енно выпустил воздух из легких. В это невозможно было поверить. Чтобы человек прожил всю свою жизнь рядом с женщиной, да к тому же собственной сестрой и... Но на открытом прекрасном лице Дана не было и следа гнева или насмешки. Он не узнал Хрисею! Конечно, он не видел ее восемь лет, но все же... Вот в чем дело, вот в чем причина: эти восемь лет. Или, по крайней мере, последний из них. После визита к Сократу Хрис смирилась со своей жизнью, с тем, что она из себя представляет; стала домашней, почти ручной. И это смирение, или удовлетворенность - называй это как угодно, - помимо всего прочего, сказалось и на ее внешности. Ее нервы перестали завязывать узлом ее желудок; у нее появился весьма недурной аппетит, и теперь она ела довольно много для женщины ее габаритов. За этот год она прибавила в весе не менее четверти таланта. В результате для каждого, кто хранил в памяти образ истощенного заморыша прежних лет, ее тело, очаровательная стройность которого лишь подчеркивалась нынешней округлостью ее форм, было бы совершенно неузнаваемо, ибо одежды эллинских дам, привсей своей скромности, нисколько не скрывали очертаний женской фигуры. А ведь Дан - Аристона точно обухом по голове ударило - не видел лица своей сестры! Да, не видел, так как после того примирительного поцелуя - примирительного ли? кто знает? - которым она удостоила Клео, Хрисея вновь закрыла лицо до самых глаз. Разумеется, если бы Данай внимательно присмотрелся к ней, он бы наверняка узнал ее даже так. Но увы, он был слишком увлечен своим другом, которого в глубине души считал больше, чем другом, чтобы уделять внимание кому-либо другому. - Поговорим об этом позже, - уныло пробормотал Аристон, прекрасно понимая, что выяснение отношений всего-навсего откладывается. Ибо Данай был афинским всадником и, в отличие от своих братьев, ничем не запятнал это высокое звание и никогда не нарушал соответствующий ему строгий кодекс чести. Тот самый кодекс чести, согласно которому совращение сестры всадника каралось смертью. "Моей смертью", - подумал Аристон с невеселой усмешкой. В этот момент Данай сделал шаг назад, сдернул с головы шлем, и Аристон увидел крохотное изображение лошади, встающей на дыбы - эмблему Сиракуз, - выжженное раскаленным железом у него на лбу. - О Зевс! - воскликнул он. Данай с усмешкой потрогал клеймо. - Печать рабства, Аристон! - сказал он. - Да к тому же знак жуткого невезения! Когда я узнал, что пленников освобождают за знание стихов, я битый час декламировал Еврипида своему хозяину. А он велел мне заткнуться и заявил, что терпеть не может стихов. "От этой чепухи у меня голова раскалывается!" - вот его подлинные слова. - И я с ним полностью согласен! - заявил Автолик. - Автолик! - Данай заключил атлета в свои объятия. - Это что, твоя супруга? - Да, - сказал Автолик, - а это мои дети. - Какая прелесть! - воскликнул Данай. - Глядя на тебя, Автолик, невольно захочешь жениться - особенно если посчастливится встретить богиню вроде твоей жены. - Я не его жена, - внезапно произнесла Клеотера натянутым голосом. - Надеюсь, что ты поймешь нас, благородный Данай. Я метечка. Мой господин не может жениться на мне. Но в нашем союзе нет тем не менее ничего постыдного. Мы любим друг друга, вместе чтим домашних богов, воспитываем наших детей, как и пристало благородным гражданам... В наши дни так живут многие. Мудрые и терпимые в том числе. Я надеюсь, что ты... Тут Аристона озарило. Он понял, зачем она это делает, зачем она намеренно жертвует своим добрым именем, рассказывая Данаю то, что ему вовсе не следовало знать. Она делала это для него, Аристона. А возможно, и для Хрисеи... - Тебе не нужно объяснять все это Данаю, дорогая, - сказал Автолик. - Клянусь Эросом, он никогда не был поклонником Артемиды! Вот что, Дан, ты лучше расскажи нам, как тебе удалось избавиться от сиракузцев? - Видишь ли, мой новый хозяин решил - с полным на то основанием, - что от меня нет никакого проку, - рассмеялся Данай, - и продал меня на галеры. Ну и под Ки-зиком триера, на которой я, как мне казалось, дважды пересек всю ойкумену, была захвачена не кем иным, как самим Алкивиадом. И когда после абордажа началась всеобщая резня, я закричал: "Я афинянин! Спасите меня!" - И убедил их в этом своим акцентом, - сказал Аристон. - Вот именно! - подтвердил Данай. - Послушай, а как поживала эта тощая мартышка, моя сестричка, когда ты ее в последний раз видел. Аристон? - Хрис? - весело прогудел Автолик. - Да ведь она... Ой! Клео! Клянусь Афиной, ты отдавила мне все пальцы! - Я тебе всю ногу отдавлю, если ты не замолчишь, о мой прекрасный глупый муж! - прошипела Клеотера. - Он ничего не знает! - О моя госпожа, - произнес Данай серьезным тоном, в котором легко угадывалась насмешка, - наступать на ногу мужу значит подвергать его цензуре, что не пристало в демократическом обществе. Боюсь, что