этих слов и от этих движений. - Право, - сказал он, принудив наконец свой язык к послушанию, - право, мне очень совестно, что я в таком виде. Не могли бы вы мне дать - на время, конечно, просто одолжить - какую-нибудь накидку, чтобы я мог хотя бы одеться по-человечески. Сейчас я, наверно, произвожу прекомичное впечатление. Мой вид наверняка должен казаться вам совершенно непристойным. Он заставил себя рассмеяться. Я должен постараться сделать вид, что я смущен, подумал он и постарался рассмеяться смущенно - кажется, ему удалось, удалось и это. Она обернулась - порывисто, стремительно, по-девичьи гибко - и стала звать женщин, прятавшихся за повозкой и в кустах, но, еще не успев закончить начатый призыв, успев произнести только два-три первые слога, она спохватилась, обрела прежнее достоинство зрелой женщины, повелительницы, и ее пылкая готовность приступить к немедленным действиям в игре, в которой главная, и единственная, женская роль принадлежала ей - быть может, откуда ему знать, то была ее первая в жизни роль вообще, - преобразилась в повелительный приказ. - Эй, девушки! - пылко закричала она, втягивая их в игру, в действие. - Будьте добры, пусть одна из вас принесет сюда какое-нибудь покрывало, - закончила она с дружелюбным достоинством. Кусты зашевелились. Две-три женщины, наклонившись или, наоборот, потянувшись вверх, схватили простыни, скатерти и плащ; другие стали спускаться с холма, сгрудились стайкой, ускорили шаг - это было зрелище, картина. Впереди шла молоденькая худышка, она подошла первой, но за нею в ряд, все теснее сбиваясь в кучку, шли остальные - одни полные, другие худые, - и несли они целый гардероб, целое жениховское приданое, целый торговый прилавок, целую охапку выстиранной одежды, и позади всех, раскачиваясь, плыла тяжелая, лоснящаяся от жира мулатка, держа в руках плотное серое шерстяное одеяло. Все это совершилось за те считанные мгновения, пока госпожа отдавала приказание служанкам, и потом вновь обернулась к нему, а он тем временем искал еще какие-то слова и жесты, чтобы не показать, как глубоко он унижен. - Вы слишком любезны, - произнес он, взяв покрывало, которое ему протянула худенькая шустрая девушка, присев и хихикнув со страхом и любопытством. - Пустяки, - ответила госпожа с учтивым достоинством. Она тоже искала подходящие к случаю слова, непринужденные, простые и самые нужные. Он накинул покрывало на плечи, а ветку бросил, оцарапав сучком бедро; зашуршали листья, он отшвырнул ветку ногой и пошатнулся - он все еще нетвердо стоял на ногах. - Я чрезвычайно вам обязан, - сказал он, пытаясь поддерживать тон легкой светской беседы. Она нашла слова, которые искала: - Быть может, вы хотите перекусить? Ведь вы так долго были в плавании. Это и есть непринужденные слова, поняла она и подумала: до чего же он грязный и всклокоченный! Его воспаленные глаза мигали. Космы волос и бороды пропитались солью, руки и шея в ссадинах и шрамах, по щеке тянется длинная царапина, вокруг нее запеклась кровь. - Я вам бесконечно признателен, - сказал он. - Я и правда немного проголодался. Сами понимаете... Он указал рукой за спину и опять попытался изобразить улыбку. Глаза жгло, он мигал, ослепленный белизной ее платья. - Еда у нас с собой, - сказала она. - Но, может, вы сначала... умоетесь? - Я как раз хотел просить позволения, - сказал он. - Я растрепан и ободран. Сами понимаете... Он поклонился ей, с трудом повернулся и неверными шагами стал спускаться к берегу реки. Он еле жив, подумала она, и ее вдруг пронзила нежность к нему - к его нетвердой походке, к дрожащим ногам, к воспаленным глазам, к колтуну его волос и бороды, к голове, которую он склонил, когда, шатаясь и хромая, заковылял вниз к воде. Он сел за кустом. Рабыни все