ой Кэтрин. Доктор Слоупер выстроил теорию, а свои теории он пересматривал редко. Союз Кэтрин и Мориса Таунзенда был бы прискорбным событием, и Кэтрин счастливо избежала его. Стало быть, нет причин ее жалеть; сокрушаться же вместе с нею значило бы признать, что она имела право строить планы касательно сего молодого человека. - Я с самого начала решил пресечь эту затею и не изменил своей позиции, - сказал доктор. - Не вижу в этом никакой жестокости и буду стоять на своем до конца. Миссис Олмонд не раз отвечала ему на это, что, если Кэтрин порвала с неподходящим женихом, она заслуживает похвалы и что отец должен оценить усилия, которые сделала над собой девушка, чтобы понять и принять его мудрость. - Я вовсе не уверен, что она порвала с ним, - отвечал доктор. - Мне кажется невероятным, что, два года проупрямившись, точно ослица, она вдруг в один прекрасный день поумнела. Гораздо вероятнее, что это он порвал с ней. - Тем более ты должен быть помягче с нею. - Я с нею мягок. Но плакать от жалости я не умею. Я не могу лить слезы над благоприятным поворотом ее судьбы, ради того чтобы казаться милосердным. - Ты не умеешь сочувствовать, - сказала миссис Олмонд, - и никогда не умел. Права она или виновата, она ли с ним порвала, или он с ней, но одного взгляда достаточно, чтобы понять, как страдает ее израненное сердце. - Бередить раны и даже поливать их слезами - вовсе не значит облегчать страдания. Мое дело оградить ее от новых ударов, и я исполню это со всей тщательностью. Меня, однако, удивляют твои слова: Кэтрин совсем не производит впечатление девицы, ищущей снадобья от сердечных мук. Наоборот, мне кажется, сейчас она веселее, чем когда этот красавец ходил к нам в дом. Она здорова и счастлива, хорошо выглядит, нормально ест, спит и гуляет и, как обычно, неуемно наряжается. Вечно вяжет себе какую-нибудь сумочку или вышивает платок - и, кажется, изготовляет их с прежним проворством. Она не очень разговорчива; но ей и прежде не о чем было говорить. Она оттанцевала и теперь уселась отдохнуть. Я подозреваю, что, в общем, она этому даже рада. - Так люди радуются, когда им ампутируют раздавленную ногу. После операции им, несомненно, становится легче. - Это ты Таунзенда сравниваешь с раздавленной ногой? Уверяю тебя, он не раздавлен. Кто угодно, но только не он. Он жив, здоров и невредим - вот что не дает мне покоя. - Тебе хотелось бы уничтожить его? - спросила миссис Олмонд. - Весьма. Я допускаю, что все это уловка. - Уловка? - Что они сговорились между собой; как сказал бы француз - Il fait mort [он притворился мертвым (фр.)]; но исподтишка он наблюдает. Можешь не сомневаться, он сжег не все свои корабли, а оставил один про запас, чтобы вернуться, как только я умру. Поставит снова парус и по прибытии женится на Кэтрин. - Интересно, что ты способен обвинить свою единственную дочь в таком чудовищном лицемерии, - сказала миссис Олмонд. - Какая разница - единственную или нет? Лучше обвинить одну, чем дюжину. Но я никого не обвиняю. Кэтрин отнюдь не лицемерна, и я утверждаю, что она даже не притворяется страдалицей. Временами доктор отступал от своей теории "уловки", но регулярно возвращался к ней; однако можно сказать, что, по мере того как он старел, теория эта - а с нею и убеждение, что Кэтрин здорова и счастлива, - все прочнее утверждалась в его сознании. Если в первые годы после несчастья дочери он не видел оснований считать ее несчастной жертвой разбитой любви, то, естественно, не находил их и позднее, когда она снова обрела душевное равновесие. Он не мог не признать, что если Кэтрин и Морис действительно ждут его смерти, то по крайней мере они ждут терпеливо. Иногда до него доходили слухи о возвращении Мориса, но подолгу тот в Нью-Йорке не жил и - насколько было известно доктору - в сношения с Кэтрин не входил. Доктор был уверен, что они ни разу не встречались, и имел причины полагать, что Морис не пишет девушке. За письмом, о котором уже упоминалось здесь, последовали - с большими интервалами - еще два; но ни на одно из них Кэтрин не ответила. Однако доктор не мог не заметить также, что она упрямо отказывала всем другим женихам. Нельзя сказать, чтобы их было много, но они появлялись достаточно регулярно, так что отец имел возможность убедиться в постоянстве ее отношения к замужеству. Кэтрин отказала некоему вдовцу - добряку с солидным капиталом и тремя дочерьми (он считал это своим достоинством, так как слышал, что Кэтрин любит детей). Она осталась равнодушна и к ухаживаниям толкового молодого адвоката, который рассчитывал на обширную практику, слыл приятнейшим человеком и был достаточно умен, чтобы понять, что Кэтрин будет ему лучшей женой, чем любая из молодых и привлекательных нью-йоркских невест. Мистер Макалистер, вдовец, желая "вступить в