носки совершенно разлезались, а промокнув, садились настолько, что руки торчали из зипуна по локоть, зато рубашка так просинивалась - и зипуна не надо. Словом, расход на хозяйство был куда больше приходов, вот и весь результат. - Вот ведь как оно получается, когда хозяйствовать ученые берутся, - изрек барин Янчи, нахохотавшись вдоволь над каждой статьей. - Осмелюсь доложить, - вставил Петер, - так получается, когда хозяйничают недоучки; наука - яд, который в больших дозах излечивает, в малых же убивает. - Ну-ну, поглядим, как там остальные! Это что за тоненькая связка? И стал ее вытаскивать. - Арендатора опаловой копи отчет. Заместо четырех тысяч аренды опалы вот шлет, которые у него же можно купить за тысячу. - Ну а что ему, горемыке, делать-то? Жить тоже надо. Шестеро детей, говорят. - Но из Галиции был тут купец, осмотрел копь; за двадцать тысяч берет в аренду, хоть сейчас. - Что? Чтобы я чужаку, галичанину копь сдал? Да он хоть звездами мне плати! Пускай прежний остается. А те, другие бумаги? - Лесничего талпадского. - А, лес; лесу почет и уважение! Двенадцатый год слышу я про этот талпадский лес, и вот застигает нас намедни на охоте дождь. "Чепуха, говорю, у меня тут лес невдалеке, поскачемте туда и ливень переждем". Пустились во весь опор, никакого леса и в помине нет. "Где тут лес талпадский?" - спрашиваю в конце концов у вымокшего до нитки сторожа на кукурузнике. "А вот он!" - отвечает и на кривые березки указывает, - торчит их там штук пятьдесят: будто метлы рядком в песок понатыканы. И это мой с такими затратами саженный талпадский лес! Надо человеку этому сказать, пускай еще метелок посадит, коли уж ему охота лесничим зваться. - А это тарчинского мельника отчет. И он тоже все отрубями отчитывается. - Оставьте вы его, у него женка красивая. - Красивая, да непутевая. На высокоморальное сие замечание барин Янчи почел нужным дать ответ философический. - Непутевые женщины, они, дружище, необходимы. Ведь коли невоздержные мужчины есть, должны быть и невоздержные женщины: без них бы все на честных женщин и девушек зарились. Эти вещи вы уж мне предоставьте! - Вы уж его высокородию предоставьте тарчинскую мельничиху! - ввернул стоящий сзади Падко. - Ты опять? - Я? Я молчу. - Ну, конечно. Бубнит и бубнит над ухом. Как же при шуме таком отчеты проверять? Давайте, Петер, кончать, что ли, поскорее. Что там осталось еще? - Даяния благотворительные и благоучредительные. - Не будем даже и открывать, скажите только, выплачено или нет. Всех ли ожидателей мы удовлетворили? - Никак нет. А-ский коллегиум годового содержания не получил. - И не получит. Отчего на прошлые именины супликанта [сборщик пожертвований на школьные и церковные нужды] своего не прислали? - А теперь, ежели пришлют, выдать им? - Двойное, и за прошлый год тоже. - Еще прошений куча целая и подписных листов. - От кого? - Вот тут обращение жертвовать на основание венгерской Академии наук. - Ну, на это гроша не дам. Пока ученых не было, и страна горя не видала. Довольно и тех, что в коллегиуме обучаются. - А вот лист подписной: на новую газету вносить. - Газеты врать только умеют. Зачем мне кровь себе портить. - Еще на строительство постоянного венгерского театра в Пеште. - Играть им хочется, так пусть ко мне приезжают, здесь тебе и сцена и стол, живи, пока живется. - О пополнении собраний национального музея еще. - Мое собрание побогаче будет, чем у музея того, об заклад бьюсь. Мое бы и с венским поспорило, кабы не порастащили при куруцах... Вот как подводился годовой баланс у венгерского вельможи. Нерациональное хозяйствованье, нерадивые, самовольничающие слуги сильно уменьшали его доходы; изрядную долю поглощали и беспутное ветрогонство, пустое щеголянье да безвкусные забавы; на общие нужды жертвовалось, ежели только лесть воскурялась его имени. Вот тогда надевалась личина благодетеля, а из одного патриотизма да любви к ближнему рука не расщедривалась. И все-таки, несмотря на бессмысленное это транжирство, в кассе к концу года тысяч двести с лишком оставалось наличными, которые ни на что потратить не удавалось. Прочие отчеты барин Янчи не стал и просматривать. Зачем? Сердиться, видя, что его надувают? Да разве денег не хватает? Или рядиться со всеми прикажете, с кого что причитается? Да пускай оно лучше у того и останется, кто прикарманил. Хозяйке, что ли, ретивой уподобляться, которая доискивается, не тратит ли ее кухарка на базаре меньше, чем сказывает?.. Скопидомство это все, недостойное дворянина. - Завязывайте свои бумаги, почтеннейший! И с пятого на десятое просмотренные ведомости водворены были за решетки фамильного архива, - никогда не видать им больше ни света дневного, ни чернильницы. Сколько национальных институций, филантропических проектов, общественно полезных начинаний могло быть осуществлено на одни только крохи с накрытого набобова стола, - крохи, что с