ты начиталась или насмотрелась пьес Аристофана! - Можешь в этом не сомневаться, Дан! - простонал Автолик. - Особенно что касается "Лисистраты"! Подобным методом убеждения она пользуется уже многие годы! - "Лисистрата"? - переспросил Данай. - Этой ко- медии я не знаю. Я видел "Ахарнян", "Всадников", "Облака", "Ос" и "Мир", но... - Значит, ты пропустил "Птиц", "Женщин на празднике Фесмофорий" и "Лисистрату", - сказал Аристон. - Из них "Лисистрата", несомненно, лучшая. - Он вкратце обрисовал Данаю абсолютно непристойный сюжет этой комедии. - В таком случае, твои слова должно рассматривать как гиперболу, Автолик, - заявил Данай, - ибо эти два прекрасных маленьких создания вряд ли выскочили в полном вооружении из твоего лба, подобно Афине из головы Зевса. Кстати, я жду, что вы двое просветите меня относительно того, что произошло в Афинах за время моего отсутствия... - Завтра, Дан, - поспешно сказал Аристон. - Твой отряд уже удалился на приличное расстояние. Ну а нарушать строй подобным образом, да еще в день чествования твоего командующего, вряд ли пристало столь опытному воину... - Ты прав, - согласился Данай. - Я зайду к тебе завтра, после того как засвидетельствую свое братское почтение Бриму, Халкодону и Хрисее и сыновнее своему отцу. - Дан, - прямо в лоб выпалил Аристон, - твой отец умер. - О! - произнес Данай и, склонив голову, замер на месте. Через мгновение он снова поднял ее. - В таком случае я принесу жертву на его могиле, - резко сказал он, - хотя я никогда не любил его. Привет тебе, моя госпожа Клеотера! Привет вам, калокагаты, друзья мои! - О Аристон, Аристон! - выдохнула Клеотера, когда он отъехал от них. - Ты должен уехать отсюда! Немедленно! Он никогда не простит, что ты, что она... - Не беспокойся обо мне, Клео, - сказал Аристон. Дома Хрисеи не оказалось. Аристон, весьма этим обеспокоенный, отправился разыскивать ее. Он наведался всюду, где она, по его мнению, могла быть, даже к Сократу. Но и там ее не было. Впрочем, как и самого Сократа. - Кто знает, куда могло занести этого никчемного бездельника, - прокомментировала его отсутствие Ксантип-па. Удаляясь от этого дома. Аристон подумал, что сварливость Ксантиппы вполне может быть логически оправдана* Ибо для обычной женщины жизнь с гением и праведником, а Сократ, бесспорно, был и тем, и другим, должна быть невероятно тяжелой. Для начала ей приходилось мириться с каждодневным присутствием прелестной Мирты и детей, для нее чужих. Кроме того, ее муж постоянно находился в окружении блестящей молодежи вроде юного Аристокла, прозванного Платоном за его широченные плечи и уже победившего в панкратеоне на последних играх; всевозможных знаменитостей вроде великого полководца Ксенофонта; ослепительных красавцев, таких, как белокурый, черноглазый Фаэдон, юноша, вызволенный при содействии ее мужа из дома, который пользовался крайне дурной репутацией - что, без сомнения, возбуждало ее ревность, ибо в Афинах истинная красота не имела пола. К тому же, Ксантиппа, естественно, знала, что Феодота, самая известная в то время гетера в Афинах, была очень привязана к старому, уродливому философу, постоянно пользовалась его советами и, по слухам, щедро расплачивалась за них, причем отнюдь не деньгами. И наконец, что, с точки зрения практичной Ксантиппы, было хуже всего, Сократа окружали богачи вроде Аристона, от которых ее муж не согласился бы принять и бронзового обола. Разумеется, Критон вложил сбережения философа, где-то около семидесяти мин, так удачно, что Сократ со своей двойной семьей имел доход чуть выше прожиточного минимума вне зависимости от того, занимался ли он своим ремеслом скульптора или нет, что вполне устраивало этого веселого старого мудреца, называвшего себя "сводником идей", "сутенером мысли" и даже "повивальной бабкой мудрости". Но Ксантиппу, знавшую, что софистам вроде Горгия платили до тысячи драхм за обучение одного богатого юноши, не могли не возмущать ее вечная нищета и полное пренебрежение материальными благами со стороны мужа. "Если бы он хоть немного поступился своими принципами ради нее", - подумал Аристон. Но он знал, что это невозможно, что Сократ не признавал компромиссов. Тогда он выкинул все эти мысли из головы и возобновил поиски Хрисеи. Но он нигде не мог ее найти. Уже наступала ночь, когда он подошел к своему дому, терзаемый беспокойством и страхом. Он хорошо знал, как Хрисея любит брата, и еще лучше - болезненные свойства ее натуры. Если он в ближайшее время ее не отыщет, то одному Зевсу известно, что она может... Он остановился. У двери его дома стоял Данай. Молодой воин облачился в гражданскую одежду - простой хитон и хламиду. С ним были трое высоких и красивых юношей, гордая осанка которых выдавала в них всадников. Данай плакал, открыто, не стесняясь своих слез. В руках он держал два меча. - Выбирай, Аристон! - всхлипывал