брак по расчету", избрал Кэтрин, угадав в ней будущую прекрасную хозяйку и достойную мать. А Джон Ладлоу, бывший на год моложе Кэтрин и пользовавшийся репутацией завидного жениха, не на шутку влюбился в нашу героиню. Кэтрин, однако, не удостоила его вниманием и даже откровенно дала ему понять, что предпочла бы видеть его не так часто. Он потом утешился и женился на девице совсем другого склада - некой мисс Стертвант, чьи прелести не ускользнули бы и от самого рассеянного взгляда. Все эти события происходили, когда Кэтрин было за тридцать и ее уже считали старой девой. Отец предпочел бы видеть ее замужем и однажды выразил надежду, что она перестанет привередничать. "Мне бы хотелось перед смертью убедиться, что ты вышла за честного человека", - сказал он. Произошло это вскоре после того, как Джон Ладлоу был вынужден снять осаду - хотя доктор и советовал ему не отступаться. Больше доктор не пытался повлиять на Кэтрин - считалось, что он не из тех, кого тревожит, когда их дочери засиживаются в девках. На самом же деле тревога посещала его чаще, чем он это выказывал, и в иные времена он даже чувствовал уверенность, что Морис Таунзенд прячется где-то неподалеку. "Иначе отчего она не выходит замуж? - спрашивал себя доктор. - Как ни скуден ее ум, она не может не понимать, для чего предназначила ее природа". Между тем Кэтрин сделалась примерной старой девой: обзавелась привычками, придерживалась своего собственного распорядка, помогала благотворительным обществам, приютам и больницам и вообще жила спокойно, уверенно и скромно. Однако существование ее, помимо гласной стороны (если можно говорить о гласности применительно к застенчивой и одинокой женщине, для которой сама идея огласки связана со всякими ужасами), имело и другую, негласную сторону. Сама Кэтрин главными событиями своей жизни считала то, что Морис Таунзенд насмеялся над ее любовью, а отец эту любовь задушил. Эти события ничто уже не могло изменить; они были всегда с ней, как ее имя, ее возраст, ее некрасивое лицо. Ничто не могло загладить обиды, которую нанес ей Морис, или облегчить страдания, которым он подверг ее, и ничто не могло вернуть ей прежнего преклонения перед отцом. Что-то ушло из ее жизни, и теперь долг Кэтрин заключался в том, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту. К этому долгу она относилась с величайшей серьезностью - она не одобряла безделья и хандры. Заглушить свое горе разгульным весельем Кэтрин, разумеется, не могла; но она живо участвовала в обычных нью-йоркских развлечениях и наконец сделалась непременным украшением светских приемов. Она была всеми любима и для молодых людей сделалась чем-то вроде доброй тетушки. Девицы поверяли ей свои сердечные тайны (чего не удостаивали миссис Пенимен), а молодые люди, сами не зная почему, очень привязывались к ней. У Кэтрин появились кое-какие безобидные чудачества, она неукоснительно следовала своим привычкам; ее взгляды на нравственные и общественные вопросы отличались чрезвычайной консервативностью, и, не будучи еще и сорокалетней женщиной, она уже считалась старомодной особой и знатоком старинных обычаев. Миссис Пенимен в сравнении с ней казалась почти юной; старея, она все больше молодела душой. Вкуса к изящному и загадочному она не утратила, но случаев удовлетворить его у нее почти не было. С новыми женихами племянницы ей не удалось установить близких отношений, подобных тем, что доставили ей столько сладостных часов во времена Мориса Таунзенда. Эти господа испытывали какое-то необъяснимое недоверие к услугам миссис Пенимен и не обсуждали с ней достоинств племянницы. С каждым годом кольца, пряжки и браслеты сияли на тетушке все ярче; она не теряла ни своего неистощимого любопытства, ни недремлющего воображения и оставалась все той же миссис Пенимен, какой мы ее видели, - диковинным сочетанием пылкости и осмотрительности. В одном вопросе, правда, осмотрительность в ней преобладала - и справедливости ради надо сказать здесь об этом. За семнадцать лет миссис Пенимен ни разу не напомнила племяннице о Морисе Таунзенде. Кэтрин была признательна ей за это, но упорное молчание тетки, так не вязавшееся с ее характером, тревожило девушку, и она никак не могла избавиться от подозрения, что миссис Пенимен время от времени получает о нем какие-то вести. 