ак барышня Марион! - Однако это собственное мое мнение: графине Карпати, дружбе с ней ты будешь обязана, что и тебя легкомысленной, слабой, падкой на соблазны женщиной сочтут! - Меня? Слабой, легкомысленной, падкой на соблазны? - переспросила Флора, явно уязвленная в своем самолюбии. Потом пожала плечами: - Ну, так бог с ними. Пусть лучше я претерплю от света несправедливость, чем от меня хоть единственный человек. Да и что мне свет? Для меня весь свет - это ты. Пускай себе считают меня легкомысленной из-за Карпати, лишь бы ты не считал, а до остальных мне дела нет. - А если и я сочту? - Ты? Рудольф! Меня? Подумай, что ты сказал! Ты серьезно? - Вполне. Флора задумалась на минуту. - Хорошо, Рудольф. Я докажу, что я не легкомысленная и не слабая - _даже по отношению к тебе_. И, подойдя к сонетке, трижды резко дернула за шнурок. Вошла горничная. - Нетти, вы здесь будете спать, у меня. Рудольф с удивлением взглянул на жену. - Это что, ссылка? - Да. - И как долго она будет продолжаться? - Покуда вы не возьмете своих слов обратно. Улыбнувшись, Рудольф поцеловал жене руку и удалился к себе. Он слышал, как щелкнул замок в двери ее спальной, и чертыхнулся мысленно, проклиная в душе всех этих Карпати, по чьей милости должен терпеть это удовольствие. Угрюмо улегся он в постель, но не мог заснуть. Сознание, что из-за нескольких необдуманных слов приходится одному ворочаться теперь на неуютном своем ложе, в то время как всего через двое дверей находится любимая женщина, чьи объятья его ожидали, только усугубляли его мучения. Малодушие уже нашептывало ему пойти попросить прощения, признать женское могущество и, положа руку на сердце, заверить, что никогда не считал и не будет считать ее слабой и легкомысленной, - но мужское самолюбие удерживало. Нельзя сдаваться так быстро. Если у жены достало сил отослать его, надо показать, что и он без нее сумеет обойтись. А завтра она же первая пойдет на мировую. Такое меж самыми любящими, самыми преданными супругами случается, хотя и не научая их никогда уму-разуму, это тоже нужно сказать. Вот с какими досадливыми мыслями заснул Рудольф и вдобавок, как нарочно, видел во сне графиню Карпати, - разговаривал с ней, прохаживался, танцевал... Ох и клял же он ее, пробудясь! А между тем, - кто знает? - может, это сама беспокойная душа томящейся женщины навестила его, чтобы, осенив изголовье, открыться ему, сказать: "Вот ты ненавидишь меня, презираешь, негодуешь, а я люблю тебя так давно и так преданно!" 25. ОПАСНОЕ ИСПЫТАНИЕ На другой день Рудольф лишь за обедом, в многолюдном обществе увиделся с женой. Ни тени обиды не было на ее прекрасном лице, столь же чарующем, пленительном, как прежде. Она была сама любезность по отношению к мужу, сама предупредительность. "Ну вот и позабыла. Я так и думал!" - радовался Рудольф. После ухода гостей, уже поздно вечером, они опять остались наедине друг с дружкой. Сколько ласки в этом выражении: "друг с дружкой". Едва ли и передашь ее на другом языке. Все в словах этих слилось: и преданная любовь, полное супружеское доверие, и радость близости, огражденное от докук райское блаженство, и безмятежное умиротворение, и шутливая нежность - все, все. Флора милей даже была и обворожительней обычного. Никогда еще ее уста не произносили слов столь ласковых и остроумных и - что всяких слов дороже - не дарили поцелуев столь пылких; никогда глаза не лучились такой радостью и вся она не сияла подобной красотой. Рудольф не мог мысленно не отдать должное немецкому изречению о том, что милые бранятся - только тешатся. И, мня, что одержал полную победу в начатом вчера споре, он в великодушии своем не хотел даже напоминать о нем в этот идиллический час и обнял жену в счастливом упоении так крепко, точно вообще не желал отпускать. Но Флора мягко отвела его руки. - А теперь, Рудольф, до свиданья! - склонив головку ему на плечо, тихо сказала она. - Пожелаем друг дружке спокойной ночи. Рудольф оторопел. - Видишь, не такая уж я легкомысленная, как ты думаешь, - не такая _слабая_, даже по отношению к тебе, хотя люблю тебя и любить тебя никто мне не запрещает. Она послала ему из дверей спальной воздушный поцелуй, и Рудольф слышал, как дважды повернулся ключ в замке. Это все-таки было уже слишком, чтобы сохранить самообладание! Раздеваясь, Рудольф с десяток, наверно, пуговиц оторвал. С досады схватил он Гуго Гроция [Гроций Гуго (1583-1645) - известный в свое время голландский правовед, знаток древности] и читал далеко за полночь, а потом швырнул книгу на пол, так ни слова и не поняв. Мысли его были далеко. На следующий день все это с небольшими различиями повторилось. Флора была сама кротость, сама доброта. Бесконечно обаятельная, она, как обольстительная сирена, чарующе-ласковым вниманием окружала супруга; всем дарила, чем только может одарить женщина. Но двери спальной по-прежнему затворялись перед ним. Трудно