калили белые зубы, вытаскивали белье и швыряли на мостки с такой силой, что оно шумно шлепалось на доски, орошая брызгами все вокруг, они выжимали белье и передавали лен, шерсть или сукно назад, другим, а те развешивали выстиранные вещи на ремнях и веревках между деревьями - на солнце, на легком ветру, - а когда веревок не хватало или просто им самим не хватало терпения, они расстилали платья, простыни, одеяла и плащи на траве - только глядите, осторожнее, не наступите на белье, а то останутся зеленые пятна. "Знаем, - отвечали они, - знаем! Пробовали!" И они со смехом глядели на ту, чье легкое платье было в зеленых пятнах. "Она посадила их еще весной, а они не сходят, - сказала одна из девушек, - до сих пор не сошли, а парень, мужчина, ушел в море, или куда он там подевался, соблазнитель, а у нее уже и лицо пошло пятнами и быть им с весны до осени!" Тут царевна крикнула им: "Живее, а то пора уже и поесть!.." ...и губы его шевельнулись, саднящие, соленые губы, и на самом гребне волны, до того как он снова низвергся вниз, под обвалом листьев, он почувствовал голод. Голод прорвался в сон; от всех его членов, от желудка через грудную клетку голод подступил к горлу, пробиваясь к сознанию, и, когда он опять низвергся в пучину, губы его шептали... - Пора поесть! - крикнула она, когда они разостлали последнее тяжелое одеяло на траве под пышущей жаром скалой. Солнце пекло, ветер сюда почти не проникал. Самый шум моря, прибоя, дышал зноем Гелиоса. Морские птицы белыми вспышками мелькали над их головой, исчезая за скалами, и девушки шикали на них и гнали их прочь, боясь, как бы чайки не загадили выстиранную одежду. "Кыш! Кыш! Гоните их! - кричала Навзикая. - Да смотрите, куда ступаете!" Скоро надо будет перевернуть разостланное белье. Отяжелевшая, смуглая, обнаженная до пояса египтянка, которая стояла на мостках дальше всех, вытащила из воды собственную одежду, собственное платье с невыводимыми зелеными пятнами на спине, скрутила его, выжала, поднялась и медленно подошла к царевне. Она встряхивала платье, держа его перед собой, и брызги сыпались, разлетались вокруг серебряным дождем. "Сначала искупаемся!" - крикнула ее госпожа. Вода в речных вымоинах, где они сначала замачивали белье, а потом стирали, никого не манила. Они спустились ниже к устью реки, где было песчаное дно, а поглубже галька и рядом бился пульс моря, пенная кромка прибоя. Они ойкали, плескали друг в друга водой, хихикали, кричали. Навзикая постояла у берега, где вода сочилась из-под пальцев ног, потом осторожно вошла в реку до колен, ступая по песчаному дну, плотному, но мягкому. Но вот началась галька. Здесь вода была холоднее, несмотря на жгучее солнце; Навзикаю заразило общее веселье и охватило вдруг небывалое, незнакомое прежде чувство, что они сестры, все женщины - сестры. Нет-нет, конечно, они - рабыни, но она в их кругу, она обретается среди них как сестра. Царевна вымыла руки до плеч, обеими пригоршнями зачерпнув воды, облила себя, словно из двух кувшинов; по коже побежали ручейки, каплями стекая с сосков. Она смеялась, тревога рассеялась. Она омыла себе грудь и мягкий живот, потом присела и омыла тайное тайных, Ложе, уготованное мужу, собственность Того, кто грядет; омыла ляжки, опустилась в воду на колени, омыла ягодицы, изогнулась и ополоснула спину - она была Прачкой, отстирывающей живую плоть. Чуть повыше в реке барахтались рабыни, и с ними беременная, она смеялась, вскрикивала, ойкала в воде. Рабыни окружили ее, и она позволяла им щупать свой живот, проверяя, как лежит младенец. "Кончайте поживее! - крикнула Навзикая издали и в то же время как бы из их круга, из круга своих рабынь, своих сестер. Она вышла на берег. - Я хочу есть. Я голодна, как горный волк! Время уже за полдень!" ...за полдень крались волки высоко в горах и в лесу, в долине, и, когда его снова вознесло на гребень волны, в море листвы, под дождь Гелиосовых стрел и он пытался оттолкнуть красные, острозубые волчьи пасти, один из хищников прыгнул вдруг в его утробу и засел в желудке. А другие кусали его за ногу и в плечо, и он молил Гелиоса на Троянской стене, чтобы он их застрелил, но как раз в это мгновение к нему подкатила и накрыла с головой лиственная волна, и он рухнул вниз вместе с волком, сидящим у него в утробе, и подумал: остальные всплывут на поверхность и будут ждать меня, но они же не хотят... "...