33 Доктор Слоупер понемногу оставлял свою практику; он посещал теперь лишь тех пациентов, чьи болезни казались ему любопытными. Он снова ездил в Европу и пробыл там два года; Кэтрин ездила вместе с ним, и миссис Пенимен на этот раз тоже приняла участие в путешествии. Европа ничем не поразила миссис Пенимен; оглядывая даже самые романтические окрестности, она часто говорила: "Все это кажется мне таким знакомым". Добавим, что подобные замечания обычно были обращены не к брату или племяннице, а к другим путешественникам, если таковые оказывались поблизости, или даже к проводнику, или к какому-нибудь пастуху, стоящему неподалеку. Однажды, по возвращении из Европы, доктор сказал дочери нечто, заставившее ее вздрогнуть, - таким далеким прошлым повеяло на нее от его слов. - Мне хочется, чтобы, прежде чем я умру, ты дала мне одно обещание. - Почему ты заговорил о смерти? - спросила она. - Потому что мне шестьдесят девять лет. - Я надеюсь, что ты проживешь еще очень долго, - сказала Кэтрин. - Я тоже на это надеюсь! Но в один прекрасный день я сильно простужусь, и тогда уже ничьи надежды мне не помогут. Именно так придет ко мне смерть; когда это случится, вспомни мои слова. Обещай мне после моей смерти не выходить за Мориса Таунзенда. Услышав это, Кэтрин, как я уже сказал, вздрогнула. Вздрогнула, но ничего не сказала и еще некоторое время сидела молча. - Почему ты вспомнил о нем? - спросила она наконец. - Ты на все отвечаешь вопросом! Я вспомнил о нем, а мог бы вспомнить о ком-нибудь другом. Как и многие другие, он время от времени появляется в обществе и по-прежнему ищет себе пару - он уже был женат, но теперь снова свободен; не знаю, какими средствами он избавился от своей жены. Он в Нью-Йорке, и захаживает к Мэриан, твоей кузине. Твоя тетка Элизабет видела его там. - Мне они о нем не говорили, - сказала Кэтрин. - Это их заслуга, а не твоя. Он растолстел, облысел, однако состояния так и не нажил. Но этого, по-моему, недостаточно, чтобы уберечь тебя от его чар, поэтому я и прошу тебя обещать не выходить за него замуж. "Растолстел и облысел"... - странно было Кэтрин слышать это, ибо память ее хранила образ прекрасного юноши. - Боюсь, что ты не понимаешь, - сказала Кэтрин. - Я очень редко думаю о мистере Таунзенде. - В таком случае тебе будет нетрудно и после моей смерти думать о нем так же редко. Обещай мне это. Кэтрин снова надолго замолчала. Просьба отца взволновала ее - разбередила старую рану, вернула былую боль. - Боюсь, что не могу тебе обещать, - сказала Кэтрин. - Ты бы доставила мне большое утешение, - сказал отец. - Ты не понимаешь. Я не могу обещать. Доктор помолчал. - Я не без причины тебя прошу. Я хочу изменить свое завещание. На Кэтрин эта причина не произвела впечатления; в сущности, она даже не поняла отца. Она чувствовала только, что отец говорит с ней тем же тоном, каким говорил много лет назад. Тогда она от этого страдала; и теперь весь ее жизненный опыт, все ее благоприобретенное спокойствие и вся ее невозмутимость восстали. Она была столь смиренна в юности, что теперь могла себе позволить проявить известную гордость, а в просьбе отца (и в том, что он считал себя вправе обратиться к дочери с этой просьбой) таилось нечто оскорбительное для ее достоинства. Кэтрин не отличалась воинственностью, и ее чувство собственного достоинства было под стать всей ее скромной особе; но нарушение известных границ задевало его; отец нарушил эти границы. - Я не могу обещать, - просто повторила она. - Как ты упряма! - сказал доктор. - Боюсь, что ты не понимаешь. - Так объясни. - Я не могу объяснить, - сказала Кэтрин. - И обещать не могу. - Клянусь честью! - воскликнул отец. - Я и не знал, до какой степени ты упряма! Кэтрин знала, что она упряма, и даже радовалась своему упрямству. Она была уже в летах. Примерно через год случилось то, что предсказывал доктор: он сильно простудился. Однажды в апреле он поехал в Блумингдейл (*13) навестить душевнобольного, которого содержали в частном приюте; родные непременно желали показать его известному врачу. В дороге доктора застиг весенний ливень, а ехал он в открытой коляске и промок до нитки. Добравшись до дому, он почувствовал зловещий озноб и к утру сильно занемог. "У меня воспаление легких, - сказал он Кэтрин, - и я нуждаюсь в тщательном уходе. Это мне не поможет, ибо я уже не встану; тем не менее я хочу, чтобы все, решительно все, делалось так, словно я могу еще поправиться. Я не терплю плохих сиделок; соблаговоли ухаживать за мной так, как если бы ты верила, что еще есть надежда". Он сказал, кого из коллег пригласить к нему, и дал Кэтрин множество подробных наставлений; она действительно ухаживала за отцом так, как если бы надеялась на его выздоровление. Но доктор Слоупер никогда в жизни не ошибался; не ошибся и на этот раз. Всю жизнь он отличался крепким здоровьем, но теперь ему было уже почти семьдесят лет, и болезнь одолела его. Доктор скончался через три недели, в течение которых миссис Пенимен и Кэтрин не отходили от его постели. Когда по истечении приличествующего срока вскрыли завещание, оказалось, что оно состоит из двух документов. Первый - составленный за десять лет до смерти - содержал ряд распоряжений, согласно которым основную часть своего имущества доктор