чуть не со всеми знатными венгерскими семействами в родстве. В его роду, по-моему, все имена встречаются, какие только есть в календаре. (Понимай так: твоего только не хватало для украшения славного этого генеалогического древа.) Но ружье не стреляло больше. - Ну что ж, будет теперь и "Фанни" в его аристократическом календаре, - сказала Флора весело. Фанни смелость ее понравилась, и она сама рассмеялась вполне искренне, а поскольку смех заразителен, то и г-н Янош так развеселился, что даже - с вашего любезного позволения, дорогая Марион! - в кресло плюхнулся отхохотаться; он на ногах уже не стоял. Марион же с зонтиком на длинной ручке застыла, разинув рот, как Диана, вместо зайца подстрелившая собственного пса, не в силах взять в толк: откуда этот приступ веселого настроения, которое она портила так старательно. - И - ссколько жж - ссоставляет - это "нненадолго"? - колко, отрывисто осведомилась она, всем весом своего поколебленного авторитета напирая на согласные. - Пустяки, тетенька. Всего недельку. - Всего недельку! - ужаснулась барышня Марион. - Всего недельку? - Если раньше, конечно, не выставят, - отозвалась Флора шутливо, в ответ на что Фанни нежно обняла ее, точно желая удержать навечно. - Ах, вот как, - протянула Марион полупрезрительно. - Ну ладно. У молодых женщин это быстро: глядь, уже и подружились. Очень приятно, что вы так вот, сразу полюбили друг дружку. Это значит вы схожи по натуре, что весьма отрадно, весьма. Но мне-то вы все же позволите, дорогая племянница, в Сент-Ирму вернуться? - Фанни счастлива была бы и подольше вашим приятным обществом насладиться, милая тетушка... - Ах, оставьте. Ничем милости такой великой не заслужила. - Вы прямо убегаете от нас, - вставила Фанни. - Вот погодите, приедем в Сент-Ирму, точно так же домой будем торопиться. Барышня Марион не преминула бросить на нее полный достоинства взгляд, ясно говоривший, что некоторые особы, кажется, фамильярничать себе позволяют, и, собрав лицо в суровые складки (складок всяких на нем было предостаточно), оборотилась вместо ответа к Яношу Карпати: - Надеюсь, вы колес не сняли у меня, как с другими гостями делаете? - Колес у вас? - вскричал г-н Янош. - Я, ей-богу, пока у карет только колеса снимал, а чтобы у гостей - такого случая еще не было. Ха-ха-ха! Ах-ха-ха! И он таким хохотом закатился над этой нелепицей, что слезы брызнули и глазки совсем в щеках утонули, а когда опять вынырнули, строгая барышня шествовала уже к дверям, не оборачиваясь на двух молодых дам, которые провожали ее рука об руку, хотя обе прилагали все усилия, чтобы серьезность сохранить на своих миловидных личиках. Спохватясь, Янош Карпати мгновенно сообразил, какую допустил бестактность, и бросился за уходящей, которую и удалось задержать - наипростейшим образом: с разбегу наступив ей сзади на шлейф, отчего достойная дама чуть навзничь не свалилась. Теперь уже неизвестно было, то ли провожать, то ли извиняться. - Ничего, ничего, - необычно медленно и тихо, с явной готовностью простить произнесла добрейшая Марион, - подобные выходки извинительны... для юных новобрачных. И с величайшей церемонностью сошла в сопровождении хозяина вниз по лестнице; однако, почитая ниже своего достоинства глядеть под ноги, наступила на галерее на хвост растянувшейся там борзой, которая в ужасе выпрыгнула в окно. Испугалась и сама барышня Марион, но, подобно змее, которая и в страхе успевает ужалить, кошке, шипящей и от ужаса, сказала только, обратись к Карпати: - Простите за невольный реванш у одной из ваших протеже. Я и в мыслях не имела важную сию _особу_ обидеть. Вы знаете ведь, что на том высоком собрании под вашим председательством один муж славный и умнейший намерен внести предложение: впредь не числить борзых среди собак. Вот это эмансипация настоящая. Рекомендую вашему благосклонному вниманию. Ой, как бы опять на борзую не наступить! Но до подножки кареты всего шаг оставался. Все же и этот шаг потребовал разных ухищрений. Шлейф, например, так перевести в парящее положение и взлететь в карету, чтобы кружева на длинных, до пят, панталонах выглянули лишь в меру благопристойности. Трудный шаг, каковой все случившиеся поблизости руки постарались облегчить. Но вот она уже в карете, к общей радости, однако и оттуда спешит нанести двойной удар остающимся: - Надеюсь, я достойному попечителю поручаю племянницу, хотя совсем не уверена, не навлечет ли бед на его дом ревность Сент-Ирмаи! Adieu, милый сосед, chere voisine, adieu, chere niece, adieu! [До свидания... дорогая соседка, до свидания, милая племянница, до свиданья! (франц.)] Толкуй как хочешь многократные эти "адью". И насмешка в них над Яношем Карпати, к которому, право же, трудно кого-нибудь приревновать, и намек на дурную славу его хором, не слишком украшающих доброе имя женщины. Адью, адью. Гляди, кучер, борзую не задави. И не гони очень, пока из Карпатфальвы не выехали: поди знай, где еще какой-нибудь фаворит изволит полуденному отдыху предаваться. Адью! Поехала. Янош Карпати все кланяется, поясные поклоны отвешивает посреди двора. Дама в ответ машет длинным зонтиком, приговаривая, наверно: "Давненько то было, давненько; я тогда сущим ребенком была!" А молодые женщины, избавясь от обузы, подхватили проказливо под руки доброго г-на Яноша и, припевая, приплясывая, потащили с собой вверх по лестнице. Тот смеется, сияет, радуется вместе с ними, думая: были б ему дочерьми две эти женщины и звали отцом, вот славно бы. Живое эхо чистосердечного, невинного этого веселья разносится по древним покоям. Давно уже здешние стены не слыхивали таких звуков. И в архив они до старого Варги донеслись; потирая руки, принялся он на радостях расхаживать, топтаться по комнате: хоть тут же в пляс. Одно плохо: не с кем своей радостью поделиться. Стряпчий, правда, рядом, но до того ли ему. Дуется, что умываться надо теперь каждый день. 19. ПОДРУГА Сент-Ирмаи достигла своей цели. Недели в карпатфальвском доме оказалось довольно, чтобы совершенно изменить положение Фанни в свете. К той, кого Сент-Ирмаи удостоила своей дружбой, все стали благосклонней. Чванные дамы, кои прежде за великое снисхождение почитали пожаловать на торжества, где эта мещаночка во дворянстве собиралась исполнять роль хозяйки дома, - роль, которая из всех самой суровой критике подвергается, теперь с меньшим высокомерием стали думать о предстоящем. Строгие добродетельные матроны, сомневавшиеся, а прилично ли своих юных дочерей везти в Карпатфальву, в этот лабиринт, где элевсинские какие-то мистерии [тайный культ Деметры, Диониса и Персефоны в Аттике] устраиваются, теперь безо всяких опасений заказывали платья у модисток. Присутствие Сент-Ирмаи - вернейшая гарантия пристойности и благонравия; даже дела общества борзятников благодаря этому вступили в новую стадию: корифеи-акционеры еще довод получили в его пользу. Самородки, братья-питухи приготовились поумнее вещи говорить при ней, а рыцари моды, ручные светские львы - помалкивать с умным видом. Фанни словно бы выросла нравственно в общем мнении, завоевав дружбу Флоры; даже в домашнем кругу смотрели на нее другими глазами. Пожалуй, и сам г-н Янош только теперь стал понимать, каким владеет сокровищем. В отраженном свете этой дружбы ему самому Фанни показалась во сто крат лучше, краше и милее. День целый обе поглощены были трудной, большой работой. Не улыбайтесь: работа и впрямь велика и тяжела. Легко мужу сказать: я, мол, завтра или через месяц устраиваю прием и зову всю округу, кого знаю и кого в глаза не видал. Остальное-то ведь женина забота! Это ей надо помнить обо всем потребном, чтобы блеск и довольство царили вокруг; ей надобно знать все причуды, прихоти и пожелания тысяч гостей: кто и чем приятно будет поражен, кто и отчего может почувствовать себя задетым или обойденным; кто что любит, а кто кого недолюбливает. И не удивительно, коли растерялась бы новая хозяйка, не зная, с чего начать. Но под Флориным доглядом все как по маслу пошло. Флора понаторела уже в подобных приготовлениях, все держала в уме и, как подойдет черед, спросит себе с невинным видом: "А не взяться ли теперь за это? А нынче с этим покончим, хорошо?" Так что Фанни легко могла подумать, будто сама во всем разбирается, если б не чуткое ее сердце, ощущавшее на каждом шагу нежную помощь подруги. Муж, во всяком случае, пребывал в твердом убеждении, что жена отлично с этими делами управляется, будто век в графском доме жила. И едва наступит вечер, едва они останутся одни и время выдастся поговорить, сколько мудрых, полезных вещей узнавала Фанни от подруги! Сама-то она помалкивала, сама только в изящный этот, красноречивый ротик смотрела и в еще красноречивей блестевшие глаза, которые счастью учили ее. Служанок о ту пору они отсылали и, сами помогая друг дружке закончить вечерний туалет, весело толковали на свободе о чудных обычаях света. Достали однажды и тот список, над которым столько попотеть и помучиться пришлось милейшему Варге. Фанни не скрыла, как расхваливал Флору почтенный управитель, с каким воодушевлением говорил о ней, так что она заранее ее себе вообразила, - и такой она оказалась на самом деле. - Ага, вы, значит, критике подвергали гостей, экспертизе. - И подвергли бы, да порешили с добрым стариком, что он тех только будет аттестовать, кто достоин моей любви. И он, пока добрался до твоего имени, во всех открыл множество добрых качеств, кроме одного: не за что их любить. Сент-Ирмаи рассмеялась от души. - Ну так иди, давай обсудим и остальных. Фанни подсела к ней. Флора обняла ее, приблизив красивую ее головку к своей, и обе склонились над списком - судить свет. Но прежде вволю посмеялись самой мысли, что вот сознательно, с обдуманным намерением собираются позлословить. И вправду забава сомнительная. Да только злословие злословию рознь. Одно дело