он. - Теперь мне придется тебя убить, у меня нет другого выхода. Опозорить мою сестру, едва я ступил за порог, это... - Дан, - устало произнес Аристон, - не будь глупцом. - Ха-ха! - бушевал Данай. - Да, я был глупцом, но теперь поумнел! Бери меч! Не имеет значения какой. Они совершенно одинаковые, даю слово всадника. Я даю тебе шанс достойно защитить свою жизнь, ибо... - Ничего ты мне не даешь. Дан, - сказал Аристон, - ибо я все равно не смог бы убить тебя. Даже защищаясь. Несколько мгновений Данай стоял неподвижно. Затем он швырнул меч так, что тот, перевернувшись в воздухе, вонзился острием в землю между ступнями Аристона. - Подними его. Аристон, - сказал он. Аристон покачал головой. - Нет, Данай, - сказал он. - Во имя моей любви к тебе я этого не сделаю. Данай повернулся к трем своим спутникам. - Я призываю вас засвидетельствовать, что я предоставил ему равные возможности! - заявил он. - И я хочу, чтобы вы поклялись именем Афины, что не станете вмешиваться, что бы ни случилось. Клянетесь ли вы? - Клянемся Афиной! - сказали они. - Подними меч. Аристон! - закричал Данай. - Нет, Дан, - произнес Аристон. Тогда Данай бросился на него; меч сверкнул в его руке. Увы, он жестоко просчитался. Хоть Аристону стукнуло уже тридцать шесть лет, ни один человек в Афинах, возможно, за исключением несравненного Автолика, не смог бы одолеть его в борцовском поединке. В ту же секунду Данай почувствовал, что его рука, вооруженная мечом, очутилась словно в железных тисках; Аристон заломил ее ему за спину, дернул вверх и вывернул так, что его пальцы вынуждены были разжаться, или кости его руки переломились бы, как тростинки. Он выпустил рукоятку меча, и тот упал на землю. Аристон моментально отпустил его. - Иди домой, Данай, - спокойно сказал он. - Ты ж знаешь, что теперь, когда ты безоружен, мое преимущество перед тобой больше того, что было у тебя с мечом в руке. Прошу тебя, уходи. - Аристон, - прошептал Данай, - скажи мне, что все это ложь, все то, что я слышал. Скажи мне, что моя сестра не живет в твоем доме как наложница. Скажи мне! - Она живет в моем доме как моя жена, - сказал Аристон, - или, если хочешь, она была бы моей женой, если бы полис предоставил мне гражданство, которое я пытался получить тысячу раз и тысячью способами. Греха нет ни на ней, ни на мне. Дан. Гестия свидетельница, что мы давно поженились бы, если бы могли. - Но вы не можете, - прошептал Данай, - и ты это знал. Ты знал с самого начала, что... Он нагнулся с поразительной быстротой. И как ни проворен был Аристон, он все же не успел. Клинок Даная распорол ему левую руку от запястья до локтя. Рана была неглубока, но кровь хлынула ручьем. Тогда Аристон сделал то, что и должен был сделать: он обрушился на своего противника подобно урагану на Ионическом море, зная, что ему необходимо разделаться с Дана-ем до того, как силы оставят его. Молниеносный удар ногой в живот согнул Даная пополам, удар коленом в подбородок вновь заставил его выпрямиться; затем, захватив обеими руками его вооруженную руку. Аристон извернулся, наклонился и бросил Даная через свою широкую спину с такой силой, что брат Хрисеи несколько раз перевернулся в воздухе и приземлился в пяти родах от него, где и остался лежать, потеряв на какое-то время ориентировку. Пошарив вокруг себя затуманенным взором, он увидел меч, протянул к нему руку, и тут же сандалия Аристона пригвоздила ее к 414 земле. После чего другой ногой Аристон отшвырнул меч в сточную канаву. - Ну что, Данай, сдаешься? - осведомился он. - Нет! - Данай с трудом принял вертикальную позу. Как только он поднялся на ноги. Аристон принялся за дело подобно некоему восточному божеству, обладающему сотней кулаков. Смачные глухие звуки его сокрушительных ударов наводили ужас. Данай, которому не посчастливилось родиться спартанцем и боевая подготовка которого, в целом вполне приличная, все же была не лучше подготовки любого знатного афинянина, не смог нанести ни одного мало-мальски эффективного ответного удара. Увидев, что его глаза остекленели. Аристон шагнул назад и дал ему упасть, поймав его до того, как он коснулся земли. Затем он повернулся к друзьям Даная. - Отнесите его домой, господа, - сказал он. Когда Аристон вошел в дом, чуть пошатываясь от усталости и потери крови, Хрисея была уже там. Она уставилась на его рассеченную руку, и губы ее побелели. - Это... это сделал Данай? - спросила она. - Да, - пробормотал Аристон. - Позови служанок. - А... а он? - выдавила она из себя. - Боюсь, что в еще худшем состоянии, чем я. Спустя три часа в дверь постучал один из молодых всадников, сопровождавших Даная. Он пришел сообщить им, что Данай мертв. Хрисея отшатнулась от него. Ее глаза превратились в два уголька, пылавших безумным огнем на ее лице. - Зверь! - завизжала она на Аристона. - Кровожадный пес! Ты убил его! Ты убил моего брата! О