свободней и решительней; в ней появилась сила, которая ее поддерживала: страсть наконец всецело и неудержимо завладела Кэтрин. И вот Морис встретил ее на площади, и они долго гуляли. Она сразу сообщила ему новость: отец хочет ее увезти. На полгода, в Европу; она, конечно же, послушается совета Мориса. Кэтрин втайне надеялась, что он посоветует ей остаться дома. Он же долго не высказывал своего мнения. Идя с ней рядом, он задавал ей бесконечные вопросы. Один из них особенно удивил девушку своей нелепостью: - А вы хотите поглядеть на все эти прославленные чудеса Европы? - Хочу? О нет! - с мольбою в голосе сказала Кэтрин. "О небо, до чего ж она скучна!" - воскликнул Морис про себя. - Он думает, что я забуду вас, - сказала Кэтрин. - Что новые впечатления изгладят ваш образ из моей памяти. - Что ж, дорогая, может быть, так оно и будет! - Пожалуйста, не говорите так, - проговорила Кэтрин, не замедляя шага. - Бедный отец! Его ждет разочарование. Морис рассмеялся. - Да, я охотно верю, что ваш бедный отец будет разочарован! Но зато вы повидаете Европу, - добавил он шутливо. - Ловко же вы его проведете! - Меня вовсе не интересует Европа, - проговорила Кэтрин. - И напрасно. К тому же поездка, может быть, умилостивит вашего батюшку. Зная свою упрямую натуру, Кэтрин не надеялась в поездке умилостивить отца, и ее преследовала мысль, что, соглашаясь на путешествие и в то же время не собираясь уступать, она поступает нечестно. - А вам не кажется, что это будет почти обман? - спросила она. - Да ведь и он пытается вас обмануть! - воскликнул Морис. - Вот пусть и расплачивается! По-моему, вам надо ехать. - И так надолго отложить наше венчание? - Мы обвенчаемся, когда вы вернетесь. Купите себе в Париже подвенечное платье. И Морис самым нежным тоном стал объяснять ей свою точку зрения. Будет очень хорошо, если она поедет; это докажет, что правда на их стороне - что они благоразумны и готовы ждать. Они уверены друг в друге и могут подождать - чего им бояться? Если есть хотя бы малейшая возможность этой поездкой склонить ее отца к миру, надо использовать эту возможность; в конце концов, он, Морис, совсем не хочет, чтобы из-за него Кэтрин потеряла наследство. Оно понадобится не ему - а ей и ее детям. Он готов ждать; это будет нелегко, но он выдержит. А там, в Европе, среди очаровательных ландшафтов и величественных памятников, старик, возможно, и смягчится; считается, что такие вещи облагораживают человека. Возможно, его разжалобит терпеливость дочери, ее покорность, ее готовность на любые жертвы - кроме одной; и если в каком-нибудь знаменитом городе - скажем, где-нибудь в Италии, в Венеции, - в гондоле, при луне она заговорит с ним и, действуя с умом, сумеет тронуть нужную струну, отец, быть может, прижмет ее к своей груди и скажет, что прощает. Кэтрин необычайно поразил сей замысел, делавший честь незаурядному уму ее возлюбленного; однако успех этого плана представлялся девушке сомнительным, поскольку его исполнение возлагалось на нее. Для того чтобы "действовать с умом" в гондоле при луне, наверное, требовалась искусность, которой она не вполне обладала. Тем не менее молодые люди договорились, что Кэтрин скажет отцу о своей готовности послушно следовать за ним куда угодно и умолчит о том, что любит Мориса Таунзенда пуще прежнего. Она сообщила доктору, что готова отправиться, и тот, не теряя времени, занялся необходимыми приготовлениями. Кэтрин прощалась со многими друзьями и родственниками, но только двое из них имеют непосредственное отношение к нашей истории. Миссис Пенимен с большим пониманием отнеслась к путешествию племянницы: она считала вполне естественным, что нареченная мистера Таунзенда хочет пополнить свое образование заграничным вояжем. - Ты оставляешь его в надежных руках, - сказала девушке тетка, касаясь губами ее лба (миссис Пенимен любила целовать в лоб - этим она как бы выражала симпатию к интеллекту). - Я буду часто видеться с ним. Я буду весталкой, охраняющей священный огонь. - Какая вы молодец, тетя - даже не сетуете, что не едете с нами, - сказала Кэтрин, не смея углубиться в предложенное теткой сравнение. - Гордость придает мне силы, - объяснила миссис