вообразить пытку более изощренную. Нерон, Калигула - сущие филантропы рядом с этой молодой женщиной! - До каких же пор этот карантин будет продолжаться?! - вспылил наконец Рудольф в один прекрасный день. - Пока вы не откажетесь от своего мнения о женщинах, унизительного для них. Отказаться? Это почти ничего не стоит. Но мужское достоинство дороже. Служение женщине настоящего мужчину даже привлекает, и уж коли по душе ему златые эти цепи, он и произволу своей дражайшей, своей обожаемой готов покориться - по доброй воле. Но насильно, по принуждению - нет, никогда! Сдаваться, пощады просить - на это можно пойти, разве лишь если все потеряно. А так... Он сам еще сумеет вынудить к сдаче жену. В бессонные, одинокие ночи у него было время измыслить план действий. На неделю он уедет, не сказавшись куда. Карпати сейчас в своем надькунмадарашском доме. У них он эту неделю и проведет. Молодая женщина, конечно же, радушно примет его, а он поухаживает за ней. В успехе сомневаться не приходится. И не такие упорные натуры он покорял, задавшись целью победить. Старика Карпати все это мало беспокоит. Только рад будет, что жена развлечение нашла. Особого волшебства ведь не требуется, чтобы знак расположения получить от жадной до наслаждений женщины. А большего и не надо ему. Одно лишь какое-нибудь подтверждение ее слабости иметь в руках, чтобы предъявить жене: "Гляди! Вот она, за чью добродетель ты ручалась, ради кого обиду могла затаить на мужа, от сердца своего, от радости величайшей его отлучить, кою даровал ему господь в твоем лице. Вот: одного слова, даже взгляда было довольно, чтобы эта женщина, которую ты, вопреки мужнину предостережению, пригрела у себя на груди, оказалась способной похитить его сердце у тебя. Что же: не слаба разве женщина, скажи?" Вот с какими замыслами, какими планами собрался он на другой день в дорогу. И снова с видом самым ласковым и дружелюбным, заботой искренней и сердечной попрощалась с ним Флора. Это не притворство было, а триумф самоотверженности! - Может быть, мир все-таки? - ласково шепнул Рудольф ей на ухо. - Только безусловная капитуляция, - ответила Флора с непреклонной улыбкой. - Хорошо. Помиримся, когда вернусь. Но уж тогда условия диктовать буду я. Флора с сомнением покачала красивой головкой и расцеловала мужа. Подбежала и к экипажу, чтобы еще раз поцеловать, а потом на веранду вышла взглядом проводить. Рудольф же высунулся из кареты, и оба замахали друг другу: он - шляпой, она - платочком. Вот как покидал дом верный супруг: с намерением соблазнить чужую жену - ради того, чтобы возвратить себе свою собственную. Ведал бы он только, что творит! Со дня вступления Рудольфа в должность Карпати жили в мадарашском особняке. Старик уступил настояниям жены, просившейся переехать туда на время, хотя место нравилось ей гораздо меньше Карпатфальвы. Фанни хотелось быть подальше от Сент-Ирмы, и в Пешт она больше не просилась, услышав от Кечкереи, будто Рудольф с Флорой на зиму тоже собираются туда. И пока завсегдатаи Карпатфальвы не нашли дорогу в Мадараш, дни ее там протекали в относительном спокойствии. Она была довольна своим уединением, и так как чуть не целые дни проводила подле Яноша, смело можно добавить: и он иного общества не желал. Как-то они вдвоем прогуливались по наново разбитому им английскому парку. Робкие косули уже привыкли к хозяйке, чьи карманы всегда были полны засахаренного миндаля; подойдя, они прямо с ладони брали угощение и сопровождали ее. Тут с дороги послышался стук экипажа. Янош Карпати глянул через ограду. - Ого! Это Сент-Ирмаи лошади. Фанни вздрогнула. Карпати почувствовал это по ее руке. - Что? Оступилась? - На улитку наступила, - побледнев, ответила жена. - Дурочка, что ж ты испугалась так. А я знал, что Флора тебя навестит, она тебя очень любит. Да и как тебя не любить? Но Фанни-то лучше разобрала: в приближавшемся экипаже не женщина, а мужчина. У г-на Яноша глаза были слабые. Лошадей он даже издали узнавал, а вот людей нет. - Идем, выйдем навстречу, - предложил он жене, когда экипаж уже завернул в парк. Но Фанни не двигалась, словно к месту приросла. Уж лучше б ей и вправду в плакучую иву обратиться, вечно шепчущую неизвестно что тихими своими ветвями. - Идем же, встретим твою подругу, - поторопил ее добрый старик. Фанни подняла на него испуганный, растерянный взгляд. - Это не Флора, - пролепетала она. - А кто же? - спросил Янош. Любому другому на его месте показалось бы странным поведение жены, но ему совершенно чужды были всякие подозрения. - Кто же, кроме нее? - Это ее муж, - отвечала Фанни, отнимая руку у старика. Тот расхохотался. - Вот глупышка! Так и его тебе же принимать, ты хозяйка. При этих словах к Фанни вернулось самообладание, которое она вот-вот готова была потерять. Ничего больше не говоря, со сжавшимся сердцем и застывшим лицом поспешила она под руку с мужем навстречу