таким муравьиным тщанием собирало потом сызнова следующее поколение, дабы возвесть мало-помалу то, чего даже не начали предшественники! - Ну, так жду, значит, завтра на именины, любезный Петер, - сказал барин Янчи, приглашая, как и все эти сорок лет, верного слугу к своему столу, куда лишь знатные господа допускались да присяжные потешники. - Недостоин милости барской, не место мне в обществе столь высоком, - как и все эти сорок лет, смиренно ответил непритязательный слуга, склоняя низко голову, - послезавтра утром поимею честь, с другими служащими вместе. И с поклоном, следя, как бы ненароком задом не повернуться к его сиятельству, пятясь, удалился. Барин Янчи засмеялся после его ухода. Довольный, может быть, бескорыстной честностью преданного слуги? Нет. Просто для него и Петер таким же домашним дураком был, как и цыган, который петрушничает, стихоплет, который в рифму вздор несет, антрепренер, который Гамлета играет, или борзой пес, который зайца ловит, подкинув его в воздух, на лету. С одной лишь разницей: у этого достохвальная дурацкая роль - чтить и не обкрадывать своего барина, хотя возможностей сплутовать предостаточно. Но и он дурак, как все остальные, и обязанность у него та же: помещика тешить. Именно потому барин Янчи и жалует Петера Варгу любовью не меньшей, нежели прочих своих шутов: цыгана Выдру, поэта Дярфаша, антрепренера труппы Локоди и пса Мати, - и помри вдруг честный управитель, столь же горько оплакивать его станет и такое же пышное надгробие ему соорудит, как цыгану своему, виршеплету, актеру и собаке. - Ну, чего рот разинул? - прикрикнул он на Палко, стоящего у него за спиной. - Чего не идешь, стряпчего не зовешь? - Да ладно уж кричать! - возразил старый гайдук. - Не побегу же я враз, когда отчеты эти у меня в голове, прах их побери. - А, хорошо, что напомнил. Ты-то мне когда отчитаешься в тех ста форинтах, что в Дебрецен брал с собой? Ну-ка, почтеннейший, покажи, научился ли ты отчеты составлять. - Это нам раз плюнуть, - с гусарской лаконичностью отозвался Пал, подкрутил столь же лихо усы, обдернул спереди доломан, воткнул кривой гребень поглубже в волосы, поправил подбородком шейный платок и, подтянув ременный пояс и обмахнув руками сапоги, крякнул трижды и сказал: - Получено от вашего высокоблагородия сто форинтов ассигнациями. Из каковых остался у меня в кармане петак [старинная мелкая монета (пять крейцеров)], прочее проедено и пропито. Summa summarum [итого (лат.)]: в точку сто форинтов. Барин Янчи за бока схватился. - Ха-ха-ха! И ты, значит, как та депутация: "Туда, обратно - сто форинтов; еда, питье - сто форинтов; итого триста получить". - Значит, - был ответ. - Ну, марш за стряпчим! Да скажи ему, перо захватил бы получше, писать придется, - то, что здесь, не для грамотного человека. Через четверть часа привел Палко стряпчего. Неизвестно, в каком уж болоте выудил барин Янчи примечательную сию личность, но остальным она очень под стать. Физиономия у этого доброго человека в точности беличья, только из-за антипатии к умыванию грязная до черноты. И все, от нечесаных, свалявшихся волос до стоптанных каблуков, вида соответственного. Засаленный, не стиранный много лет воротник, залоснившийся от проливаемых на него разнообразного назначения жидкостей сюртук, неопределенного цвета жилет, застегнутый вдобавок не на ту пуговицу, а вперекос, благодаря чему нижняя проранка освобождается для пристежки панталон, весьма рационально восполняя отсутствие подтяжек. Шейный платок, когда-то, вероятно, белый, завязан сзади, по распространенной одно время моде, хотя не парижской. Оба кармана до самых колен набиты всякой всячиной: носовыми платками, клубками бечевки, зимними перчатками; пальцы же такие, точно вместо пера стряпчий пятерню окунает в чернильницу. И он тоже домашний шут барина Янчи. Другого никого ему и не надобно; зато их сбирает он со страстью особенной. А этот - уж самый, что ни на есть sordidus [грязный, мерзкий, жалкий; последнего разбора (лат.)]; его на свет божий вытаскивают, если, к примеру, охота припала кого-нибудь для забавы вместо сливянки касторкой угостить. Обычно же употребляется он для надобностей более прозаических: письма писать, инвентарные описи составлять да крестьян на сходах обжуливать. Его величает набоб просто "слушай, ты", - у него это ниже даже обыкновенного "тыканья". - Слушай, ты! Подойди-ка. Ой, луком-то разит от него!.. Рот, рот хоть прикрой. Не говорил я, что ли, луку не есть? А не то выгоню. И где только достает, ведь запрещено же у меня лук выращивать. Так слушай: я тебя вызвал письма срочные написать, - да смотри не прохлопай, дважды не стану повторять. Напиши друзьям всем моим, с которыми были у нас в этот год хоть какие-никакие нелады, и извести: в имеющий быть день рожденья желал бы я помириться. По порядку: Мишке Хорхи напишешь (intra parenthesim [в скобках (лат.)]: Михаем пиши его, Мишка он не для всякого), что в тяжбе из-за межи я ему уступаю и Бурьянный взлобок отдаю; пусть его. Лаци Ченке напиши (да не забудь "perillustris ac generosus" [достойнейший и благородный (лат.)] его повеличать, но все-то по-латыни не пиши, не поймет, он синтаксис [начальный класс старых латинских школ, в котором занимались только синтаксисом] только кончил), что жеребца, которого он давеча просил, а я не отдал, может приехать забрать. Леринцу Берки дай знать: во всем ему теперь верю, - даже если пообещает не врать больше, и то поверю. Точно такими словами напиши. Фрици Калотаи... нет, этому не пиши ничего, раз он оказался способен мое приглашение в заемное письмо переделать; сам все равно заявится, хоть я и вышвырнул его полгода назад, как собаку. И напоследок Банди Кутьфальви: чтобы ту взбучку забыл, которую Мишка-братец задал ему ото всех нас, пускай с ним помирится, а досаду на ком сорвать, я уж ему найду, не другого кого, так стряпчего моего, - понял, ты? Тот кивнул. - И тебе бы руку пожал, раз такое дело, не будь она у тебя вся чернильная, тьфу. Вымой ступай да опять приходи. Стряпчий послушно вышел, попросил мыла и с полчаса скоблил, оттирал въевшуюся в кожу застарелую грязь. Воротясь, застал он барина Янчи неподвижно стоящим в оконной нише и глядящим во двор со сложенными за спиной руками. Стряпчий остановился в ожидании. Добрых полчаса прошло, прежде чем набоб обернулся и тоном человека, прекрасно знающего, что его ждут, указал своему секретарю. - Садись, ты. Пиши. - "Милый мой племянник! - начал диктовать старый Карпати. В голосе его послышалась непривычная принужденность, которая всякого другого на месте стряпчего, наверно, удивила бы. - Коль скоро вы, дорогой племянник, в Венгрии сейчас, а я не хочу тень бросить на имя Карпати, то, прощая сегодня всем своим недоброжелателям, я и вам в знак примиренья по-родственному протягиваю руку в надежде, что не оттолкнете, и шлю сверх того двести тысяч форинтов, кои вы ежегодно будете от меня получать, покуда я жив. И еще надеюсь, что впредь станем мы добрыми друзьями". Глаза старика даже увлажнились под действием этих строк, и будь возле собеседник посерьезней, могла бы и совсем чувствительная сцена разыграться. - Запечатай да надпиши: его превосходительству господину Беле Карпати в Пожонь. Пусть нарочный доставит ему в собственные руки. И вздох облегчения вырвался у него, словно двести тысяч камней отвалилось от сердца с этими двумястами тысячами форинтов. Счастливее его не было, наверно, в эту минуту. Как на эту благородную готовность простить отозвался Абеллино, мы вскоре увидим. В день своего святого барин Янчи все никак не мог утра дождаться. Радостное волнение не давало ему покоя, как ребенку, которого обещали свозить на какое-нибудь заманчивое увеселение. Рано, еще до света, разбудили его радостный визг легавых и стук колес во дворе. Это охотники приехали из лесу со свежей дичью. Ветвистые оленьи рога высовывались сквозь боковины из длинных повозок; двое на жерди, положенной на плечи, несли фазанов и жирных рябчиков. Вышедший в белом своем наряде повар с довольным видом щупал упитанную дичину. Барин Янчи выглянул через жалюзи во двор. Заря только занималась. Небо на востоке разгоралось багряно-розовым, карминно-шафранным пламенем, но вокруг все еще было объято тишиной; по лугам сказочным морем разлился серебристый туман. Было хорошо слышно, как снуют по двору люди, идут приготовления, которые затевались лишь раз в году; из сада, из парка доносился громкий стук - везде что-то делалось к празднику. Скоро и крепостные, служащие придут поздравлять барина, потом долгожданные гости: знакомые, дальние и близкие родичи, может, и сам Бела... Мысли его постоянно возвращались к племяннику. Влюбленный юноша не поджидает милую с такой слепой верой. Старику хотелось думать, что племянник примет протянутую руку, и хотя посланное письмо едва ли успело еще дойти, какой-то внутренний голос твердил: Бела, единственный его кровный родственник и будущий наследник, не сегодня-завтра - последний представитель именитого рода, еще этим вечером будет у него. Как-то сложится встреча? Как примирятся они? Что скажут друг другу? Он прилег еще немножко вздремнуть: предутренний сон особенно сладок, и во сне опять разговаривал с Белой, с ним сидел за столом, бокал подымал за дружбу. Солнце высоко уже стояло, когда Пал растолкал старика, крича ему в самое ухо: - Вставайте же, ну! Вот сапоги! С живостью человека, чьи мысли мигом вернулись к радостям и заботам предстоящего дня, вскочил барин Янчи с постели. Ведь если очень ждешь чего-то, в назначенный час и сам просыпаешься. - Пришел уже кто? - было его первым вопросом. - Всякого сброду понашло, - со своей колокольни оценивая происходящее, отозвался гайдук. - Мишка Киш здесь? - полюбопытствовал барин, натягивая сапоги. - Он-то первый