завещал дочери и, кроме того, внушительные суммы отказывал своим сестрам. Второй оказался дополнительным распоряжением, которое было написано недавно и подтверждало долю миссис Пенимен и миссис Олмонд; однако доля Кэтрин, согласно этой бумаге, уменьшилась впятеро против первоначальной. "Она вполне обеспечена материнским наследством, - гласила бумага, - так как тратила лишь малую долю процентов со своего капитала. Благодаря этому состояние ее ныне достаточно велико, чтобы служить приманкой для бессовестных авантюристов, а между тем у меня есть повод думать, что она продолжает питать слабость к людям подобного рода". Остаток своего капитала - и довольно значительный - доктор поделил на семь неравных частей, которые пожертвовал разным американским городам на больницы и медицинские школы. Миссис Пенимен сочла, что это чудовищно - так своевольно распоряжаться деньгами, которые тебе не принадлежат; она сама сказала, что после смерти доктора его деньги уже не принадлежали ему. - Ты, конечно, будешь оспаривать завещание, - бестактно заметила она Кэтрин. - Вовсе нет, - ответила ей Кэтрин. - Оно мне очень нравится. Вот только если бы оно было немного иначе написано! 34 У Кэтрин было в обычае проводить в Нью-Йорке большую часть лета; она предпочитала дом на Вашингтонской площади любому другому жилищу и лишь в августе весьма неохотно переселялась на побережье. На побережье она останавливалась в гостинице. В тот год, когда умер отец, она отступила от своего правила и никуда не поехала, считая, что скорбящей дочери это не подобает; а на следующий год так долго откладывала отъезд, что в середине августа все еще была в Нью-Йорке, в доме на пустынной и жаркой Вашингтонской площади. Миссис Пенимен, любившая перемены, обычно стремилась покинуть город; но в тот год она довольствовалась пейзажем, открывавшимся из окна гостиной: деревянной оградой и китайскими ясенями. Вечерний воздух разносил по площади характерный запах этих растений, и теплыми июльскими вечерами миссис Пенимен сидела подле раскрытого окна и вдыхала их аромат. Для миссис Пенимен это было счастливое время; после смерти брата она почувствовала, что может беспрепятственно утолять свои порывы. Прежде она была несколько угнетена, теперь же наслаждалась свободой, которой не вкушала с тех далеких, незабываемых дней, когда доктор уехал за границу и предоставил ей в одиночестве принимать Мориса Таунзенда. Год, прошедший после смерти брата, напомнил ей о той счастливой поре, потому что с возрастом Кэтрин стала персоной, с которой в доме приходилось считаться, а веселья от нее было, по словам миссис Пенимен, не намного больше, чем от бочки холодной воды. Не очень хорошо зная, как употребить новоприобретенную свободу, старшая из дам пребывала в нерешительности и, пожалуй, попросту созерцала ее - так, подняв иглу, она иной раз застывала перед незаконченным вышиваньем. Впрочем, она надеялась и верила, что ее пылкие порывы и ее талант к сплетению узоров еще найдут себе применение, и через год с небольшим ее надежды оправдались. Кэтрин по-прежнему жила в отцовском доме, хотя ей и указывали на то, что одинокой женщине, привыкшей к тихому существованию, было бы удобнее разместиться в каком-нибудь из небольших каменных особнячков, которые в то время начали украшать улицы в северной части города. Ей нравился более ранний стиль ее собственного дома (который уже начали называть "старинным"), и она решила прожить в нем до конца своих дней. Если он и казался великоват для двух скромных благородных дам, то противоположный недостаток был бы еще менее желателен, так как Кэтрин вовсе не хотелось, чтобы теснота жилища принудила ее к большей близости с теткой. Остаток жизни она рассчитывала провести на Вашингтонской площади и полагала, что все это время миссис Пенимен будет с ней: Кэтрин была убеждена, что как бы долго она ни прожила, тетка переживет ее и будет все так же умна и энергична. Миссис Пенимен казалась ей воплощением неукротимой жизненной силы. Одним из тех теплых июльских вечеров, о которых я упомянул выше, обе дамы сидели у открытой балконной двери и глядели на притихшую площадь. Было слишком жарко, чтобы зажигать лампы, читать или вышивать. Даже для разговоров было, кажется, слишком жарко; во всяком случае, миссис Пенимен долго молчала. Стул ее стоял наполовину на балконе, и она сидела склонившись вперед и тихонько напевая. Кэтрин оставалась в глубине комнаты, в низкой качалке; она была одета во все белое и медленно обмахивалась большим пальмовым веером. Именно так тетка с племянницей обычно проводили вечера в это время года. - Кэтрин, - проговорила наконец миссис Пенимен. - То, что я сейчас скажу, наверное, удивит тебя. - Скажите же, - отвечала Кэтрин. - Я люблю неожиданности. А у нас сейчас так