еще стояли с одеждой в руках, провожая его взглядом. - Соберите выстиранное белье, оно уже, наверно, высохло, - приказала она. Пока он купался и соскребал с себя грязь, они собрали скатерти, рубашки, простыни и хитоны и снесли их в повозку; плотные плащи и одеяла еще не совсем просохли, им надо было еще немного повисеть. Она слышала, как он плещется в воде, пыхтит и стонет - вот он стал шумно, захлебываясь, пить, - но она не глядела в его сторону. Рабыни были крайне возбуждены, они роняли выстиранные вещи, потом отряхивали с них песок, травинки и насекомых, громко смеялись, перешептывались, фыркали и хихикали. Она пошла к повозке, рабыни складывали в нее узлы. - Хитоны высохли? - Почти все, - ответила Энония. Навзикая выбрала один из льняных хитонов, принадлежащих ее братьям, и вышитый плащ и сложила их на траву. - Ему же надо одеться, - пояснила она, хотя в пояснениях нужды не было. - Снесите это ему. Маленькая худышка уже нацелилась бежать. - Нет, постой, - сказала царевна. - Пусть пойдет Энония. Беременная, грузная и лоснящаяся, взяла одежду и поплыла вниз. - Погоди. Навзикая нагнала ее и протянула ей флакон с душистым маслом и бронзовый гребень. - Передай ему еще и это. Когда она снова взглянула в ту сторону, Энония все еще стояла у кустов с переброшенной через руку одеждой. Не хватает ума положить все на землю и уйти! - с раздражением подумала царевна. - Энония! Невольница повернулась, оскалив в ухмылке широкие белые зубы. - Чего? - Ничего, - сказала Навзикая. - Впрочем, положи одежду, нам надо еще убрать оставшиеся одеяла и плащи. А это положи там. Энония, как видно, не расслышала. Она смотрела, как мужчина выходит из воды. Он прикрывал руками наготу. Руки были изувечены, нескольких пальцев не хватало. Наверно, их отсекли мечом, подумала Энония. - Вы... вы воин? - спросила рабыня. - Был когда-то, - ответил он и взял у нее одежду. У него руки изувечены, думала Навзикая. Он побывал на войне. Это герой, явившийся с моря. Глава двадцатая. ПОЛИКАСТА Нестор поднялся спозаранку, уже с рассветом он стоял в воротах: наружного двора и громко рыгал. Решено было утром заколоть телку для ранней трапезы с жертвоприношением. Надтреснутый, с визгливыми нотами голос Нестора разносился по обоим дворам - Телемах прислушивался к нему, нежась в постели. Писистрат уже встал и ушел. Спальня, находившаяся в глубине дома за мегароном, была совсем простой, ничуть не более роскошной, чем у них в Итаке. Телемах обвел взглядом побеленные стены. Под потолком тянулся довольно топорно исполненный фриз на сказочный сюжет - похоже, он изображал львиную охоту. Пол был выложен каменными плитами. В углу стояла амфора с водой, в стену вбиты крюки для одежды. Так вот как живут цари на Большой земле, подумал он. Вчера засиделись допоздна - голова и сейчас еще была тяжелой. Старик по меньшей мере дважды представил Телемаху своих сыновей, их было не то пятеро, не то шестеро, и всех Нестор смастерил на старости лет. Все они, не считая, конечно, Писистрата, были самые что ни на есть заурядные, да что там - обыкновенные деревенские пентюхи. Потолковали о правителе Ментесе, которого никто не знал, и под конец, после многократных возлияний, Нестор пришел к выводу, что это переодетый бог или богиня. Возможно, он и угадал. В старые времена, говорил старик, боги часто являлись людям, когда их никто не ждал, да-да, тут-то они как раз и являлись и творили всякие чудеса или являлись просто так, чтобы люди усмотрели в этом знамение. А нынче случай самый подходящий, потому что завтра на рассвете мы принесем жертву богам, сказал старик. Едва он это объявил, сверху снова спустилась царица Эвридика, Высокоправедная, и застолью настал конец. Царица неприветливо поздоровалась с гостем, не спросила