приезжему. Что страх арестанта перед плахой в сравнении с ее чувствами! В собственном жилище принимать того, страсть к кому довела ее чуть не до безумия, - вдобавок одного, без жены. Ласковой с ним быть, ибо так велят приличия, долг вежливости. И развлекать еще, быть может? Развлекать!!! Когда они подошли к внутренней галерее, карета Рудольфа как раз въехала во двор. Завидевший их юный граф поспешил к ним. Янош Карпати еще издали протянул Рудольфу руку, которую тот дружески пожал. - Ну и ты подай руку-то, - сказал старик жене, - подруги муж небось, а глядишь, будто не видала никогда. Фанни показалось, будто земля под ней заходила ходуном, а старый особняк поплыл, закружился перед глазами вместе со всеми своими кариатидами и колоннами. Ощутив пожатие теплой руки, она без сил опустила голову мужу на плечо. Внимательно ее наблюдавший Рудольф составил себе собственное представление о ней. Он эту бледность, поникшую головку, этот отуманенный взгляд принял за рассчитанное кокетство и решил, что добиться своего будет совсем легко. Подымаясь по лестнице, он объяснил Карпати причину своего приезда. Предстояло какую-то распрю уладить о границе между комитатами, что могло занять не один день. Значит, пытка не только жестокая, но и долгая еще. Предобеденные часы мужчины провели вместе, только за столом увидела она Рудольфа опять. Сам Карпати поразился бледности жены. За весь обед не проронила она ни словечка. Разговаривали, как водится, о вещах безразличных. Рудольфу почти не представилось случая обратиться к самой хозяйке; комплименты же делать в присутствии мужа непорядочно. После обеда Карпати обыкновенно ложился вздремнуть, и это было обыкновение столь твердое, что он и ради восточного властелина ему не изменил бы. - А ты, братец, позаймись пока чем-нибудь, - сказал он Рудольфу, - с женой поболтай, а то поди в библиотеку, если хочешь. Выбрать труда не составляло. Фанни, пообедав, сразу же ушла в парк. Как просила она, молила суровые эти, добрые деревья, пестрые веселые цветы избавить ее от гложущих мыслей, навеять другие! В надежде, что любимые цветы помогут рассеяться, а знакомые кусты - спрятаться от себя самой, петляла она по извилистым дорожкам, изнемогая под гнетом тайного, безотчетного желания, как вдруг заслышала шаги и, подняв глаза, увидела идущего навстречу Рудольфа. Предстань пред ней вырвавшийся из клетки тигр, и то она не испугалась бы сильнее. И спрятаться некуда. Хоть бы раньше его заметить и кинуться бежать, бежать куда глаза глядят. Но они уже лицом к лицу. Поздоровавшись приветливо, молодой человек заговорил на самые общие темы, - о том, как дивно красивы эти цветы: словно чувствуют близость хозяйки и соперничают с ней. - Я люблю цветы, - пролепетала Фанни, лишь бы что-нибудь ответить. - А если б вы еще про них и знали!.. Фанни взглянула на него вопросительно. - То есть, не просто названия, а воображаемые их свойства, весь связанный с ними оригинальный сказочный мир. У каждого цветка ведь собственная жизнь есть, свои желанья и склонности, свои горести и радости, скорби в страсти - совсем как у нас. Фантазия поэтов каждый наделила каким-либо особенным значением, о каждом какую-нибудь маленькую историю сплела; встречаются среди них весьма изящные. В этой платонической жизни цветов, право же, очень много занимательного. И Рудольф сорвал ирис, росший у дорожки. - Смотрите, вот три счастливые пары. Каждая - тесный семейный союз: муж с женой рядышком, друг подле друга; вместе распускаются, вместе увядают. Неверных здесь нет; все - счастливые влюбленные. Он бросил ирис и сорвал цветок амаранта. - А эти цветы - аристократы. Муж устроился наверху, во втором этаже, жена - в первом: барская жизнь. Однако этот вот матово-бархатистый отлив указывает, что оба счастливы. Рудольф растер цветок между пальцами. Кучка мелких черных семян высыпалась ему на ладонь. - Как черные бриллианты, - сказал он. - Бриллианты, - шепотом повторила Фанни, невольным движением подставляя руку, куда юноша их и пересыпал. Жаль выбрасывать: ведь они ей дороже алмазов обеих Индий [обе Индии - вест-индские и южноамериканские владения испанской короны]. Рудольф отшвырнул амарант. Фанни взглядом проводила цветок, будто замечая место, куда он упал. - А теперь на эти два явора взгляните. Какие великолепные, высокие деревья! У одного листва словно посветлее, это женский экземпляр, потемнее же - мужской. Первое делают светлее вот эти кисти семян, которыми оно покрыто. Тоже счастливая пара; а поглядите-ка на тот одинокий явор, подальше. Совсем пожелтел, бедняга. Не нашел себе спутника жизни. Бессердечный какой-то садовник посадил его рядом с орехом, а тот ему не пара, вот и желтеет, чахнет; этакая жалость. Ах, знал бы он, как шутливыми своими историями терзает бедную женщину. - Так что растения бывают в любви и несчастливы... Но что с вами, боже мой, как вы