заявился. С двух часов тут околачивается. Сразу видно: звание дворянское у него не от папеньки. - А еще кто? - Хорхи Мишка. Тому в воротах в голову стукнуло, что кисет в Сабадке, в харчевне забыл; не ссади я его силой, назад бы поехал. - Вот балда. А кто еще есть? - Благородного чина-звания все, почитай, здесь, голубчики. И Фрици Калотаи тоже, в собственной телеге прикатил. Где только он ее украл, интересно. - Ох и бес ты, Палко. А больше никого? - Никого? Как это никого? Да всех не перечтешь, голова у меня - не требник. Ужо сами увидите, еще и надоесть успеют. За разговором тем комнатный гайдук одевал барина, тщательно разглаживая, расправляя на нем каждую складочку. - Ну а какого-нибудь необычного гостя, который не очень-то бывал у меня, такого нет? Палко вытаращился, не зная, что сказать. - Да есть вон этот, супликант, он тут ни разу еще не бывал. - Эх ты, простота! - Да откуда ж мне ведомо, кого еще ждать угодно вашему высокородию! - огрызнулся Пал в сердцах, так насаживая доломан на барина, что за малым руку ему не сломал. - Я знать хочу, - сказал Карпати веско, - прибыл уже племянник мой, Бела, или нет? Пал перекосился весь при этом имени и бархатную щетку выронил, которой только что приготовился разгладить барину воротник. - Кто? Вертопрах этот?.. - Но-но! О Карпати не смей непочтительно говорить, запомни у меня! - Да? - закладывая руки за спину, сказал Пал. - Уж не вздумали ль вы мириться? С ним, кто обиду такую нанес вашему благородию? - А тебе какая печаль? - О, мне-то никакой, какая еще печаль; вы - важные господа, чего мне, гайдуку паршивому, не в свое дело соваться. Миритесь себе на здоровье. Мне-то что. Обнимайтесь! Хоть поженитесь друг на друге, какое мне дело. Меня-то он, добрая душа, пальцем ведь не тронул, он ваше благородие только оскорбил, - так ежели вашему благородию это нравится, пожалуйста! Сделайте милость. - Ну-ну, Палко! Бона, разошелся как, - попробовал барин Янчи взять шутливый тон. - Скажи лучше, кто еще-то здесь. - Из челяди - пукканчский приказчик, сыр огромаднейший приволок; потом еще дудайский протопоп, терпеть его не могу. - Уж будто не все равно ему. - Ему пускай все равно, да я-то его не выношу. - Почему ж не выносишь-то, старый ты чудодей? - Да сколько ни вижу его, все о здоровье вашего благородия справляется. На что ему, спрашивается, здоровье ваше сдалось? Не доктор же он. - Ой, не в духе ты что-то сегодня, Палко. Ну а причт-то весь здесь? - О-гы-гы-гы-гы, - осклабился Пал, - как же-с. И хор дебреценский с подголосками, и цыганских оркестра целых четыре; сам Бихари [Бихари Янош (1769-1827) - известный цыганский скрипач] пожаловал. Ректор своих семинаристов во дворе уже выстроил; вы не пугайтесь, ваше благородие, ежели громко очень гаркнут, как вас увидят. И фейерверкер на месте, вон ладит что-то среди деревьев, сюрприз, говорит, к вечеру готовит. Сено бы только опять не спалил, как прошлый год. - А комедиантов нет? - Как же нет, здесь они, а чему я давеча засмеялся-то! Локоди этот опять; впятером они: сам, он героев будет представлять, пирюльный подмастерье, худенький такой, стариков играет у него, а дама пожилая - барышень молоденьких. Уже и сговорились, что будут вечером давать. Пока господа, значит, в зале отобедают, они в прихожей Добози с женой [Добози Михай - полулегендарный герой венгерской истории; настигнутый турками после поражения под Мохачем (1526 г.), заколол жену, которую увозил в седле, и погиб сам с оружием в руках] изобразят в двенадцати живых картинах, с бенгальским огнем. - А почему в прихожей, а не в театре моем? - Мал он для них. - Так их же пятеро всего. - Да, но и гайдуки все тоже нарядятся, кто турком, кто мадьяром, - из чулана все подходящее повыгребли уже: платье, оружие. А школяры тем делом былину про Добози споют. Дярфаш слова сейчас сочиняет, а регент - музыку. Ух, славно! Простодушный старик, как ребенок, радовался предстоящей комедии. Тем временем он умыл уже, побрил, причесал барина Янчи, ногти ему постриг, шею повязал косынкой и застегнул его честь по чести. - Ну, теперь и на люди можно. - А трубка где моя? - Тю! Какая еще трубка! Забыли, что в церковь надо прежде сходить, помолиться, кто ж курит до того. - Верно. Твоя правда. А чего не звонят до сих пор? - Обождите еще. Сперва попу надо послать сказать, что встали его благородие. - Да прибавить не забыть: "Хороша колбаса долгая, а проповедь короткая". - Знаю, - сказал Пал и побежал к священнику, чьей главной слабостью было, собственно, не много-, а уж скорее злоречие: единственный тот раз в году, когда оказывался перед ним барин Янчи, принимался он так его поносить во имя господа, что гостям на весь обед хватало потом горючего материала для шуток. На сей раз, однако, случай избавил барина Янчи от этого сомнительного удовольствия: отец благочинный нежданно захворал и не мог отправлять свои обязанности. - Ничего, протопоп