о том, как он доехал или что делается в Итаке, но потребовала, чтобы старик немедленно пошел спать. Он стал упираться, захныкал: - Ты что, не понимаешь, женщина, у нас в гостях побывала Афина Паллада, мы должны это отметить. Она пожала плечами, властная, степенная, ее было не легко пронять. - Тебе мерещится Афина и еще невесть кто всякий раз, как ты хлебнешь лишку, - сказала она напрямик и отнюдь не добродушно. - Пошли! Но прежде чем старика увели наверх, он пожелал собрать и пересчитать все кубки; свой собственный прекрасный кубок, украшенный голубками, он не выпускал из рук, но Высокоправедная отняла его у старика и передала сыну Эхефрону, который, по-видимому, должен был отнести самую дорогую утварь в шкаф, стоящий в спальне. Вот и все, что запомнилось Телемаху из того, чем закончился первый день, проведенный им в Пилосе. Теперь пора вставать, подумал он, зажмурился и, потянувшись, зевнул. Сосчитаю до десяти - раз, два, три, четыре, пять... Дома я никогда не пил так много, да еще такого крепкого вина, но нельзя же было отказаться, когда наливают и провозглашают здравицы. Пили и за его отца. Нестор мало-помалу вспомнил уйму всяких историй, большей частью непристойных. "Надеюсь, ты пошел в него, - говорил старик. - Одиссей насчет этого был малый не промах..." Восемь, девять, десять. Телемах начал считать сначала, но, когда он нехотя добрался до семи, дверь отворилась. Он открыл глаза., поднял голову и посмотрел. На пороге стояла девушка лет шестнадцати-семнадцати с темными блестящими и любопытными глазами, та самая, которую он мельком видел накануне. Она остановилась в дверях, оглядела комнату, снова взглянула на него и улыбнулась. Он откинул со лба волосы, проглотил слюну. Девушка и впрямь была прехорошенькая. Она размахивала большой пушистой простыней. - Мама шлет вам привет и спрашивает, не хотите ли вы принять ванну. Она щебетала - трудно было подобрать другое слово, чтобы определить ее голос, ее смешливый голосок. Она развернула простыню, встряхнула ее. - О, - смущенно сказал Телемах, откашлявшись (здорово мы вчера перебрали), - боюсь, это вас затруднит. - Ничуть, - звонко сказала она. - Я покажу вам купальни, вот и все. - Но... - Он запнулся. - Купальня здесь рядом, - продолжал звонкий голосок. - Если желаете, я вам помогу. Он покраснел, он понял. - Да... но... боюсь, это вас слишком затруднит. - Ничуть, ничуть, - снова защебетала она. - Я всегда помогаю героям... то есть когда герои приезжают к нам в гости. Телемах приподнялся на локте, чувствуя, что заливается краской, но все-таки улыбнулся ей. - Положите простыню сюда, на стул, я справлюсь сам. Где у вас купальня? - Я вам покажу, - повторила она. - Не смущайтесь, я привыкла к мужчинам. Если хотите, я потру вам спину. Идемте - если только час для вас не слишком ранний. Но ведь до вашего отъезда надо успеть принести жертву богам. Или, может, по-вашему, еще слишком рано? В вопросе, конечно, была ирония. Он рассердился, вернее, не рассердился, а просто немного обиделся. Ну и нравы у них, такое деревенское простодушие - дальше ехать некуда, даром что тут двор царя Пилоса и все прочее. У нас на Итаке и то лучше. Вот тебе и Большая земля. - Пойдемте же, - настаивала она. - Говорю вам, они готовят жертвоприношение, ну и всякое такое. Телемаху никак не удавалось овладеть собой. В горле стоял комок - хоть бы отпустил поскорей. Она была маленького роста, хорошо сложена, с темными волосами - свет из окна под самым потолком падал прямо на нее. Она стояла в квадрате утреннего света, в полуоткрытой двери, ведущей в коридор. Банщицы обыкновенно бывали старые и чаще всего чернокожие. На скамеечке посреди комнаты валялся хитон Телемаха, его выходная одежда с богатой вышивкой, - на родном острове