скучно. - Так вот: я видела Мориса Таунзенда. Если Кэтрин и удивилась, то ни жестом, ни возгласом не обнаружила этого. На некоторое время она как-то напряженно затихла, что тоже можно считать проявлением чувств. - Надеюсь, он здоров, - сказала она наконец. - Не знаю. Он сильно переменился. Ему очень хочется видеть тебя. - Я бы не хотела его видеть, - поспешно сказала Кэтрин. - Я боялась, что ты это скажешь. Но ты как будто совсем не удивилась. - Нет, я удивилась, очень удивилась. - Я встретила его у Мэриан, - сказала миссис Пенимен. - Он к ним ходит, и там боятся, что вы у них случайно встретитесь. А по-моему, он ради этого и ходит. Он очень хочет тебя видеть. Кэтрин не отозвалась, и миссис Пенимен продолжала: - Сначала я его не узнала: он так переменился! Но он меня сейчас же узнал. Он говорит, что я ничуть не изменилась. Ты знаешь, как он всегда был вежлив. Когда я пришла, он уходил, и мы с ним немного прогулялись. Он по-прежнему красив, хотя, конечно, постарел и уже не такой... не такой оживленный, как бывало. В нем теперь какая-то печаль - но он и раньше был печален, особенно когда уезжал. Боюсь, он не слишком преуспел в делах - не устроил себе карьеры. По-моему, он недостаточно прилежен, а ведь в наше время успех зависит только от прилежания. Больше двадцати лет миссис Пенимен не произносила при своей племяннице имени Мориса Таунзенда, но теперь, преодолев заклятие, она словно стремилась наверстать потерянное время и, видимо, испытывала приятное волнение, внимая самой себе. Однако она говорила с опаской и время от времени замолкала и ждала, чтобы Кэтрин как-нибудь откликнулась. Кэтрин не откликалась - она лишь перестала качаться в кресле, перестала обмахиваться веером и сидела молча и неподвижно. - Я встретила его во вторник, - продолжала миссис Пенимен, - и с тех пор не решалась рассказать тебе. Я не знала, как тебе это понравится. Наконец я решила, что после стольких лет тебе, наверное, будет все равно. После той встречи у Мэриан я его видела еще раз. Мы встретились на улице и немного прошлись. Он сразу заговорил о тебе; он меня много расспрашивал. Мэриан не хотела, чтобы я тебе рассказывала. Она хочет скрыть, что они его принимают. Я ей сказала, что после стольких лет тебе, конечно, это все равно, и, если в доме его кузена ему оказывают гостеприимство, тебя это ничуть не может задеть. "Кэтрин не настолько на него сердита", - сказала я Мэриан. У нее какое-то странное понятие о том, что между вами произошло. Она, кажется, думает, будто он как-то нехорошо себя повел. Я взяла на себя смелость напомнить ей о некоторых фактах и представила вашу историю в истинном свете. Он нисколько не сердится, Кэтрин, уверяю тебя; а ему это было бы простительно, ведь жизнь его сложилась не особенно счастливо. Он объездил весь мир, испробовал все, но так и не нашел своего места - злая звезда препятствует ему. Он так интересно говорит о своей злой звезде. Все его планы рушились, и только его гордый - ты знаешь, ты помнишь, конечно, - его гордый, его возвышенный дух остался не сломлен. Он, кажется, женился в Европе. Известно, как женятся в Европе - практично и по-деловому; у них это называется брак по расчету. Жена его скоро умерла; он мне сказал, что в его жизни это был всего лишь мимолетный эпизод. Он не был в Нью-Йорке десять лет. Вернулся всего несколько дней назад. Его первый вопрос был о тебе. Он слышал, что ты не вышла замуж; по-моему, его это очень заинтересовало. Он сказал, что ты была единственной любовью его жизни. Кэтрин слушала, как миссис Пенимен переходит от одного пункта своей речи к другому, от одной паузы к другой, и ни разу не прервала ее; молчала, опустив глаза. Но, сделав последнее из приведенных мною сообщений, миссис Пенимен замолчала как-то особенно многозначительно, и тогда Кэтрин наконец заговорила. Читатель заметил, конечно, что предварительно она много узнала о Морисе Таунзенде. - Прошу вас, тетушка, довольно, - сказала Кэтрин. - Не нужно больше говорить об этом. - Неужели тебе не интересно? - не без лукавства, но с опаской спросила миссис Пенимен. - Мне слишком тяжело, - ответила Кэтрин. - Я этого боялась. Но ведь ты просто отвыкла, правда? Ему так нужно повидать тебя. - Прошу вас, тетушка, не надо, - сказала Кэтрин, вставая. Она быстро отошла к другой, тоже отворенной, двери на балкон. Скрытая от миссис Пенимен белой занавеской, она долго стояла там, глядя в теплую темноту вечера. Она испытала тяжелое потрясение: словно разверзлась могила прошлого, и из нее поднялся призрак. Чувства, которые Кэтрин считала навсегда угасшими, и воспоминания, которые она навсегда похоронила, оказались живы. Миссис Пенимен разбудила их. Кэтрин говорила себе, что это минутное, что это скоро пройдет. Она дрожала, сердце ее неистово билось; но, конечно же, это пройдет. Она ждала, что успокоится, и вдруг из глаз ее хлынули слезы. Они были беззвучны, и миссис Пенимен ничего не заметила. Но тетка все же заподозрила что-то и, вероятно, поэтому в тот вечер не говорила больше о Морисе Таунзенде. 