ведь есть! - сказал прибывший с огорчительным известием Палко. - О нем ты мне больше не поминай! - воскликнул в сердцах барин Янчи. - Уж он возьмется - до ужина не кончит. Да еще так расхваливать пойдет во всеуслышанье, со стыда сгоришь. Пусть лучше служит супликант. Супликант - носивший тогу [тога - одно из отличий старших воспитанников венгерских коллегиумов (семинарий)] семинарист - за свои пять лет (не жизни, а обученья) никогда не видел еще стольких господ зараз; легко себе представить испуг бедняги, уведомленного, что через четверть часа ему проповедь надо произнести во спасение этакого множества заблудших душ. Дать бы деру, да с него глаз не спускали и, заметив его терзания и опасения, шутки всякие начали над ним шутить: взяли и пришили платок его к карману, чтобы при нужде вытащить не смог; уверили, будто кантор - это Выдра, которого он и пошел упрашивать сразу на органе заиграть, буде запнется. И наконец, вместо молитвенника огромный скотолечебник подсунули ему. Простодушный школяр не обладал таким присутствием духа, как Михай Витез Чоконаи [вольномыслие и остроумие молодого Чоконаи стали позже предметом многочисленных анекдотов]. Тот в аналогическом случае, когда его молитвенник поваренной книгой подменили озорные барчуки, раскрыв и прочитав: "В уксусе...", мигом смекнул, что речь об огурцах маринованных, и смело продолжил: "В уксусе... губку омоченную поднесли к устам его". И такую проповедь сымпровизировал на эту тему - всем на удивленье. А бедный супликант, увидев, что взял на кафедру книгу, лишь скотине дарующую исцеление, совсем ошалел, - позабыл даже, как "Отче наш" читается. Так и сошел вниз, не произнеся ни словечка. Пришлось и впрямь протопопа просить, взяв прежде с него обещание одним молебном удовольствоваться, без проповеди. Но и тот затянулся на целых полтора часа. Достойный священнослужитель столько истовых молений вознес о благополучии рода Карпати, всех мужских и женских отпрысков его in ascendenti et descendenti [в колене восходящем и нисходящем (лат.)], - за здравие их на этом и упокой на том свете, что, право же, никакого худа им ни тут, ни там до скончания веков не должно было больше учиниться. На молебствие все гости явились, но барин Янчи ни с кем не хотел заговаривать, не очистись прежде душой. Нечто необычно приподнятое изобразилось на его лице, и на колени опустился он с благоговением глубоким, искренним, потупив глаза при восхвалении заслуг своих, будто такой безделицей ощутив все сотворенное им добро в сравнении с тем, что мог бы сделать и что сделать надлежит... "Хоть годок бы послал еще господь, - вздыхал он про себя, - и наверстаю, что в жизни упустил. Да суждено ли столько?.. Протяну ли хоть месяц еще, день даже один?" Совсем умиленным покинул он храм и, лишь отвечая на поздравленья, стал возвращаться мыслями к делам привычным, повседневным. Необычная внутренняя умягченность барина Янчи ничуть не препятствовала веселью остальной компании, - кто в карете, кто верхом, всяк знай дурачился да потешался по дороге из церкви в усадьбу. Фрици Калотаи, посадив к себе восьмерых, погнал во весь дух, и вдруг на полном ходу все колеса соскочили: телега вверх дном, кому руку, кому ногу придавило. Это Мишка! Хорхи, греховодник, пока в храме сидели, чеки у всех повынимал, а бедному Фрици пришлось поплатиться. Лаци Ченке первый раз на собственной лошади приехал, и вот какой-то шутник возьми и сунь тлеющий трут ей в ухо. Хозяин - в седло и тут же - хлоп наземь без сознанья, сброшенный осатанелым конем. В другое время такие проказы очень забавляли барина Янчи, но сейчас он только головой качал. А Мишка Хорхи между тем такое вытворял - животики надорвешь. Он и молитвенник у семинариста подменил, и кантору сиденье намазал смолой, чтобы прилип, и пороху на кухне вместо мака наложил, а мак гайдукам в пороховницы пересыпал? - те хотели залпом приветствовать вернувшихся, но ни одно ружье не выстрелило; маковники же печь разорвали. Гуртовщик, который за небольшую плату харастошскую пушту арендовал у барина Янчи, в знак признательности громадный сыр ему привез, в котором спрятана была пара голубей. Мишка же Хорхи двух жирных крыс посадил на их место, и когда овчар, поднося сыр, снял верхушку, не пернатые, а мохнатые выскочили оттуда прямо в публику. Однако барина Янчи все это теперь не смешило, он даже предупредил Мишку: веселиться попристойней, глупостей разных не выкидывать, как бывало. Поэту ведено было показать стихотворение, которое он собирался прочесть за столом: нет ли выражений каких плоских, площадных; цыгану строго-настрого запрещено лобызать всех подряд, как упьется. Борзых выпроводили на галерею, запретив к столам подпускать и куски им бросать, как обычно; цыгане-скрипачи, актеры, школяры получили наказ держаться наиприличнейшим образом, а простой весь люд оповестили, что жаркого будет вволю и