ложные слухи сеять о ком-либо, тщательно скрываемые недостатки подглядывать и разглашать, чернить и предавать знакомых; это уж никак красивым занятием не назовешь, это злословие низкое. Но другое дело, познавая слабости людские, просвещать невинные, неустойчивые души, - наставлять, предостерегать кого-нибудь, неуверенного и легко ранимого, против терний и кремней, змей, ухабов и западней на его пути. Это правильно, хорошо; это _злословие высокое_ (хотя найдутся, кто нонсенсом назовут такое сочетание). Итак, займемся злословием возвышенным. Начнем с мужчин. Выбор не мой, а двух наших дам, держащих совет; будь на то моя воля, я бы, конечно, с женщин начал. - Здесь, сверху, сплошь их сиятельства да превосходительства идут. Сиятельных господ куда труднее изучить, у них ведь, кроме обычных, еще свои, сиятельные пороки и добродетели есть. Вот первый, - будь он обыкновенным человеком, про него бы говорили: распущенный, о женщинах думает дурно, исключая свою жену, о которой вообще не думает; вдобавок горяч и неуравновешен, в раж войдет, за словом в карман не полезет, с мужчинами говорит или с дамами, все равно. В любом обществе, сколько бы юных девушек его ни окружало, такие рассказывает анекдоты, что и мужчина-то поскромней краской зальется; а вот поди ты: записной патриот, имя его гремит; значит, и почтения требует к себе - с ним нельзя как со всеми обращаться. Но это же почтение - вернейшее против него оружие. Он наверняка и тебя пустится донимать своими ухаживаньями, но ты не пытайся отклонять их, а только его гражданские добродетели в ответ восхваляй. Это его сразу в остолбенение приводит. Я пробовала, и всегда удавалось. Чуть только фривольные, игривые или дерзкие, вульгарные подходы свои начнет, как твое преувеличенное почтение мигом напомнит ему о его общественной репутации. Ни с кем он не чувствует себя принужденней, как с женщинами, которые, едва он настроится на доверительный лад, о его деяниях твердить начинают, речи его восхвалять в дворянском собрании, а перейдет к прямой атаке, воззрятся на него, как на статую Нельсона, вчетверо его самого выше, которой никак уж неуместно сойти со своего пьедестала. Он тебя простушкой, дурочкой будет за то почитать, но ведь тебе же лучше. - Кто же это такой? - спросила Фанни, смачивая языком кончик карандаша. - Граф Имре Сепкиешди. И Фанни начертала напротив его фамилии: "Муж славный и почтения достойный". Забавнейшая ситуация: будто некая дамская полиция, которая заводит карточки на кавалеров, дабы заранее знать, с кем дело придется иметь. - Засим еще один сановный господин. Об этом уж и не знаю, слыхивал бы кто на свете, не будь у него титула. Никаких свойств особых за ним не приметила, хотя видеться изволим каждый месяц. Одно разве что: аппетит превосходный, но все жалуется, что ему есть ничего нельзя. Приятнейший человек: перед обедом уверяет, что не хочется есть, после обеда, что переел; а обнесешь его, сердится, что голодным встал из-за стола. С этим меньше всего хлопот. - Так и запишем: барон Джордж (не Дердь, конечно!) Малнаи - приятнейший человек. - А вот граф Гергей Эрдеи, милый забавник. Симпатичный юноша, все общество развлекает своими шутками. Повадки всех наций подмечает и передразнивает: англичанина, испанца, француза и еврея может представить, по-разному нахлобучивая шляпу. Но человек самый безобидный: именно потому, что все его так любят, не приходится опасаться, что сам он влюбится в кого-нибудь. Вот уж кто не способен неопытную шестнадцатилетнюю девушку соблазнить: он уже доволен, если рассмешит ее. Сам, можно сказать, дитя невинное, - смело можно вместо пажа с девушками на балы посылать, никто их не осудит. Ценители его проделок всегда будут за него. - Граф Гергей Эрдеи, - пометила Фанни, - милый забавник. - Дальше пойдем: граф Луи Карваи. Его иначе и вообразить себе нельзя, как только с таким офранцуженным именем. Вылитый светский денди талейрановских времен. Беспрестанно вниманием своим надоедает, ожидая к себе такого же, и с вопросом обращается только затем, чтобы показать, насколько твой ответ беспомощен. Настоящий живой укор - неведомо за что. Никогда наперед не знаешь, чем обидишь его. А уж оскорбился, годами дуться может, не говоря отчего. Достаточно на конверте "Лайошу" написать вместо "Луи", чтобы разобиделся насмерть. Если при нем кто-то приходит к тебе пониже его рангом и ты в нарушение этикета встаешь, вместо того чтобы кивнуть, или, еще хуже, навстречу выходишь, Луи уже гневается и заявляет, что ему оскорбление нанесено. Кого с ним рядом посадить и кого напротив? Вот что меня ставит в тупик, ведь он, может статься, сердится на кого-нибудь и подумает, это ты с умыслом к нему кого-то подсадила, и враждебно настроится против мужа твоего. А уж кто там ему нравится и кто нет, об этом он не сообщает, сами, мол, голову ломайте, тайны его причуд изощренных разгадывайте. - Напишем про