35 Возобновившийся интерес миссис Пенимен к мистеру Таунзенду переходил границы, которые установила бы Кэтрин, будь на то ее воля; интерес этот был настолько силен, что миссис Пенимен сумела выждать целую неделю и лишь по истечении этого срока снова заговорила о Морисе. К новому разговору она приступила при такой же обстановке, что и прежде. Она сидела с племянницей в гостиной, только на сей раз было не так жарко, и Кэтрин работала при лампе. Миссис Пенимен вышла на балкон, где с полчаса оставалась одна; затем вернулась и принялась бесцельно бродить по комнате. Наконец она опустилась на стул возле племянницы и, стиснув руки, застыла в напряженной позе. - Ты не рассердишься, если я снова заговорю о нем? - спросила она. - О ком "о нем"? - тихо отозвалась Кэтрин, поглядев на тетку. - О том, кого ты некогда любила. - Я не рассержусь, но мне это будет неприятно. - Он просил меня передать тебе кое-что, - сказала миссис Пенимен. - Я ему обещала и должна исполнить свое обещание. За долгие годы Кэтрин успела позабыть о том, сколько несчастья принесла ей тетка в трудное время ее жизни; она давно простила тетке вмешательство в ее судьбу. Но, услышав теперь, как та притворяется бескорыстной посредницей, бесстрастным курьером, который не может не исполнить свое обещание, Кэтрин вспомнила, как опасна ее собеседница. Кэтрин сказала, что не рассердится, но на мгновение ощутила острую досаду. - Что мне за дело до ваших обещаний! - ответила она. Однако это не остановило миссис Пенимен, которая высоко чтила святость обетов. - Я зашла слишком далеко и не могу отступить, - сказала она, не потрудившись объяснить, что именно она имеет в виду. - Мистер Таунзенд настоятельно желает видеть тебя, Кэтрин. Он говорит, что если бы ты знала, как сильно и по какой причине он желает этого свидания, ты бы ему не отказала. - У него не может быть никаких причин, - сказала Кэтрин. - Никаких уважительных причин. - От этого зависит его счастье. Это ли не уважительная причина? - величественно проговорила миссис Пенимен. - Для меня - нет. Мое счастье от этого не зависит. - Мне кажется, ты станешь счастливей после свидания с ним. Он снова уезжает - чтобы снова скитаться. Ах, у него такая одинокая, такая беспокойная, безотрадная жизнь! Перед отъездом он хочет поговорить с тобой - это вроде навязчивой идеи, он постоянно думает об этом. Ему необходимо сказать тебе нечто очень важное. Он думает, что ты никогда его не понимала, судила о нем несправедливо, и мысль об этом точно камень давит ему на сердце. Он хочет оправдаться перед тобой и уверен, что сумеет сделать это в нескольких словах. Он хочет встретиться с тобой как с другом. Эту удивительную речь Кэтрин выслушала, не отрываясь от работы. За последнюю неделю она снова привыкла к мысли, что Морис Таунзенд действительно существует. Когда миссис Пенимен кончила, Кэтрин просто сказала: - Передайте, пожалуйста, мистеру Таунзенду, чтобы он оставил меня в покое. Едва она это сказала, как тишину летнего вечера нарушил внезапный и решительный звон дверного колокольчика. Кэтрин взглянула на часы. Они показывали четверть десятого - час довольно поздний для визитов, особенно когда город почти пуст. Миссис Пенимен вздрогнула, услышав звон, и Кэтрин быстро перевела взгляд на тетку; какое-то мгновение племянница внимательно смотрела ей в глаза. Миссис Пенимен покраснела; вид у нее был виноватый, словно ее уличили в чем-то. Кэтрин все поняла и быстро поднялась. - Тетушка, - сказала она тоном, который порядком напугал миссис Пенимен. - Неужели вы позволили себе?.. - Дорогая Кэтрин, - пролепетала миссис Пенимен. - Хотя бы погляди на него! Кэтрин испугала тетку, но и сама тоже испугалась; она уже готова была выбежать и приказать слуге, проходившему мимо гостиной, никого не впускать, но страх столкнуться с гостем остановил ее. - Господин Морис Таунзенд. Она все еще стояла в нерешительности, когда слуга глухо, но отчетливо произнес это имя. Кэтрин стояла спиной к дверям и некоторое время так и оставалась к ним спиной, чувствуя, что он вошел в гостиную. Однако он молчал, и Кэтрин наконец обернулась. Она увидела какого-то господина, стоящего посреди комнаты, которую миссис Пенимен благоразумно покинула. Кэтрин никогда не узнала бы его. Ему было теперь сорок пять, и он ничуть не походил на того стройного молодого человека, каким Кэтрин помнила его. Все же внешность его была в высшей степени благородна, чему немало способствовала глянцевитая русая борода, спускавшаяся на горделивую грудь. Через мгновение Кэтрин