Гера, сжалься надо мной! Я... Она бросилась на него с оскаленными зубами, ее скрюченные пальцы протянулись к его глазам. - Моя госпожа! - воскликнул всадник. - Он... - Зверь! Животное! Убийца! Душегуб! - Хрис, - простонал Аристон, но она уже до крови расцарапала его лицо и подбиралась к глазам. Так что ему вновь, в который раз, пришлось сделать то, чего требовал от него этот обезумевший мир, мир, в котором ярость и насилие превзошли все мыслимые пределы, - он с размаху ударил ее по лицу. Она отшатнулась, потрясение уставившись на него. Затем метнулась к дверям. - Моя госпожа! - крикнул ей вслед всадник. - Ты ошибаешься! Это не он! Он... Но она уже скрылась за непроницаемой завесой ночи. - Оставь ее, - вздохнул Аристон. - Когда она вымотается, ей будет проще хоть немного вправить мозги. Лучше скажи мне, кто убил его? Только не говори, что я не рассчитал силу своих ударов. - Нет, мой господин Аристон, - сказал всадник. - Ты вел себя самым благородным образом. Арес свидетель, что ты могубить его двадцать раз, еслибы захотел. Тыотказался обнажить меч, голыми руками защищаясь против его клинка. Мы уже засвидетельствовали это перед нашим полемархом, Алкивиадом, а затем, по его совету, и перед самим архонтом-басилеем. Нет, бедняга Дан был заколот - ударом в спину - своим братом Бримом. - Да поможет нам Зевс, - прошептал Аристон. - Видишь ли, мой господин, - продолжал всадник, - когда Дан вернулся домой после драки с тобой, он был в прескверном настроении. А Брим был пьян. Они поссорились, и Брим стал насмехаться над ним: "С чего тебе вздумалось драться из-за этой маленькой порны? Она пришла к нему совершенно добровольно, хотя впоследствии я выжал из этой богатой скотины-метека столько серебра, сколько она сама весит". - И что было потом? - спросил Аристон. - Ну и Дан слово за слово вытянул из него всю эту историю, как твоя госпожа последовала за тобой в дом Пар-фенопы, где попыталась убить себя на твоих глазах. Как ты принес ее домой, спас ее жизнь и как впоследствии он, Брим, с отцом и братом потребовали от тебя за нее столько серебряных мин, сколько она весит, что ты... -... предложил им. Они этого не требовали. Они бы удовольствовались гораздо меньшим - впрочем, теперь это не имеет никакого значения. А дальше? - Дан сбил его с ног, а затем повернулся к нему спиной, чтобы уйти, и в этом была его ошибка. Брим вскочил, как разъяренный медведь, и вонзил нож в спину бедному Дану. Мы - Акает, Керкион и я, Лаоном, - если тебя это интересует, убили Брима. Затем мы притащили этот увядший цветочек, Халкодона, который присутствовал при всем этом, к нашему полемарху, хотя он и предлагал нам себя для самых разнообразных гнусностей, по-видимому, с его точки зрения, чрезвычайно приятных, если мы его отпустим, и заставили его рассказать все как было. Вот и все. Я пришел сюда, чтобы от своего имени и от имени своих товарищей предложить тебе, как всадник и калокагат, любое удовлетворение, которое ты мог бы от нас потребовать за наше участие в этом деле. - Удовлетворение? За что? Вы все вели себя самым достойным образом. Я благодарю вас - особенно за то, что вы избавили меня от необходимости убить Брима. А теперь я... И внезапно, к своему собственному удивлению. Аристон склонил голову и заплакал. Молодой всадник изумленно посмотрел на него. - Ты оплакиваешь его? - спросил он. - Человека, который пытался тебя убить? - Я любил его, - сказал Аристон. - Он был одним из немногих во всем этом жестоком мире, кого я любил. И за это Эринии обрекли его на смерть. - Но почему? - спросил всадник. - Потому что я любил его. Потому что он любил меня. И так происходит всегда. А теперь я должен идти. - Куда? - спросил Лаоном. - Принести жертвы богам. За его душу. Чтобы она обрела покой. Если, конечно, вообще существует нечто подобное. - Подобное чему, мой господин? - Душе. И богам, которым нужно приносить жертвы. И даже покою, - сказал Аристон и, откланявшись, оставил его одного. Рано утром Хрисея вошла в его спальню. Ее лицо было серым от изнеможения. Ее фиолетового цвета губы распухли и потрескались. На ее плечах были глубокие царапины от ногтей, а на горле голубым полумесяцем красовались следы от зубов. И от нее воняло. Воняло потом, мужским потом, перемешанным с ее собственным. И другими запахами мужских утех. Ее руки были спрятаны за спиной. Она что-то держала. Наверное, нож. Аристон не пошевелился. У него больше не было желания даже защищать свою жизнь. Он просто смотрел на нее. Он ничего не сказал. Говорить было нечего. Не было слов, которые они могли бы сказать друг другу. Ни в эту минуту. Ни когда-либо еще. - Алкивиад? - наконец произнес он. Она тупо кивнула. Он продолжал смотреть на нее, пока она не начала трястись всем телом; казалось, что эта безумная дрожь никогда не кончится. - Над могилой твоего брата, - сказал он. И тогца она внезапно