не хочу больше ждать!" - крикнула она, и тогда они неторопливо потянулись в тень дерева. Они расстелили на земле уже просохшую простыню. Навзикая сидела среди них, но не как равная среди равных, а словно пряжка в шейной цепочке или в браслете, и они ели вяленое мясо, плоды и вкусный белый хлеб. Они привезли с собой вино в небольшом козьем мехе, и одна из рабынь спустилась к реке и принесла в глиняном сосуде воды. Навзикая сильно разбавила густое темное вино и возлияния Бессмертным творить не стала - капли, окропившие землю, когда она смешивала вино с водой, сошли за жертву, принесенную всем богам сразу. Но рабыни, так или иначе, заметно оживились, даже повеселели, и заговорили наперебой. Самые молодые лежали на спине, дрыгали ногами и, пересмеиваясь, многозначительно подмигивали друг другу, им не терпелось поделиться с подругами своими тайнами; те, что постарше, лежали на боку или на животе, опираясь на локоть, и потихоньку сплетничали. Если не расспрашивать, а просто слушать, глядя в сторону, многое можно узнать. У двоих или троих скоро должны народиться дети, рабыни вечно ходят с животом. Не с таким громадным, как эта смуглая египтянка Энония, которая, смеясь, напивается пьяной, едва только дорвется до вина, и, так же смеясь, беременеет, едва только с кем-нибудь переспит - с первым, кто не прочь ее обрюхатить. У нее уже четверо ребятишек. Но и другие рабыни носят детей от слуг, рабов, поваров, да и от ее царственных братьев: плоды эти созреют к осени или к зиме. А пройдет еще несколько месяцев, и другие тоже раздадутся вширь и округлятся. Они так легко делают детей. Им не надо выходить замуж за того Единственного, кто потребует единоличного права собственности, нет, они будут совокупляться с другими рабами по воле Хозяина или кого-нибудь другого из власть имущих и будут снова и снова рожать, повинуясь Деметре в той же мере, что и Афродите: они - пашня для нового урожая рабов. А ей суждено ждать Единственного, особенного, избранного, и это ее отцу надлежит указать достойного. Его семя будет царским семенем, семенем базилевса, и царственной будет его мужская снасть, он нацелит ее в плоть Навзикаи, словно солнечную стрелу, которая устремляется вверх на рассвете и под вечер, описав дугу, падает за горизонт, а она обратит к нему свое тело, как цветок обращает свою чашечку к стрелам Гелиоса. Так выражала она свою мысль в словах, не лишенных святости. Но тайная ее мысль, та, что посещала Навзикаю по вечерам перед сном или когда, выпив несколько глотков вина, она дремала в тени, схоронясь от полуденной жары, была совсем другой, более обнаженной, - эта мысль дышала открытым томлением, об этом знала рука Навзикаи, касавшаяся ее груди, ее лона. - Часто он толкается, Энония? - спросила одна из рабынь. - Ага, - ответила беременная, и ее смуглое лицо просияло блаженством, кожа лоснилась от масла, которым они все натерлись. - А вообще, нет, - поправилась она, - не часто, только иногда. - И больно? - Больно? - на сияющем египетском лице беременной выразилось удивление. - С чего ж это мне будет больно? Он ведь просто шевелится! - А я думала, это больно, - заметила другая рабыня. - А мой толкался больно! - сказала третья, маленькая и худенькая рабыня с побережья феспротов, и наклонилась к первой. - Стало быть, ты не хотела его иметь. - А ты что, хочешь? - Я? - Беременная засияла еще большим изумлением, - А как же иначе? С чего бы мне вдруг не хотеть? - А на Большой земле многие не хотят, - возразила та. - Откуда ты знаешь? - обиженно заметила беременная. - Ты что, там была? - Моя мама - феспротка, ее привезли сюда еще ребенком. - А моя мать родом с Большой земли на юге, из великой страны Египет, - горделиво сказала беременная. - Но она никогда не говорила, что они не хотели рожать детей. - Я сама родилась на Большой земле, - сказала маленькая худышка. - А мою бабушку привез сюда Старый царь, - вставила одна из самых молодых. - И что, твоя бабушка тоже говорила, будто на Большой земле не хотят рожать? - Да нет, не то чтобы... - отвечала та. Навзикая слушала, закрыв глаза. - Не хотят рожать? Никогда не слыхала ничего чуднее, - сказала беременная. - Почему же это они не хотят? - Не знаю, - ответила феспротка. - Я так слышала. Они говорили, это оттого, что слишком уж часты стали войны. - Тем более нужны дети! - возразила Энония. Навзикая открыла глаза. Беременная сидела, обеими руками держась за живот, - она защищала собственность, которая толкалась в ее чреве и временно принадлежала ей. - Что это вы так расшумелись! - сказала Царская дочь. - Вы прекрасно знаете: настоящие герои детей не убивают. - Само собой, царевна Навзикая, - ответила Энония, - настоящие герои - благородные господа, они детей не убивают. - Само собой, - подтвердила маленькая худышка, - настоящие герои детей не убивают. - Герои детей не убивают, конечно, нет, - зачарованно повторила молоденькая рабыня, и глаза ее заблестели. - И вообще война - такая шикарная штука, - заявила худая. - Хорошо бы началась война, мы увидели бы тогда настоящих воинов, - сказала беременная. - Воины - лучшие из мужчин, - заметила самая юная, застенчиво и не по годам рассудительно. - Но у нас на острове... Она зажала рот ладонью, не решаясь продолжать. - А в общем, может, это и хорошо, что у нас на острове давно не было войны, - сказала беременная. - Без нее спокойнее. Не потому, что я думаю, будто настоящие герои, шикарные