острова, паруса наполнил северо-западный ветер. Спутники Телемаха были радостно возбуждены отчасти потому, что им удалось провести женихов - Партию Прогресса, отчасти потому, что пуститься в плавание тайком само по себе было великим приключением: настроенные особенно романтически даже сравнивали этот поход с героическим походом в Илион, с военным походом их отцов и дедов в те времена, когда сами они были детьми или вообще еще не появились на свет. Сын Супруги, потомок Долгоотсутствующего, намекнул, что намерен навестить не только Нестора Трифильского, троеродного повелителя [Нестор был самым старым из вождей ахейского войска в Троянском походе; знаменитый тем, что принимал участие в событиях, при которых сменилось три поколения героев, он был назван Трифильским: либо по (возможно, ложной) этимологии - "троеродный", - либо потому, что уже в древности по ошибке царство Нестора в Пилосе локализовали в Трифилии, области Западного Пелопоннеса, тогда как в действительности Пилос Нестора находился в Мессении, т. е. гораздо южнее], истинного вождя в союзе песчаного Пилоса с Ареной, Трионом, Эпи, Кипарисом, Амфигенией и Гелосом [здесь перечислены города Элиды, Фокиды и других областей Греции, подвластные Нестору]; быть может, он отправится дальше - к Менелаю в Лакедемон, и, как знать, может быть, даже на Крит. У Сына вдруг оказалось множество друзей. Тафиец Ментес, со спины похожий на Ментора, но лицом гораздо его моложе, во время пребывания своего на Итаке развел усиленную пропаганду в пользу Наследника. (Сам он появился на берегу в последнюю минуту и пожелал плыть на корабле Телемаха, его собственный корабль нагонит-де их в пути.) Друзья ограждали Телемаха, как щит, как поручни; всего на корабле было двадцать два человека. Он был их товарищем, однако, вспоминая о двенадцати амфорах с вином, о мясе, хлебе, муке и меде, которыми его снабдила старуха Эвриклея, он чувствовал себя их господином и богачом. Его корабль и в самом деле был настоящей плавучей кладовой, корабль знатного, хотя и, увы, временно лишенного отца юноши, а вокруг витал дух свободы, молодости и странствий. Он чувствовал себя грузом, но грузом драгоценным - государь, переправляющийся под покровом ночи на Большую землю. Курс они держали почти прямо на юг (путь указывал на диво сведущий в морском деле Ментес с Тафоса) - до того места, где мыс Большой земли смотрел прямо на Закинф. И на рассвете оказались уже так далеко, что увидели, как колесница Гелиоса поднимается из-за гор в Аркадии и заливает ослепительным светом лагуну к северу от Пилоса. Они причалили к песчаному берегу возле устья Алфея до того, как стал крепчать ветер с суши, утренний восточный ветер, который, точно воздушная метла, следует за Гелиосом. - Здесь, - сказал Ментес. - Здесь, - повторили остальные и втащили корабль на берег в небольшом заливе так далеко, как только смогли. Судя по всему, здесь было святилище Посейдона, или, во всяком случае, здесь ему приносили жертвы: сохранившиеся следы говорили о том, что здесь совсем недавно прошла большая ярмарка, где торговали скотом и приносили жертвы богам. В гавани стояли корабли; прибывшие на них туристы и торговцы отдыхали наверно в Верхнем Городе; во многих местах еще дымились костры, а кучи костей, рогов и черепов были первым, на что наткнулись путешественники. Они сами торопливо и небрежно совершили жертвоприношение, они нервничали, многие из молодых людей уже озирались по сторонам в поисках конских табунов, о которых были наслышаны, но ничего не увидели. - Все в свое время, всему свой черед, - успокоил их Ментес. Он теперь открыто взял в свои руки бразды правления. Молодые люди растерялись и рассердились, когда он попросил их подождать на берегу. Вероятно, они надеялись на торжественную встречу, ведь Ментес все последние дни усердно рекламировал им поездку; они вспоминали все слышанные ими рассказы о гекатомбах из черных быков с позолоченными рогами и о прочем в этом же духе, а встретило их мрачное уныние, обычно царящее там, где только что кончился большой пир, на который ты, к сожалению, не поспел. Остаться здесь? Здесь дожидаться? И они вспоминали рассказы об огромном золотом кубке Нестора, о его прекрасном дворце, вообще рассказы о путешествиях, они думали о предстоящей поездке к Менелаю в Спарту и о самом захватывающем, о чем они говорили и мечтали всю ночь напролет, - о Ней, о Елене. Они ворчали, они дулись, но их ропот и обиды были тщетны - пришлось остаться на берегу и ждать. - Развлекайтесь, как сумеете, пока мы сходим в город, - распорядился Ментес. - Ничего с вами не случится, если вы потерпите одно утро: мало ли, что может случиться до наступления вечера, господа. Телемах тоже пал духом. И украдкой вздыхал. Еще до того, как они причалили к берегу, он облачился в свой лучший выходной наряд, и теперь его мучило чувство неполноценности, какое испытывает