узнала лоб, по-прежнему красивый, хотя кудри Мориса поредели. Гость стоял в почтительной позе и не сводил глаз с хозяйки дома. - Я осмелился... осмелился... - начал он и замолчал, оглядываясь, словно ожидая, что его пригласят сесть. Голос его остался прежним, но в нем уже не было прежнего обаяния. Кэтрин вдруг почувствовала, что ни за что не пригласит его сесть. Зачем он пришел? Нельзя было ему приходить. Морис был смущен, но Кэтрин ничем не помогла ему. Не потому, что его смущение радовало ее, - напротив, увидев его смущение, она и сама мучительно смутилась. Но могла ли она быть приветливой с ним, если все в ней восставало против его прихода? - Мне было нужно... я решился... - продолжал Морис и снова не договорил. Ему было нелегко. Кэтрин все еще молчала, и он, возможно, со страхом вспомнил, что в прежние времена она умела молчать подолгу. Однако она продолжала смотреть на него и заметила нечто весьма странное. Перед ней стоял Морис, но это был и он, и не он. Этот человек некогда был для нее всем, а теперь он для нее ничто. Как давно это было, как стара она стала, как много пережила! Она жила всем, что было связано с ним, и все это теперь заглохло. Гость ее не выглядел несчастным. Он был красив и моложав, превосходно одет - мужчина в цвете сил. Глядя на Мориса, Кэтрин читала в его глазах историю его жизни: он жил в свое удовольствие и ни разу не был уличен. Но даже теперь, когда она поняла это, Кэтрин не почувствовала желания уличить его. Присутствие его было мучительно ей, и она хотела лишь одного - чтобы он ушел. - Вы не сядете? - спросил он. - Я думаю, это будет лишнее, - сказала Кэтрин. - Я вас обидел своим посещением? Он был чрезвычайно серьезен и говорил почтительным тоном. - По-моему, вам не следовало приходить. - Миссис Пенимен не сказала вам... не передала мою просьбу? - Она что-то сказала мне, но я не поняла. - Позвольте же мне сказать самому... позвольте мне объясниться. - Мне кажется, в этом нет нужды. - Для вас - быть может, но не для меня. Для меня это будет великим утешением, а в моей жизни такое случается не часто. Кэтрин почудилось, что он подходит ближе, и она отступила. - Разве мы не можем снова быть друзьями? - спросил он. - Мы не враги, - отвечала Кэтрин. - Я к вам питаю только дружеские чувства. - Если б вы знали, какое счастье для меня слышать эти слова! Кэтрин не стала уверять его, что понимает всю меру его чувств, и, помолчав немного, он продолжал: - Вы не изменились... для вас все эти годы прошли благополучно. - Они прошли очень тихо, - сказала Кэтрин. - И не оставили следа; вы восхитительно молоды. На этот раз ему удалось подойти к ней: он стоял уже совсем близко. Она видела его напомаженную бороду и глаза, смотревшие на нее каким-то странным, тяжелым взглядом. Лицо его было так не похоже на его прежнее, на его юное лицо! Если бы Кэтрин увидела Мориса таким в тот первый вечер, едва ли она полюбила бы его. Кэтрин показалось, что он улыбается - или пытается улыбнуться. - Кэтрин, - сказал он, понизив голос, - все это время я думал о вас. - Прошу вас не приходить больше, - сказала Кэтрин. - Вы ненавидите меня? - О нет! Тон ее чем-то обескуражил Мориса, но он быстро оправился и спросил: - Так я по-прежнему могу рассчитывать на ваше снисхождение? - Я не понимаю, почему вы пришли сюда и задаете мне подобные вопросы! - воскликнула Кэтрин. - Я пришел потому, что я много лет мечтал, чтобы мы снова сделались друзьями. - Это невозможно. - Почему же? Возможно, если вы это позволите. - Я никогда этого не позволю! - сказала Кэтрин. Он снова принялся молча смотреть на нее. - Я вижу, мое присутствие встревожило вас, причинило боль, я уйду; но разрешите мне прийти еще раз! - Прошу вас не приходить больше, - сказала Кэтрин. - Никогда? Никогда? Она собрала все свои силы; нужно было так ему ответить, чтобы он уже не мог переступить ее порог. - Нельзя вам приходить сюда. Это неприлично... и бессмысленно. - Ах, вы ко мне несправедливы! - воскликнул Морис Таунзенд. - Мы просто ждали, и теперь свободны. - Вы дурно обошлись со мной, - сказала Кэтрин. - Это не так - если верно посмотреть. Вы тихо жили со своим отцом - а ведь именно этого я не решился вас лишить. - Да. Я жила тихо. Морису очень недоставало одного аргумента: ему так хотелось сказать, что, кроме тихой жизни, Кэтрин получила и кое-что еще. Он, разумеется, знал содержание докторского завещания. Однако он нашелся. - Это еще не самая ужасная судьба! - с чувством воскликнул он, должно быть намекая на свое бедственное положение. Затем добавил - уже другим, проникновенным тоном: - Неужели вы так и не простите меня, Кэтрин? - Я вас давно простила, но нам незачем стараться быть друзьями. - Отчего же - надо только забыть о прошлом. Благодарение богу, у нас еще остается будущее! - Я не