- В чем дело, милый? - прошептала она. - Обычно мои поцелуи могут возбудить даже покойника. - Я не знаю, - пробурчал Аристон. - Наверное, во мне слишком много вина. Нет, слишком много печали. - Ну ничего, я тебя мигом вылечу! - заявила Псилла и приступила к делу. Но все ее усилия были тщетны. Наконец она села и удивленно посмотрела на него. Она была очень маленькой и очень привлекательной. Ее соски были подрумянены. От нее исходил очень сильный и насыщенный запах духов. Ему внезапно сделалось дурно. - Послушай, Псилла, - начал он. Но слова, которые он собирался произнести, застряли у него в горле. Хрисея стояла рядом и смотрела на них. Она не плакала. Пока. С ней происходило нечто куда более ужасное. Она буквально распадалась на куски, не снаружи, а внутри. Он отчетливо видел этот жуткий процесс самораспада в ее глазах. Она резко наклонилась, что-то подняла с пола и протянула ему трясущейся рукой. Это было письмо. То самое, что он весь день проносил под туникой. О существовании которого он давно забыл. Которое упало на пол, когда он сдернул с себя хитон. - Прочти его, когда у тебя найдется время, мой господин Аристон, - сказала она ясным твердым голосом, ломким, как сланцевая скала. - Я думаю, что оно позабавит тебя. Подумать только, я предложила тебе свое тело! Тебе, которому достаточно свистнуть, и в твоем распоряжении будет великое множество тел - восхитительных, как у этой маленькой куклы. Но вот того, что принадлежало тебе и все еще принадлежит, она тебе дать не может, о бесконечно прекрасный Аристон, потому что этого у нее нет. Мою душу. И еще кое-что. Девственность, о которой она давным-давно позабыла. Любовь, которая не продается. Верность - да ты даже слова этого не знаешь! Она повернулась, шагнула к дверям, затем остановилась и снова оглянулась. - По крайней мере, я рада, что она - не мужчина! - произнесла она, еле сдерживая рыдания, и стремительно выбежала из комнаты. - Да оставь ты эту старую тощую Гекату, пусть убирается! - сказала Псилла. Но он грубо оттолкнул ее и поднялся на ноги. Он натягивал хитон, когда услышал крик Парфенопы. - Я пыталась остановить ее! - причитала Парфено-па. - Я пыталась. Аристон! О, Гера, мать богов! Что же нам теперь делать? Хрисея открыла глаза. - Ты добилась только того, - прошептала она, - что я - о боги, как больно - не попала себе в сердце. А теперь мне придется... - Хрис! - простонал Аристон. - О всемогущие боги! Хрис! -... мне придется долго умирать. А я не такая уж смелая... Я думала, что я смелая, но - как мне больно! Аристон, вытащи его! Чтобы кровь... Она потеряла сознание. - О боги, - повторял Аристон, - о боги, боги, боги! - Аристон, - рыдала Парфенопа. - Они закроют мое заведение! Я хочу сказать, мою школу! Меня, наверное, посадят в тюрьму! Я пойду по миру! Ах, ягненочек, солнышко, умоляю тебя, убери эту маленькую ведьму отсюда! О Зевс Громовержец, зачем ей понадобилось убивать себя именно в моем доме? Волна холодного презрения, внезапно накатившая на него, странным образом прояснила его мысли и чувства. Он вдруг ощутил ледяное спокойствие. Он не знал, что оно было следствием только что испытанного шока. Но это не имело значения, главное, что в нем было спасение. - Заткнись, грязная шлюха, - сказал он ровно. - Она еще жива. И я сделаю все, чтобы спасти ее. На моей совести и без того достаточно смертей. А теперь иди и принеси ткань для перевязки, горячую воду, корпию, чтобы остановить кровь. И иголку с нитками. Льняными нитками, не перепутай. И прокипяти иголку. Я видел, как это делают военные лекари. Это помогает. Не знаю почему, но помогает. Ты слышала, жалкая старая порна? Бегом! - Ты что, хочешь заштопать ее? Как рваный мешок? - ахнула Парфенопа. - Ну разумеется. Быстрей, Парфенопа! Клинок застрял в левой груди Хрисеи; он вонзится косо. по диагонали, так что одна сторона лезвия торчала наружу почти до самого острия. Он увидел, что грудная клетка не была пробита. Если она не истечет кровью, у него есть шанс ее спасти. Ничтожный - но все-таки шанс. - О Асклепий, помоги мне, - вознес он молитву к небесам. - И ты, о божественный Аполлон. И ты, Пан. И вы, Афина, Панацея и кентавр Хирон - вы, исцеляющие боги, направьте мою жалкую руку, не дайте ей дрожать. О божественные, молю вас... Он выдернул клинок. Поток крови, хлынувший из ее груди, был ужасен. Он, столько видевший ее на поле боя, чуть не лишился чувств. Ибо это была кровь Хрисеи - этой бедной нежной и столь дорогой ему глупышки. Этого хрупкого, маленького, почти бесплотного дикого лесного зверька, любившего его больше жизни, готового умереть из-за него, как умерла Фрина. Нет! Клянусь великим Зевсом, я не допущу этого! О Гера, Гестия, Артемида - вы, любящие чистоту, невинность, непорочность! Он взял в руки иголку. Он слышал, как Парфенопу рвало за его спиной. Псилла стояла рядом с ним на коленях, подавая ему разные предметы, по