этого: колючий джентльмен. (Снова нонсенс!) - Теперь граф Шарошди, губернатор. Славный, с добрым сердцем человек, но барин ужасный. Всегда с радостью доброе дело сделает, крестьянину поможет, бедняку, но за людей их считать - этого не ждите от него. Крепостным его определенно лучше всех крестьян в Венгрии живется, но недворян не жалует, даже из собственных писарей. С тобой натянут будет немножко, но сердце у него доброе, а уж к доброму-то сердцу ключ мы подберем. Да и вообще к идеям полиберальней не худо бы его расположить, и, по-моему, уж коли мы объединимся, победа обеспечена. Тут возник между юными дамами некоторый спор, у кого из них сил и преимуществ больше для такой победы, но, поскольку каждая стремилась уступить первенство другой, вопрос остался открытым. Затем последовала еще целая вереница их сиятельств и превосходительств, которым, кому поболее, кому поменее, уделила внимание Сент-Ирмаи; но люди уже все такие: мелькнут да исчезнут, наподобие комет. Дальше пошли их благородия и просто судари, - народ, само собой, степенный; юнцов ведь такими титулами не очень баловали в прежние времена. Ох уж эти судари, самое негордое тогдашнее сословие; уж им-то не приходило в голову сердиться, если с ними этикета не соблюдали. Люди славные, достойные, всех они выслушивали, со всеми соглашались, чинов-званий ничьих не забывали и собственными были довольны, шутки понимали и охотно отвечали шуткой; мин важных не строили, когда кругом смеялись, и не пересмеивались, если другие в слух обратятся. Сословие, на котором ежедневная и еженедельная печать тридцать уже лет свое оружие оттачивала, на все лады разрисовывая косность его, консерватизм, казистые чубуки и убогое курево; сословие, коего ни один романист не позабывал, ежели колорита венгерского да комизма хотел подпустить, и, что самое замечательное, эти же вот судари, чудаки-судейские, сами и покупали, читали их книги: ибо не покупай они их, то уж не знаю, для кого бы и упражнялся в благородном искусстве словосложенья наш мадьярский Геликон. Теперь черед за самородками. - О, этих я получше тебя знаю. Больше даже знаю о них, чем следовало бы. - И наконец львы светские. Их ты, наверно, тоже знаешь. Карпати не потрудилась скрыть зевок. - Это ответ на мои слова? - рассмеялась Сент-Ирмаи. - Нет, воспоминанье только о весело проведенных часах. - Сим приговором обсуждение мужчин завершается. Фанни вдруг сделалась серьезной. Опять предстал перед ней ее идеал. Значит, нет здесь его? Значит, не суждено ей больше его увидеть? Или и он тоже в списке, ведь сколько раз в Пожони гулял он под руку с Яношем Карпати, значит, они знакомы и Флора просто случайно его упустила или к тем причислила, кто ни плох, ни хорош и упоминания недостоин. Но этого быть не может, за такой благородной наружностью столь же благородное сердце должно скрываться, в этих покоряюще ясных глазах может отражаться лишь чистая, прекрасная душа, да и все его черты главную мужскую добродетель выдают: ум серьезный и возвышенный. - А не пропустила ли ты кого? - полушутливо, полузастенчиво спросила она у Флоры. - Как же, как же! - засмеялась та и, с детской резвостью схватив длинный список со стола и опершись о подушки кушетки, прикрылась им, наподобие лукаво подглядывающего амура. - Одно имя пропустила, и прелюбопытное. Не догадываешься, чье? - Нет! - совсем побледнев, ответила Фанни. - Ах, глупышка! Одного весьма примечательного, красивого и благородного молодого человека. Я, по крайней мере, прекрасней всех на свете его считаю и не знаю никого, кто бы его превосходил обаянием и душевным благородством. Едва увижу лицо, как и душа передо мной, - то и другое боготворю одинаково. Все еще не узнаешь? Фанни покачала головой. Хотя нет, узнала, конечно, но опять лишь свой безымянный идеал, о ком думала в эту минуту, который тоже всех прекрасней и благородней. - Обязательно, значит, надо тебе его назвать? - переспросила Флора с шутливой досадой. - Да, да, - прошептала Фанни, пытаясь заглянуть в список, который подруга нарочно отводила от ее глаз. - Сей муж славный и выдающийся - граф Рудольф Сент-Ирмаи, - с величайшей серьезностью прочла она наконец. Фанни, вспыхнув, лишь ахнула тихонько. Ой, глупая какая, только сейчас ее шутку поняла; вот стыд, сама не сообразила, что одно это имя и могло остаться неназванным. Флоре оставалось лишь обнять и поцеловать подругу, а той - постараться разделить ее веселое настроение и самой посмеяться над такой рассеянностью. Сердце ее вновь упало; приходилось, видно, распроститься с надеждой встретить когда-либо свой идеал. - Ну, давай теперь дам обсудим. - Ладно, обсудим дам. - Все равно долг этот они сполна нам вернут. - Еще бы. И потом неправды мы ведь не говорим. - Значит, и не злословим. И только друг дружке рассказываем, дальше не передаем. - Как если б и не говорили вовсе, а думали только про себя. Ну, будет сейчас кому-то