лучший хитон был разве что у Антиноя; рядом с кроватью Писи-страта холмился измятый плащ - ночью он хотел его повесить на крючок (здорово мы вчера перебрали), но промахнулся. Одна из сандалий была небрежно брошена посреди комнаты, другая куда-то запропастилась. В углу стоял кувшин то ли с водой, то ли с уже разбавленным вином. - Где у вас купальня? - спросил Телемах уже несколько более твердым голосом. - Я сам найду, только скажите где. - Я покажу вам, если вы пойдете со мной, - ответила она. Во дворе кто-то что-то крикнул. Оба прислушались. - Это папа шумит, он всегда шумит в день заклания. А вы любите, когда приносят жертвы? По-моему, это так противно. Он встряхнулся и изо всех сил постарался овладеть собой - превратиться в зрелого, исполненного достоинства мужа, настолько зрелого и исполненного достоинства, насколько это возможно для провинциального гостя с островов, оказавшегося в подобном положении в ранний час на другое утро после затянувшейся до поздней ночи попойки. - Жертвоприношения священны и необходимы, - сказал он. Высокопарные слова прозвучали смешно - он покраснел под взглядом ее блестящих темных глаз. - В общем, приносить жертвы богам - дело хорошее, - сказал он коротко, по-мужски, - А как вас зовут? - Поликаста, - ответила она, вильнув бедрами и переступив с ноги на ногу, она была босиком. - Как вы думаете, правда, что вчера у нас побывала в доме Афина? Тот высокий светловолосый господин? - А разве вы его видели? - спросил он, протягивая руку, но до хитона дотянуться не удалось. - Когда приезжают важные гости, нам в мегароне быть нельзя, - объяснила она, и выражение ее лица переменилось: стало обиженным, губы выпятились, надулись. - Только мальчикам и замужним сестрам позволяют выходить к гостям. - Она прошлась по комнате и, подняв плащ, бросила ему: - Вы его ищете? - Ему показалось, что в тоне ее прозвучало презрение. Он рывком подтянул к себе плащ и сел, держа его в руках. А вдруг я вчера заблевал его! - со страхом подумал он. - У вас красивое имя - Поликаста. Оно звучит так... поэтично. - Вы любите стихи? Она сделала к нему несколько шагов и остановилась посреди комнаты. Быть может, на материке царевны даже к гостям выходят босиком. Ступни ее были в пыли - она уже выбегала утром из дому. - Так или иначе, вид у него на редкость благородный, - сказала она. - Вы о ком, о Ментесе? - О ком же еще. - Очень видный мужчина, - сказал он баском. Она возбужденно подалась вперед, глаза ее блеснули. - А вы тоже, как папа, думаете, что это Афина? Ночью он склонялся к этой мысли, хотя Нестеровы доводы были не слишком связными и убедительными. Но главное, ему самому льстила мысль, что он появился на людях в обществе особы, которая могла оказаться божеством - переодетым богом или богиней. - Не знаю, - сказал он теперь. - Но вчера, когда мы прибыли сюда вместе с ним, мои глаза стали вдруг на диво зоркими - по-моему, я видел отсюда даже свою родину, Итаку. - Так или иначе, манеры у него очень благородные! - заявила она. - Мы стояли в верхнем покое и смотрели на вас через окошко. А вы были такой смешной и испуганный. Вы что, вообще из боязливых? - Я? Я должен быть остроумным и изящным. Должен блеснуть и показать, что не лезу за словом в карман. Девушка его раздражала, но в то же время смущала, приводила в замешательство. И знала это. - Я из боязливых? А впрочем, пожалуй, - отвечал он. - Сквозняков боюсь. Это была старая итакийская острота - так в родном порту обычно бахвалились своим бесстрашием старые морские волки. Но заряд пропал даром. - Хотите, я закрою дверь? - предложила она, и только глаза ее смеялись. - Нет, - не нашелся он. Но тут его осенила удачная мысль. - Конечно, я люблю стихи, - вспомнил он. - А вы? - Не особенно, - отвечала