мере того как в них возникала надобность. Ее глаза казались огромными на ее маленьком личике. Но она не падала в обморок, подобно уже лишившейся чувств Парфенопе; ее даже не рвало. Она изо всех сил помогала ему. Когда он закончил, она посмотрела на него, затем на неподвижную смертельно бледную окровавленную фигурку на постели. И только тогда слезы хлынули у нее из глаз неудержимым потоком. - Она мертва, не так ли? - прошептала она. - О небеса, отныне каждый год в этот самый день я буду приносить жертву на ее могиле. В честь той, что знала, что такое любовь и что любовь стоит того, чтобы за нее умереть. Ибо любовь того стоит! О да! О, Аристон, я... Но Хрисея не умерла. Ни Мойры, ни Эринии не были столь жестоки. Или, если хотите, столь милосердны. Глава XIX Он нес ее на руках, завернутую в гиматий, по темным городским улицам к себе домой. Ему повезло: он не встретил никого из скифских наемников, охранявших ночной покой полиса. Правда, такая встреча не имела бы для него каких-либо серьезных последствий, ибо содержимого его кошелька вполне хватило бы для того, чтобы купить их молчание. Но сама задержка, неизбежная в подобной ситуации, могла бы оказаться роковой. В спешке он раз или два встряхнул Хрисею, и она застонала. Этот слабый, еле слышный исполненный страдания звук разрывал ему сердце. И он молил всех богов, в которых, в общем-то, по-настоящему не верил, не дать ей умереть. Войдя в спальню, он положил ее на кровать и несколько раз позвонил в колокольчик, разбудив всю женскую прислугу. На их лицах он прочел ужас, любопытство, ту болезненную ненасытную страсть ко всякого рода скандалам и сплетням, что составляет саму суть женской природы; но он не обратил на это никакого внимания. - Позаботьтесь о ней, - кратко распорядился он. - Да поосторожнее, глупые курицы. Ее рана очень опасна. И пришлите мне Подарга! Одна из них помчалась на мужскую половину. Остальные склонились над Хрисеей. - Бедняжка! - перешептывались они. - Такая маленькая, такая худенькая! Наверное, ее морили голодом. А эта рана! Какой ужас! Кто-то пытался ее убить! Ах! Сколько крови! Интересно... - Ничего интересного, - оборвал их Аристон. - Идите и принесите горячую воду и простыни, чистые простыни, ради Геры! Снимите с нее одежду! Искупайте ее, устройте поудобнее. Белье тоже снимите. Наденьте на нее ночную рубашку, только выстиранную и не рваную, если у вас вообще есть нечто подобное, немытые козы! Подарг уже стоял перед ним. - Подарг, - торжественно обратился к нему Аристон, - ты еще не разучился бегать? - Я, мой господин? Разве я проиграл хоть один забег из тех, в которых я защищал твою честь? - обиженно отозвался Подарг. - Ну что ж, друг мой, тебе предстоит еще один забег, - сказал Аристон. - Самый главный в твоей судьбе. Ибо разыгрывается в нем жизнь. Нет, две жизни. Если она умрет, я не смогу жить. - О мой господин! - воскликнул Подарг. - Беги к дому врача Офиона. Скажи ему, что я послал тебя за ним и он должен прийти немедленно, несмотря на столь поздний час. Если он откажется, приведи его силой. Впоследствии я заплачу ему достаточно, чтобы он забыл нанесенную ему обиду... - Я все понял, мой господин, - сказал Подарг. Аристон снова повернулся к кровати. Служанки уже раздели Хрисею. Ее худоба была просто невероятной. Он легко мог сосчитать каждую ее косточку. "Придется придумать способ, как нарастить на них хоть немного мяса. Если, конечно, она выживет", - подумал он. Врач Офион удивленно взглянул на него. - Кто обрабатывал эту рану? - спросил он. - Кто зашил ее? - Я, - ответил Аристон. Врач улыбнулся: В таком случае я должен поздравить тебя со вступлением в братство хирургов, - заявил он. - Хорошая работа. По- жалуй, получше, чем у некоторых учеников на третьем году обучения. Аристон пропустил мимо ушей эту слегка насмешливую похвалу - если это вообще можно было назвать похвалой, ибо, по общему мнению, ученики хирургов годились разве что в мясники - и задал главный вопрос: - Она выживет? - Думаю, что да. Обычно для здоровой женщины такие раны не смертельны. Если не произошло заражение крови и не начнется омертвление тканей, она должна выжить. Главная опасность не в этом... - А в чем же? - В голодной смерти. Ты ее вообще когда-нибудь кормишь, друг мой? Насколько я могу судить, все остальные девушки в твоем доме вполне упитанны! - До сих пор она не была вверена моим заботам, - осторожно сказал Аристон. - Но если она выживет и останется у меня, я обещаю тебе, Офион, что прикрою эти хрупкие косточки плотью. - Вот-вот. Это совершенно необходимо. Ей нужно много есть, чтобы преодолеть слабость, вызванную ранением. Супы, особенно мясные, хорошее вино. Твердую пищу на несколько дней нужно исключить. Послушай, Аристон... - Да, Офион? --Я не собираюсь доносить на тебя. В любом случае это было бы бессмысленно, так как с твоими деньгами ты бы без труда откупился. и я