икаться!.. О, колкости голубиные! - Самая первая - аристократка-губернаторша. Не знаю уж, чего это добрый сосед вознес ее так, откуда такое предпочтение? Боится ее, наверно. Вот уж неженка, вот капризница, ей в обморок упасть - что другому вздохнуть. С ней вечно как на иголках: что ни сделаешь, ни скажешь, даже подумаешь - все не по ней. Ногу на ногу положишь - глядь, она уже без чувств; кошка в комнату - с ней корчи делаются; ножик с вилкой крест-накрест на столе - нипочем на это место не сядет; розы распустились в саду - ей и за двойными рамами от их запаха нехорошо, никаких цветов нельзя поблизости поставить. От рогалика и того в ужас приходит: бык бодливый мерещится, а пробор у кого-нибудь справа - плакать готова. Смотри, никого не сажай с ней в синем, этот цвет роковой для нее, от синего у нее припадки, и о родственниках не расспрашивай, ей тут же дурно станет. Все волнует ее до крайности; вообще старайся ни о чем с ней не говорить, любой пустяк - и она сама не своя. Да гляди еще, как она в обморок, чтобы сосед какой сердобольный воды на нее ковш не вылил: просто пузырек держи наготове, хоть пустой, она при виде любого тотчас в себя приходит. - Так, с этой познакомились. Поставим рядом: _нюхательная соль_. - Ага! Графиня Керести. Вот дама примечательная: высоченная, широченная, мужеподобная, с бровями густыми, мохнатыми. Голосище, будто батальоном командует: "А? Что? Кого? Зачем?" Как пойдет этим своим басом перебивать, человек поделикатней совсем смешается; а захохочет - дом так и загудит. Все общество держит в руках, а уж рассердит кто ее, сам не рад. Юнцы эти наши желторотые дрожмя дрожат, едва завидят ее: застращала их, что твой профессор; по-латыни так и шпарит, уложения назубок все знает - любого стрекулиста, самого дошлого, переспорит, а пьет!.. И табак курит бесподобно. Лошадьми не правит, правда, но кнут у кучера вырвать да по спине его съездить, если плохо везет, с нее станется. При всем том - добрейшее создание, и благосклонность ее завоевать легче легкого: ручку ей поцелуй да "милой тетенькой" назови - и ничего можешь не опасаться; сама если не напортишь, полюбит и горой встанет за тебя, пусть-ка попробуют тень бросить на тебя, такой шум подымет в твою защиту, - кто куда разбегутся. Фанни заглазно в эту матрону влюбилась. Хорошо все-таки немножко позлословить, а иначе как не напугаться дамы столь воинственной. - О ней ничего приписывать не будем, ее и так просто узнать. - Дальше ее милость госпожа Кертвейи идет. У нее одна слабость: сыночек любимый, годик этак двадцать один будет деточке. Мамаша души в нем не чает. Чувство, достойное уважения. Вот ты о нем и расспроси; Деже ее крошку зовут. Она с три короба о нем наговорит, но выслушаешь до конца - достойнейшей в Венгрии женщиной будешь в ее глазах. Ну, а что Дежечке ее - бездельник отъявленный, это ведь тебе знать не обязательно. - Ох и лукавица ты, Флора! - Порчу тебя, да? - Нет, описываешь их хорошо. Мне бы твою наблюдательность! Но все равно мне так не научиться. - Поживи сначала с мое. Тут тоже, конечно, обе вдоволь посмеялись. - Ну, бабуся дорогая, добрая моя старушка, с кем там нам еще надо познакомиться? - Вот здесь графиня Сепкиешди. Тихая, бессловесная женщина, ни на что не обижается, - мужем она ко всему приучена; но и обрадовать ее не обрадуешь ничем; на лице у нее, во всем облике одна надежда, одно желание: умереть поскорей. - Бедняжка! - И ту еще муку доставляет ей нечаянно каждая миловидная женщина, что муж тут же, на ее глазах начинает ухаживать за ней. Когда-то слыла она красавицей, но за десять лет совсем состарилась от горя и забот. - Ах, бедная, - вздохнула Фанни (есть, значит, и ей кого пожалеть). - Могу еще супругу Джорджа Малнаи представить. Ее ты берегись. Непрерывно льстить будет, чтобы секрет какой-нибудь выведать, неосторожное слово подстеречь. Чистый Мефистофель в юбке. Всех своих приятельниц ненавидит, но встретит - сейчас обниматься, целоваться: подумаешь, любит без памяти. Открыто ссориться с ней - труд напрасный, назавтра же сделает вид, будто ничего и не произошло: в объятия кинется, расцелует, все восторги изольет. Самое лучшее - совсем ее не замечать. Поздоровайся холодно, неприступно, и все. За это она за спиной невежей, грубиянкой тебя обзовет, но это из ее поклепов - самый безобидный. Фанни пожала благодарно руку Сент-Ирмаи. Сколько пришлось бы оступаться без нее! На скольких ошибках учиться! А может, мучаясь, так и не научиться ничему: людей наблюдать, разбираться в них она ведь не умела. Мало была приучена к самостоятельности. - Есть еще, кого стоит упомянуть? - Барышня Марион. - В самом деле? - Она такая, какой ты видела ее. Всегда одинаковая. Это не личина, а натура ее. - А еще? - Еще одна предательница и сплетница, наговаривающая на всех, которая ехидные наблюдения делает над сокровеннейшими слабостями людскими, но тебе ее бояться нечего, тебя она любит искренне и не предаст, не осудит, не обидит никогда. Она-то кто, угадаешь? Тронутая, просиявшая, Фанни бросилась подруге на шею, обнимая ее и целуя. И долго они еще смеялись, труня над собой, что вот славно как позлословили, посплетничали обо всех. 20. ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ДЕНЬ Экипаж за экипажем въезжал в карпатфальвские ворота. Все виды и роды четвероколесных были в этот день во дворе многолюдного барского дома: там - желтая кругловерхая бричка на высоких щеголеватых рессорах, которую, словно в наказание себе, купил какой-нибудь "милостисдарь", тут - большущий рыдван с жалюзи на застекленных дверцах, бог знает на скольких уж коней и ездоков, с двойными запятками и поручнями сзади, двойными, склоненными друг к дружке гербами по бокам и серебром повсюду вместо обычной меди. Это все самоходы графские да княжеские. А между ними, глядишь, и тарантасишка потрепанный затесался, тотчас облепленный воробьями, которые налетели на крошки коврижные да калашные, просыпанные за долгую дорогу; в нем протопоп приехал какой-нибудь со своей протопопицей. А вон совсем убогая таратайка, одно звание только что экипаж: короб простой на тележном ходу. Есть и дрожки чудные, аглицкие, способные в полное недоумение привести несведущего человека: два сиденья всего-навсего на колесиках. Одно для кучера, видать, другое для лакея, а барину-то самому где же поместиться?.. Виднелись в скопище этом и разукрашенные крестьянские повозки, запряженная каждая пятеркой лошадей в бубенцах и лентах; на этих пожаловали самородки в узорчатых кафтанах и тулупах. И вылезала огромнейшая арба с восьмеркой волов впереди, с шестеркой борзых позади, на которой заявился Мишка Хорхи с шестью цыганами, оглашавшими по дороге своей музыкой каждую деревню. Гости, пройдя уже чрез химическую реакцию разделения дам и мужчин, не достигли, однако, того состояния равновесия, когда все перезнакомятся, и еще таращились друг на друга, как случайные встречные. Любопытно, что в людном обществе незнакомые обыкновенно смотрят друг на дружку враждебно; дам, разумеется, мы не имеем в виду. Насколько выгодней положение хозяйки: она всех уже знала со всеми их достоинствами и недостатками, сильными и слабыми сторонами и вела себя соответственно. Графа Сепкиешди с глубочайшим почтением встретила как выдающегося патриота, заверяя, что с давних пор восхищается им: великим оратором, высоких помыслов мужем. Граф чертыхнулся про себя: вот, еще на одну налетел, взирающую на него, как на монумент. Графу Гергею Эрдеи еще издали послала приветственную улыбку, за которую тот отблагодарил, одной рукой сняв шляпу, а другой - парик, что вызвало общий хохот. Шутник-то обрился наголо, чтоб волосы лучше росли, и пугал теперь слабонервных своей лысой головой. Пред губернатором графом Шарошди с супругой юная хозяйка склонилась в молчаливом поклоне, - почтительность, каковая весьма по душе пришлась аристократу-патриоту: он не мог не признать, что и мещанка, коли в дворянское семейство попала, может быть на высоте. Тут же наказала она своим служанкам быть безотлучно при ее сиятельстве, все ее пожелания удовлетворяя, завоевав тем расположение и губернаторши, которая, правда, захватила с собой двух камеристок, но этого ей, понятно, недоставало. По прибытии же графини Керести Фанни с искренней радостью бросилась навстречу и, прежде чем та успела помешать, поцеловала руку, в результате чего воинственная матрона схватила ее сперва мощными своими дланями и, отстранив, вгляделась, сдвинув густые черные брови и словно насквозь желая пронизать взглядом, а после привлекла к себе и, похлопывая по спине, прогудела своим глубоким виолончельным басом: "Сойдемся, дорогуша, сойдемся". В первый же час Карпати всех, таким образом, завоевала, всех к себе расположила. Мужчин обезоружила ее красота, женщин - ум и такт, а закуска а-ля фуршетт [холодный завтрак, закуска с мясными блюдами (франц.)] и тех и других равно восхитила: с какой роскошью, с каким вкусом и умением сервировано, устроено все. Никто ни капельки не чувствовал себя скованным, ни у кого никаких причин для недовольства. Питейная братия в отдельный зал попала, за особый стол, чему была рада несказанно, и вообще ей особенно нравилось в хозяйке, что она совсем им не докучает. А Джордж Малнаи не успевал отклонять предлагаемых ему блюд и призывал небеса во свидетели, что с обедом теперь уж никак не справится, добавляя, посмотрел бы он, кто в состоянии съесть еще хоть кусочек, будь это даже амброзия сама, но восклицая тем не менее при каждой новой перемене: "А ну, отведаем сейчас!" Наконец, после целого моря паштетов и печений, которое переплыл с помощью ножа и вилки достойный сей господин, на стол - к приятному изумлению протопопа, про чью слабость Фанни проведала у его благоверной, - подали жареный картофель. Все общество засмеялось, зная особое к нему пристрастие отца