побледнели! - Ничего, сударь, так, дурнота бывает иногда, - сказала Фанни, безо всякого стеснения опираясь на руку Рудольфа. Тот истолковал ее движение по-своему. Но он заблуждался. Это был жест отчаяния - того отчаяния, которое собачонку, брошенную в клетку ко льву, заставляет заигрывать с грозным зверем. Прижавшись к спутнику, просунула она свою руку в его: будь что будет! Сердце готово разорваться, так пусть разрывается. То была головокружительная страсть глядящего вниз с высокой башни, испытывающего искушение кинуться вниз и разбиться. Так дошли они до изобилующей всякой растительностью теплицы, где как раз распустилась великолепная белоснежная георгина с нежно-розоватой сердцевинкой - цветок, в Европе еще весьма редкий тогда. Рудольф нашел ее очень красивой, сказав, что только в Шенбрунне [императорский дворец под Веной (ныне - в черте города)] видел лучше. Разговаривая обо всяких пустяках, продолжали они прогуливаться по парку. Рудольф думал, что завоевал уже эту женщину, она - что уже согрешила достаточно, чтобы погибнуть безвозвратно. Согрешила - пред кем? Перед светом? Нет. И не перед мужем или Рудольфовой женой. Пред собой! Пусть она целый долгий час всего лишь прогуливалась под руку и не говорила ничего, кроме вещей самых безобидных, ничего не значащих или шуточных. Но сердце, сердце ее полнилось греховным счастьем в этот час! И что из того, если никто о том не знает, если ей одной лишь ведомо: счастье ее - краденое. Что из того, ежели сама обокраденная не подозревает всей его ценности? Грех тем тягостней обременяет душу. Наконец они вернулись в дом. На минуту Фанни оставила гостя с мужем. Лишь на минуту, ей самой показавшуюся мгновением; а потом просидела с ними до позднего вечера. Отправляясь спать, Рудольф на столике у дверей отведенной ему комнаты обнаружил букет в изящной китайской вазе. В середине возвышалась та самая великолепная георгина. Он думал, что понял все. На следующий день мужчины до самого обеда опять занимались так называемыми делами. Проекты всякие сочиняли, общественные начинания обсуждали, скуку нагоняли друг на друга политическими умствованиями; тут уж не до женщин. После обеда пошел дождь, повлекший два осложнения сразу: Янош вдвое против вчерашнего раззевался, Фанни же нельзя было скрыться в парк, где под открытым небом опасность меньше. Лихорадочный жар - вот что ощущала она во всем теле. Она подметила, она знала: мужчина этот, предмет безумного ее обожания, сам хочет, чтобы его полюбили. Если это игра, то какая ужасная! А если правда, это еще страшнее. Стук в дверь. Едва она успевает отозваться: "Войдите", - Рудольф уже на пороге. Фанни не бледна уже больше, щеки ее горят огнем. При виде Рудольфа вскакивает она с кушетки и, пробормотав в полном замешательстве, что сейчас вернется, бросается вон из комнаты. Какую-нибудь собеседницу хотелось ей найти, которая бы ее выручила. Но ни в соседней комнате, ни в другой, ни в третьей никого. Даже служанок нет. Бог знает, куда все подевались. С обескураживающей этой мыслью пришлось воротиться. Рудольф же заметил перед ее уходом, что она читала какую-то книгу, проворно ее отложив и набросив на нее платок, чтобы скрыть от него. И ему, в чьих интересах было глубже проникнуть в характер этой женщины, захотелось узнать, что за книжку она прячет столь старательно. Ведь эти сегодняшние лицемерки про современную молодежь, про новых Мессалин [Мессалина - распутная жена римского императора Клавдия] читают, а какими недотрогами прикидываются. Он сдернул с книги платок и поднял ее. Молитвенник. И меж страниц, на которых он сам раскрылся, - два сплющенных цветка: ирис и амарант... Все легкомыслие Рудольфа вмиг улетучилось. Сердце его сжалось. Только сейчас он уразумел, какую затеял игру. Те самые цветы, недавние. И тождество это настолько его потрясло, поглотив все внимание, что он опомнился только когда пред ним, вся дрожа, остановилась Фанни. Тайна раскрыта. И утратившая ее испугалась не меньше, чем овладевший. Оба отпрянули друг от друга. Молча смотрел Рудольф на молодую женщину, она - на него. Как красива, как пленительно прекрасна была в немой своей скорби эта женщина, которая медленно, безотчетным движением сплела руки и прижала их к груди, силясь сдержать готовое вырваться рыдание. - Боже мой! - позабыв свою роль, вымолвил глубоко тронутый Рудольф. Только теперь наконец он все понял. Эти слова сострадания сломили силы Фанни. Она рухнула в кресло, и слезы полились по ее щекам. - Почему вы плачете? - ласково взяв ее за руку, спросил с участием Рудольф, хотя прекрасно знал почему. - Зачем вы приехали сюда? - дрожащим от страстного чувства голосом возразила Фанни, не пытаясь уже более сдерживаться. - Зачем, когда каждый день даю я обет никогда не видеть вас больше, даже мест избегаю, где могу с вами встретиться, - зачем надо было вам отыскивать меня? Теперь я погибла: господь оставил меня. Всю