не принадлежу к сикофантам. Аристон улыбнулся. В то время это слово еще не имело значения лживого раболепного льстеца, которое оно приобрело спустя несколько веков в Римской империи. В Афинах классического периода оно обозначало просто шантажиста. - Продолжай, я слушаю тебя, - сказал он. - Мне просто любопытно. Зачем ты ударил ее, друг мой? - На твоем месте, Офион, я задал бы другой вопрос. Какойнибудь более разумный. Ну например, где и когда я научился зашивать раны. - Хорошо, считай, что я тебе его задал. Итак, где и когда? Если серьезно, у тебя в самом деле неплохо получилось. - В спартанской армии. Я был гоплитом. - Гоплитом? - Ну да. Тяжеловооруженным воином. Специалистом по нанесению подобных ударов. Собственно говоря, меня всю жизнь только этому и учили. - Надо же, а я как-то об этом не подумал! Нет, я знал, что ты был среди лакедемонян, взятых в плен на Сфактерии, но... Ну конечно. Все ясно. Ни один человек, умеющий обращаться с мечом, не нанес бы такой нелепой раны. Тогда кто же, клянусь Афродитой и Эросом? Ну разумеется! Она сделала это сама! - Я этого не говорил, - заметил Аристон. - Тут все ясно и без твоих слов. Для того чтобы нанести такой удар сверху вниз - тебе пришлось бы обхватить ее руками, стоя у нее за спиной. На самом деле ты всего-навсего ударил ее по руке, чтобы клинок соскользнул и не достал до сердца, в которое она целилась. Теперь я все понял. Ты отверг ее - и неудивительно, ведь она костлява, как ворона, да к тому же уродливее дочери Гекаты, - и она пыталась убить себя. Я не ошибся? - Я не отвергал ее. Я ее люблю. Более того, я женюсь на ней, если это будет возможно. - Да поможет мне Аполлон, отводящий безумие! Ты хочешь жениться на этой, этом... - На этом несчастном опозоренном измученном существе с прекрасной и благородной душой, - заявил Аристон. Он сам накормил ее мясным супом, который принесли слуги. Сначало она давилась. Затем ее вырвало. Но он упорствовал, и в конце концов ему удалось влить в нее всю чашу. За супом последовали две чаши вина. Он нежно держал ее на руках, пока слуги меняли мокрые простыни: она все еще была без сознания и мочилась прямо в постель. Ему показалось, что щеки ее слегка порозовели. Надежда с новой силой вспыхнула в его сердце. Он провел подле нее весь день и всю следующую ночь. К утру ее дыхание успокоилось, стало ровным и размеренным. Судя по всему, она уснула. И только тогда, спустя столько времени, он вспомнил, что до сих пор не прочел ее письма. Он вытащил его из-под хитона, сломал печать и пододвинул поближе светильник. Любовь моя, радость моя! - писала Хрисея, - Я знаю, эти слова поразят тебя. Но как еще могу я начать? Ведь это чистая правда: ты моя любовь, моя радость, моя жизнь отныне и навсегда. Я готова даже стать твоей самой преданной и покорной рабыней, если ты этого пожелаешь, мой повелитель и господин. Я ненавижу рабство, но мое собственное слепое сердце предало меня, мою волю, мою непокорную душу. Видишь ли, мой Аристон, лучший из людей, лучший и благороднейший, я самым бесстыдным образом подслушала твой разговор с моим братом. Я была вне себя от ярости, я пыталась всем сердцем возненавидеть тебя, убедить себя в том, что ты смеешься надо мной! Но твой голос, твой серьезный глубокий голос, столь ласкающий слух, был совершенно искренен. Весь день и всю ночь я плакала, но это были слезы радости. На следующий день я последовала за тобой в театр, я увидела, как ты оплакиваешь женское горе! И кое-что узнала, совсем немного, о твоем горе. Ты ведь все расскажешь мне, правда? Я так хочу утешить тебя! Затем я стала свидетелем твоего благочестия, и вся моя душа воспарила на божественных крыльях. В последующие дни я неотступно следовала за тобой. Я расспросила о тебе пол-Афин, всех, кого посмела: разумеется, из нищих слоев - метеков, торговцев, рабов. Все они просто обожают тебя; никто другой, даже сам Сократ, не пользуется в Афинах такой любовью, Я узнала, что у тебя нет рабов, чтовсем, ктоработает натебя, ты даровал свободу... Всем, кроме меня. Которую ты никогда не сможешь освободить от служения тебе, от почитания тебя, от благоговения перед тобой; которую только Аид и Персе-фона могут оторвать от тебя. А теперь я, твоя рабыня, смиренно умоляю тебя, моего господина, простить мне то, что я сейчас напишу, ибо это настолько постыдно, что я сама не могу смотреть на слова, выводимые моей рукой, и отвожу глаза от бумаги, Я приду к тебе, Аристон. Приду этой ночью в дом Парфенопы. И ты должен заключить меня в свои объятия, лишить меня моей невинности. Прости меня! Я говорила тебе, что никогда не испытывала влечения к мужчине, и сейчас я тоже не чувствую этого, разве что в какой-то неясной причудливой форме. Но это необходимо из-за одного любопытного закона. Я говорила с одним архонтом, другом моего отца. Он сказал мне, что в настоящее время для метека нет абсолютно никакой