упала перед ним на колени, протягивая ему ужасающего вида плеть со множеством ременных хвостов, каждый из которых оканчивался свинцовым наконечником. Такими плетями пользовались, когда нужно было до смерти запороть раба за такие преступления, как надругательство над афинской гражданкой или над мальчиком из знатной семьи. - Возьми ее, - сказала она. - Бей меня. До смерти. Я все равно умру, но я не хочу легкой смерти, Аристон. Я обещаю тебе, что буду кричать только тогда, когда боль будет уж совершенно невыносимой... Прошу тебя, мой господин! - Нет, - сказал Аристон. - Ты хочешь, чтобы я приказала это сделать рабам моего брата? Или чтобы я надругалась над священными таинствами и попала в руки мастеров пыток? Ибо теперь мне недостаточно просто умереть. Я по собственному опыту знаю, как это легко и просто. Мне нужна именно такая смерть. Аристон. Я хочу пройти через этот кровавый кошмар. Я хочу умереть, захлебываясь своим криком. Может быть, тогда я смогу простить себя. Может быть, боги... - Их нет, - сказал Аристон. - Они не существуют. Есть только Эринии. - Я пришла в его дом, - продолжала она, как бы не слыша его слов. - Я подкупила раба, чтобы он впустил меня. Я вошла в его спальню. Разделась... - Замолчи! - сказал Аристон. - Забралась в его постель. Его не было дома. Прошло несколько часов, прежде чем он появился. Он был пьян. Он спросил: "Кто ты, мышонок?" Я ничего ему не сказала. Я... мы... - Я сказал, замолчи! - крикнул Аристон. - Потом я сказала ему, что я твоя жена. Он с ужасом посмотрел на меня. Спросил: "Зачем?" Я и это рассказала ему. То есть, зачем я это сделала. Он сказал: "Безумная, ты навлекла на меня гнев богов! Теперь мне никогда и ни в чем не будет удачи!" Затем он рассказал мне, как и от чьей руки погиб Данай. Как благородно ты вел себя. Как ты рисковал жизнью, чтобы не убивать Дана. Я видела, что он не лжет. Я схватила его меч и приставила острие к своему горлу. Он даже не попытался отобрать его. Он только сказал: "Не здесь. Я не хочу, чтобы ты вновь запачкала мои простыни грязью, что исходит от тебя. Иначе мне придется сжечь их. Уходи. Сделай это там, снаружи, в сточной канаве, где и должны подыхать взбесившиеся развратные мегеры вроде тебя". Аристон, прошу тебя, убей меня. Забей меня до смерти. Молю тебя, пожалуйста. В нем шевельнулось нечто такое, что не имело названия. Но это нечто было чернее ночи. И оно было многоголовым, как гидра. Оно извивалось внутри него и выбывало какое-то мерзкое, тошнотворное чувство. И это чувство было желанием. Но не тем чистым, мгновенным, открытым влечением, которое он испытывал ко многим привлекательным женщинам и даже, до того, как он попал в бани Поликсена, к прекрасным юношам вроде покойного Лизандра или очаровательного фаэдона, а холодным, медленным, ползучим желанием сделать то, о чем она его просила: содрать трепещущую плоть с ее хрупких костей, забрызгать все стены ее кровью. И он, столкнувшись с этой головой гидры, вдруг понял, что перед ним извращение столь же глубокое, столь же отвратительное, как и любой из половых актов, совершаемых между мужчинами; пожалуй, единственное настоящее извращение, возможное между мужчиной и женщиной, ибо, как в свое время учила его Парфенопа, каким бы экстравагантным наслаждениям они ни предавались, это оправдывалось - хотя бы частично - взаимодополняемостью их природы, так что ничто гетеросексуальное не могло быть полностью порочным. Ничто, кроме этого. Этого же- лания рвать, терзать, причинять боль и наслаждаться этим вплоть до оргазма. Причинять боль или испытывать ее! Ибо нечто обратное тому, что он сейчас испытывал, нечто столь же неясное, столь же противоестественное, он видел, чувствовал, распознавал и на ее лице; этот голод, отражавшийся в лихорадочном блеске ее глаз; эта истома, читавшаяся во влажной мерцающей податливости губ ее приоткрытого рта. Еще одна из голов гидры. И для него самая огромная, самая ужасная из всех. Ибо теперь он знал, что именно она правила всей его жизнью. Эта уродливая, безумная, унизительная потребность страдать, которую в этот самый миг, хотя тогда он не сознавал этого - пройдет какое-то время, прежде чем он это поймет, - она убила в нем, изгнала ее из него, как изгоняют злых духов, тем, что наглядно продемонстрировала ему всю омерзительную сущность этой пожиравшей его страсти к самоуничижению. И тогда в нем поднялась еще одна голова этой божественной и демонической твари. Но она была не такой, как остальные, ибо он почувствовал это впервые: дикое, мучительное желание наконец-то избавиться от нее, обрести свое счастье, найти какой-то способ вернуть Клео. И причинить, таким образом, вред Автолику, своему другу, который ни разу в жизни не сделал ему ничего дурного, который всегда проявлял такое благородство, который... Внезапно пелена спала с его глаз. Все эти извивающиеся чешуйчатые