жизнь не было в моем сердце места мужчине, лишь ваш образ хранился в нем. Но сокрытый - глубоко-глубоко. Зачем вам понадобилось опять вызывать его? Не видели вы разве, как бежала я отовсюду, где вы только являлись? Не ваши ли руки последний раз удержали меня, когда я смерти самой неслась навстречу? Ах, сколько мне тогда пришлось из-за вас перестрадать. О, зачем только нужно было вам приезжать, чтобы увидеть меня в таком отчаянии, такой жалкой. Жалкой. И, плача, она закрыла лицо руками. Рудольф искренне пожалел о содеянном. - Ну вот, вы знаете, что одну неразумную женщину воспоминание о вас повергает в отчаяние, - окрепшим уже голосом сказала Фанни, подымая платок с выдавшего тайну молитвенника и отирая глаза. - Какая вам польза, скажите? Счастливее вы будете оттого? А я вот гораздо несчастней стала, потому что самую даже мысль о вас должна гнать от себя теперь. О, как страдал, какую душевную боль испытывал юноша, нанеся рану сердцу, столь благородному! Но что мог он сказать? И какие слова могут послужить тут утешением? Оставалось лишь, протянув руки, дать их покрыть слезами и поцелуями; позволить бедной женщине с безнадежной страстью пасть ему в объятия, чтобы в судорожных рыданиях излить невыразимое свое блаженство и невыразимую муку... Выплакавшись у него на груди, Фанни наконец притихла. - Клянусь вам, - слабым, но решительным голосом сказала она, - богом, который судить меня будет, клянусь, что, если еще раз увижу вас, час этот будет и смертным моим часом. Поэтому, если есть у вас хоть капля сострадания ко мне, постарайтесь меня избегать. Не о любви умоляю вас, только о жалости. А там уж небо пусть сжалится надо мной. Прекрасные глаза Рудольфа затуманились слезами. Бедняжка заслуживала счастья, а счастлива была в жизни лишь минуту. Ту минуту, когда рыдала у него на груди. А теперь уж поистине незачем и жить. Рудольф оставил несчастную и, едва дождавшись пробуждения Карпати, попрощался и уехал обратно в Сент-Ирму. Всю дорогу был он взволнован и опечален. Всю дорогу слезы бедняжки жгли ему руки, лицо и сердце, ее рыдания отзывались в ушах и в душе. До самого дома. А дома навстречу выбежала другая женщина, веселая, оживленная, милая, и сладостными поцелуями стерла следы горьких слез. - Ах, так ты в Мадараше был! - погрозила она ему проказливо. - Так я и думала, что шпионить поедешь туда. Ну и что же ты там узнал? - Что ты права, - ответил Рудольф с нежностью. - Женщины - вовсе не слабодушные создания. - Ну, значит, мир. Как там Фанни? - Подобрее будь с этой женщиной, она очень, очень несчастлива. Радость Флоры была безмерна, и легкое облачко на челе мужа скоро растаяло в ее лучах. Рудольф был наверху блаженства. Но даже в самые счастливые минуты ощущал он жгучие слезы на своем лице, слышал слова, которых больше не мог позабыть... Приметила ли это умница Флора? Угадала ли что чутким своим сердечком?.. Ангельское ее личико ни разу не выдало ничего. 26. ПРЕНЕПРИЯТНЫЕ ОТКРЫТИЯ Простимся покамест с нашими знакомцами. Поступим, как американские редакторы: дадим отдохнуть публике, а сами отправимся на несколько месяцев на воды или поохотиться на буйволов. Вернемся - тогда и угостим славными охотничьими историями. Курортный сезон тем временем как раз окончится, и вся знать съедется на зимние свои квартиры. Уже многие начинают бывать в Пеште, открывая здесь светские свои салоны, что, без сомнения, немалый блеск придает столице. Вот и Сент-Ирмаи прибыли; оба, красавица жена и рыцарь муж, - истинные кумиры света. Все стараются завязать с ними знакомство, и немало дам и кавалеров вздыхает кто по ней, кто по нему, - разумеется, без взаимности. Но больше всего шума наделало прибытие г-на Кечкереи. Где же он-то побывал, куда ездил? По стране путешествовал для познания разных ее прекрасных мест. И в газетах было про это, - даже в каких домах он обедал и как его принимали: с превеликим почетом повсеместно. Настоящей экспедицией покорения сердец стало это турне: всех восхитил, всех очаровал, везде оставил о себе незабвенные воспоминания, где бы ни появился. Так писали газеты - с непременным попутным расшаркиваньем перед радушными, великодушными, прекраснодушными дамами и девицами, кои были счастливы видеть его у себя. Однако и он прибыл наконец! Он, без кого, право, скучен был бы зимний сезон. До его приезда и речи не заходило ни о каких балах или раутах. Для таких вещей особое призвание нужно, настоящий талант, коим и обладал в избытке друг наш Кечкереи. Ибо уж коли свет "другом" зовет Кечкереи, и нам не пристало иначе его величать. Первой его заботой было основать порядочный клуб - того рода, что ныне зовутся "казино" [так назывались в Венгрии в XIX веке дворянские клубы], и, пройдя через неизбежные при выборе членов передряги, клуб этот стал вполне устойчивой корпорацией самых именитых и достойных джентльменов, в качестве каковой мы и имеем честь