возможности получить афинское гражданство, каким бы уважаемым, образованным и богатым он ни был. "Ну а если знатная афинянка любит такого метека?" - спросила я. Он сразу же все понял. "Бедное, бедное дитя, - сказал, он. - Лучше забудь его" -"Яне могу, - ответила я ему. - Я умру без него. - "Тогда иди к нему. Стань его любовницей открыто, не таясь. И если ему удастся избежать гибели от рук твоих братьев - а при том, что единственный из них, кто мог бы представлять для него опасность, сейчас далеко отсюда, сделать это будет несложно, - ты приобретешь вполне официальный и законный статус: нечто большее, чем просто наложница, что-то вроде наполовину жены, кем гетера Аспасия была для Перикла. Если же вы будете крепко держаться друг за друга и никто не сможет уличить кого-либо из вас в неверности, то твое положение будет считаться достаточно респектабельным. В наше время многие так живут", - сказал он. О Аристон, мой Аристон! Возьмешь ли ты меня? Или же вынесешь мне смертный приговор? Ибо если ты, прочитав эти строки, отвергнешь меня, я не вынесу такого позора. Ответь мне, если сможешь или захочешь. Если же что-то помешает тебе ответить, знай, что я буду там после полуночи. Я принесу с собой нож. Моя жизнь всецело в твоих руках. В любом случае, приговоришь ли ты меня к смерти или сделаешь счастливейшей из живущих, знай, я люблю тебя, Хрисея. Он долго сидел и не отрываясь смотрел на эти слова, пока их изящные очертания не расплылись у него перед глазами. Его голова поникла, и он заплакал от жалости и стыда. Вдруг он ощутил какое-то легкое прикосновение. Оно было легче перышка, но тем не менее обожгло ему щеку, как раскаленное железо. Вздрогнув, он открыл глаза и увидел, что она лежит перед ним, разглядывая свои худые пальцы. На них при свете лампы сверкали крохотные капельки его слез. Медленно, благоговейно она поднесла их к своим губам. - Как хорошо, как невыразимо хорошо, - произнесла она. Но когда, спустя час, она вновь проснулась, в ее взоре, обращенном к нему, горел лихорадочный, безумный огонь; в нем отражалось нечто не поддающееся описанию: какая-то неизлечимая болезнь, возможно, ее растоптанная гордость, которая, гния и разлагаясь, источала смертоносную отраву, заражая вокруг себя все, что оставалось живого в ее душе, истерзанной обидой, горечью, пренебрежением... - Аристон, - прошептала она, - эта девушка... - Какая девушка? - спросил он, прекрасно понимая, что она имеет в виду, но пытаясь как-то отвлечь ее от этой роковой темы. - Для меня отныне не существует никаких девушек, кроме тебя. - Не лги! - буквально взвизгнула она; ее лицо, во сне становившееся даже как-то по-варварски привлекательным, теперь было ужасно, как маска вакханки, как лик Гекаты. - Эта девчонка! Это маленькое прелестное создание в постели рядом с тобой! И вы оба нагие, как будто только что появились на свет! Аристон улыбнулся ей чуть насмешливо. - Видишь ли, Хрисея, в подобных ситуациях одежда только мешает, - сказал он, - а ведь я никогда не притворялся горячим поклонником Артемиды. Мне очень жаль, дорогая, что все так случилось. Но ты должна понять меня. Я понятия не имел, что ты собираешься прийти ко мне, и я... - Ну разумеется! - пронзительно выкрикнула она. - Ведь ты же не прочел моего письма! Ты швырнул его на пол, когда раздевался, чтобы совокупиться с этой девкой! Так иди же к ней, Аристон! Убирайся! Ты мне не нужен! Я хочу умереть! Уме... Он наклонился и поцеловал ее в губы. Ее дыхание было зловонным. Оно пахло рвотой и кровью. Но он, невзирая на тошноту, не отрывался от ее губ, сжимая маленькое личико в своих сильных и нежных руках до тех пор, пока ее отчаянные попытки освободиться не прекратились, а ее губы вдруг не стали мягкими и податливыми, и ему почудилось, что они превратились в какой-то странный заморский цветок. Он медленно отстранился, пытаясь заглянуть в глубину этих огромных, теплых, восхитительных карих глаз. Но он ничего не мог увидеть. Лишь мерцание гаснущей свечи, неяркий дрожащий свет, искру, готовую вот-вот исчезнуть навсегда. - Хрис, - простонал он. - Аристон, - прошептала она. - Да, Хрис? - Ты любишь меня? - Всем сердцем, - сказал он, и если жалеть значит любить, то это было почти правдой. - Тогда почему же ты не прочел моего письма? - всхлипывала она. - Потому что я получил его во время обеда, когда был в обществе золотой афинской молодежи, желавшей, чтобы я прочел его вслух. Я засунул его за пазуху... - И позабыл о нем! - рыдала она. - Ну да. Точнее, я думал о другом. Видишь ли, один из моих друзей попал в беду. Это очень серьезно, Хрис. Мне пришлось выручать его, и... Он рассказал ей историю Орхомена. Он даже описал ей девушку-рабыню из Галлии. Она молча выслушала его. Затем произнесла голосом, хриплым от ужаса: - Ты влюблен в нее! В эту Клеотеру! В жену твоего лучшего друга! О бессмертные боги, в чем я провинилась перед вами?! О божественная Артемида, пошли мне смерть! Тогда он понял, что все это бесполезно; и ум, и сердце подсказывали, что ему удалось-таки изобрести для себя самую изощренную пытку, которую он сам взлелеял и которую искал все эти годы. Ибо счастье с Хрисеей было немыслимо; жизнь с ней представляла из себя новую кошмарную разновидность Тартара. Когда она наконец замолчала, в полном изнеможении откинувшись на подушки с красными, распухшими, горящими ужасным огнем глазами человека, выплакавшего все свои слезы, он встал и вышел в сад. И мысли его размеренно текли в такт его медленным тяжелым шагам. Kак.