вина хоть залейся, но драться - ни-ни, драки на сей раз отменяются. Все, дивясь, вопрошали друг у друга о причинах сего явления. - Или конец свой чует старик, что смиренником заделался таким? - гадал Мишка Хорхи. - Может, поумнел? Про швабов вон говорят, что они к сорока ума набираются, а он до семидесяти не нажил... - Не замайте, - сказал третий, - человек раз в семь лет весь целиком меняется, а он десятую семерку, слава богу, добирает, время уже. - А мне так сдается, важничать он стал с тех пор, как в сословном собрании заседает, может, и ключ золотой [знак камергерского достоинства] уже получил, вот и вольничать не позволяет с собой теперь. И верно, при всей радости, с коей принимал барин Янчи оказавших ему честь, нельзя было не приметить в нем и некоторой сдержанности, меньше всего ему ранее свойственной. И всю перемену эту вызвала в нем одна-единственная мысль: что племянник к нему пожалует на именины; опоздает, может статься, но приедет непременно. Он и сам затруднился бы объяснить, откуда такая уверенность, однако ждал, рассчитывал на встречу, и едва осеняла собутыльников очередная какая-нибудь взбалмошная идея, тотчас спохватывался: "А если бы младший Карпати это увидел, что сказал бы? Нет! Однажды застал он уже дядю своего за бесчинной забавой, теперь пусть увидит веселие более благопристойное". После торжественных изъявлений благодарности гости спустились в сад, где собрался уже сельский люд, поджидая помещика. Обыкновенно барина Янчи, сходившего или подымавшегося по лестнице, приходилось под оба локтя поддерживать: самостоятельно мог он передвигаться уже только, как локомотив, по ровному месту. Но на сей раз, оттолкнув Палко, сам легко сошел по тридцати двум мраморным ступеням, которые вели в сад. Не иначе, как полгода трезвой пожоньской жизни вернули ему эту подвижность. Внизу приветственными кликами встретили его школьники, построенные рядами. Учитель успел, однако, как говорится, клюкнуть; ему, сердешному, немного и надо было - стакан вина всего, - чтобы совершенно опьянеть, и стакан этот он где-то уже принял, вследствие чего возымел желание первым поздравить его высокоблагородие, каковое желание и осуществил бы, не подхвати его Мишка Хорхи под мышки и не разуверь: нынче, мол, не барина именины вовсе, а Фрипи Калотаи. Достойный народный учитель метнулся к Фрипи. Тот бежать хотел, но все триста крестьянских ребятишек обступили его, - куда ни сунься, "виват" навстречу; по физиономии он тоже никого смазать не решился, были тут и совсем большие парни, еще побили бы; пришлось караул кричать. Барин Янчи спустился между тем прямо в сгрудившуюся толпу. Цыгане-трубачи трижды грянули туш при его появлении, и двое седовласых крестьян за рога подвели к нему жирного телка, специально к этому дню откормленного. Один, порасторопней, выступил вперед, снял шапку, откашлялся и, уставясь на носки сапог, пробубнил довольно бойко поздравительное стихотворение, которое девять именин подряд уже повторял. Зато и прочел наизусть, без запинки: Дай те бог здоровья, счастья, долголетья, Радости, удачи, всяка благолепья, И добра-богатства, и деяний славных, Им же нету равных. Сколь травы щипала сия животина, Сколько есть былинок там, на луговине, - Столько лет продлися жизнь твоя без срока, Без пятна, порока. В молоке да меде весь свой век купайся, Словно как сыр в масле день-деньской катайся Да прилежней траться не на мазь-пилюлю, А на красотулю. Чести не порушишь ты своей дворянской, Взвеселишь, утешишь мир весь христианский, Дабы разносилась слава твово рода Громче год от года. А как час приидет и твоей кончины, Во раю воссядь ты не в последнем чине, И коль мы на полку тоже сложим зубы, Не лиши заступы. "Дай вам бог здоровьичка, ваше высокородие, от души желаю!" - прибавил он простодушно по окончании, будто не очень веря, что прочитанные стишки могут возыметь на небесах какое-либо действие. Приготовивший, по обыкновению, пятьдесят золотых барин Янчи подал их дарителю, упитанного же телка велел зажарить для собравшихся крестьян. После того подошла городская молодежь, катя десятиведерную бочку токайского. Перед набобом бочку поставили и подсадили на нее Марци, низложенного троицына короля, потому что язык у него лучше всех был подвешен. Марци взял стакан, наполнил и поздравил барина - кудряво, витиевато, как все мастера таких присловий, назубок их знающие, да еще от себя всяких экивоков умеющие подпустить для вящего благолепия. - Пожелаю вам с господня соизволенья, как уж встретили вы по благости его целехоньки денек сегодняшний, шелками шитый, золотцем подбитый, серебром подкованный, то и не считал бы он, сколько волосков на головке вашей поосталось, а осыплет пусть столькими щедротами ваше высокоблагородие, сколь у вас их выпало: и слуги божьи все, какие ни на есть, знай только заботы с пути вашего земного отметают, дабы пагубы разные даже