Пенимен, ударяя себя в грудь (лиф ее платья всегда издавал при этом металлический звон). Прощание влюбленных было кратким - они обменялись всего несколькими фразами. - Вы не переменитесь за то время, что меня не будет? - спросила Кэтрин. Вопрос ее не был продиктован сомнениями. - Ничуть - совсем наоборот! - с улыбкой сказал Морис. Подробно описывать пребывание доктора Слоупера в восточном полушарии не входит в задачи нашего повествования. Он объехал всю Европу, путешествовал с комфортом и (как и следовало ожидать от человека с таким развитым вкусом) настолько увлекся современным и классическим искусством, что пробыл за границей не шесть месяцев, а все двенадцать. Миссис Пенимен не страдала от его отсутствия в доме на Вашингтонской площади. Ей нравилось безраздельно господствовать в особняке, и она любила говорить себе, что при ней дом стал гораздо более гостеприимным. По крайней мере у Мориса Таунзенда были все основания признать, что дом на Вашингтонской площади стал в высшей степени гостеприимен. Морис был в нем самым частым гостем - миссис Пенимен с удовольствием приглашала его к чаю. Он сиживал в кресле - очень удобном - возле камина в малой гостиной (когда были закрыты внушительные раздвижные двери из красного дерева, с серебряными ручками и петлями, которые вели в соседнее, более парадное помещение) и часто выкуривал сигару-другую в докторском кабинете, где он проводил время, рассматривая любопытные коллекции отсутствующего хозяина. Мы знаем, что миссис Пенимен он считал простофилей; однако сам простофилей не был и при своем вкусе к роскоши и при своей стесненности в средствах находил дом доктора подлинным "замком безделья" (*11). Морис рассматривал его как клуб, в котором он был единственным членом. Со своей сестрой миссис Пенимен виделась теперь гораздо реже, чем при докторе, ибо та не скрывала, что не одобряет ее отношений с мистером Таунзендом. По мнению миссис Олмонд, Лавинии не следовало привечать молодого человека, о котором их брат держался весьма низкого мнения; миссис Олмонд поражалась легкомыслию своей сестры, способствовавшей этой весьма нежелательной помолвке. - Нежелательной? - воскликнула Лавиния. - Да он будет ей очаровательным мужем! - Я не верю в очаровательных мужей, - сказала миссис Олмонд. - Я верю только в хороших мужей. Если они поженятся и Остин оставит Кэтрин свои деньги, тогда еще куда ни шло. У нее будет ленивый, симпатичный, эгоистичный и, наверное, очень добродушный муж. Но если он свяжет с Кэтрин свою судьбу, а она не получит наследства - помилуй ее господи! Таунзенд ее не помилует. Он возненавидит ее, он выместит на ней все свое разочарование, безжалостно и жестоко. Горе тогда нашей Кэтрин! Советую тебе поговорить с его сестрой; жаль, что Кэтрин не может жениться на ней! Миссис Пенимен не имела ни малейшего желания беседовать с миссис Монтгомери, с которой она даже не сочла нужным знакомиться, и, выслушав зловещие пророчества сестры, еще раз пожалела о том, что благородному мистеру Таунзенду судьба уготовила столь горькое разочарование. Он создан был для наслаждений, но если окажется, что наслаждаться нечем, как же ему быть счастливым? И миссис Пенимен овладела навязчивая идея: деньги ее брата должны достаться молодому человеку; проницательность подсказывала ей, что сама она едва ли может рассчитывать на этот капитал. - Если он не завещает деньги Кэтрин, то, уж конечно, не откажет их и мне, - говорила она. 24 В течение первых шести месяцев за границей доктор ни разу не заговорил с дочерью о предмете их разногласий, - таков был его план, да к тому же мысли его были заняты другим. Бесполезно было бы пытаться понять чувства Кэтрин, не задавая ей прямых вопросов: ее манер, которые и в привычной обстановке родного дома не отличались выразительностью, не оживили ни горные пейзажи Швейцарии, ни итальянские памятники старины. Спутница она была благоразумная и послушная - на прогулках хранила почтительное молчание, никогда не жаловалась на усталость, всегда с готовностью продолжала путь в назначенное отцом время, не позволяла себе глупых замечаний и не предавалась чрезмерным восторгам. "Ума в ней ровно столько, сколько в узле