ова природа греха и какова сущность возмездия? Существуют ли они? И не есть ли они всего лишь порождение чудовищного тщеславия человека? Вот, к примеру, этот муравей, ползущий по камням мостовой при свете луны; я наступаю на него, и его нет. Как и меня. Я мог спасти Фрину, но я этого не сделал. Мелькнула ли у меня тогда мысль, что, если даже я ее спасу, жизнь с ней, покрытой шрамами и лишившейся глаза, будет для меня невыносимой? Мои отец и мать умерли из-за меня. Да, и он, и она, они оба умерли из-за меня. И Арисба. И Теламон, мой приемный отец. Возможно, что и Симей, и Лизандр. Я убил Ликотею. Я зарезал Панкрата. Есть ли кто, кого я не убил или не предал? И кто не предал меня? И вот теперь я освобождаю рабов, приношу жертвы богам, занимаюсь благотворительностью, и что же? Толпа теней, вечно толкущихся подле меня, хохочет надо мной своими беззубыми ртами! Интересно, этот муравей тоже считал себя великим грешником? Молился ли он в тот момент, когда моя подошва погрузила его в вечный мрак, пантеону могущественных муравьиных богов, чтобы они простили ему его муравьиные грехи? Что же я сделал, что мог я сделать такого, что имело бы хоть какое-то значение перед лицом вечности? Какое до всего этого дело тем похабным, буйным, распутным богам, что придуманы нами по своему гнусному образу и подобию? Да кто я такой, кто такой человек, чтобы удостоиться внимания божества, и тем более всех богов сразу? Мы можем устлать трупами всю Землю, воздвигнуть гору из мертвецов, которая поднимется выше самого Олимпа, и все стервятники насытятся до тошноты и перестанут терзать свою добычу; но и тогда Тартар останется лишь символом нашего тщеславия. Насмешкой останутся Асфодельские Поля. И апофеозом тщеславия - Элизиум! И вот теперь Хрис. Как мне объяснить, хотя бы самому себе, ее появление в моей жизни? Я знаю, какой она была, когда я встретил ее - несчастным, больным, страдающим, потерянным существом. Но что двигало мной, что заставило меня предложить ей эту фальшивую, неискреннюю любовь: жалость, сострадание или собственная потребность в страданиях? Упоение своей болью? Он остановился на краю пруда и посмотрел на свое искаженное смутное изображение, нарисованное лунным светом на его темной поверхности. Он заговорщицки подмигнул ему. "Мне следовало бы увести Клеотеру у Орхомена, - подумал он. - Добродетель и искупление грехов не принесут моей душе покоя. Нужно наконец познать свою сущность и перестать насиловать свое "я". Если, конечно, вся эта история с Хрисеей - тоже насилие на собой; если..." Он повернулся и зашагал обратно к дому. Следующим утром он менее чем за десять минут уладил дело с Хлодовехией-Кассевелоной-Клеотерой, без единого слова заплатив пирату Алету совершенно непомерную сумму, запрошенную им за свою галльскую рабыню. Но сохранить покой своего дома было задачей куда более сложной. Через четыре дня ему нанесли визит отец и два старших брата Хрисеи. Они заявились без оружия, намереваясь с помощью угроз извлечь все, что можно, из этого неожиданного, но столь обильного источника, из этого фонтана, бьющего серебром - богатейшего человека во всей Аттике. Аристон смотрел на них, переводя взгляд с Пандора - тщательно завита седая борода, надушен, все движения подчеркнуто жеманны ("Одной Афине с ее несравненной мудростью известно, каким образом подобное существо могло обзавестись детьми", - подумал он) - на Брима, на его большое мускулистое тело, постепенно оплывающее жиром; и, наконец, на Халкодона, несомненно, достойного сына своего отца, вплоть до следов помады на губах, томных жестов, одним словом, полного стирания граней между полами, надругательства над самой жизнью, природой, окончательного разрушения и деградации мужского начала. Данай, бедный Данай, который сейчас далеко отсюда смотрит в глаза смерти у стен Сиракуз, искренне любит свою сестру. А эти твари, здоровенный боров и два дохлых педераста, пришли, чтобы продать ее. Еще бы! Они уже давно потеряли счет своим долгам, а их запросы безграничны, и вот бедная худенькая некрасивая Хрис, на которую они привыкли смотреть как на вечную обузу, ибо никто из них не надеялся, не имел на то ни желания, ни возможности, когда-либо собрать для нее приданое, которое смогло бы возместить ей недостаток