господа, у которых острые копья и мечи, тяжелые щиты и шлемы, колесницы и кони, убивают детей. Я вовсе этого не думаю. Но дети могут испугаться и умереть, вернее, могут попасть под колеса колесниц или под копыта коней, а не то подвернутся под чье-нибудь копье, пику или меч - вы же знаете, какие они любопытные, они всюду норовят сунуть свой нос. Но все равно, война, конечно, вещь шикарная. - Да ты же не видела войны, Энония! - Ну, может, и так, - сказала беременная. - Зато я много чего слышала... И все равно, герои, конечно, мужчины шикарные, это уж точно. - Да уж конечно шикарные, - подтвердили остальные. Надо встать, думала Навзикая, надо встать. Но по-прежнему лежала и прислушивалась к разговору рабынь. Теперь и в тени стало жарко. Ей вдруг вспомнилась история о том, как ее народ прибыл на здешний остров еще во времена ее деда, Навсифоя, как он и весь его народ бежали от войны. Папа не любил говорить на эту тему, мама тоже, но мальчики бредили войной и... ...и меня выносит наверх волной, лиственным прибоем, думал он, на несколько минут придя в сознание. Меня выносит из войны на соленой волне, и я лежу... ...играли только в войну, вспоминала она, но никак не могли придумать, на какого врага напасть и... ...в лиственном мелководье. Он шевельнул правой рукой - руку пронзила жгучая боль. Его терзали такой голод, такая жажда, что он знал: ему во веки веков их не утолить. Сейчас он повернется, одну только минутку полежит на боку, а потом встанет... и... ...кого убивать, против кого идти войной. Рабыни все еще продолжали болтать. Они правы, воины - благородные мужи, они не то что здешние вельможи, советники отца и их сыновья, этим стоит только жениться и завести собственное хозяйство - стада свиней, фруктовые сады и быстроходные торговые суда, как они тут же заплывают жиром... Мой будущий супруг... ...встанет и оглядится вокруг. Если б он только мог поесть, боль отпустила бы, да и шевелить онемевшими руками и ногами, наверно, было бы легче. Он долго лежал, пытаясь сосредоточить волю на одной цели: я должен заставить себя двигаться, должен пойти за пищей и водой, должен заставить себя двигаться. Земля уже не колебалась под ним, но в ушах звенело и головная боль не утихала. Сейчас, думал он. Сейчас шевельнусь, повернусь, встану. Буду считать до... ...нет, не стану думать о том, каким будет мой будущий супруг. Сосчитаю до девяти и вскочу. Она медленно сосчитала до девяти, потом еще раз до девяти, открыла глаза, подняла голову, оперлась на локоть, встала. - Давайте поиграем в мяч. Время еще есть, - сказала она. Девушки разом вскочили. Энония степенно, покачиваясь, пошла к веревке с бельем и пощупала развешанную одежду. Одежда почти просохла. Другие девушки перевернули платья, развешанные на кустах. Простыни, льняные хитоны и платья просохли, остальная льняная одежда тоже, но шерстяные хитоны, плащи и одеяла еще нет. Две рабыни приглядывали за мулами, Навзикая сама достала из повозки мяч. Она разделила их на две команды, по четыре человека в каждой. Эноння села в тени под деревом на ворох листьев - она изображала публику. Гелиос переместился уже далеко на запад. Беременная рабыня сидела в тени дерева и нагретой скалы, сидела в глубоком покое. Высоко в небе на восток и на север тянулись белые облака; после налетевшей с запада бури небо очистилось, высокие, прозрачные облака струились. Энония была счастлива. Я счастлива, думала смуглая египтянка, со мной здесь не может случиться никакой беды. Здесь нет войны, время уже за полдень. Какой у нее счастливый вид, думала Навзикая, проходя в тени дерева и скалы. Она это испытала. Она знает, каково быть с мужчиной. Когда мы останемся с ней наедине, я спрошу у нее, каково это - быть с мужчином, когда его семя оплодотворяет тебя. Больно ли это. Нет, я не стану спрашивать, я знаю сама, хотя никогда этого не испытала. Это и больно, и... - Вы готовы? - крикнула она девушкам. - Готовы! Бросайте! - Внимание! Бросаю! Мяч в ее левой руке, сшитый из козьей шкуры и набитый сухой травой, был чуть побольше яблока. Она перекинула его в правую руку, выставила вперед левую ногу и сама подалась вперед. Команда соперниц стояла в тридцати шагах, каждая из девушек в пяти шагах от своей соседки - так стоят стрелки из лука во время военных учений. Навзикая сделала вид, будто метит в крайнюю справа, потом - что бросает мяч крайней слева, они пригнулись, как бегуны перед стартом, нетерпеливо переступая на месте и вскрикивая, а бросила она прямо в центр, они разом ринулись к мячу, одной из них удалось его поймать. И тут мяч отскочил и... ...и, дважды сосчитав до десяти, он понял, что слышит человеческие голоса, женские голоса. Кто-то пронзительно взвизгнул. Он повернулся, преодолевая боль, и вдруг встал, пошатываясь, встал, листья посыпались с него... ...