с платками и шалями", - говорил себе доктор; главное преимущество Кэтрин перед платками и шалями заключалось в том, что если узел временами терялся или вываливался из коляски, то девушка всегда была на месте и сидела прочно и надежно. Впрочем, отец не находил в поведении дочери ничего неожиданного и не спешил объяснить узость ее интересов расстроенными чувствами; она не выказывала ни малейших признаков страданий, и за долгие месяцы заграничной жизни доктор ни разу не слышал, чтобы его дочь вздохнула. Он полагал, что она переписывается с Морисом Таунзендом, но держал свое мнение при себе: письма молодого человека ни разу не попались доктору на глаза, а корреспонденцию девушки всегда отправлял посыльный. Возлюбленный писал ей весьма регулярно, но свои эпистолы вкладывал в послания миссис Пенимен, так что, подавая Кэтрин пакет, надписанный рукой сестры, доктор каждый раз становился невольным пособником любви, которую осуждал. Кэтрин думала об этом; еще полгода назад она сочла бы своим долгом предупредить отца, но сейчас полагала, что делать это не обязана. Сердце девушки хранило след раны, нанесенной отцом, когда она заговорила с ним, как ей подсказывала совесть; теперь она уже не станет так говорить с ним, хотя и постарается как можно меньше огорчать его. Письма возлюбленного она читала тайком. Однажды на исходе лета путешественники очутились в пустынной альпийской долине. Они долго поднимались на перевал - шли пешком и намного обогнали свой экипаж. Доктор заметил тропу в боковой лощине, которая, по его верному расчету, могла намного сократить подъем. Они пустились этой извилистой тропой и в конце концов сбились с пути; лощина оказалась густо заросшей и усеянной камнями; прогулка превратилась в трудный переход. Впрочем, оба они были отважными ходоками, и приключение не раздосадовало их. Время от времени они останавливались, чтобы Кэтрин могла отдохнуть. Она присаживалась на какой-нибудь валун, глядела на суровые скалы, на закатное небо. День клонился к вечеру; дело было в конце августа, подступала ночная тьма, и уже стало прохладно - они достигли значительной высоты. Западная часть небосклона полыхала холодным красным заревом, придававшим склонам лощины еще более дикий и сумрачный вид. В одну из таких передышек отец оставил Кэтрин и, отойдя, поднялся повыше, чтобы оглядеться. Кэтрин потеряла его из виду; она одиноко сидела в тишине, нарушаемой лишь журчанием горного ручья где-то неподалеку. Кэтрин думала о Морисе Таунзенде - из этой пустынной, безлюдной лощины он казался бесконечно далеким. Отца долго не было; она забеспокоилась. Наконец он появился и стал приближаться к ней в прозрачных сумерках; Кэтрин поднялась, собираясь снова пуститься в путь. Однако отец не показал жестом, куда идти, а направился прямо к Кэтрин, словно хотел ей что-то сказать; он подошел вплотную и устремил на нее взгляд, в котором еще горели отблески снежных вершин. И вдруг, не повышая голоса, задал неожиданный вопрос: - Ты отказалась от него? Да, вопрос был неожиданный; и все же Кэтрин, в сущности, была к нему готова. - Нет, отец! - ответила она. Некоторое время доктор молча смотрел на нее. - Он к тебе пишет? - Да... дважды в месяц. Доктор поглядел по сторонам, покрутил тростью. Затем так же негромко сказал: - Я очень недоволен. Кэтрин не понимала его намерений; может быть, отец хотел испугать ее? Место было подходящее: в этом диком и сумрачном логе, полном вечерней полутьмы, Кэтрин остро ощущала свое одиночество. Бросив взгляд кругом, она похолодела; ужас объял ее душу. Она не нашла, что ответить, и смущенно прошептала: - Прости меня. - Ты испытываешь мое терпение, - продолжал доктор, - а я, если хочешь знать, человек недобрый. Со стороны можно подумать, что я бесстрастен; но на самом деле душа моя кипит. И уверяло тебя, я умею быть жестоким. Кэтрин не понимала, для чего отец говорит ей все это. Или он что-то задумал и специально завел ее сюда? Что же он мог задумать? Решил запугать ее? Заставить отречься от Мориса, воспользовавшись ее страхом? Запугать... чем? Природа здесь унылая и некрасивая, но что может ей сделать природа? Сам доктор находился в опасном состоянии крайнего