красоты и очарования, теперь вдруг сама предоставила им столь неожиданную добычу! Ну держись, метек, богатая скотина! Они выкачают из тебя все твое золото до последней капли! Брим вышел вперед, огромный и угрожающий. - Подобное попрание чести нашей семьи какой-то собакой-метеком, - начал он, но Аристон оборвал его на полуслове. - Давай не будем зря сотрясать воздух, Брим! И уж тем более тратить время на обсуждение того, о чем ты не имеешь ни малейшего представления. Это Данай мог бы говорить о чести; но его здесь нет, он пересек все Ионическое море, чтобы лишний раз доказать это. Так что приступим прямо к делу. Итак, сколько? - Метекская собака! - прорычал Брим. Аристон усмехнулся. - Ты уже второй раз употребляешь это выражение, Брим. Впрочем, в нем нет ничего оскорбительного для меня, особенно когда я слышу его из твоих уст. Ибо собака - животное благородное, во всяком случае куда лучше свиньи. И даже трех свиней, вместе взятых. Так что веди себя потише. Насколько я понимаю, ты говоришь не только за себя, но и за этих двух дрожащих надушенных извращенцев, этих педерастов, минстчиков и средоточие всех отборных мерзостей, ибо в тебе еще осталось хоть что-то мужское. Но у меня нет времени на пустую болтовню. Ты пришел сюда, чтобы продать свою сестру, которую я был бы счастлив назвать своей госпожой и супругой, как простую наложницу, как порну, как товар! Учти, что подобным унижением она обязана вам, а не мне. Ну что ж, называй свою цену, тупая скотина! Сколько? - Мой дорогой Аристон! - пропищал Пандор. - Никакой я тебе не дорогой, Пандор. Если бы я был тираном в Афинах, я бы приказал кастрировать таких тварей, как ты, чтобы раз и навсегда обезвредить вас. Правда, боюсь, что в ТвОЕМ случае мне пришлось бы отсечь тебе не только член, но и голову, так как ты и без члена мог бы услаждать свою плоть, не так ли? А теперь довольно глупостей! Я вижу, Брим, что ты все еще надеешься запугать меня. Ну так протяни свою руку. Я не сержусь на тебя, но ты, видимо, не успокоишься до тех пор, пока не поймешь всю тщетность своих угроз. Протяни мне руку! Брим поднес свою огромную правую руку к его лицу. Аристон с улыбкой поймал его запястье. В следующее мгновение Брим растянулся на полу. Он с ревом вскочил на ноги и бросился на своего противника. Это была его ошибка. С того самого дня, когда Аристон вырвался из бань Поликсена, он каждое утро, и летом, и зимой, проводил в палестре. Он находился в прекрасной форме; а регулярно тренируясь со своим тезкой Аристоном, чемпионом чемпионов, и с Автоликом, многократным победителем Панафинских, Истмий-ских и Олимпийских игр, он в совершенстве постиг искусство панкратеона, смертоносного сочетания кулачного боя и борьбы. Он легко мог убить Брима с помощью специальных ударов, известных лишь посвященным. Но это не входило в его планы; вместо этого он просто сделал шаг в сторону, его левый кулак глубоко погрузился в мягкий жир необъятного брюха Брима; затем, когда тот согнулся пополам, он выпрямил его ударом колена в подбородок и добил уже падающего противника, рубанув сзади по его бычьей шее ребром ладони, твердым, как тупое лезвие топора. Аристон посмотрел на поверженного врага, распростертого у его ног. Затем он повернулся, чтобы позвонить в колокольчик, и стал дожидаться, с ухмылкой разглядывая Пандора и Халкодона, которые прижимались друг к другу, скуля от страха. - Мой господин звал меня? - спросил появившийся слуга. - Окати-ка водой вот это, - презрительно кивнул на Брима Аристон. - Судья уже здесь? - Да, мой господин. - Попроси его войти и засвидетельствовать сделку. Нет, погоди, пусть сначала Евризак и Пактол принесут весы. Потом прикажи служанкам помочь госпоже. Ну а судью введи в последнюю очередь, - распорядился Аристон. Впоследствии слухи об этой необычной сделке разнеслись по всем Афинам; само собой разумеется, что ни сам астуном, ни слуги, присутствовавшие при ней, не стали держать язык за зубами. Итак, двое слуг внесли в зал огромные весы, вроде тех, что использовались в мастерских Аристона для взвешивания металлических слитков, а так-?/-е готовой продукции: мечей, наконечников копий, ножей, нагрудников, наголенников, щитов. За ними вошли еще четверо, сгибаясь под тяжестью огромных мешков. Затем двое слуг внесли на носилках Хрисею. Надутый и важный астуном, или окружной судья, вошел последним и сел на отведенное ему место. Увидев отца и братьев, Хрисея вздрогнула; страх промелькнул в ее глазах. Халкодон и Пандор злобно смотрели на нее, так, как женщины обычно смотрят на удачливую соперницу - строго говоря, в глубине души они именно так себя и чувствовали; Брим же сидел на скамье, ошалело мотая головой, его мясистое лицо не выражало ничего, кроме тупого изумления, вода капала с его хитона на мраморный пол, и между его сандалиями уже образовалась изрядная лужа. - Мой господин, - обратился Аристон к судье, - я