она. - У нас тут исполняют только старые песни - разное занудное старье про Агамемнона и... а впрочем, про него как раз жутко интересно, про его царицу, помните! - а потом еще всякие запетые песни про папу и его товарищей, как они были на войне, про Менелая и Одиссея... и... - Одиссей был мой отец, - тихо сказал он и сразу сделался другим. - Ай-яй-яй! - воскликнула она с искренним сочувствием в голосе. - Я, наверно, наступила вам на любимую мозоль? Был мой отец! - подумал он. - Я организовал экспедицию, - сказал он, - понимаете, я еду на поиски. Еду его искать с моими людьми. Это звучало по-адмиральски. Она не высказала на этот счет никакого мнения, только приговаривала: "Вон что! Вон как!" - и помахивала купальной простыней. А он продолжал сидеть, натянув на плечи одеяло. - Наверное, все ждут вас, - заметила она, теперь уже с легким нетерпением. Выпростав ноги из-под одеяла, Телемах покосился на них. Ноги были совершенно чистые. Он накинул на себя плащ, завернулся в него, подумал, что уж теперь вид у него, наверно, стал совсем дурацкий. - Пошли! Телемах двинулся за ней, уже почти злясь. Он вспомнил, кто он такой. Он - начальник экспедиции. И гость, еще гость почетный, его чествовали вчера целую ночь, занимали рассказами и оказывали ему внимание, он - тот, кого, возможно, сопроводил сюда бог или богиня. Не исключено, что это была Афина Паллада. А его выволокла из постели девчонка, которую он, можно считать, прежде не видел, и ведет, как жертвенного быка на заклание, как раба, как... как конфузящегося деревенского мальчишку! Ей-богу, я злюсь, думал он. - Сюда, - сказала она, толкнула дверь налево по коридору и показала внутрь. - Живо окунитесь, надо спешить. В углу стоял медный чан, у них оказался водопровод и душ. Пол был мокрый, наверно, вся семья, включая зятьев и невесток, с самого рассвета уже плескалась здесь, смывая с себя хмель и грязь. Босые ноги Телемаха зашлепали по каменному полу - звук был неприятный и отнюдь не героический. Он поискал глазами крюк, чтобы повесить плащ, но ничего не обнаружил. - Дайте мне. После минутного колебания он спустил плащ с плеч и, повернувшись спиной к девушке, протянул ей одежду - при этом он случайно коснулся ее руки. Я веду себя глупо, думал он, будто я прежде не видал девчонок, при желании я мог бы кое-что порассказать, может, как знать, мне даже случилось кое-кого обрюхатить, не такой я конфузливый, как она, видно, воображает! Он влез в круглый медный чан и сел, вода доходила ему до самого горла. Вода была прохладной, даже слишком прохладной, и, едва он задвигал руками, чтобы помыться, - плюх-плюх - перелилась через край, изобличая его неловкость. Девушка стояла рядом и лицезрела его во всей его наготе. - Ну вот вы и чистый, - сказала она, выдернув затычку из крана над чаном. До дрожи, до озноба ледяная вода хлынула на него широкой струей, он не выдержал: - У-у-у! - Слишком холодная? - Н-нет, - ответил он, стараясь не стучать зубами. - В самый раз. - У нас есть вода потеплее. В баке, - сказала девушка. - Но это все больше для стариков, - добавила она. - Надеюсь, у вас ревматизма нет? Ох! Как же я об этом не подумала! Ах я безмозглая! Но герои всегда предпочитают эту воду, она бежит прямо из родника, говорят, она очень полезна - кое-когда, по утрам. Все его мужество, само его мужское естество съежилось от холода. Вставая, он не смел глянуть на низ живота. - Держите. Он закутался с ног до головы в пушистую, дышащую человеческим теплом купальную простыню и стал растираться. Ноги хлюпали по каменным плитам пола - ему казалось, что они стали огромными и плоскостопыми. Он присел, повернувшись к ней спиной, и тщательно вытерся. Волосы были хоть выжми. - Вот так, - сказала она из-за его спины. - Подойдите-ка