провинциал-островитянин, впервые попавший в изобильную конями и рогатым скотом Элиду или в какое-нибудь другое место на Большой земле. Он опасался, что его одежда покажется старомодной, деревенской, захолустной здесь, в Пелопоннесе, который уже так давно стал обителью богов. К тому же весь облик и повадка Ментеса, без сомнения, смущали Телемаха и его товарищей. Ментес вызывал почтение, которое было сродни страху. Еще несколько дней назад Сын превозвышал тафийца, готовый причислить его к сонму богов, теперь же он вступил на скользкий путь сомнения. Телемах так много слышал о политических интригах, не слишком в них разбираясь, что на мгновение даже поддался мысли: а вдруг тафиец - агент на службе у иноземных недругов. Но благородная, доверчивая и чистосердечная натура одержала в нем верх. - Я чувствую себя таким отсталым, - откровенно признался он Ментесу. - И я не представляю, что я скажу Нестору. Тонкими, прямо-таки женскими пальцами Ментес расчесал свою отливающую золотистым блеском, длинную и мягкую бороду. На Телемаха повеяло легким ароматом амбры. За спиной Телемаха бряцало еще ни разу не бывшее в употреблении парадное оружие его друзей, некоторые, словно снаряжаясь на войну, украдкой позаимствовали у отцов длинные щиты. Телемах был подавлен, раздираем сомнениями, неуверен в себе, ~ Пустое, - сказал тафиец, - я отлично знаю, каково вам сейчас. Это нечто вроде морской болезни - чувствуешь себя слабым, беспомощным. Но у морской болезни есть одно великолепное свойство - она проходит, как только под ногами окажется твердая почва. Вспомните только, чей сын Телемах и по какому делу он здесь. Пошли! Некоторое время они шагали вдоль песчаного берега, потом мимо поросших кустарником болот, а потом тропинкой через них, но вскоре выбрались на более широкую и надежную дорогу. За болотами выше по склону показались хижины, за ними каменные домики, а подальше высокие городские стены. Дорога обвивала холм половиной некрутой спирали. Когда они подошли к растворенным воротам в городской стене, там уже собралась кучка любопытных. Горожане глазели прежде всего на Ментеса, который и впрямь был великолепен: белый с золотым шитьем хитон, высокий золотой шлем, редкой красоты копье, белые поножи, красные сандалии и золотистые волосы и борода; через руку он перебросил шитый серебром белый плащ. Телемах, наоборот, чувствовал себя плохо одетым, лицо у него пылало, руки вспотели от жары и волнения. Время от времени он пытался приосаниться, выпрямлялся, ступая с достоинством, как подобает мужу, и думал: я помню, чей я сын! Уж Он-то не хуже тех, кто здесь стоит! Они наверняка слышали о нем. О нем, о моем отце, слагают песни. Мне нет надобности заискивать перед кем бы то ни было. Страх, однако, не проходил. - Вперед! - подбадривал тафиец. Он шел по крайней мере на три шага впереди Телемаха, собственно говоря, это нахальство, экий франт, тащишься за ним, точно ты его слуга. Телемах сделал несколько широких шагов и пошел с ним рядом. Ментес с любопытством взглянул на него своими зеленовато-голубыми глазами: глаза смеялись. - Все еще нервничаете? - Я никогда не бывал на материке, - объяснил Телемах. Они вышли на широкую улицу, потом прошли через большую площадь, окруженную высокими и низкими домами и усадьбами. Они поднялись так высоко, что отсюда было видно, что делается за городскими стенами. - Поглядите, какой отсюда вид, - сказал пришелец с Тафоса. - Это обычно успокаивает. Отсюда был слышен далекий шум прибоя, но видна только часть гавани. Зрение Телемаха обострилось, словно боги наделили его вдруг своей зоркостью. Справа к северу простиралась лагуна, за нею выступал Остроконечный мыс. На западе лежал обильный лесами и горами Закинф, дальше виднелись очертания могучего утесистого Зама, а против него - Итака, почти невидимая в солнечной дымке. Родной остров выглядел узеньким и ничтожным, маленький козий островок между Замом и Левкадой. Горы казались такими низенькими - крошечный скалистый островок, зазубринка, бородавка, морщинка на сверкающем синем плате моря. Длинный черный корабль со свернутым парусом и опущенной мачтой на веслах вошел в гавань Пилоса. - Мой, - сказал Ментес. - Отсюда так здорово видно, - произнес Телемах сдавленным голосом. - Верно, и на расстоянии все кажется другим, - сказал человек, уверявший, что он с Тафоса. - Посмотрите, прямо перед нами дворец. Телемах уже думал об этом раньше, но только сейчас решился спросить: - Вы часто бывали здесь, господин Ментес? Вы все здесь знаете. - Я просто догадываюсь. Я много странствовал по свету. Дворец представлял собой высокое белое строение, побольше домов и вилл, мимо которых они прошли. Из ворот - ать-два, ать-два - вышел отряд марширующих солдат, как видно на утренние учения. Телемах испытал нечто вроде разочарованного облегчения, увидя, что выправка у солдат далеко не блестящая. Члены воинских союзов на Итаке отличались