головы опустились на дно, пропали, сгинули без следа. - Нет, Хрис, - спокойно произнес он. - Если хочешь, можешь поискать себе судью или палача где-нибудь в другом месте. Или даже истязателя. В таких делах я тебе не помощник. Все, что я могу тебе предложить, - это две вещи, которые тебе не нужны. - А именно? - прошептала она. - Мое прощение и мою жалость. А теперь вставай. Иди и прими ванну. Смой, по крайней мере, его пот. Меня мутит от его запаха. - Аристон, - сказала она. - Да, Хрис? - Ты более жесток, чем я думала. Может быть, более, чем ты сам подозреваешь. Ты приговариваешь меня к жиз- ни. Со всем этим ужасом во мне. Ты сможешь, ты посмеешь сделать это? - Да, Хрис, - сказал он. - Посмею. И смогу. Тогда она поднялась на ноги. Долго стояла, смотря ему в глаза. - Что ж, пусть это будет на твоей совести, Аристон, - медленно, размеренно проговорила она, - как и все ужасные злодеяния, которые я, возможно, совершу с этого дня. По твоей вине. Из-за того, что ты не избавил меня от моей вины. И еще... Он смотрел на нее и ждал, и ее слова не вызывали в нем ничего, кроме смертельной усталости. - Знай, что я буду ненавидеть тебя до самой смерти! - выкрикнула она и швырнула плеть к его ногам. Затем она покинула его спальню так же, как давно уже ушла из его сердца. Он вымылся и надушился, словно пытаясь избавиться от всей этой грязи, которую он чисто физически ощущал на себе до сих пор. Он уселся за стол, разложил перед собой папирус, чернильницу, гусиные перья, ящичек с сухим песком. Долго сидел, погруженный в свои мысли, прежде чем написать несколько строк из числа тех очень немногих отрывков его произведений, которые дошли до нас: Она хотела, чтобы я вину, ее терзавшую, похитил, Я, чья душа вину свою избыть была не в силах, Так как же мог я излечить болезнь, от коей Я сам страдал всю жизнь, от муки корчась? Вот, о великий Еврипид, Софокл бессмертный, Вот где трагедия нашла себе обитель. Она внутри нас, и скрипящие устройства ваши, Богов спуская на веревках, как с Олимпа, Бессильны из души ее извлечь живую, Ибо она, тюрьму свою покинув по воле бога, Умирает в муках И кровью орошает его руки, Бессмертные, которые, возможно, Придуманы людьми, как сами боги... Глава XXIII Аристон очень медленно поднимался по крутым каменистым тропинкам, ведущим к Акрополю. Он нес корзину. В ней была пара голубей, которых он собирался принести в жертву Афине. "Интересно, зачем я пришел сюда, - думал он. - Ведь я не верю в богов. Да и сами боги, если они все же существуют, причинили мне много зла. А может быть, я сам причинил им много зла, ибо что такое моя жизнь, как не один сплошной грех, кощунственная вонь для их олимпийских носов?" И все же... Все же он взбирался по древним козьим тропам к белоснежным мраморным обиталищам богов. Сам не зная почему, он часто обретал там покой, ну если не покой, так, по крайней мере, некоторое ослабление чувства тревоги, постоянно владевшего им. И особенно в храме Афины, который называли Парфеноном, Домом Дев, поскольку все жрицы Богини Мудрости давали обет вечной непорочности. А даже временное избавление от терзавших его душевных мук, по его мнению, стоило этого нелегкого подъема. Он уже мог любоваться несравненной красотой храма, возвышающегося перед ним, его волшебной симметричностью, благодаря которой массивные каменные глыбы казались невесомыми. Он ускорил шаг, чувствуя, как боль, грусть, бесконечная, гложущая, непрерывная тоска начина- ют покидать его при виде этого воплощенного совершенства. Ибо таков и был Парфенон. "Никогда больше человеческие руки не сотворят ничего подобного", - думал он. Затем он проскользнул в его прохладный тенистый неф, намереваясь произнести молитву и принести в жертву пару белых голубей, которых он захватил с собой... и застыл в полном оцепенении, уставившись на высокие леса, воздвигнутые рабочими вокруг гигантской, из золота и слоновой кости, статуи Афины. Зачем? Ограбить ее?! Надругаться над ней, совершить столь чудовищное святотатство?! В его воспаленном мозгу, затуманенном яростью и самым настоящим ужасом, охватившим его, невзирая на все его безверие, одно за другим возникали слова, которые он был не в состоянии выговорить. Ибо рабочие были заняты тем, что снимали золотые украшения с тела богини. Наконец его ярость обрела голос, который зазвучал как громовые раскаты, эхом отразившись от колонн, нефа и крыши. - Клянусь ее светлым именем, что вы здесь делаете? - воскликнул он. Рабочие в замешательстве смотрели сверху на него. Делать то, что они делали, нравилось им ничуть не больше, чем ему смотреть на это. По правде говоря, многие дрожали от страха. Кто знает, может, богиня, разгневанная подобным грабежом... - Отвечайте! - прогремел Аристон. Старший из рабочих вышел из-за лесов и подошел к нему. В руках у него был свиток. Он не знал Аристона в лицо, но гордая