ближе, я натру вам спину маслом. Елей и ее руки были просто... ну просто изумительны. Она быстро прошлась по его лопаткам, спустилась ниже к мягкой части спины, он никогда не испытывал ничего подобного. Судорога исчезла, тело распрямилось, ноги стали сильными и обрели обычный размер. Пусть массирует его как можно дольше! - Теперь повернитесь! Он повернулся, уже не ощущая стыда, но все же прикрылся простыней. Мягкие руки полетели по его груди, потом спустились к поясу, опять взлетели вверх, к подбородку, - хорошо бы борода была погуще, а то на щеках всего-навсего пушок. От ее рук сладко пахло медом, елеем и еще чем-то, каким-то незнакомым ароматом Большой земли. Она была ему по плечо. Тонкий нос, прямой и узкий, не картошкой, как у Нестора и братьев, шея смугло-золотистая. Подбородок округлый. А руки ее - они были совершенно удивительные, проворные и мягкие. - Наклоните голову! Он наклонился к ней, и она умастила ему волосы. Она прикасалась к его волосам так, словно вытирала руки полотенцем. Потом погладила его по лбу и щекам, по шее и плечам, окутывая его нежностью и ароматами. - Ну как, теперь вам лучше? - спросила она, подняв к нему лицо. - Отлично, - сглотнув, ответил он. Это звучало учтиво и по-мужски, так мог говорить человек, привыкший иметь дело с женщинами. И он повторил: - Просто отлично. - Ну и хорошо. А теперь идите одевайтесь, они ведь вас ждут. Ему хотелось дотронуться до нее, но он не решился. Она протянула ему плащ, он набросил его на плечи, выпустив из рук простыню, которая упала на пол. Он тут же решил, что это неудобно, и наклонился, чтобы ее поднять. Но девушка его опередила, постояла, помахивая влажной пушистой простыней, потом отбросила ее на стоявшую в углу скамейку. Ему следовало обтереть и ноги, теперь это было проще простого, но это нарушило бы его приподнятое настроение. И он пошел к дверям, хлюпая по влажному полу. У дверей он обернулся. - По-моему, Поликаста - очень красивое имя. Надо было бы добавить что-нибудь еще, но и сказанное само по себе было вовсе не глупо. Так мог говорить человек воспитанный, привыкший иметь дело с женщинами. Идя по коридору, он думал: не глупо сказано. Обернувшись, он поднял руку, чтобы помахать девушке в знак прощания, но она уже ушла в другую сторону, мелькнула только ее спина. Он свистнул. Она с недоумением обернулась, высоко взметнула дуги темных бровей, вздернула подбородок. - А вы, вы тоже там будете? На жертвенном пиршестве? - Конечно, - ответила она. - Само собой. Придется, хотя нам с мамой это совсем не по душе. - Понятно, это кому как, - сказал он. Он еще помедлил, но она уже повернулась и ушла. А теперь я, наверно, сморозил глупость, подумал он. Глава двадцать первая. ГОЛОДНЫЕ Когда он подошел к повозке, они уже приготовили для него мясо, хлеб и фрукты. Теперь он выглядел моложе и благообразнее. Навзикая не верила, или, лучше сказать, ей не пришло в голову, когда он облачился в вышитый хитон и плащ, что некое божество озарило его стан и облик светом своей божественности, однако, после того как он вымылся и натерся маслом, лицо его уже не казалось таким изнуренным. Походка стала более твердой и упругой. Далее воспаленные глаза прояснились, волосы и борода стали мягче, и борода, умащенная елеем, приобрела золотистый блеск. Рабыни столпились вокруг, вплотную к нему. Ума не хватает держаться подальше, подумала Навзикая. Совсем помешались на мужчинах, даже те, по ком и слепому видно, что им скоро рожать. Придется их потом вразумить. Так неучтиво толкаться вокруг него, будто он какой-нибудь диковинный заморский зверь. Лицо его было испещрено свежими красными царапинами, но запекшуюся кровь он смыл. Ноги - Навзикая украдкой покосилась на его волосатые ноги - тоже изранены. Над