бОльшим шиком. Солдаты шагали нестройно и расхлябанно, щиты - хотя это были короткие, современные щиты - они несли, словно пустые подносы, копья - так, точно собирались ворочать ими камни, а мечи и луки, висевшие у них через плечо, громыхали так, словно воины отправлялись травить зайцев. Ать-два, ать-два, топ-топ-топ-топ, правой, левой - марш! Стучали сандалии, клубилась пылью земля. Следом за отрядом из ворот вышли двое щеголевато одетых молодых людей. Солдаты скосили на них глаза и почтительно промаршировали мимо. Ментес остановился и стал ждать. Юноши были не очень высокого роста, но крепкие и упитанные. Когда они подошли ближе, Ментес сдержанно поклонился. - Можно ли видеть царя Нестора? Молодые люди остановились. Обоим было лет по двадцати. У одного лицо живое, лицо этакого веселого скептика, другой был шире в плечах, но казался более вялым, он косил, что-то у него было неладное с глазами - точно, он косил. - Отчего же нет, заходите, - сказал живой. - Вы, конечно, чужестранцы? - Да, - сдержанно ответил Ментес, - мы только что приплыли с островов. - Меня зовут Писистрат, - приветливо сказал живой. - Нестор мой отец. Папа как раз сидит сейчас за трапезой, заходите, не церемоньтесь. Я пойду с вами. А это мой брат Фрасимед. Фрасимед уставился на них своими косыми глазами, изредка моргая, нос у него был заложен, рот открыт, нижняя губа отвисла. Он почесал в затылке с выражением полнейшего равнодушия. Вид у него был вялый, глуповатый, но незлобивый, Телемах почувствовал себя уверенней. Он отважился поклониться и улыбнуться. - Хорошая погода, и ветерок освежает, - сказал он, но тотчас залился краской и смешался, подметив дружелюбно-насмешливую улыбку Ментеса. - Угу, - подтвердил Фрасимед, и на том беседа окончилась. - Вчера у нас там праздник был, - объяснил Писистрат, показав вниз, в сторону гавани. - А сегодня они еле ноги таскают. Пока они шли через наружный двор, Телемаху удалось еще больше подобраться. Где-то в недрах его слуха, там, где уже начинается граница безмолвия, звучали слова, однажды минувшим летом сказанные Эвриклеей: "Всегда помни о том, чей ты сын. Другие тоже боятся - других. Если с тобой случится что-нибудь страшное, помни: всегда найдется что-то пострашнее. А вот когда пройдешь сквозь все страхи и мерзости, погрузишься в самую их глубину и окажешься заключен в них, как в яйце, тут-то ты и разобьешь скорлупу. И быть может, увидишь самое страшное. И все же не надо отводить глаз - потому что за этим страшным и кроется надежда. За ним начинается новая жизнь! Так что не зевай, мой мальчик!" Он понимал ее слова только чувством. Но тщился почерпнуть в них силу. "Не забывай, что ты ничто, - говорила Эвриклея, делая вид, будто говорит сама с собой, но он понимал, к кому она обращается, - не забывай, что ты ничто, но помни, что и другие, быть может, помнят, что они ничто. И если твоей жизни не грозит прямая опасность, непременно покажи им, что ты это знаешь". Они прошли через внутренний двор, где с левой стороны находилась не то кладовая, не то жилая комната, а справа алтарь с очагом и жертвенные стол и скамья; быть может, это был алтарь Посейдона, потому что Телемах знал: здешние жители настроены пропосейдонски. Перешагнув высокий порог, они вошли в зал. И тут он вдруг перестал робеть. Он увидел того, кто, несомненно, был Нестором. Как он раньше представлял себе знаменитого старца? Телемах уже не помнил. Он вылупился из яичной скорлупы и свободным взглядом озирался вокруг, озирал незнакомый мир. Может, он грезил о великане, богоподобном воине, Предводителе мужей, Материковом Льве, вольном коне с головой человека, контр-адмирале, приведшем под Трою девяносто гигантских кораблей? Может, он грезил о звоне мечей, о трубном гласе, о молниях Зевса и о рыке Посейдона, прокатившемся от севера до юга? Теперь это уже не играло никакой роли. Теперь он увидел. Нестор был маленький сморщенный старичок с пегой и очень грязной бородой. Когда Телемах, которого подтолкнул Ментес, двинулся к царю бок о бок - нет, на полшага позади тафийца и все мужчины в мегароне воззрились на него, он с каждым шагом все больше высвобождался из своей яичной скорлупы - такое у него было чувство. Старик сидел в кресле с высокой спинкой, покрытом льняным покрывалом, перед очагом, обнесенным четырьмя столбами. На столе перед ним стояли несказанной красоты кубок и кратер. Глаза Нестора близоруко щурились - это был стариковский взгляд, добрый и улыбчивый, нерешительный, любопытный и неуверенный в себе. В Итаке утверждали, что он пережил не то четыре, не то три поколения и еще лет десять назад был в полном мужском соку. А выглядел он так, точно пережил десять поколений и не был мужчиной по крайней мере последние пятьдесят лет. В особенности подбодрило Телемаха в эту важную минуту то, что он видел, как неуверенно чувствует себя старик в окружающем мире. Царь Пилоса еще не успел