пятнышком не замарали счастия вашего златошпорого, а радостей полная баклажка все бы красным эгерским побулькивала, и едва милость ваша к ней приложится, весь бы ангельский чин в лапоточках своих шелковых "прозит!" [на доброе здоровье, будьте здоровы (нем.)] кричал, а коли подагра там или лихоманка, костолом, да кондратий, да прочий гость незваный какой повадится, чего доброго, так чтоб начеку были райские те гайдуки, одесную-ошую по двое к вашей особе приставленные, и палками ореховыми гнали их откудова пришли, вас же во блага земные, как в море Чермное [библейское название Красного моря] - войско фараоново, с ручками окунали, а уж придет под конец косарь тот нещадный, что всех за сено считает, и скосит ваше высокородие, пущай ездовые на том свете не заставляют душеньку вашу за телегой плестись, а под трубный глас на шестерке коней поскорей во блаженные пределы вознесут, где Авраам, Исаак и прочие патриархи еврейские каллайскую кадриль в бархатных штанах вприсядку отплясывают под тридцать три тысячи цыганских скрипок. Дай бог здоровьица вам! От чистого сердца желаю. Одарил барин Янчи и парня, который без единой запинки выложил чудное свое поздравление, хотя и не нашел все это столь уж забавным, как в прошлые разы. Наступил черед молодой девушки на выданье, самой красивой в околотке. Эта в подарок белого барашка привела и слова какие-то подобающие сказала, но так тихо, ничего не разобрать. Напрасно ее убеждали: передник, мол, ото рта отыми, не слыхать. Поздравлявшую набоба девушку принято было брать с гостями наверх, - там она с именинником рядом и сидела, других женщин не было за столом. Болтали всякое о происходившем потом, под конец угощенья, когда вино всем в голову бросалось и ее тоже с непривычки дурманил хмель. Что уж там ни бывало, замуж девушка все равно выходила, ведь барин Янчи много давал за ней, отец сразу шестерку волов получал, и добрых мужичков не очень поэтому тревожило, что дочек их водят сюда. Девушка кончила свою речь; это явствовало из того, что она присела вдруг рядом с барашком и за шею его обняла. - Ишь, льнут как друг к дружке, - заметил кто-то из самородков. - Мясника боятся, - отозвался Мишка Хорхи двусмысленно. Барин подошел к девушке, потрепал ее отечески по щечке, погладил по голове и спросил ласково: - Как зовут тебя, доченька? - Жужи, - ответила та еле слышно. - Милый-то есть? - Нету, - потупилась девушка. - Ну так выбирай из этих парней подходящего, и сей же час замуж выдам тебя. ("Взялся, взялся барин Янчи за ум, - зашептались кругом, - всегда-то на другой вечер откладывал".) Эй, ребята, кто в жены хочет ее? Забирай! Чуть не с десяток выскочили вперед, и Марци с ними. Мишка Хорхи в шутку тоже было затесался, но барин Янчи тростью погнал его. - Ну ты, козлище, прочь из овечьего стада! Не про тебя писано. Ну, дочка, смотри, сколько молодцов, выбирай любого. - Папенька пущай... - не подымая глаз, пролепетала девушка. - Чтобы отец указал тебе? - растолковывая вслух ее желанье, переспросил барин Янчи. - Где этой девушки отец? Седеющий крестьянин со шляпой в руках выбрался вперед. - Ну, ищи мужа для дочери своей, быстро. Тот призадумался. - Раз-два, живо! Нечего тянуть. Крестьянин приглядел наконец зятя себе по вкусу. Ростом не больно вышел, да зато отец зажиточный у него. - Ну, довольна? - спросил барин Янчи. Жужи покраснела до ушей. - Тогда лучше за Марци все-таки, - отозвалась она довольно явственно. Вся компания расхохоталась. - Зачем же отца было звать? Марци времени на размышления не требовалось, мигом подскочил и схватил девушку за руку. Барин дал им свое благословение и пятьдесят золотых, наказав Марци получше жену стеречь. - Уж я-то устерегу! - отвечал тот задорно, вызывающе взгляды бросая на барчуков. - Что это напало вдруг на старика? - переговаривались друзья-приятели. - Скажи ты, добродетельный какой стал! Трубы снова грянули, и господа поднялись во дворец, простой же народ предался немудрящим своим забавам: парни, девушки в перевозчика играть стали, в колечко и прочие безобидные игры, старики - вином и ромом баловаться; да и женщинам нашлось о чем посудить-порядить, на них на всех глядя. Наверху барина Янчи ждала новая радость. Банди Кутьфальви, про которого думал он, что больше не приедет, как раз выпрыгнул из коляски. Минута - и приятели уже обнимались-целовались. - Ну вот и ты! - сказал подобревший старик, смахивая непрошеную слезу. - А ведь чуть было и еще кое-кто не пожаловал, кого ты небось и не ждешь, за малым вышла остановка! - Кто же? - спросил, просияв, барин Янчи. - Попробуй отгадай. - Племянник мой Бела! - выпалил старик. - Вот черт, угадал, - сказал Банди Кутьфальви, дивясь его радости; он-то думал разозлить старика. - Где же он? Где остался? Почему ты бросил его? - засыпал барин Янчи радостно-нетерпеливыми вопросами все откровенней недоумевающего Банди. - У меня он, тут, в