вернулся назад к ее команде, но Навзикая упустила мяч, и его ловко перехватила стоявшая слева от нее маленькая худышка. - Дай сюда мяч, - раздраженно крикнула Навзикая, - дай мне! В этот раз она сделала вид, будто целится в середину, сделала вид, что вот-вот кинет, мяч полетел, мяч летит... ...голод, слабость охватили его с новой силой, он прислонился к стволу, все вокруг ходило ходуном. Крики, женские крики, подумал он, у них должна быть еда. Он тяжело переводил дух. Не знаю, смогу ли я говорить. Он провел языком по губам, губы пересохли, потрескались. Он боролся с желанием закрыть глаза, солнечные лучи прожигали их, точно засыпая песком, засыпая солью. Он опустил веки, отдохнул, подождал, пока окружающий мир прекратит свою качку. Теперь он снова мог смотреть. Он отломил ветку, ладони саднило... ...летит, летит, они бросились вдогонку, чья-то рука коснулась мяча, он изменил направление, отлетел вправо - ой! - стал падать и - плюх! - очутился в воде. Девушки хором вскрикнули, когда навстречу им, шатаясь, вышел мужчина.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  Глава восемнадцатая. ВОСПОМИНАНИЯ - Сперва мы, конечно, перебили самых опасных детей, - сказал Нестор, - тех, кого не осмелились захватить в рабство. Помнится, это пришло на ум Одиссею - политический ход, понимаете? А вообще-то мы жестокими не были: убивали только мужчин старше четырнадцати, а может, тринадцати лет - словом, тех, кого не было смысла прихватить с собой на продажу. Агамемнон вел себя в этом случае как нельзя великодушнее, прямо-таки по-царски. Мне он уделил сорок два кубка, некоторые редкостной красоты. А насчет детей - это Одиссей придумал, а может, Менелай - словом, один из них. Чтобы царский род в Трое, эти, как их, ну, сами знаете, приамиды не подняли опять когда-нибудь шума. Ох и задали мы им жару - все до одного копыта откинули. Старый обуздатель коней заржал и снова почесал подбородок, на сей раз громко его скребя. - Обо мне тоже песни слагали, так что я не жалуюсь. Ага, вспомнил! Память его вновь торжествовала победу. - Налейте еще вина, - приказал он. - А потом меня больше не перебивайте. Эвридика, его царственная супруга, спустилась вниз и постояла за спиной Нестора в открытых дверях, ведущих во внутренние покои. Она была намного моложе мужа, темноволосая худая дама на исходе среднего возраста, с горькой складкой у рта, едва заметно набеленная и с усталыми глазами. Из-за ее спины выглядывало девичье лицо. Телемах мельком увидел его, прежде чем обе женщины безмолвно удалились. Старик обернулся, он почувствовал, что жена стоит сзади, и был весьма озадачен, никого не обнаружив. - О чем бишь я говорил? - спросил он. - Ах да, налейте вина. И больше меня не перебивайте. Писистрат, неохотно встав, налил вина отцу, остальных обнесли слуги. Фрасимед приподнялся, и его движение тотчас волной прокатилось по залу: все сидевшие вокруг мужчины приподнялись и снова опустились на стулья и скамьи - обычай младших сыновей и в особенности зятьев в домах со слишком давними традициями. - Ваш обратный путь, я знаю, был труден, - молвил Ментес с острова Тафос. - Сказал же я, не перебивайте меня, - заныл Нестор. - Ну вот, я опять сбился! Он еще поворчал, наслаждаясь собственным ворчаньем, слушатели выжидательно молчали. - Эгисф убил Агамемнона! - изрек старик и вздернул голову, вновь горделиво торжествуя победу своей памяти. Слушатели отнеслись к известию хладнокровно. - А Эгисф сослал певца, который ему наскучил, на остров под названием Корфу, и тот умер там с голоду. Телемах открыл было рот, чтобы поторопить старца, но тут же втянул в себя вопрос, как втягивают каплю вина, не успевшую скатиться с губ, - звук прозвучал как всхлип. Ментес бросил на Телемаха быстрый ободряющий взгляд, Писистрат поглядел на него с дружелюбным участием, Фрасимед - с туповатым любопытством. - А о Фронтии [кормчий на корабле Менелая, убитый тихой стрелой Аполлона на обратном пути из-под Трои ("Одиссея", III, 279)] вы слышали? Они не осмелились ни о чем спросить. - У него был солнечный удар, - объявил старик в новом приливе торжества. x x x Они сидели долго - Нестору и в самом деле было что порассказать. Но его рассказы походили на стружки: казалось, в потемках своей могучей, жалкой и внушительной старости он обтесывает невидимый березовый ствол и выбрасывает наружу через отверстие эти стружки, вспыхивающие в солнечных лучах. А слушатели вглядываются в них, пытаясь восстановить по ним форму ствола. Сначала ключевым словом служила Троя, потом еще одно - мыс Сунион, где Менелаева кормчего сразил солнечный удар. Это был географический пункт, крупная стружка, память могла за нее ухватиться; из других стружек по частям складывались неясные очертания пути, каким царь Менелай собрался отплыть из Илиона. Потом опять стало непонятно, куда же он двинулся. Вопросов они не задавали. Старый царь, мореход, обуздатель коней и землевладелец, долго бормотал в свою грязную бороду что-то насчет знаменитых героев