осанка, не говоря уж - Аполлон свидетель! - о необыкновенной красоте этого человека, без сомнения, свидетельствовали о том, что перед ним важная персона. Он с почтением вручил свиток этому калокагату, а может быть, даже и всаднику. - Вот распоряжения, отданные мне, мой господин, - тихо произнес он. Аристон развернул свиток. Ему хватило даже беглого взгляда на него. Этот человек имел полное право на то, что делали его рабочие. Приказ был подписан всеми членами Собрания. И первой стояла подпись самого архонта-басилея. - Все ясно, - сказал Аристон. - Но почему, добрый человек? Заклинаю тебя именем Афины, скажи мне! - Плохие новости, мой господин, - печально сказал старший. - Конечно, я не знаю всех подробностей, но посуди сам: ведь мы - ее народ, и это ее полис, не так ли? Ну и в данный момент, мне думается, золото, которое мы принесли ей в дар, нужно нам больше, чем ей. Оно необходимо нам, чтобы избегнуть смерти. Или того, что, по моему разумению, намного хуже смерти - рабства. Мы не грабим нашу госпожу. Мы вроде как одалживаем у нее это золото до тех пор, пока не кончатся наши беды. Полагаю, что она одобрит наши действия, ибо не захочет спокойно смотреть, как эти спартанские скоты будут перерезать нам глотки и насиловать наших женщин и детей. Разве ты не согласен со мной, мой господин? - Наверное, ты прав, - пробормотал Аристон. - Но расскажи мне, что произошло, мой добрый мастер? - Ты, конечно, знаешь, мой господин, что после того, как мы простили Алкивиада за эту скверную историю со святотатством против богинь Деметры и Коры, он покинул Афины и... - ...помчался через все Адриатическое море к Нотию и запер лаконский флот - девяносто триер под командованием спартанского наварха Лизандра - в Эфесской гавани. Разумеется, я это знаю. Как и то, что будучи Алкивиадом, он скоро устал от бесконечного патрулирования перед гаванью и на своем флагманском корабле отправился к Фокее, чтобы посмотреть, как другой наш стратег, фрасибул, осаждает ее, оставив... - ...этого зеленого юнца Антиоха присматривать за флотом Лизандра, запертым в гавани. Что явилось либо ошибкой, либо... - ...изменой? Не думаю, - сказал Аристон. - У Алкивиада нет оснований особо любить Спарту и уж тем более возвращаться туда. - Еще бы! - расхохотался старший. - При том, что старый царь Агис только и мечтает о том, чтобы оскопить его - это в самом лучшем для него случае - за то, что он трахнул его старушку, царицу Тимею, оставил ее в положении и... - Я полагаю, здесь не место для непристойных сплетен, не так ли, мой добрый мастер? - дружеским тоном заметил Аристон. - Но продолжай. И не надо рассказывать мне об Антиохе. Эта печальная история мне также хорошо известна. - Ты имеешь в виду то, что он набросился на Лизандра, едва корабль Алкивиада скрылся за горизонтом? - спросил старший. - Что было примерно то же самое, как если бы щенок напал на тигра. Да, именно это. И прошу тебя, избавь меня от всех этих глубокомысленных уличных теорий, что он якобы сделал это по приказу самого Алкивиада. Ничего подобного. Он был всего-навсего нетерпеливым юношей со свойственной юности жаждой славы. Он нарушил приказ своего командующего, а не выполнил его. Подумать только, напасть на Лизандра - величайшего флотоводца, который когда-либо рождался среди лакедемонян, - столь искусного в морском бою, что вполне можно усомниться, спартанец ли он вообще! - Клянусь Афиной, это чистая правда! - проворчал старший. - Просто напасть какая то на нашу голову. - Да, лучший из лучших. И в тот день он продемонстрировал это со всей убедительностью. Расправившись с Антиохом. Нет - просто раздавив его. Уничтожив весь наш флот. Ну а вы, афиняне... Мастер изумленно посмотрел на него. В произношении этого величественного мужа было нечто неуловимое, нечто такое, что позволяло предположить... - Ты хотел сказать "мы, афиняне", не так ли, мой господин? - осведомился он. - Ну ладно. Пускай будет мы, афиняне. В конце концов я тоже афинянин, хотя и не родился здесь. Но в данном случае я отказываюсь взять на себя часть ответственности за всех афинян. Было преступной глупостью пойти на поводу у городской толпы, вопившей что-то насчет измены, оравшей, что Алкивиад продался за персидское золото. - Ну, ведь он не мог продаться за спартанское золото, ведь так, мой господин? Афина свидетельница, что у них его нет. Именно поэтому они... - ...