левым коленом виднелся застарелый широкий шрам. Ему надо бы обуть сандалии, подумала она. Плечи у него были могучие, кисти рук широкие и сильные, но загрубелые, как у воина или моряка. Одного пальца не хватало. Он был ростом пониже ее отца и братьев, но крепче сбит. Ему, верно, многое пришлось пережить, думала она. И, верно, он повидал много далеких стран, многих людей и многих женщин. Он очень красивый мужчина, думала она. - Угощенье у нас скромное, но, если вы готовы довольствоваться тем немногим, что мы можем вам предложить, садитесь здесь... Энония, принеси воды. Она сделала девушкам знак, и тут у них наконец хватило ума отойти на несколько шагов, но поодаль они остановились и стали на него пялиться. Впрочем... надо отдать им справедливость, они не пялились, но любопытство их разбирало. Разбавив вино водой, она присела на низкую оглоблю повозки. А он опустился на траву перед расставленной на полотенце едой. Навзикая уже успела повязать голову платком. Я слишком загорелая и румяная, просто деревенская девчонка, думала она. И на голове сплошной колтун. Но не могу же я при нем начать причесываться. И притираний я с собой не взяла. Как глупо, я даже не подумала о них. И зеркала у меня, конечно, с собой нет. Руки его так и рвались схватить пищу, схватить немедля. Я должен себя сдержать. Рот был полон слюны, он ее сглотнул. Перед ним лежал хлеб, ломтики вяленого мяса - удивительный, прекрасный, благородный белый хлеб и мясо - благородное, удивительное. - Как зовется эта прекрасная страна? - спросил он, отворачиваясь от еды. - Схерия, - ответила она. - Некоторые еще зовут ее Длинный остров или Лебяжий остров. И еще Остров быстролетных судов. Мой папа здешний царь, его зовут Алкиной. Он подумал: теперь уже можно взять, можно съесть; повернулся лицом к мясу, к хлебу, уже протянул было руки. Но тут же подумал о своих руках: у них слишком отталкивающий вид - и снова повернулся лицом к девушке: - А вы сами, царевна? Как вас зовут? Вот досада: она покраснела. - Меня зовут Навзикая. Он овладел мышцами лица, улыбнулся ей. Сейчас начну есть! - решил он про себя. Руки у него дрожали. - Какое красивое имя, - сказал он. - Наводит на мысль о кораблях. О море [имя Навзикаи этимологизируется здесь как "Сжигающая корабли"]. - Н-не знаю, - сказала она. - Может быть, - Она снова покраснела. - Но ешьте же, вы ведь, наверно, страшно голодны. - Спасибо, спасибо, - сказал он. Воля еще раз одержала победу над руками, над небом, над желудком. Он обернулся к ней, в глазах начало темнеть, земля заколебалась. - А что за народ здесь живет? - спросил он. Голос справился с дрожью, - Народ, без сомнения, выдающийся, это видно по вас, - грубо польстил он, - но какое имя он носит, как зовется? - Феакийцы, - отвечала она. - Мы пришли из далеких краев на востоке, а может быть, с юга. Кажется, мы бежали откуда-то после войны. Но кушайте же, прошу вас. - Спасибо, большое спасибо, - снова повторил он. Она ждала, что он скажет, как его зовут. Впрочем, может быть, за границей это не принято, догадалась она. Она решила задать наводящий вопрос: - Довольны ли вы вашим странствием? И тут же сама посмеялась над собой - глупо было и спрашивать. А он... Он склонился над едой. Протянул к ней руки. Навзикаю он больше не замечал. Он взял ломтик мяса, поднес ко рту, проглотил его целиком. Потом закрыл глаза. Принялся за второй кусок. Он работал челюстями, мышцами шеи. Чавкал. Искалеченной рукой поднес ко рту кусок хлеба. Крошки застряли в бороде. А когда он стал пить из глиняной чаши, в горле у него забулькало. Она отвернулась. Солнце уже садилось, под деревьями и скалой сгустились тени. В солнечных лучах у реки зароилась мошкара; едва Навзикая увидела мошек, у нее зачесалась нога. Она старалась