Аякса и Ахилла, Патрокла и своего погибшего сына, Антилоха, о котором все уже слышали прежде, но мало-помалу, стружка за стружкой он справился с неслыханно длинным и неподатливым стволом своего повествования и опять занялся историей возвращения домой. Выяснилась подробность, о которой прежде не слышал Телемах, да и Писистрат, видно, тоже, ибо он с возросшим интересом стал прислушиваться к рассказу отца, - оказалось, верховный вождь Агамемнон и его брат перед отплытием повздорили между собой. "Пастырь народов", "Повелитель ратей", как старомодным слогом именовал его Нестор, - все улыбнулись при этих словах, а Писистрат открыто рассмеялся - хотел еще немного задержаться и устроить пиршество на берегу или даже в сожженном и разграбленном городе, утверждая, что хочет "умилостивить богов", чтобы они ниспослали им попутный ветер, но Менелай, заполучив обратно свою супругу, желал немедленно отправиться восвояси: зная пристрастие брата к пирушкам, он понимал, что все эти празднества с вознесением благодарности богам, похвальбой и молитвами могут затянуться. На самом деле, пояснил Нестор, уткнувшись носом в свой кубок с голубками, Агамемнону было кое-что известно насчет того, что выделывает Клитемнестра в его родных Микенах и в Аргосе [Клитемнестра ненавидела Агамемнона с тех пор, как тот убил ее первого мужа Тантала и сына, затем принудил к браку, после чего принес в жертву их дочь Ифигению], и его отнюдь не тянуло домой, во всяком случае, ему хотелось сначала поразвлечься самому. А достославный город Приама, побежденный и сожженный, был все еще не до конца разграблен и сожжен. Многие рядовые и начальники и даже многие из героев еще желали упиться хмелем победы. Среди ахейцев начались ссоры. Менелаевы лакедемоняне и Агамемноновы аргивяне орали друг на друга и едва не затеяли междоусобицу. Но все же на рассвете они погрузили на корабли добычу, всевозможные товары и ценности, серебряные и золотые изделия, женщин и будущих рабов; то есть уехала только половина армии, остальные еще оставались. Когда возвращавшиеся корабли проплывали мимо острова Тенедос, в игру вмешался Зевс - "Непреклонный", "Грозный", "Схетлиос" называл его Нестор по этому случаю, употребляя далее слово, которое можно было счесть бранным, - "Скевос" [Схетлиос - эпитет Зевса, букв.: упорный в гневе, грозный, жестокий; бранное значение это прилагательное могло иметь, когда применялось к человеку; Скевос - снаряжающий]; он рассеял мореходов на еще более мелкие группки. Теперь ключевым словом стал Тенедос, но, произнеся его, старик неожиданно вспомнил другое слово, которое не имело к названию острова никакого отношения и звучало как tendos, то есть "гурман", - старик при этом далее причмокнул, а может, как tendrenion, то есть "осиное гнездо", и тут слушатели из новых стружек, которые иногда вспыхивали вдруг ярким светом, смогли составить картину новой ссоры - весьма возможно, она имела какое-то касательство к вопросам вкуса; впрочем, может, это была все та же ссора, все то же осиное гнездо, гудевшее в людских душах, - выяснить это не удалось. Возле Тенедоса воины принесли жертву богам, но жертва не помогла. И тогда Одиссей повернул свои корабли и, как видно, поплыл назад к Агамемнону, а может, куда-то еще, куда - старик, пивший из кубка, который на глазах становился все прекраснее, так и не сказал. Под действием вина, а может, под влиянием рассказа в Телемахе совершилась перемена. Ему казалось теперь, что кубок прекрасен. Он вдруг взглянул на него под новым углом зрения: оказывается, кубок, даже если в нем пытаются утопить горе и тоску, тревогу, заботы и жестокость мира, может быть прекрасен. Прекрасен сам по себе. Я преступник, моя душа вероломна, если я способен находить, что кубок старика прекрасен, думал он. Кубок, украшенный голубками, был из серебра, но внутри позолочен, ради червонного отблеска [здесь иначе описан уже упомянутый "кубок Нестора"; хранящийся в Национальном музее Афин кубок XVI в. до н. э. изготовлен из чистого золота, но, хотя, судя по описанию, автор имел перед глазами изображение именно этого кубка, он следует и Гомеру, у которого одна и та же вещь легко может быть названа в одном месте золотой, в другом - серебряной]. Когда кубок был полон до краев, хотя обычно уровень жидкости в нем стремительно понижался, - с вином происходило удивительное превращение: оно меняло свой цвет, светлело и приобретало медовую золотистость. Телемах смотрел на дрожащие руки, подносившие кубок к серебристо-грязной бороде и погружавшие в нее кубок. Красиво, с горечью думал он, думал с досадой, но и с радостью, какую приносит открытие. Старик напал на очередное ключевое слово, и из потемок его памяти заструились новые стружки. Лесбос. Карта обретала контуры, линии складывались в перипл. У Лесбоса Менелай - "Златовласый", "Богоравный", высокопарно называл его старик, - нагнал Нестора, и предводители