променяли на него все, что было приобретено ге- роизмом эллинов у Марафона, Саламина, Фермопил, - медленно произнес Аристон; его голос звучал по-прежнему ровно, но в нем послышалось нечто такое, от чего у его собеседника мороз пробежал по коже, - отдали ионийских эллинов под беспощадное персидское иго. И все это - ради золота. За это кровавое грязное золото, чтобы с его помощью продолжать убивать своих братьев. Совершать самоубийство Эллады. Гасить очаг цивилизации. Мастер ошеломленно уставился на него. - Я не знаю, о чем ты говоришь, калокагат! - воскликнул он. - Твои слова непонятны мне. Но от них меня пробирает дрожь. Особенно от того, как ты это говоришь. - Извини, - отрывисто бросил Аристон. - Но я не верю, что Алкивиада подкупили. Я слишком хорошо его знаю. Сами по себе деньги его совершенно не интересуют. Чтобы его подкупить, им пришлось бы предоставить ему пятьдесят стопроцентных девственниц. - И столько же нетронутых мальчиков! - заржал старший. - Мальчики не понадобились бы. Это не для него, поверь мне. Но все это неважно. Важно то, что вновь отстранить его от командования, выслать его в Херсонес на Геллеспонте и оставить там, в его замке, наедине со своей обидой, было, как я уже сказал, преступной глупостью. Потому что он единственный из наших стратегов, кто может с успехом противостоять Лизандру на море. И если бы ла-концы не сделали ответную глупость, заменив Лизандра новым командующим, Калликратидом, то, возможно, мы бы уже имели спартанский гарнизон на Акрополе. - Если мы не будем поторапливаться и ничего не предпримем, - мрачно сказал старший, - то так оно и случится. Поэтому-то и был издан этот указ, мой господин. Неужели ты ничего не слышал? Теперь уже Аристон уставился на него. - Чего не слышал? - спросил он. - Плохие новости. Судя по всему, этот новый наварх еще лучше Лизандра. Прошлой ночью пришел дозорный корабль. Этот Калликратид пронесся по морям как ураган. Две недели назад он захватил Дельфинон на Хиосе и Ме-тимну на Лесбосе. Но это еще не все. Восемь дней назад он внезапно напал на Конона возле Митилены и потопил тридцать наших триер, мой господин. И в данный момент он запер весь наш уцелевший флот в Митиленской гавани. Так что мы лишились флота. И всех надежд, если только... - Если только что? - упавшим голосом спросил Аристон. - ...не сработают эти новые меры. Я имею в виду изъятие ценностей из храмов, чтобы собрать средства на постройку нового флота. Ну и предоставление гражданства метекам и свободы рабам... Аристон едва не лишился чувств. "О бессмертные боги!" - прошептал он так тихо, что мастер даже не услышал его. - ...если они будут хорошо драться. Положение отчаянное, мой господин. Похоже, что... Но Аристона уже и след простыл. Он долго стоял у стен Парфенона в лучах полуденного солнца. Затем он открыл корзину и выпустил голубей. Они взмыли ввысь, белокрылыми стрелами устремившись к небесам, простершимся над... ЕГО АФИНАМИ. Теперь его. Его! Он бросил взгляд на город, раскинувшийся у его ног, на дома - белые, серые, цвета беж - с неизменной красной черепичной крышей, на черно-зеленые копья кипарисов, возвышающиеся между ними, на мерцающие зеленоватым серебром оливы, на неровные силуэты сосен, на разбросанную здесь и там глазурь цветущих миндальных деревьев, окрашенных весной в ослепительно белый цвет; и у него перехватило дыхание от этого великолепия. Его город! Его полис! Единственное место во всей Элладе, которое было создано именно для него. Это разноцветье пастельных кубов и багряных треугольников, лениво ниспадающее к морю, увенчанное рвущимся в небеса мрамором его несравненных храмов, - все это его! Если, конечно, мастер не солгал или что-то не напутал. Что, впрочем, было маловероятно. Этот человек произвел на него впечатление одного из лучших представителей фетов: спокойный, трудолюбивый, сообразительный, хотя и необразованный - одним словом, из тех, кто не станет злоупотреблять истиной. Да и кроме того, ему достаточно было сходить на Агору, чтобы убедиться в правдивости его слов. Там наверняка все это вывешено. И весь город горячо обсуждает столь необычные новости. Он уже слышал недовольное брюзжание олигархов: - Гражданство метекам! Свободу рабам! О бессмертные боги! До чего докатились Афины! "До здравого смысла, - усмехнулся про себя Аристон. - Во всяком случае, теперь они мои. Вот только мне придется в придачу к этому великолепному полису взять и Хрисею; взять ее, опустошенную, озлобленную, сварливую, в законные жены". Он склонил голову, затем вновь ее поднял. - Я обещал это Данаю, - пробормотал он. - А он мертв. Так что теперь это обещание священно, если только вообще что-то может быть священным. Но что такое слово человека? Что такое обещание? Наконец, что есть такая штука, как честь? Дуновение ветра. Ничто. Как и сам человек. Весенний снег, исчезающий к полудню. Слова, начертанные на воде. Надпись, сделанная в воздухе, и все же... И он направился в сторону своего дома. Но когда он-сообщил эту новость Хрисее, она только пожала плечами. - Зачем это тебе? Что это теперь меняет? - спросила она. - Очень многое. Сократ утверждает, что души, тени, одним словом, пневма людей - бессмертны. Я не знаю, прав ли он или нет. Но если он прав, мне бы хотелось, чтобы Дан знал - я сдержал свое слово. Что я приобрел гражданство и женился на