могу забыть о прошлом. Я все помню, - сказала Кэтрин. - Вы очень дурно обошлись со мной. Я очень страдала... страдала много лет. - И она продолжала, стараясь убедить Мориса, что он не должен был приходить: - Я не могу начать все сначала... не могу воскресить то, чего нет, что умерло и похоронено. Для меня это было слишком серьезно и все изменило в моей жизни. Я не ожидала видеть вас опять. - Ах, вы гневаетесь! - воскликнул Морис, жаждавший разжечь хоть искру чувства в этой невозмутимой женщине. Тогда он мог бы еще надеяться на что-то. - Нет, я не гневаюсь. Невозможно гневаться после стольких лет. Это другое... Впечатления, которые не изглаживаются, если они были достаточно сильны... Я не могу больше говорить. Морис стоял перед ней, теребя бороду. Взор его был омрачен. - Почему вы не вышли замуж? - внезапно спросил он. - Ведь вы могли бы. - Я не хотела выходить замуж. - Да, вы богаты, вы свободны; вам это было незачем. - Мне это было незачем, - повторила Кэтрин. Морис растерянно огляделся и глубоко вздохнул. - А я надеялся, что мы все же можем быть друзьями. - Я хотела передать вам через тетушку, в ответ на вашу просьбу... только вы не дождались ответа... я хотела передать, что вы напрасно станете надеяться и приходить ко мне. - В таком случае прощайте. Простите мою навязчивость. Морис поклонился, и она отвернулась, а услышав, что он затворил за собой дверь, еще некоторое время стояла с опущенными глазами. В прихожей Морис увидел миссис Пенимен - взволнованную, сгорающую от нетерпения; по-видимому, она все время бродила там, раздираемая любопытством и самолюбием. - Славно вы это придумали! - сказал Морис, нахлобучивая шляпу. - Неужели она непреклонна? - спросила миссис Пенимен. - Она не хочет меня знать... До чего ж она холодна! - Она была холодна с вами? - сочувственно расспрашивала миссис Пенимен. Морис не обратил внимание на ее вопрос. Уже надев шляпу, он несколько секунд стоял в раздумье. - Но почему же в таком случае она не вышла замуж? - Да... почему же? - со вздохом повторила миссис Пенимен. Затем, словно чувствуя, что бессильна предложить объяснение этому, спросила: - Но вы не отчаялись? Вы придете опять? - Опять? Черта с два! - и Морис Таунзенд вышел за дверь, оставив миссис Пенимен в состоянии глубокого оцепенения. Между тем в гостиной Кэтрин снова уселась вышивать - теперь уже, так сказать, до конца жизни. КОММЕНТАРИИ 1. Называя Нью-Йорк столицей, Джеймс не имел в виду его административный статус, так как столицей страны и штата город был задолго до указанных лет (соответственно в 1785-1790 и 1784-1797 годах). 2. Покипси - город в штате Нью-Йорк, приблизительно в ста десяти километрах севернее города Нью-Йорк. 3. Далее следует автобиографический отрывок. Джеймс родился в доме, находившемся в нескольких шагах от Вашингтонской площади; на самой площади действительно жила его бабушка по материнской линии; в своих воспоминаниях, написанных на склоне лет, он упомянул и учительницу с линейкой. 4. "Excelsior!" - стихотворение американского поэта Генри Лонгфелло (1807-1882). 5. Увлечение операми итальянских композиторов Винченцо Беллини (1801-1835) и Гаэтано Доницетти (1797-1848), вполне закономерное для тех лет, к которым приурочено действие романа, когда эти оперы находились в зените популярности, представляется рассказчику архаическим и провинциальным на фоне оперной реформы 50-70-х годов XIX века (Р.Вагнер, Дж.Верди, Ж.Визе). 6. Итальянская певица Джудитта Паста (1797/98-1865/67) и певцы Джованни Баттиста Рубини (1794/95-1854) и Луиджи Лаблаш (1794-1858), много гастролировавшие по разным странам, славились, в частности, исполнением партий в операх Доницетти и Беллини (для первых двух Доницетти специально писал партии). 7. Конфидентка - лицо, которому поверяют тайны, с которым ведут интимные разговоры. 8. Имеется в виду хор древнегреческой трагедии, который в качестве действующего лица активно вмешивался в события на сцене, вступал в диалог с героями, давал им советы, порицал или одобрял их замыслы и поступки. 9. Имеется в виду пословица "раскаявшийся повеса - лучший муж". 10. Эти слова выдают ограниченный культурный кругозор миссис Пенимен. Пантеон в Риме, построенный в античные времена, был в средние века превращен в церковь; дошел до нового времени в хорошей сохранности; здесь находятся могилы выдающихся итальянцев, в том числе Рафаэля. 11. Замок безделья - образ, восходящий к одноименной аллегорической поэме английского писателя Джеймса Томсона (1700-1748). Попадавшие в этот замок, чьим владельцем был волшебник, отдавались во власть чувственным наслаждениям и лишались воли. 12. Цитата из "Макбета" (д.4, сц.3, пер. - Ю.Корнеев). 13. Блумингдейл - небольшой город приблизительно в пятидесяти километрах к северо-западу от Нью-Йорка.