открыть рот, как стало очевидно, что порой он лопочет так же бессвязно, как какая-нибудь насмерть перепуганная старушонка. - Ваше величество, - сказал, учтиво поклонившись, Ментес. - Ваше величество, - повторил Телемах и склонился в низком поклоне. Старик кивнул и беспомощно огляделся. Двое молодых людей, сидевших в креслах по обе стороны от него, встали и отошли в сторону. - Здравствуйте, господа, присаживайтесь, прошу вас, располагайтесь, нет, нет, сюда, - настаивал он с ворчливым радушием, глядя на них водянистыми, в красноватых прожилках, серыми глазами. Пока они усаживались каждый на свое место по обе стороны от царя, уверенность крепла в душе Телемаха, становилась частью его существа. Он вобрал в себя мужество и силу воли, как губка вбирает пролитое вино. Сначала он оглядывал зал украдкой, потом стал делать это открыто. Мегарон был несколько просторней, чем дома. На стенах висели старомодные, отделанные металлом кожаные и деревянные щиты, некоторые были искусно расписаны зеленой, желтой и красной краской, в углу у двери во двор висели копья и короткие мечи. Они были покрыты слоем пыли, их уже давным-давно не пускали в ход. В зале пахло жарким, в очаге догорал слабый огонек. За столами, стоявшими между колонн вдоль стен, сидело с десяток мужчин, молодых и постарше, все они казались родственниками, одни - местные жители, другие приехали в гости по случаю то ли жертвоприношения, то ли ярмарки; все они смахивали на купцов и земледельцев, ни один не был похож на человека, вернувшегося с какой-нибудь новой войны. Из комнат наверху доносился ворчливый голос - голос женщины-матери, внезапно умолкнувший. Вдруг - так показалось Телемаху - он окунулся в самые заурядные будни, иначе говоря, оказался в зажиточном, но, похоже, слишком старомодном доме. С детства и до самой этой минуты он так часто мечтал о Несторе Трифильском, рисуя в своем воображении его величие, богатство, силу и политическое могущество, что обстановка, в которой он очутился, казалась сном. Конечно, он понимал, что это не сон, но в его душе не было рычага, который мог бы сразу претворить окружающее в явь. И все же он чувствовал, что это самые обыкновенные будни или, лучше сказать, будни после большого праздника - жертвоприношения и ярмарки. - Эвридика! - позвал старик, обратив водянистые глаза к потолку. - Эвридика! - Да-а! - отозвался раздраженный голос из верхних покоев. - Чего тебе? - Гости! - воскликнул он, словно торжествуя победу, но ответа не дождался. Принесли чаши с водой, гости ополоснули и вытерли руки. Чаши были Очень красивы - серебряные или позолоченного серебра [речь идет о сосудах из электрона (электра) - сплава, в котором на четыре части золота приходится одна часть серебра]. Дом, как видно, просто ломился от всевозможной посуды: чаши, кувшины, буйно и причудливо расписанные амфоры, кружки, тончайшей работы кратеры для смешивания вина и кубки. Телемах вспомнил бесконечные разговоры о том, какую огромную добычу привез с войны царь Пилоса. Старик, несомненно, был страшно горд домашней утварью и, пока рабыни расставляли на столах сосуды - кратеры из золота или драгоценного серебра и кубки затейливой формы с тонким узором, - следил за ними своими подслеповатыми глазами, точно боялся, что служанки поцарапают их или погнут. Он вертел головой во все стороны, вполуха слушая гладкую, учтивую и ни к чему не обязывающую болтовню Ментеса. Когда они уже отведали жареного барашка, он сам смешал густое темно-красное, почти черное вино в большом золотом кратере, подождал, пока его разольют по кубкам, и, подслеповато сощурившись, поглядел на Ментеса. - Ну как, нравится вам вино? Ментес сделал глоток. - Вино отменное, - сказал он. - Чего-чего? - Изумительное, - сказал Ментес. - Во-во! - закудахтал старик. - Ему одиннадцать лет. Он выпил сам, со смаком, с наслаждением. Кубок у него был удивительной формы. Пожалуй, его можно было назвать бокалом. Он был золотой, изнутри посеребренный [здесь автор подробно описывает так называемую чашу с голубками, по ошибке объявленную "кубком Нестора", хотя в действительности этот сосуд был найден в микенской гробнице, которая на несколько столетий старше предполагаемого времени Троянского похода]. От круглой подставки вверх поднималась ножка, а на ней уже покоился сам кубок с двумя ручками, каждая из которых представляла собой две пластины, скрепленные стержнями, а нижняя часть обеих ручек соединялась с подставкой серебряной опорой. На каждой ручке сидела, распушив хвост и распластав крылья, золотая голубка. Наполненный вином бокал должен был быть очень тяжелым. Наверно, об этом самом кубке и рассказывал кто-то из воевавших в Трое, о нем упоминалось и в песнях, только в них говорилось, что обыкновенному человеку не под силу его поднять. Старик поднял его обеими дрожащими руками, и все же кубок был не настолько тяжел и велик, чтобы его нельзя было поднять