прошу тебя засвидетельствовать торговую сделку. Эти благородные господа пришли сюда затем, чтобы продать мне свою сестру. Хрисея громко ахнула. - При сложившихся обстоятельствах они могли бы потребовать, чтобы я своей кровью искупил то, что они, будучи в неведении относительно некоторых фактов, которые я не намерен кому-либо сообщать, могли бы с определенными основаниями расценить как покушение на честь этой благородной дамы и, соответственно, их семьи. Но они предпочли этого не делать. Как видишь, они пришли без оружия, намереваясь поторговаться, повыгоднее продать то, что нельзя ни продать, ни купить, то, что для меня бесценно; любовь моей госпожи и право обладать ею, - то, что принадлежит ей, и только ей. Что же, да будет так! Но прежде всего я хочу заверить госпожу Хрисею, - продолжал Аристон, - что эта омерзительная сделка не имеет к ней никакого отношения. Я плачу только для того, чтобы навсегда избавиться от этих трех сикофантов; я клянусь, что никогда не унижу ее даже самой мыслью, что ее благосклонность, ее тело, ее любовь могут быть куплены за эти деньги. Если же, восстановив свои силы, она захочет покинуть мой кров, она сможет уйти, когда того пожелает. Печаль моя будет велика, но все это ни к чему ее не обяжет! - Он повернулся к ней и мягко сказал: - Хрис, любовь моя! - Да, Аристон? - прошептала она. - У тебя хватит сил встать на весы? Хрисея безмолвно покачала головой. - Тогда положите ее на них прямо на носилках, - распорядился Аристон. Он повернулся к Пандору и его сыновьям и произнес спокойным размеренным голосом: - Я предлагаю вам столько серебра, сколько весит моя госпожа, за то, что вы никогда не ступите на порог моего дома, никогда больше не предъявите мне никаких претензий, а также за ваше торжественное обещание не чинить препятствий моему браку с госпожой Хрисеей после того, как я найду способ стать гражданином этого полиса. Ну как, согласны? Они сидели и смотрели на него, не в силах вымолвить ни слова. Аристон кивнул слугам. Они развязали мешки и стали ссыпать серебряные мины на весы. Да, это были не драхмы, а мины, каждая стоимостью в сто драхм. Казалось, что глаза Брима вот-вот выскочат из орбит. А Халкодон вскочил на ноги и затанцевал вокруг Аристона. - Согласны! - завизжал он, его тоненький голосок дрожал от возбуждения. - Согласны! Согласны! Согласны! - Ну а ты, Пандор? - осведомился Аристон. - Подумай, над сколькими беспомощными плачущими мальчиками-рабами сможешь ты надругаться с такими деньгами! А ты, Брим. Да ты сможешь купить все публичные дома Пи-рея, завсегдатаем которых являешься. Ну так что скажете, о благородные господа? Разве ваша честь не стоит этого серебра? Разве таких тварей, как вы, нельзя купить? Достаточно одного вашего слова, и мы подпишем эту бумагу, чтобы вы в дальнейшем от него не отказались - ибо ваше слово, по моему глубокому убеждению, стоит ровно столько же, сколько и ваша честь. Ну что, калокагаты, софруны, променстры - благородные изысканные сводники, - что вы на это скажете? Хрисея уже рыдала навзрыд. - Отец! - всхлипывала она. - Брим! Халкодон! Не надо! Не подвергайте меня такому позору! Я умоляю вас! Не надо! Но они даже не взглянули на ее страдальческое заплаканное лицо; их взор не мог оторваться от этого звенящего, сверкающего серебряного потока, льющегося в чашу весов. - Согласны, - прошептали они. Затем голоса их зазвучали все громче и громче. - Да, о великие боги! Клянемся Зевсом Громовержцем, мы согласны! Спустя месяц после той роковой ночи, Хрисея подошла к его кровати. Она присела на ее край и пристально посмотрела на него; ее глаза сверкали, как молнии, на ее неподвижном мертвенно-бледном лице. - Ты когда-нибудь собираешься использовать то, что купил? - прошептала она. - Этот кусок плоти, из которого, как я слышала, мужчины умеют извлекать для себя наслаждение? Вот я вся перед тобой. Я принадлежу тебе. Ты щедро заплатил за меня. И я не вправе лишать тебя удовольствия, которое ты приобрел за такие деньги. Ну так бери же свою рабыню, свою наложницу. Аристон! Сорви с нее одежду! Растерзай ее плоть! Навались на нее! Торжествуй! Надругайся! Он печально улыбнулся ей. - Хрис, - сказал он, - ты ничего не понимаешь. - Чего я не понимаю? - Самого главного. Видишь ли, женщину нельзя купить. Даже самую последнюю порну. Те, кто ходят к шлюхам, просто обманывают себя. Жалкое притворство, грубую подделку - вот все, что они получают вместо любви. От тебя мне этого не нужно. Мне не нужно даже наслаждений - я имею в виду для себя одного. Ибо любовь может быть только взаимной, или это не любовь. Я готов ждать - годы, вечность, если понадобится, пока ты не придешь ко мне сама и не принесешь мне в протянутых руках свое сердце. И я увижу нежность в твоих глазах. И тебя охватит желание, перед которым померкнет моя собственная страсть. Да, я хочу, чтобы ты подарила мне свое тело, но