ее представить. Сам г-н Кечкереи тоже был в ней фигурой не последней и, положив себе перед каким-нибудь вечером быть особенно обаятельным, такие прелестные анекдоты рассказывал о своей поездке, что даже бильярдисты прибегали из-за своих столов послушать его язвительные истории, после которых едва ли разумно было бы ему вторично показываться во многих радушных, великодушных и прекраснодушных семействах. Вот и сейчас он, видно, что-то новенькое припас; шепчется все со знакомыми, предупреждая: увидите меня с Абеллино, сразу, мол, подходите, забавная разыграется сцена. - Что там с Абеллино могло стрястись? Уж больно игривые намеки делает наш друг Кечкереи, - обратился Ливиус к Рудольфу. - Обыкновенно он уважительней относился к будущему владельцу майората. Рудольф пожал плечами. Очень ему нужен этот Абеллино. А он, легок на помине, входит как раз! Та же чванная, строптивая поступь, тот же требовательно-надменный взор, будто все вокруг - лакеи; та же отталкивающая красота: правильные, но бездушные черты. - А, добрый вечер, Бела, добрый вечер! - еще издали верещит наш друг Кечкереи, не трогаясь, однако, с места, где сидит, обнявши колени, точно трефовый валет со старинной венгерской карты. Абеллино устремился прямо к нему в сопровождении целой свиты прервавших игру вистеров и бильярдистов - обстоятельство, которое приписал он значительности своей персоны. - Поздравляю! - резким носовым голосом воскликнул Кечкереи, приветственно помахивая в воздухе длинными своими руками. - С чем это еще, ты, валет? Как видно, и ему бросилось в глаза упомянутое сходство. Все засмеялись; первые лавры сорвал Абеллино. - Разве ты не знаешь, я от дядюшки твоего, дорогой. - А, это дело другое, - переменил тон Абеллино, решив быть помягче: Кечкереи ведь для него же старается и, верно, добрые вести привез. - Ну, что поделывает милый старикан? - Так почему я и поздравляю-то тебя. Все целуют тебя, обнимают, кланяться велят. Старик жив-здоров, крепехонек, как яблочко ядреное. О нем можешь не тревожиться, дядюшка в добром здравии. А тетенька вот приболела - да не на шутку: чем дальше, тем серьезней будет болезнь. - Бедная тетенька, - молвил Абеллино, соображая про себя: вот с чем он поздравлял, вот она, добрая весть. Воистину добрая: может, помрет еще. - И что же с ней такое? - Что? Да очень плохая у нее болезнь. А как лицом, фигурой переменилась, просто не узнать. Где щечки ее румяные, где талия стройная... ничего не осталось. "Так ей и надо, - подумал Абеллино злорадно, - вот наказание за противоестественный брак со стариком. Так и надо!" - Да-да, мой друг, - продолжал Кечкереи, - последний раз, как я у них был, доктора ей уже запретили и верхом кататься и в коляске. Абеллино и тут не догадался бы, не покатись вдруг со смеху несколько слушателей несообразительней, что подошли позабавиться и потому сразу поняли намек. Этот смех открыл глаза Абеллино. - Тысяча чертей! Ну если ты правду говоришь... - А зачем бы мне иначе поздравлять? - Но это же подло! - вне себя вскричал Абеллино. Стоявшие вокруг невольно пожалели его, и самые мягкосердые потихоньку удалились. Каково, в самом деле, - страшно даже подумать! - оказаться вдруг на грани нищеты человеку, кого все только что (как и сам он себя) считали миллионером. Лишь Кечкереи его не пожалел. Он не жалел неудачников, он одних счастливчиков жаловал. - Ничего, значит, не остается, кроме как с собой покончить, - процедил сквозь зубы Абеллино. - Или - с этой женщиной. - Ну если ты убийство замышляешь, Питаваля [Питаваль Франо-Гайо де (1673-1743) - французский юрист и законовед, автор многотомного труда по криминалистике] почитай, - отозвался, как мог громче, Кечкереи на это ожесточенное бормотание. - У него ты все виды и способы найдешь. Как растительным и минеральным ядом отравить, как заколоть, зарубить, застрелить, удавить, как скрыть следы преступления: разъяв труп на части, закопать, бросить в воду или сжечь. Двенадцать томов: целая библиотека! Достаточно только все это прочитать, чтобы убийцей себя почувствовать. Рекомендую! Ха-ха-ха! Абеллино не слушал. - Кто? Кто он, кого любит эта женщина?.. - Погляди кругом, милый друг, и козла отпущения найди. - ...