благочинного. Малнаи же вскричал: "Что это? Картошечка? А ну, отведаем сейчас!" Из-за стола, таким образом, общество встало в хорошем настроении и перешло в другой зал, дабы приступить к совещанию. Недурная, право, мысль: за зеленое сукно да от белой скатерки; так-то оно куда легче слушается и говорится. Для этой цели распахнута была большая, длинная, с балконом фамильная зала, впервые после инсуррекции представшая очам публики, - с портретами предков по стенам, с размещенным там и сям удивительным старинным оружием, знаменами и прочими победными реликвиями, на которые тотчас и воззрились несколько неотесанных деревенских юнцов, вместо того чтобы на балкон, полный красивых дам, полюбоваться. И было ведь на кого: хотя бы на Карпати и на Сент-Ирмаи, прекраснейших во всей округе, которые в ряду прочих див, посреди всего изящества, блистали, точно два алмаза в оправе златой (сказал бы я, будь я турецкий поэт). И как осудишь тут графа Гергея, который, не успел еще никто выступить, предложил принять и утвердить общим голосованием декларацию преданности присутствующим здесь прекрасным дамам, - предложение тем более замечательное, что было оно единодушно одобрено собравшимися и прежде статута и всех его параграфов занесено в протокол. Лишь после этого перешли к собственному предмету заседания, борзым, коих персональное и в немалом числе присутствие в зале никем, думается, не будет почтено странным, кто только готов блюсти принцип "nihil de nobis sine nobis" - "ничего о нас без нас". Об их ведь шкуре речь; вполне уместно, значит, и им тоже предоставить честь слушать да высказываться. Нет, полагаю, нужды растолковывать ныне живущему поколению, сколь велики преимущества собрания, на коем присутствуют дамы. Это придает совершенно иной аромат, иной колорит суровым мужским форумам. Пред судом прелестных глазок все стараются блеснуть умом и остроумием, под их взглядом смолкают грубые страсти и отступают наводящие скуку поползновения. Заседание началось обстоятельным вступительным словом. Речь Яноша Карпати, по праву президента открывшего собрание, произвела огромное впечатление; особый успех возымели следующие места: - Есть ли занятие возвышенней и достойней мужчины, нежели псовая охота, преисполняющая благородным самоуважением наши сердца, побуждающая дух к высоким свершениям и новейшие прогрессивные веяния доносящая? ("Правильно! Ура!") Господа, - милостивые и сиятельные, чиновные, достопочтенные и благородные: мысль заслуживает того, чтобы подумать о ней. ("Слушайте, слушайте!") Есть ли кто средь нас, борзой не имеющий? ("Нет, нет, никого!") Найдется ль хоть один мадьярский дом, мало-мальски приличный, где благородные эти животные... (Возглас мадемуазель Марион с балкона: "Персоны!") Благодарю за поправку: где бы эти четвероногие персоны не жили бок о бок со всеми? И вот до сих пор никому не пришло в голову поддержать интересы многомиллионного этого класса, коего представители в одной с нами комнате спят, за одним столом едят и вместе с нами зевают дружно в скучные минуты. (Тут два присутствующих представителя заинтересованного класса начали ворчать и огрызаться друг на друга, и голос графа Гергея раздался из-за стола: "Просят публику соблюдать тишину, перебивать оратора воспрещается".) Господа, - милостивые и сиятельные, чиновные, достопочтенные и благородные: век наш - век прогресса. Всевозможнейшие общества возникают у нас и за границей; одни охрану младенчества ставят своей задачей, другие - распространение книг, одни оказывают медицинскую помощь, другие разведение овец поощряют, есть и такие, которые шелководство собираются насаждать. Все это одобряю я от души и сам являюсь их членом, не желая лишать скромной своей поддержки ни младенцев, ни ученых, ни овец, ни больных, ни даже червячков тех, что шелк из себя выпускают, хотя и брезгую ими; но спрашиваю в то же самое время вас, и спрашиваю настоятельно: уж коли всем этим отраслям, существам и тварям разумным и неразумным разные общества покровительствуют, какая причина может меня удержать от предложения учредить патронаж над животными, кои одни многочисленнее всех остальных живых тварей в стране, вместе взятых, от младенцев до ученых и от овец до шелковичных червей, ибо числом своим гончие псы, бесспорно, затмят любых младенцев, ученых и прочих, нуждающихся в Венгрии в призрении? Какая причина может удержать? И поскольку никто не мог указать такой причины, набоб продолжал: - Я думаю, господа, не надо вам напоминать, да у вас у самих сердце есть, и оно подскажет, как велика преданность и верность вышеназванных животных, превосходящая всякое воображение. В самом деле, слыхал разве кто, чтобы борзая бросила, обманула или обокрала своего хозяина? Ведом разве борзым ужасающий грех предательства, - затаила ли хоть одна когда-нибудь что бы то ни было против хозяина, точно кошка злопамятная? Психологически разве не доказано