одной рукой, - он был высотой ладони в две, не больше. Старик отставил кубок на стол, приласкал его взглядом, потом повернулся к Ментесу. - Не хочу быть навязчивым, - сказал он с любопытством, - но мне очень хотелось бы знать, как вас зовут и по какой надобности вы разъезжаете? Коммерция, а? Или промышляете морским разбоем? Да ведь промышлять этим нынче рискованно, а? Вы к северу или к югу держите путь? Телемах встретился взглядом с Ментесом. Он отпил глоток одиннадцатилетнего вина, вино показалось ему горьким, но его ободрило уже одно то, что он держал в руке кубок и был принят в чужой стране как почитаемый гость. Он собрался было ответить, но Ментес его опередил. - Меня зовут Ментес, правитель Тафоса, - сказал он. - Мы не пираты, да и не прибыльное это нынче ремесло, когда на берегу каждый город, даже самый захудалый, обобран финикийцами и варварами. Что касается меня, я разъезжаю по делам коммерции, а этого молодого человека я встретил на Итаке, где провел несколько дней. - На Итаке? - переспросил старик. - Да-да-да, это маленький островок где-то там. Там... там еще живет Эвриклея. Да, да, ее зовут Эвриклея. Веселая старуха! Верно? Он оглядел стоящий на столе прекрасный кубок, приласкал его кончиками чуть заметно дрожащих пальцев. - Ну разве не изящная работа? - сказал он. - Я раздобыл его в походе много лет назад. Прежде у меня был другой, из обожженной глины с розетками и цветами лотоса, замечательный был кубок, но Фрасимед его разбил. Давненько это было. Я тогда, кажется, воевал. А этот из более прочного материала. Я брал его с собой во время Великой войны. Все им восхищались. О нем в песнях поют. - Он очень красив, - подтвердил Ментес. - Редкая работа. А этого молодого человека зовут Телемах. - Телемах, - повторил старик. - Приятное имя, звучное. А как вам нравится "Фрасимед"? И "Писистрат"? Правда ведь, тоже красивые имена? - Очень приятные, очень звучные, - учтиво подтвердил Ментес. Тут Телемаху представился случай вступить в разговор. Ментес кивнул ему, и он весь так и затрепетал от гордости, когда объявил: - Я сын Одиссея! В душевном состоянии старика заметных перемен не произошло, но все остальные обернулись к Телемаху. - Одиссей, - задумчиво произнес старик. И вдруг оживился, голос поднялся до фальцета, он подался вперед к Сыну. - Но ведь его я знаю? Правда ведь, мальчики? Я не ошибся? - Конечно, папа, - сказал Писистрат. - Это был твой старый соратник в Великой войне. - Точно! - сказал старик. - Это был мой старый приятель. То есть он был тогда совсем еще молодой. Прекрасный молодой человек. И притом такой хваткий и хитрый, мужчина хоть куда. Как он поживает? - Папа... - начал Писистрат, но осекся. - Он еще не вернулся домой, - сказал Телемах. - Мы не знаем, где он. - Вон как, - проговорил старик, запустив пальцы в свою залитую соусом и вином бороду, - он что, уехал куда-то? - Папа... - снова начал Писистрат, но старик от него отмахнулся. - Вон как, - повторил он. - И вы о нем ничего не слыхали? Пропал без следа? Странно. Так-таки сгинул без следа? - Он перестал чесать бороду, его подслеповатый взгляд остановился на кубке в руках у Ментеса. Этот сосуд был без высокой ножки, но зато украшен изящным узором - сценами львиной охоты. - Этот тоже изящно сработан, - сказал Нестор. - Его я вывез из Микен, это уж я помню точно. А может, с Крита? Серебряную чеканку такой красоты редко где увидишь. - Чрезвычайно редко, - подтвердил Ментес. - Она очень хороша. Так вот, отец молодого человека, Одиссей, все еще не вернулся домой из Трои. - Из Трои? - переспросил старик, переводя любопытный прищур своих глаз с Ментеса на Телемаха, потом покачал головой и уставился на кубок Телемаха. - Они теперь стали редки, - сказал он. - Вот этот кубок, - кубок напоминал тот, из которого пил Ментес, только был золотой, хотя и посеребрен внутри, и узор изображал каракатиц, - этот кубок тоже, по-моему, с Крита, а может, и с Кипра - ну как мне упомнить, откуда какой, у меня их слишком много. Я потом покажу вам мою коллекцию, попозже, может, после обеда, там увидим. У меня есть отлично выделанная золотая утварь с изображением всяких фантастических животных, но самые изящные серебряные изделия я храню в особом шкафу у себя в спальне. Вы и не представляете, как трудно их все упомнить, да еще так сразу сказать, где я их взял и откуда они. - Собирательство - слабость весьма похвальная, - учтиво заметил Ментес. - Но, возвращаясь к Одиссею... - Как вы сказали? - переспросил старик, - Слабость?.. Гм-м, - промычал он миролюбиво, - пожалуй, можно назвать и так, но вы и представить себе не можете, каких трудов стоили мне все эти кубки, бокалы, кратеры и... ну и многое другое, что у меня есть и что мне посчастливилось собрать, не щадя своих сил. Я... - Господин Телемах прибыл прямо из Итаки, - сказал Ментес. - Из Итаки? - спросил старик. - Вы сказали - из Итаки? Оттуда часто приезжает старуха, до того въедливая, она лен и шерсть покупает и овец и быков... как ее зовут... я только что говорил. Эври... погодите-ка (с торжеством), Эври... Эври... - ...