вот кого я хочу отыскать и убить. - Я-то совершенно определенно знаю, кого она любит, - сказал Кечкереи. - Кого? - сверкнул глазами Абеллино. - Только бы встретиться с ним! - Сколько раз уже видел, как они обнимались да целовались, - хитро пригнув голову и явно забавляясь, продолжал Кечкереи. - Кто это? Кто? - хватая его за руку, вскричал Абеллино. - Хочешь знать? - Да, хочу! - Муж ее, конечно. - Что за шутки идиотские! - вспылил Абеллино. - Никто этому не поверит. Нет, эта женщина любит кого-то, в связи с кем-то состоит. И старый подлец знает это, но терпит, чтобы мне отомстить. Но уж я дознаюсь, кто это такой! И будь он хоть чертом самим, такой судебный процесс затею, каких свет не видывал, чтобы осрамить негодяйку! Многие из стоящих рядом стали в шутку оправдываться: на нас, мол, не подумай, мы тут ни при чем, нас графиня Карпати своей благосклонностью не осчастливила. В эту минуту прозвучал энергический мужской - голос: - Господа! Или вы сами не замечаете, как неуместны и недостойны ваши шутки над женщиной, кою обижать нет ни у кого ни повода, ни права? Это был Рудольф. - Что такое? Тебе-то какое дело до всего до этого? - изумился Кечкереи. - То дело, что я - мужчина и не позволю, чтобы порочили при мне имя женщины, которую я уважаю. Такое заявление много значило. Тут уж действительно пришлось замолчать. И не только потому, что Рудольф прав был и его заступничество вес имело в глазах света. Он славился еще как лучший во всей округе стрелок и фехтовальщик, хладнокровный и удачливый. И в клубе имя графини Карпати не поминалось больше. А Флора, прослышав про этот случай, бросилась мужу на шею и целовать, целовать его принялась вне себя от радости в восторга. 27. ЗОЛТАН КАРПАТИ Свершилось то, о чем даже подумать страшился Абеллино: графиня Карпати стала матерью. У нее родился сын. С таким известием явился в одно прекрасное утро к набобу домашний врач. Кто опишет радость Яноша Карпати? То, что было лишь надеждой, мечтой, предметом самых дерзких, самых пылких его желаний, стало явью. У него сын! Сын, который унаследует и увековечит его имя; рожденный во времена, уже не столь темные, загладит он грехи отца и юношескими своими добродетелями искупит старый фамильный долг пред родиной и человечеством. Каким славным мужем может он стать благодаря воспитанию, более достойному, нежели полученное предками! Какое счастье и величие ждут его! Как будут благословлять его имя миллионы! Только б дожить до поры, как он начнет говорить, его милый детский лепет услышать и ему тоже сказать слова, которые сын выучит, сохранит в памяти, чтобы после уже, признанным поборником великих, благородных идей, вспомнить когда-нибудь: "Это впервые еще добрый старый Карпати мне преподал". Но какое же имя дать сыну? Да одного из князей, которые с первым Карпати пили круговую на земле обетованной Гуннии [Гунния - Венгрия (по романтической легенде начала XIX века происхождение мадьяр возводилось к гуннам)]. Пусть будет он Золтаном. Золтан Карпати! Как звучно и величаво. Вот уже и принесли к нему нового гражданина мира, подержать дали, потетехать, поцеловать. Слезы радости застлали глаза старика, мешая смотреть, а как хотелось разглядеть сына получше! Ревнивым взором окидывал, мерил он младенца. Красивый, здоровый, полненький мальчишка, складочки даже на шейке и на ручонках; маленький краснощекий ангелочек. Ротик не больше земляничины, зато глазенки, ясней бирюзы, преогромные, и ресницы длинные, будто два опахала на кругленькие щечки опускаются. И не плачет, серьезный такой, словно знает уже: всякая слабость постыдна, а едва восхищенный старик поднес его поближе и, целуя, стал щекотать румяное личико колючими своими усами, заулыбался и весело что-то выкликнул, - все стоявшие возле тотчас начали гадать вместе с отцом, что. - Ну, скажи же, скажи, золотце, дитятко мое, - лепетал старик Янош, видя, что ребенок так и этак складывает, выпячивает губки, точно усиливаясь вымолвить нужное слово. - Говори, не бойся, мы поймем. Ну-ка, ну-ка, что он там опять сказал? Доктор и повитухи, однако, сочли благоразумней истолковать лепет ребенка в том смысле, что тот-де обратно к матери просится, - довольно уж тетешкать, хватит на первый раз. И, отобрав его у Яноша Карпати, к матери унесли. Доброму старику ничего не оставалось, кроме как пробраться в соседнюю комнату и там слушать, не плачет ли младенец, спрашивая у каждого выходящего, что он, как и передавая ему с каждым входящим какое-нибудь ласковое словечко. И если доносился вдруг резвый младенческий возглас, восторг отца не поддавался описанию. Уж теперь-то он не отдаст ребенка, попади он только ему в руки! Около полудня врач вышел снова и попросил Карпати перейти с ним в другую комнату. - Зачем? Я здесь хочу остаться. Тут слыхать, по крайней мере, что говорят _о нем_. - Да, но я не хочу, чтобы слышали, о чем _мы_ будем говорить. Янош вытаращился на него. От спокойного взгляда врача ему стало не по себе. Машинально последовал он за ним в соседнюю комнату. - Ну-с, что это вы мне, сударь, собираетесь сказать, чего другие слышать не должны? - Ваше сиятельство! Большая радость посетила нынче ваш дом. - Это я знаю, чувствую и благословляю небо за нее. - Но, подарив большую радость, господь решил и тяжкое испытание вам ниспослать. - Что вы хотите этим сказать? - возопил в испуге Карпати, и лицо его побагровело. - Вот почему я боялся, ваше сиятельство, вот почему отозвал вас в другую комнату. Приготовьтесь же снести удар как христианин. - Не мучайте, говорите: что случилось? - Супруга ваша умирает. Карпати не мог