соседней деревне; с именинами поздравить тебя хотел, для этого из Пожони тронулся, да вот захворал по дороге, пришлось у меня остановиться; но подарочек привез-таки тебе на день рожденья. И сам бы захватил, да верхом я, а для него телега целая нужна; к вечеру ужо пришлет. Барин Янчи трепетал весь от радости, - настолько уже уверил он себя в приезде племянника и что событие это непременно будет приятное. - Живо, Палко, живо! Карету за ним надо послать да вперед четверку лошадей к рукадской корчме на подставу; беги-ка! Или нет, посмирней кого лучше пошли заместо себя, стряпчего пошли! Кланяется, мол, барин и целует, скажет пусть ему, и силком хоть, но доставит сюда; иди же! Бегом! - Гм. Бегом? Я с инсуррекции [восстание, мятеж; здесь имеется в виду антинаполеоновское венгерское ополчение 1809 года, обратившееся в бегство при слухе о приближении французов] самой не бегал еще, - пробубнил себе под нос Палко, удаляясь неспешным развальцем. - Ладно хоть летать не заставляет. Барин Янчи, пока собственными глазами не убедился, что стряпчий в самом роскошном экипаже двинулся племяннику навстречу, хранил глубокое молчание. "Туда четыре часа, обратно четыре - это восемь, - считал он про себя. - Сейчас два у нас, к десяти, значит, будет. Ничего такого с ним, конечно, не приключилось, не рискнул просто сразу приехать, думает, сержусь, вот и послал Кутьфальви вперед. А хорошо все-таки с его стороны, что уважить решился. Теперь уж поторопится, раскается в горячности своей, прощенья попросит, помиримся да заживем по-родственному, и я спокойно богу душу отдам". - Видите как, друзья, - обратился он вдруг в порыве откровенности к вокруг стоящим, - праздник нынче двойной, потому что последние два мужские отпрыска рода нашего опять друг другу руки подадут после долгого разрыва. - Дело воистину богу угодное! - поддержал отец протопоп, и единодушный одобрительный гул покрыл его слова; один Кутьфальви изъявлял некоторое беспокойство, словно бы не очень одобряя это слишком уж великодушное намерение. Гайдуки стали между тем сливянкой гостей обносить и десятилетнего настоя абрикосовой наливкой с ломтями пшеничного хлеба. Это значило: обед уже недалек, и возбуждающим аппетит напиткам оказан был должный прием, ни одного водохлеба-трезвенника не нашлось. Полчаса спустя и впрямь залился колокольчик, возвещая обед. Звон повторился трижды, чтобы никто не прослушал, ежели забрел куда, и гайдуки распахнули высокие двери в столовую. Огромная роскошная зала сплошь была заставлена длинными накрытыми уже столами, - приборов ставилось на них вдвое против числа гостей, чтобы не только почтившие хозяина своим присутствием разместились, но и все, кто вдруг позже явится. От тортов, бисквитов, печений ломились столы; самые великолепные фрукты, золотистые дыни, чешуйчатые ананасы громоздились благоуханными горами; устрашающих размеров паштеты грядой разделяли напротив сидящих; рыбины с целого кита дыбились в дрожащем желе, величиной своей обескураживая охотников их отведать. А между блюдами - гирлянды цветов и букеты в фарфоровых вазах. Целый музей столового золота и серебра был выставлен перед гостями. Даже школярам-певчим достались серебряные кубки. Посередине же залы красовался серебряный бассейн с затейливым водометом, из которого топазовой струей било вверх самое доподлинное токайское. Все устремились на свои места; барин Янчи направился в голову стола. Там заметил он рядом со своим еще куверт. Второй прибор на все именины ставился; из года в год сажали за него приводивших барашка крепостных девушек. Но в этот день барин Янчи возмутился. - Это еще что? Зачем прибор? - накинулся он на Палко, стоявшего за его стулом. - Вона раскричались! Будет вам. Кубок-то фамильный поставлен, не видите. Думал, тот, другой приедет, так будет куда сесть... Физиономия барина разгладилась, забота эта ему понравилась, и, похлопав Палко по плечу, он объяснил гостям, что свободное место рядом оставлено для племянника. - Видишь, сердце-то доброе все-таки у тебя, - еще раз похвалил он гайдука. - Только не у меня, - буркнул тот строптиво. Суп заставил гостей умолкнуть на несколько минут. Все, пожелав соседу приятного аппетита, поспешили и сами его утолить. Справа от барина Янчи сидел протопоп, на противоположном конце стола - Банди Кутьфальви, возле него - Мишка Киш. С Мишкой Хорхи сесть никто не решился, он безбожнейшие штуки выкидывал: лягушки [небольшой прыгающий по земле фейерверочный снаряд, род шутихи] зажженные под стол пускал, уксусу мог в бокал соседу подлить, едва тот отвернется. Гости пониже званием устроились за другим столом. Задний же план занимал перистиль с красиво убранной сценой посередине; достойный Локоди собирался на ней сначала туманные картины показать обедающим, а потом с участием школяров - веселую комедию под названием "Доктор Фауст". Ее Локоди из Гете перевел, хотя автор