клея, - подсказал Телемах, вежливо поклонившись, но в нем закипала злость. - Молодой человек, - сказал Нестор, ткнув в него пальцем, пережившим три или четыре поколения, - не перебивайте меня. О чем я говорил? Ах да, так вот она пыталась выманить у меня скот и домашнюю утварь, кубки, и бокалы, и кратеры из золота и серебра в обмен на ткани или что-то там еще, уж не помню. Представляете, приезжает сюда и просит... а вы разглядели как следует мой кубок? Если нет, глядите хорошенько! Ну, что скажете? Он опорожнил кубок - с выпивкой он справлялся отлично - и поднес бокал, украшенный голубками, ближе к окошку под потолком по левую руку от него. - Она пыталась купить мой кубок, кубок Нестора. Слыхали вы что-нибудь подобное? Как, вы говорите, вас зовут? - Телемах, - язвительно ответил Сын. - Его отец Одиссей, - поспешил сказать Ментес примирительным тоном. - Господин Телемах едет на поиски отца. - На поиски? - спросил Нестор и поставил бокал на стол. Писистрат, не скрываясь, подмигнул Телемаху, и, когда он подошел к отцу и наполнил знаменитый кубок, лицо его выражало искреннее сочувствие приезжему. Даже вялый, косоглазый Фрасимед несколько оживился. Похоже было, что сыновья не прочь допьяна напоить своего отца. - Он все еще не вернулся домой, - продолжал Ментес. - А это его единственный сын Телемах. Мать его зовут Пенелопа. Они живут в Итаке. - Угу-угу, - пробурчал Нестор и снова стал рыться в своей бороде. - Троя, папа, Троя! - напомнил Писистрат. Фрасимед хихикнул. - Расшумелись! - сказал Нестор. - Фрасимед! - Да, папа, - покорно отозвался сын тоном человека, который привык к выговорам, уныло привык, сыт ими по горло. - Нельзя ставить кубок так близко к краю, я тысячу раз говорил! Фрасимед передвинул кубок. - О чем бишь мы толковали? - спросил Нестор, успокаиваясь. - Ах да, Эври... Эври... ну да, ...клея, так вот она хотела... - Троя, папа, - напомнил Писистрат. - Ну да, Троя... - Одиссей, - напомнил Писистрат. - Да, Одиссей, - сказал Нестор и вдруг просиял: - Вспомнил! Он был под Троей, это я и хотел сказать. Видите, у старика совсем еще недурная память! - Он исчез, папа, - сказал Писистрат. - Мы уже говорили об этом однажды, разве ты не помнишь? Когда здесь была Эвриклея. - Эвриклея... - начал старик. - Он исчез, - повторил Писистрат. - Исчез? Да нет же, он был под Троей - как сейчас помню, у него... да-да, что-то было с его носом. А может, с руками, не помню точно. Но что-то с ним случилось. И вообще ему нельзя было верить, он... - Папа! Нестор вздернул бороду, обернувшись к сыну, глаза его расширились, кожа на лбу собралась в толстые поперечные складки. - Что такое? - О нем... - Чудные у него были выдумки, - вдруг вспомнил Нестор. - Он... всего я не припомню. Но он был чудной... - О нем слагают песни, - сказал Писистрат. - он был герой. Дрожащей рукой Нестор почесал себя по подбородку. Он не царапал кожу, а только слегка почесывал ее поверхностью ногтей, и слышалось не поскребыванье, а шуршанье. - Герои! Пфф! - сказал он. - Чего в них особенного? Я и сам герой, да, и я тоже! И обо мне, если хотите знать, тоже поют песни. Песнопевцам верить нельзя, они вам с три короба наврут ради куска хлеба и мясной косточки. Как сейчас помню - постойте-ка, да, точно, вспомнил, - был один певец, звали его... он был из... по-моему, откуда-то из Спарты, а петь и сочинять научился у... как бишь его... (с торжеством) у Автомеда из Микен, а того научил сочинять небылицы и петь Перимед из Аргоса - вот точно, все вспомнил. Под конец он им всем так надоел - это я про первого говорю, как бишь его, а может, про второго, ну все равно, какая разница, - он им так надоел, что они высадили его на острове, чтобы он там умер с голоду. Вот тебе, получай за свои песенки! Старик радостно засмеялся и огляделся вокруг. Фрасимед хихикнул, Писистрат смущенно покосился на Телемаха, остальные - то ли гости, то ли родственники - молча пили и с любопытством таращили глаза. - Он, кстати сказать, у Клитемнестры оставался, пока Агамемнон был на Войне, - заявил вдруг Нестор совершенно внятно. - А Эгисф, пройдоха, убил Агамемнона, когда тот... вы, конечно, про это слышали? - Слышали, - с принужденной вежливостью ответил Телемах, которому удалось овладеть собой. - Но слухов ходило так много, и подробностей мы не знаем. Я говорю про жителей Итаки. - Это замечательная история, - сказал Нестор. Писистрат нахмурился, Фрасимед стал играть кубком. - Фрасимед! - Что, папа? - Сколько раз говорить, не так близко к краю! Поставь его на середину стола. Сын безропотно исполнил приказание. Воцарилась тишина, - Вечно вы меня перебиваете, - сказал Нестор. - О чем я говорил? Фрасимед вскинул косые глаза, вскинул с необычной живостью; глаза его