даже слова вымолвить, шага сделать. Он онемел и остолбенел. - Будь хоть малейшая надежда ей помочь... какой-то способ... - сказал врач. - Но, к сожалению, я обязан поставить вас в известность, что жить ей осталось считанные часы, считанные минуты. Поэтому сделайте, ваше сиятельство, усилие, поборите ваши чувства, войдите и попрощайтесь, ибо на этом свете немного уже суждено ей сказать. Карпати дал себя ввести в комнату умирающей. В голове у него словно помутилось, он не слышал, не видел ничего, - только ее одну, лежавшую перед ним с каплями пота на исчахнувшем, бледном лице, с померкнувшим взглядом и обметанными смертью губами. Молча приблизился он к постели. Глаза его оставались сухи. Комната полна была женщин, пособлявших лекарю. Он не видел их, не слышал раздававшихся изредка подавленных рыданий. Лишь к умирающей прикован был его неподвижный взор. Сидели возле постели и две женщины, знакомые ему: Тереза и Флора. Добрая старая тетка молилась со сложенными руками, припав к подушке лицом. Флора держала ребенка, который мирно заснул у нее на груди. Больная подняла смутный взгляд на мужа, взяла горячими руками его руку и поднесла к губам. - Не забывайте... меня... - лихорадочно дыша, прошептала она едва слышно. Янош не разобрал, не понял ее слов, только держал крепко за руку, точно смерти не желая отдавать. Дыхание умирающей становилось все тяжелее, грудь ее вздымалась лихорадочней, голова металась на подушке. С уст срывались лишь отдельные бессвязные слова, произнести которые стоило ей мук неимоверных. О, тяжкая борьба души, расстающейся с телом!.. - Ирис и амарант... явор пожелтелый, - слышалась сбивчивая бредовая речь. - Явор, сиротинка бедная, пересадите ее куда-нибудь... Придешь ли ко мне, как умру? Тогда тебе можно будет приходить... По силе, с какой рука ее сжимала его руку, Янош чувствовал, как она страдает, говоря это. Через какой-нибудь час больная притихла, перестала метаться. Лихорадочный пульс унялся, рука уже не пылала так, дыхание сделалось ровнее, и мучительная испарина прошла; взгляд прояснился. Фанни всех начала узнавать и кротко, покойно заговорила с окружающими. - Муж мой, милый муж мой, - сказала она, проникновенно глядя на него. Тот обрадовался, подумав, что это хороший признак. Доктор же опустил голову, понимая, что это знак дурной. Больная обернулась к Флоре. Поняв ее немую просьбу, Флора поднесла к ней младенца. Пылко, нежно прижала его Фанни к груди, покрывая поцелуями сонное личико. При каждом поцелуе мальчик приоткрывал большие синие глаза и, закрыв опять, продолжал спать дальше. Мать вернула его Флоре и, пожав ей руку, прошептала: - Будь матерью ребенку моему. Флора не могла говорить, кивнула только. Голос ей не повиновался, и она отвернулась, чтобы скрыть слезы. Тогда умирающая отняла руки у Флоры и у мужа, сложила их на груди и слабым голосом прочитала простенькую молитву, которой обучилась в детстве: - Господи боже. Буди милостив ко мне. Отпусти прегрешения бедной рабыне твоей. Ныне и во веки веков... Аминь. И, закрыв глаза, успокоилась. - Уснула... - прошептал муж. - Скончалась, - со скорбным видом пробормотал врач. И добрый старый набоб, рухнув на колени у смертного ее ложа, зарылся лицом в подушки и зарыдал горько... безутешно... Женщина спит, и сон ее вечен. Неземное спокойствие разлито на бледном ее лице. Пусть грезится ей теперь счастливая любовь. Никто уж ее больше не разбудит... До самого восстания из мертвых... 28. ТАЙНЫЕ ПОСЕТИТЕЛИ Вскоре пришла зима; заморозки, холода, метели начались рано. Белые леса да белые-поля, сколько хватал глаз, раскинулись кругом по альфельдской равнине, и уже к четырем часам темно-серая лиловатая мгла заволакивала весь горизонт, с каждой минутой подымаясь выше, пока не сомкнется наконец вверху и не наступит полнейшая тьма, лишь чуть смягчаемая бледным снеговым отсветом. По бесконечной снежной пелене только еле видные полоски протягиваются: санные колеи от деревни к деревне. Уныло, дремотно застыл карпатфальвский дом над бесцветной, безучастной этой местностью. Как бывало ярко сияли его окна по вечерам, как весело, оживленно сновали по двору охотники, а сейчас лишь в одном или двух мерцает огонек да голубоватый дымок из труб показывает, что не перевелись еще тут обитатели. Одним таким долгим зимним вечером простые крестьянские сани без бубенца появились на бескрайней равнине, направляясь в сумерках в сторону Карпатфальвы. Сзади, завернутый в скромный плащ, сидел мужчина, впереди в овчинном тулупе - крестьянин, погоняя двух поджарых лошаденок. Седок то и дело привставал и, словно ища чего-то, оглядывал окрестность. Впереди уже показались карпатфальвские охотничьи угодья, темнея перелесками, и, едва сани въехали на деревянные мостки, приезжий увидал то, чего искал. - Это сосняк ведь там, правда? - спросил он у возницы. - Точно так, сударь. Его издали можно отличить: зелен