вместе с ним я хочу получить и твою душу. И я хочу отдать тебе всего себя - и тело, и душу. Я хочу, чтобы ты никогда не поднималась с нашего ложа, не испытав высшего блаженства, не получив наслаждение гораздо большее, чем мое. Ее огромные раскосые, как у лани, глаза широко раскрылись от удивления. - Но это же невозможно! - воскликнула она. - Женщины не могут... - Много ли ты в этом понимаешь? - перебил ее Аристон. - Может, хочешь попробовать? Она смотрела на него не отрываясь. Он видел судорожное биение пульса на ее тоненькой шее, у самого горла. - Да, - выдохнула она, - о боги, да! Но утром, когда он проснулся, ее не было рядом с ним. Он вскочил с постели, охваченный невыразимым ужасом. Неужели она опять... В этот момент он услышал ее голос. Он рвался ввысь, как восходящее солнце, наполненный светом, теплом, радостью. Она пела песнь любви, которую хор исполнял в "Антигоне" Софокла: Эрос, бог всепобеждающий, Бог любви, ты над великими Торжествуешь, а потом, Убаюканный, покоишься На ланитах девы дремлющей, Пролетаешь чрез моря, Входишь в хижину убогую. Ни единый в смертном племени, Ни единый из богов, Смерти чуждых, не спасается, Но страдают и безумствуют Побежденные тобой. Затем дверь открылась, и она вошла, протягивая ему маленькую чашу. - Что в ней? - спросил Аристон. - Немного козьего молока, хлебных крошек - и все мое сердце, - сказала она. Глава XX Врач Офион протянул чашу Хрисее. - Выпей-ка это, - мрачно сказал он. - Это поможет тебе уснуть. Хрисея взяла чашу пальцами, похожими на когти какой-то хищной птицы. Ее голос совершенно охрип от рыданий. - И так каждый год! - всхлипывала она. - Скажи мне, мой добрый врач, неужели я никогда, никогда не смогу... -... родить живого ребенка? - закончил за нее Офион. Он бросил взгляд на Аристона, молча стоявшего у окна, и, казалось, внимательно разглядывавшего что-то во дворе. В его позе, во всей его поникшей, согбенной фигуре было нечто такое, что тронуло сердце лекаря. Он решил сказать правду. Но правда ли это? Он хорошо знал, что в его профессии невозможно было утверждать что-либо с полной уверенностью. - Думаю, что нет, госпожа Хрисея, - медленно произнес он. - До сих пор боги были благосклонны к тебе. Я имею в виду то, что у тебя каждый раз в течение первых трех месяцев случается выкидыш, который, вполне возможно, спасает тебе жизнь. Принимая во внимание твое телосложение, узость твоих чресл и бедер, я нисколько не сомневаюсь, что попытка произвести на свет девятимесячного ребенка окажется для тебя роковой. Аристон повернулся к врачу. - Ты знаешь это наверняка, Офион? - спросил он. Офион тяжело вздохнул. - Если бы ты был просто моим пациентом. Аристон, я бы,не задумываясь сказал "да". Но ты еще и мой друг, и мои чувства к тебе заставляют меня быть полностью правдивым. Я не знаю этого наверняка. В искусстве врачевания никогда ничего нельзя знать наверняка. Если врач утверждает иное, значит, он лжет. - Значит, значит, - прошептала Хрисея, - у меня все-таки есть надежда сохранить плод, родить живого ребенка и... - Не все сразу, моя госпожа, - прервал ее врач. - Ну, что касается сохранения плода, то в этом сомневаться не приходится. Все, что для этого нужно, так это при первых признаках беременности лечь в постель и не вставать с нее все девять месяцев; главное - не ходить и не делать резких движений, связанных с физическими усилиями. - Да благословит тебя Эсхил! - воскликнула Хрисея. - Подожди. Сказав то, что я сказал, должен добавить, что не советую тебе этого делать. Для женщины столь хрупкой, с неразвитой фигурой, родовые схватки могут стать ужасным испытанием. Боюсь, что ребенок погибнет, прежде чем появится на свет; думаю, что и ты, скорее всего, не сможешь перенести такие роды. - Но ведь ты только так думаешь, - с надеждой сказала Хрисея. - Ты же не знаешь этого наверняка. - Да, ты права. Шанс у тебя есть. Крохотный шанс. Но ОЕ столь мал, что разрешить тебе воспользоваться им - значит фактически совершить убийство. Так что я настоятельно рекомендую тебе, моя госпожа, любой ценой избежать беременности. Ты обещаешь мне это? - Нет, - холодно произнесла Хрисея. - Почему же? - Мой брат умер, не оставив наследника. У него не было сына, чтобы совершить погребальный обряд. И теперь я должна родить мальчика, его племянника, который и принесет жертвы богам. Иначе его тень будет вечно бродить меж двух миров, бездомная и неприкаянная. - Клянусь Аидом, повелителем Тартара! - взорвался Офион. - Я не желаю слушать весь этот вздор, моя госпожа! Аристон, мой бедный друг, выйдем на минуту! Они вышли во внутренний двор. - Она одержима этой идеей, не так ли? - спросил лекарь. - Да, - сказал Аристон, - с тех пор как Данай погиб при этом ужасающем разгроме у стен Сиракуз. - Если он в самом деле погиб, - возразил Офион. - Ты не можешь быть полностью уверен в этом. - Все пленные уже вернулись. Большинств