вспыхнули - тут было что послушать. - О Клитемнестре, - поспешно сказал он и залился краской. - Об Одиссее, - сказал Писистрат. - Его сын - вот он, здесь сидит - спрашивал о нем. - Я хотел бы знать... - начал Телемах. - Кудахчете, как куры, только я что-нибудь вспомню, перебиваете, - плаксиво сказал Нестор. - На чем я остановился? - Мы говорили о песнопевцах и героях, - примирительно сказал Ментес. - Мы знаем, что Ваше величество сами великий герой. Имя Вашего величества известно каждому ребенку на Большой земле и на островах. Нам было бы так интересно, если бы Ваше величество рассказали, как вы вернулись домой из Трои. Долго ли многославные корабли Вашего величества плыли вместе с кораблями Одиссея и его спутников? Где Ваше величество расстались с ним и с его людьми5 - Да я же об этом и рассказываю, - сказал Нестор уже мягче и, положив на стол дрожащие, с синими венами руки, уставился на них - У него что-то с руками случилось. Кажется, ему отрубили два или три пальца, - сказал он. Телемах подался вперед. Глаза ему вдруг застлали слезы. Из сердца поднялась жаркая волна - предчувствие упоения, героических подвигов. Ему вдруг стал нравиться старик - На какой руке? - спросил он. - Не помню, - сказал старик. - И потом, их не отрубили. А, пожалуй, размозжили. Мы смастерили подобие лестницы и деревянного коня - да, что-то вроде коня, это сооружение напоминало с виду коня, мы и называли его Конем, а несколько человек перебрались через стену и открыли нам ворота. Там-то ему, должно быть, и размозжило пальцы. - А потом вы победили, а потом отплыли домой, - сказал Ментес. Нестор ласкал кубок обеими руками; затем поднял его так, точно кубок был очень тяжелым, точно старик похвалялся его тяжестью, и стал медленно, громко отхлебывать вино, затем отставил кубок на стол, обсосал себе бороду. - Ну, сперва-то мы, конечно, перебили детей, - сказал он. Глава семнадцатая. КОНТРАПУНКТ I В потоке дельфинов и жарких, шуршащих листьев он уплывал, качаясь на волнах, высоко взмывал на гребень волны и с него оглядывал прошлое, далекое прошлое и недавнее, только что минувшее, а потом низвергался вниз, в водяную ложбину, становившуюся все уже и уже, становившуюся пещерой, заполненной теплой, как человеческое тело, жидкостью, становившуюся материнской утробой, и ему приходилось рождаться заново, и его смывало в мир, к свету, полость расширялась, из ложбины его вновь выносило на гребень. Это повторялось снова и снова, он рождался в муках, маялся, вырываясь из теснины, а иногда, когда он взлетал вверх, на самую высокую вершину, все вдруг останавливалось. Глаза его уже готовы были открыться, но тут на них осыпались новые тяжелые листья, и он снова погружался во что-то жаркое и темное, в предшествующее рождению небытие, а тем временем... Тем временем Навзикая ехала к реке, и что-то все настойчивее подхлестывало ее изнутри. "Тревога какая-то", - говорила она вслух, внятными для других словами, а про себя безмолвно думала: я тревожусь потому, что пренебрегла своими домашними обязанностями, все только ходила да мечтала. Мама никогда ничего не скажет. Впрочем, нет, дней семь или десять тому назад, и потом еще вчера, она сказала: пора тебе заняться стиркой, грязное белье валяется по всем углам. Папа ворчал: ему захотелось надеть чистую льняную рубашку, чистый хитон из вышитого льна, но, когда раб принес ему два хитона на выбор, он пожелал выбрать из трех, когда же раб принес три или четыре, отец пожелал выбрать из шести, а шести уже не нашлось. Тем временем она ехала к реке и думала о запасах льняного полотна в их доме и о льняном полотне из ее собственного приданого. Тем временем она сидела в трясущейся повозке, в женской повозке, где за ее спиной, вплотную к спине, лежал огромный узел с одеждой, так что она опиралась на тюки со своим собственным бельем и с бельем папы, мамы и братьев, тюки, полные хитонов, тонких плащей из крашеного и некрашеного льна и плотных шерстяных или суконных плащей, а рабыни шли в туче пыли позади повозки, запряженной мулами, одни хмурясь со сна, другие - пытаясь затянуть песню хриплыми голосами, и Навзикае нет-нет да и закрадывалась в голову беглая, мимолетная, летучая мысль, от которой она то и дело шарахалась, но то и дело поспешно, смущенно возвращалась к ней, - мысль о Нем, о том, кто должен бы явиться на здешний остров нынче осенью или когда зарядят зимние дожди, а может быть, весной, и при этом она думала, что сюда редко является кто-нибудь из Поистине Славных, разве что после бури, но во время последней бури, принесенной западным ветром, дозорные на берегу кораблей в море не заметили. 