именно обратное: как бы сурово ни учил я свою собаку, попробуй в эту минуту чужой напасть на меня, - она, визжа еще от ударов хлыста, на него все-таки бросится, а не на законного своего хозяина! А кто с таким житейским случаем не сталкивался: продаст хозяин борзую, но она, как ее ни холь новый владелец, хоть в молоке купай, не приживается, - убегает к старому, пускай даже за сотню миль! С кем из нас такой трогательной истории не бывало? Зал ответил разноголосым шумом: все стали припоминать подобные случаи, каждый видел или слышал про завезенную за сотни миль собаку, которая домой возвратилась. Но всех побил Леринц Берки, чью борзую в мешке увезли в Хорватию, а она через Драву, Дунай, Тису и все три Кереша [Фехеркереш, Фекетекереш, Шебешкереш - разветвленная система реки Кереш, притока Тисы] ухитрилась спустя полгода добраться обратно до Пюшпекладаня. - В заключение да позволено мне будет, государи мои, привести тот случай, когда хозяин борзой умирает, - и что же делает верный пес? Теряет аппетит, интерес ко всему, идет на могилу, ложится там, не ест, не пьет и на седьмой день... - Тут стал он тереть лоб в затруднении, как сказать: не подыхает же? не околевает? - А на седьмой день - копыта кверху. Многие засмеялись. - Господа, я не шутки ради говорю, это все мой грустный опыт. Когда я, смертельно больной, покинутый дворней и приятелями, лежал один, как обреченная жертва, которой еще при жизни прислан гроб, лишь несколько верных друзей меня не оставили - да мои борзые. Все под дверьми комнаты собрались, где я лежал, и там скреблись, плакали, скулили, а удастся какой ко мне проскользнуть, то забьется под кровать, и никакими силами не вытуришь ее оттуда; остальные же воют и воют с горя во дворе весь день напролет. - Остановитесь, сударь! - крикнула с балкона барышня Марион. - Госпожа губернаторша чувств сейчас лишится. Быстро пущенные в ход ароматические соли предупредили, к счастью, обморок, в который готова была упасть ее превосходительство, глубоко взволнованная чувствительным описанием собачьей верности. И, оставив патетику, Янош Карпати обратился к формулированию своего проекта. - Взяв на себя смелость вынести на суд любителей-борзятников обеих Венгрии скромное предложение объединиться, дабы улучшить существование достойных того представителей животного царства, я в нижеследующих пунктах определил бы шаги, сему способствующие. Во-первых, собравшиеся здесь уважаемые господа должны объявить об учреждении общества и из своего состава избрать комиссию, коей предстоит выработать статут и оный передать в свой черед на рассмотрение комиссии из шестидесяти членов, уже постоянной. Во-вторых, надлежит определить достоинство выпускаемых акций. Я, со своей стороны, приобретаю тысячу. (Единодушное "ура".) В-третьих, сообразно с финансовыми возможностями, общество оснует следующие, отвечающие его целям заведения: высшую школу псовой охоты - потребные для того участок и здание я бесплатно предоставлю в любом из моих поместий. (Продолжительное "ура".) В ней борзые будут надлежащим образом натаскиваться обученными той охоте псарями. Далее, основан будет печатный орган, газета для псовых охотников, в коей будут помещаться сообщения о прогрессе и открытиях в сей области знаний, а также интересы общества блюстись перед публикой. (Сдержанное одобрение, возгласы: "К чему это?") Надобно также премии учредить за лучшие книги по псовой охоте и по собаководству. (Шум в зале, возглас: "Мы, значит, не собакам, а писакам в поощрение объединились!") И наконец, ежегодно будет созываться общее собрание общества и, по крайней мере, раз в год - устраиваться состязания в резвости: лучшая гончая выигрывает золотой кубок. Все кассовые недохватки берусь покрывать я сам. И под общие клики "ура" г-н Янош уселся на свое место. Тотчас, как уж водится и принято, подняла голову оппозиция. Самородки запротестовали против всех и всяческих взносов, усмотрев в том залог нравственной порчи; нескольким помещикам-компосессорам показалось подозрительным, что собрания созывать и псов обучать Карпати хочет у себя, а почему бы не у них? Стойкую антипатию вызвало все, связанное с печатным словом, и хотя напоследок и такого рода расходы Карпати принял на себя, эту часть проекта ему не удалось провести. Граф Сепкиешди, не выдержав, перебил: - Оставь ты, сделай милость, всю эту шатию литературную, и так уже она в политику пролезла: пагуба немалая для страны, - еще и тут, в собаководстве, вредить будут. Весь непорядок от них, они мадьярский характер всякого своеобычия лишают, язык портят до того, что мы в конце концов сами себя понимать перестанем. Не хочу на друга моего сиятельного пенять, на Рудольфа Сент-Ирмаи, который сам не гнушается книжки пописывать и в газетки, - его я пощажу, хотя единственно из почтения к супруге его замечательной, здесь присутствующей, - однако должен сказать: терпеть не могу и през