кораблей заспорили о том, лечь ли им на левый борт и идти на юг к Хиосу, а оттуда мимо Наксоса, на запад, к берегу Аргоса, или плыть на запад к Эвбее, а затем все время держаться родных берегов. В этом месте рассказ старика, по мнению Телемаха, стал сбивчивым и невнятным. Нестор путал имена и направления, иногда казалось, он ведет свой рассказ словно бы из далекой Эвбеи, иногда он возвращался в Пилос, иногда переправлялся куда-то на архипелаг возле Крита или на берег близ Илиона, а то к финикийцам или во владения Посейдона в Египте. И вдруг - извилистыми путями ключевых слов, по стружкам воспоминаний - он снова перенесся в Пилос, вернулся домой, оставив позади бури, трехдневные жертвоприношения, запах моря, водорослей и мясо жертвенных животных: бараньих окороков и говяжьей вырезки, сожженных во славу Бессмертных. Он сидел у себя дома, и сидел так уже давно. Его руки и мысли не могли оторваться от кубков, и он бубнил себе под нос давно известную новость о том, что он привел домой более восьмидесяти кораблей, до краев нагруженных добычей. Он сидел здесь и был очень стар, он был древним старцем, невероятно мудрым и опытным, когда дело шло о войне, о людях, о богатстве и о богах, но он не мог выразить эту мудрость и опыт. Он был замурован в своей старости. Чувства, которые Телемах испытывал к нему, лежали на той грани, где почтение переходит в нежную сыновнюю любовь: то была благоговейная преданность с оттенком юношеского презрения. Он презирал не Нестора, от презрения к нему Телемаха хранила любовь, - он презирал его беспомощность перед необъятностью воспоминаний, перед подавляющей громадой воспоминаний, перед обилием того, что он мог бы вспомнить. В эту минуту Телемах презирал его беспамятную старость. - Мы вам очень благодарны, - учтиво сказал Ментес с острова Тафос, - Это было блистательное описание, великолепное героическое сказание, я позволю себе даже выразиться так: восхитительная, боговдохновенная поэма. Но потом, что было потом? Куда отправился Одиссей? - Одиссей? - переспросил старик. - Я же сказал, не перебивайте меня, иначе я собьюсь... Одиссей? Да я же как раз и собирался о нем рассказать, а вы меня перебили. Он хитрый был, шельмец, это я как сейчас помню. И еще... еще у него было что-то не то с руками, не то с носом, нет, пожалуй, с руками. В нашем войске он был одним из лучших плотников. С ним водили дружбу боги. Сын Долгоотсутствующего, пустившийся на поиски отца, мог бы задать очередной вопрос. Он мог бы задать вопрос, чтобы подавить волнение, в который уже раз за этот день прихлынувшее к груди. Но пока старик рассказывал, он успел повзрослеть настолько, что воздержался от вопроса, он и так уже знал. Отец мертв, знал он. Если он жив и живет как раб в краю Людей с опаленным лицом, в краю чернокожих, живет как отставной вояка с перебитым носом и покалеченными руками, стало быть, он - развалина вроде этого чудесного древнего старца, неопрятного, вонючего, болтливого, хвастливого и в глубине души дорогого мне дурака, этого коллекционера кубков, любителя серебра, старого пьянчужки, - и тогда, стало быть, он все равно мертв для нас. Телемах склонил голову к столу. Писистрат тихонько встал, подошел к нему и сел с ним рядом. Отодвинутый стул со скрежетом проехал по каменному полу. Все были в том настроении, какое обычно наступает в деревне под вечер после утомительного дня. - Одиссей, - проговорил Нестор и, почти совсем вдруг приободрившись, почесал себя по подбородку, - он к тому же еще бабник был большой. Ах, вон что, - вспомнил он вдруг, - Одиссей, стало быть, еще не вернулся? Ну что же, он так любил ввязываться во всякие приключения. Настоящие приключения, как бывало в старину... Они молчали, они ждали, пропуская его слова мимо ушей, не вслушиваясь, не имея желания слушать, - они ждали очередного ключевого слова, на котором повиснет полоска стружки, снятой со ствола воспоминаний. Но старик с бульканьем пил вино - он осушил кубок уже почти до дна. - Многие вернулись домой, - сказал Ментес с острова Тафос, который, вдруг подумал Телемах, оказался очень осведомленным. - Например, Идоменей с Крита вернулся домой. - Агамемнон вернулся домой, - оживился старик. - Агамемнон вернулся! Слышали вы забавную историю о его возвращении? Ну так вот, Клитемнестра завела шуры-муры с одним типом по имени Эгисф, а потом они вместе сослали певца по имени - постойте-ка, ах да, Демодок - на остров, который называется... Корфу! Ну а... а Эгисф стал царем в Аргосе, но несколько лет назад умер, убили его! Эту историю слышали? Она случилась совсем недавно, года три назад или немного раньше. То-то шуму было у тамошних барышников! Все уставились в столы. Свет на дворе блекнул, в зале становилось темнее. Старик беспомощно поглядел на них своим подслеповатым, блуждающим взглядом. - Фрасимед! Фрасимед вяло поднял глаза и передвинул свой кубок на середину стола. - Нам