возбуждения, соединенного с внешним спокойствием, но Кэтрин едва ли заподозрила, что он задумал сомкнуть руки - чистые, красивые, гибкие руки опытного врача - на ее горле. Тем не менее она слегка попятилась. - Я знаю, что ты умеешь быть каким захочешь, - сказала Кэтрин. В своем простодушии она действительно верила в это. - Я очень недоволен, - повторил доктор, на этот раз резче. - Что это на тебя нашло, отец? - На меня вовсе не нашло. Эти шесть месяцев гнев постоянно переполнял меня. Здесь просто место подходящее, чтобы его излить. Здесь тихо, и мы одни. - Да, тут тихо, - неуверенно повторила Кэтрин, оглядываясь кругом. - Не вернуться ли нам к экипажу? - Попозже. Значит, все это время ты даже и не думала менять свои планы? - Я бы переменила их, если б могла, отец. Но я не могу. Доктор тоже огляделся кругом. - Если бы тебя бросили в таком месте умирать с голоду - как бы это тебе понравилось? - Зачем ты это говоришь? - вскричала девушка. - Такова будет твоя судьба - именно так он тебя бросит. Значит, отец не посягнет на нее; но он посягнул на Мориса. Холодная рука страха отпустила - сердце девушки снова забилось. - Это неправда, отец! - вырвалось у нее. - Напрасно ты так говоришь - это неправда, и ты не должен так говорить! Он медленно покачал головой. - Да, я говорю напрасно, потому что ты все равно мне не поверишь. Но это правда. Вернемся к экипажу. Он зашагал прочь; Кэтрин последовала за ним. Доктор шел быстро, и Кэтрин отстала. Но время от времени он останавливался и, не оборачиваясь, ждал, чтобы она догнала его. Кэтрин едва поспевала, сердце ее колотилось от волнения: ведь она впервые в жизни гневно возразила отцу. Темнело очень быстро, и в конце концов она потеряла его из виду, но продолжала идти вперед, и скоро изгиб лощины вывел ее на дорогу; Кэтрин увидела ожидавший ее экипаж. Отец сурово молчал, сидя на своем месте, и она так же молча села подле него. Оглядываясь потом на события тех дней, Кэтрин вспоминала, что после этой сцены они с отцом долго не разговаривали. Сцена вышла очень странная, но на ее любовь к отцу она не повлияла - может быть, только на время. Ведь, в сущности, он и должен был иногда выговаривать дочери, и это была единственная сцена за целых шесть месяцев. Самым странным казалось ей то, что он назвал себя недобрым человеком. Кэтрин не знала, как это понимать. Слова отца отнюдь не убедили девушку, и воспользоваться его заявлением, чтобы оправдать свое упрямство, она не могла. Даже когда Кэтрин сердилась на отца, мысль о том, что он оказался хуже, чем она думала, не доставляла девушке ни малейшего удовлетворения. Признание отца объяснялось, очевидно, недоступной ей тонкостью его ума - слушая мудрецов, никогда не знаешь, как их понимать. Что же касается жестокости, то для мужчины это, разумеется, достоинство. Без всяких сцен прошли и следующие шесть месяцев - шесть месяцев, в течение которых Кэтрин безропотно принимала нежелание отца возвращаться домой. Но по истечении этого срока он снова заговорил с ней; это случилось в ливерпульской гостинице, вечером, под самый конец их путешествия, накануне отплытия в Нью-Йорк. Они поужинали в просторном номере, сумрачном и затхлом; слуга уже убрал посуду и скатерть, доктор медленно расхаживал по комнате. Наконец Кэтрин взяла свечу, собираясь идти спать, но отец остановил ее. - Что ты намерена делать по возвращении домой? - спросил он, глядя, как она стоит у двери со свечой в руке. - Ты имеешь в виду - мы с мистером Таунзендом? - Да, вы с мистером Таунзендом. - Мы, наверно, поженимся. Доктор прошелся по комнате; Кэтрин молчала, ожидая. - Он по-прежнему пишет к тебе? - Да, дважды в месяц, - последовал незамедлительный ответ. - И каждый раз о венчании? - О да! То есть я хотела сказать... он пишет и о других вещах, но всегда и об этом тоже. - Рад слышать, что он разнообразит темы своих писем. Иначе их, вероятно, было бы скучно читать. - Он пишет прекрасные письма, - сказала Кэтрин, радуясь случаю сообщить об этом отцу. - Такие, как он, всегда пишут прекрасные письма. Впрочем, обобщение не умаляет достоинств каждого из них. Значит, как только мы приедем, ты сбежишь с ним? Фраза была довольно грубая, и