219 Тем временем она ехала по дороге в своей повозке, смутно, мельком, на краткий миг, в мимолетном озарении сознавая: надо подхлестнуть свою судьбу, судьбу Навзикаи с Острова феакийцев, где полно мужчин, но нет Мужчины Мама с папой были между собой двоюродные (а если шепнуть так, чтобы никто не услышал, - даже родные), но она не хотела бы выйти ни за одного из своих братьев, даже если бы их превратили в двоюродных. Она сама не знала почему. Впрочем, нет, знала. Она не видела в них мужчин и не пыталась представить себе кого-нибудь из них в роли своего будущего мужа. Впрочем, нет - пыталась, но безуспешно, в том-то все и дело. Однажды, в один прекрасный день явится другой, неведомый мужчина. А ни за кого из своих братьев она не выйдет - это она знала еще сызмальства. Тем временем она ехала к реке, и Гелиос поднялся уже очень высоко, хотя они пустились в путь спозаранку, чтобы успеть до жары и насладиться утренним ветерком. Тем временем она вылезла из повозки, а рабыни стали выгружать узлы со всевозможной одеждой из льна и шерсти, тяжелой и легкой, плащи, хитоны в пятнах от вина и блевотины, а также красные, серые и белые простыни и одеяла, и девушки мельтешили вокруг нее, словно дельфины в воде, словно рыбы в реке, словно листья, которые, кружась, опадают, осыпаются, покрывают землю и, кружась, снова взлетают вверх... ...он снова взмыл вверх на гребень волны, где стояла тишина, чуткая тишина, того, кто бодрствует, оповещающая о том. что здесь только что прозвучал смех, возгласы, тихие вскрики, - того, кто бодрствует, но не того, кто снова погрузился в материнское лоно сна и кому на веки навалились тяжелые листья - сон, сон, сон, - а тем временем... ...она наконец водворила среди них порядок и подумала, что надо бы побыстрее управиться со стиркой, тогда можно потом затеять игру. Кто знает, долго ли мне еще играть, долго ли еще оставаться девушкой! - подумала она со вздохом, с громким вздохом, в котором была истома и сладость, тоска и тревога, а тем временем рабыни замачивали белье внизу у мостков, и она отдавала четкие приказания, и следила за ними, и вообще делала свое дело. Она делала свое дело, она была прачкой, главной прачкой. Это не значит, что ее участие в стирке выражалось в чем-нибудь еще, кроме указаний, а в них девушки не нуждались, они и так умели замачивать, тереть и выкручивать белье, но, так или иначе, она стояла рядом с ними на коленях на мостках, построенных рабами по личным указаниям ее братьев: одно-два бревна на плаву, одно-два бревна зарылись в песок, в колени реки, а через них переброшены доски - словом, стиральный плот, который стоит на прочном якоре и его не смоют в море разбухшие от дождя горные потоки, да, почти настоящий плот, и можно мечтать, будто ты плывешь на нем и тебя подбрасывает... ...новой высокой волной, и тогда над гребнями волн, над их вскипающими пеной зубцами ему послышался чей-то зов. Воспоминание об этом зове застряло в нем, и, когда он снова рухнул вниз, кто-то, кто также был им, понял, что он почти уже пробудился в пятнистом свете, отбрасываемом Гелиосом, который стоит наверху стены в Илионе и посылает в него стрелы, быстрые острые стрелы, какими он, тот же самый Гелиос, расстрелял кормчего на корабле, на котором давным-давно Нестор или давным-давно Менелай, а может, кто-то еще давным-давно плыл не то в Трою, не то из Трои, - и он попытался крикнуть: это же я лежу здесь в тепле материнского чрева, а может, у подножья водяного бугра, а может, утонув в листве, это я, хоть ты и не узнаешь меня, Гелиос... ...и хотя они поднялись спозаранку, заметила она, Гелиос стоит уже высоко, а они не сделали еще и полдела. Она стала их понукать. Она говорила: "Дочь Димаса, дочери Египта, дитя феспротов, сестры из рода Эхенея [феспроты - дружественное итакийцам греческое племя, обитавшее в Эпире; Эхеней - самый старый из обитателей острова феаков (см. "Одиссея", VII, 155); Димас - отец одной из подруг-служанок Навзикаи], торопитесь, иначе мы не успеем высушить белье до вечера!" И они отвечали ей смеясь или с кислой миной: "Как же, как же, дочь Ареты, как же, дочь Алкиноя, как же, милая царевна, как же, - (шипел, цедил, шептал кто-то из них), - как же, Дура, Торопыга, Приставала, мы и так стараемся изо всех сил!" "Ладно, ладно, - говорила она, - поторапливайтесь, тогда мы сможем потом поиграть". "Если сил хватит, - отвечали они тихонько, а может, это ответила одна или две из них, - целый день спины не разгибаем, потом уж и мочи нет ни на что другое". До царевны долетали отдельные слова. "То-то и оно, что на другой - засмеялась она, но при этом покраснела и почувствовала беспокойство. - То-то и оно. Небось по вечерам у вас хватает мочи гулять с парнями, а может, даже разрешать им делать с вами все, что им вздумается, на это у вас мочи хватает, - словом, пошевеливайтесь!" Девушки склонились над ямами, над водомоинами, где стирали белье. Другие, те, что были посильнее и посмуглее, стали на камни на край досок, покачивавшихся под их тяжестью. Они окунали в воду тяжелые от влаги одеяла и плащи, полоскали туго скрученные полотнища в неторопливо катящей свои воды реке, смотрелись в нее, смеялись, с