пора в путь, - сказал Ментес с острова Тафос, допил вино и со звоном поставил кубок на стол. Старик собрался с мыслями. - Да разве вы не погостите у нас хоть недолго? - спросил он, как бы цепляясь за робкую надежду. - Я непременно что-нибудь вспомню за ночь. Но мне же надо немного подумать, поймите! - Господин Телемах намеревается поехать в Лакедемон, - сказал Ментес с острова Тафос. - Так что он может у вас переночевать. А меня еще ждут кое-какие дела, я веду торговлю металлом с кавконами [древнее племя негреческого происхождения, обитавшее частью в Малой Азии, частью в Пелопоннесе], вот мне и надо еще взыскать с них небольшой должок, - улыбнулся он, глаза его блеснули, он звонко рассмеялся. - Но если вы доставите господина Телемаха в Спарту, это будет замечательно. - Само собой, - поспешно заверил Писистрат, а Фрасимед медленно, тупо кивнул. - Сын Одиссея непременно должен остаться у нас на ночлег, - упрямо заявил старик, как будто ему возражали, - Никто не сможет сказать над моими бренными останками, над моими сожженными костями, что я отказал в ночлеге сыну Одиссея! У нас в доме хватает и подушек, и одеял, и простынь, и матрацев, никто не сможет сказать над моими бренными останками, что я... я... О чем еще вы спрашивали? Где Одиссей? А что, разве он еще не вернулся домой? Вот странно! Нет, чего не знаю, того не знаю. - Мы зарежем завтра утром телку и устроим во дворе жертвенный пир, - сказал Писистрат Ментесу с острова Тафос, надеясь его удержать. - Увы, мне надо заняться моими собственными делами. x x x Было уже темно, когда Ментес - человек, уверявший, что он с Тафоса, - удалился. Он не пожелал, чтобы раб показал ему дорогу. Телемах проводил его через оба двора до самых ворот в городской стене. - Я так благодарен вам за все, что вы для меня сделали, - уныло сказал он, когда они остановились. - Грустно мне с вами расставаться. Телемах услышал в темноте, как тот рассмеялся. - Ничего, мы еще встретимся, вот увидите! - Мне бы так хотелось, чтобы вы поехали со мной к Менелаю, - проговорил Телемах. - Пустяки, - сказал Ментес, дружески потрепав его по плечу, - с этим вы справитесь сами. И я не думаю, что отец ваш совсем исчез из мира смертных. Чувствую... вот увидите, он явится тогда, когда его меньше всего будут ждать. - Время не терпит, - возразил Телемах. - Отсрочка, данная матери, истекает. Человек с Тафоса снова рассмеялся - неясным женским смехом. - Времени хватит, - сказал он. - Отпущенного ей времени. Он вышел за ворота и исчез в темноте. Телемах помедлил, прислушался. Звук замер вдали, но не так, как замирает звук шагов. А как взмах тяжелых крыльев. Глава девятнадцатая. МУЖЧИНА Девушки хором вскрикнули, когда он, шатаясь, вышел им навстречу. Могучее обнаженное тело возвышалось над кустами. Когда он выступил на прогалину, рабыни вскрикнули снова - долгим, пронзительным криком - и пустились наутек, точно стадо овец, сбившись в кучку, толкаясь и наступая друг другу на ноги. Девушки, игравшие с Навзикаей, ринулись к повозке и мулам, словно надеялись там найти убежище, они срывали с веревок и веток простыни, выпачканными в песке ногами топтали простыни и скатерти, разостланные на траве, некоторые, спотыкаясь, падали и при этом визжали, как жертвенные поросята, лягались, дрыгали ногами и махали руками, торопясь подняться с земли. За ними поспешала Энония, тряся животом и грудями. Белый мяч плыл по реке. - Вытащите мяч! - крикнула Навзикая, но ее не слушали. Прежде всего Навзикая увидела ветку с листьями, которой он прикрывал наготу. Он качнулся навстречу ей, словно пьяный. На мгновение она решила, что это бог или демон, но тут же поняла - нет, это человек, мужчина. Взъерошенные волосы торчали во все стороны, точно колючий кустарник. В них и в бороде запутались палые листья, один лист пристал к щеке под ухом, листья прилипли ко лбу, к волосатой груди и рукам. Надо было спасаться бегством, но она опоздала - бежать теперь было просто смешно. Ко мне идет мужчина, подумала она. Он сделал еще несколько шагов, потом остановился и поднял голову с всклокоченной, побелевшей от соли бородой и воспаленными глазами. Кончиком языка он провел по губам - губы были серые. Увидев это, она облизнула собственные губы и сглотнула. Во всем его облике было что-то совершенно чужое, манящее, пугающее, парализующее. Ко мне идет мужчина, подумала она, хотя он уже остановился. Он пытался что-то сказать. Губы его шевельнулись, он сглотнул так громко, что она услышала. Ветка с листьями дрожала в его руке, другая рука затряслась, когда он ее поднял - сначала поднес к лицу, потом протянул к девушке, прося, заклиная. Мне надо понравиться этой девушке, думал он, она должна понять: я не желаю ей зла, я хочу есть. Он сделал усилие, пытаясь произнести слово "есть", но из шершавой гортани вырвался лишь какой-то хрип. У меня, конечно, жалкий вид, думал он, делая неслыханное усилие, чтобы держаться прямо. Мне надо ей понравиться, она молода, мне надо быть хитрым, девушка молода, это молодая смертная девушка, земная деревенская девушка, а у них бывает еда. Он почувствовал, что к нему возвращается голос. Когда он заговорил, в горле засвербело, распухший язык плохо слушался, голова раскалывалась. Я должен быть хитрым, думал он. У него такой вид, словно он был заживо погребен, он похож... похож на льва, вышедшего из морской пучины, он нездешний, но это человек, думала она, глядя на его подгибающиеся ноги, на грубые волосатые руки, просоленную рыжеватую бороду, которая вздрагивала возле рта, когда он пытался что-то сказать. И вдруг он заговорил с иноземным акцентом, сначала неуверенно, подыскивая слова, а потом торопливо, хриплым, срывающимся на крик голосом. Мне надо быть хитрым, надо выбирать такие слова; чтобы она не испугалась и не убежала, думал он. - Вы... вы похожи на Артемиду! - забормотал он. Слова разрывали горло, язык с трудом ворочался во рту. Услышав собственный голос, он подумал: я впервые за долгое время говорю с людьми, со смертными женщинами. Она, очевидно, не понимает его, может быть, здесь говорят на другом языке. Голова гудела, он едва держался на ногах. Если я упаду, будет слишком унизительно, подумал он. - Я хочу сказать, вы похожи на богиню! - объяснил он, и ему вдруг стало легче подбирать слова и выговаривать их. Она была миловидна, нет, пожалуй, более того, возвышенней: она была хороша горделивой девичьей красотой - в белом, сверкающем на солнце платье, босая, без головного платка, с золотистой кожей, такая юная, что ей нет нужды в белилах, с иссиня-черными волосами и ясными черными глазами. - На богиню, - повторил он, прижимая ветку к низу живота. - Я не богиня, - сказала она. Голос ее звучал неуверенно, это был добрый знак. И она понимала его язык и была смертной женщиной. Я должен что-то придумать, я не могу крикнуть: "Я голоден"; я не варвар, я должен выразить это по-другому, думал он. - Вы... вы напоминаете одну девушку, одну молодую даму, которую я встречал когда-то... на Делосе, - сказал он. - Вот как? - ответила она одновременно смущенно и холодно, овладевая своим голосом. А потом уже суровей, решительней, повелительней: - Откуда вы? - Она едва не добавила "сударь", но удержалась. - Из Моря, - объяснил он. - Из моря? Во взгляде ее было недоверие. Выше на склоне стояла повозка, к дереву были привязаны двое мулов, из-за повозки и из-за кустов выглядывали светлокожие и смуглые женские лица. Быть может, я попал на остров женщин, о нем говорится в легендах, думал он. Вокруг лежали белые, красные, коричневые простыни и скатерти, на кустах и на веревках, протянутых между деревьями, висели одеяла, хитоны и тяжелые плащи. Тут есть и мужская одежда, подумал он с чем-то вроде мимолетного разочарования. - Меня выбросило на берег во время бури, - объяснил он. - Это было не то вчера, не то позавчера. Я лежал здесь и спал, а потом, проснувшись, услышал... Он шагнул вперед, но она отпрянула, и он остановился. - Не бойтесь меня, - сказал он. - Я лишился одежды. И к тому же я, - он попытался улыбнуться, словно упоминал о пустяке, посмеивался над собой, - я зверски голоден. - Из моря? - повторила она, глядя мимо него. До них донесся шум прибоя, и он задрожал, несмотря на жару. - Да, из Моря, - повторил он, снова пытаясь улыбнуться, но получилась только вымученная гримаса. Она перевела взгляд на него, молча его разглядывала. Если она его и боялась, она этого не показывала. Она была хрупкой, а руки такие белые, что видно было: ей не приходится подолгу бывать на солнце и грязной работой она не занимается. Узкий нос, округлый подбородок, властный очерк рта. Она знает, чего хочет, подумал он. И все же в лице была какая-то беззащитность, надлом. Она и в самом деле напомнила ему кого-то - не девушку с Делоса, это он придумал, но какую-то другую женщину, которую он встречал недавно или когда-то очень давно. Она еще не познана мужчиной, подумал он, и в этой мысли было что-то смешное - смешно было стоять вот так, закрывая веткой вопящий от голода живот, стоять с пересохшей глоткой, гудящей головой, на дрожащих ногах и думать: она еще не познана мужчиной. Ей лет семнадцать-восемнадцать, думал он. Смертная женщина. - Я провел в Море почти двадцать суток, - сказал он. - Я начал свой путь далеко на западе, а вчера не то позавчера меня выбросило на берег - не знаю, как долго я спал. Он снова почувствовал искушение сказать, что он зверски голоден - то было единственно насущное, единственное, что важно было сказать, ради чего стоило ворочать языком. Но ему удалось воздержаться от слова "еда", от слов "мясо" и "хлеб", воздержаться от властного, отчаянного - хоть волком вой - желания сделать десять-пятнадцать шагов к берегу реки и напиться воды. Жажда его возрастала от плеска воды, доносившегося до его слуха, но ему удалось воздержаться от