не смотреть на него, пока он ел, но слышала, как он ест. Совсем изголодался, бедняжка, думала она. Но если он будет есть так жадно, его стошнит. Вино сразу ударило ему в голову. Оно было сильно разведено и все же для него оказалось слишком крепким. Он плеснул в него еще воды из глиняного кувшина. Некоторые из рабынь были совсем молоденькие. Две-три, несомненно, беременные. Одна толстуха темнокожая, как... Он не хотел вспоминать. Но эта, наверно, в ранней юности, лет этак в тринадцать-четырнадцать, была соблазнительной красоткой. А теперь она, видно, на восьмом месяце. Он чувствовал, как проходят по горлу большие куски пищи. Нехорошо есть с такой жадностью, подумал он. Надо поддерживать разговор. Очень важно с самого начала произвести хорошее впечатление. Я сыт, умирая от голода, подумал он. Я должен решить, что я сыт. Я сыт. Им покажется странным, что я привела с собой домой мужчину, думала она. - Позвольте поблагодарить вас, - сказал он, вставая. Язык у него заплетался, он опять начал невнятно бормотать. Кровь бросилась ему в голову, он пошатнулся. Вино мне не впрок, думал он. Глупо, что я пил вино. Ему вдруг страшно захотелось спать. - Не за что, - сказала она, снова обернувшись к нему лицом. Девушки собирали остатки еды, складывая ее в корзину. Надо было, наверно, съесть побольше, думал он. - Мои родители будут очень рады познакомиться с вами, - произнесла она. - Мы как раз закончили стирку и собирались домой. - А мне будет чрезвычайно приятно познакомиться с ними, - откликнулся он. - Но что они подумают обо мне, если я явлюсь вдруг так... в одежде с чужого плеча. - О, на этот счет не беспокойтесь, - улыбнулась она ему и снова покраснела. Она и в самом деле прехорошенькая, думал он. Нетронутая. Она напоминает мне кого-то. В самом деле прехорошенькая. Его мысли тоже заплетались, скользили, спотыкались, хромали. В самом деле прехорошенькая. - Мне кажется, что я знаком с вами много лет, - сказал он без всякого перехода. - То есть, я хочу сказать, вы мне кого-то напоминаете. Она неумело пыталась приладить сбрую: хотела помочь служанкам впрячь мулов - прежде она никогда этого не делала. - Подождите, - сказал он. Руки саднило, прикосновение к жесткой шкуре мулов причиняло боль. Ободранные ладони были липкими. - Вот так. - Я поеду вперед, - сказала она. - Может быть, это покажется вам смешным, но понимаете... Не знаю, каков обычай в других странах, а здесь тотчас начнутся сплетни. Знаете, как в деревне бывает. Дай только повод - тотчас начнут сплетничать. - Я прекрасно вас понимаю, - заверил он. - Вы только объясните мне, как пройти, я сам найду дорогу. - Это далеко, - сказала она. - Но девушки вам покажут, так что вы еще засветло будете у нас. Она забралась в повозку, взяла в руки вожжи и длиннохвостый кнут. С помощью вожжей и кнута повозка двинулась вверх по склону; он шел рядом, разговаривая с девушкой. Рабыни замыкали шествие. На вершине холма начиналась накатанная дорога; он увидел раскинувшиеся вокруг хлебные поля, рощи, фруктовые сады и леса. Видно было, что остров богатый и процветающий. Навзикая рассказала ему, что здешние жители - мореходы, на своих быстролетных судах они перевозят грузы и ведут торговлю с материком на востоке и с островами на севере. С землями, лежащими к югу, они по каким-то причинам связей больше не поддерживают. Солнце все еще пекло, пот катил с него градом. Несколько раз его подмывало сесть и отдохнуть. - Еще далеко? - Нет, - отвечала она. - Сейчас будет Роща Афины - вон она виднеется. Там вы можете обождать, чтобы люди не... понимаете, люди любят посудачить. Она покраснела, тень пробежала по ее лицу. Он ожидал увидеть храм, но никакого храма не оказалось - просто оливковая роща на невысоком холме. В сумерках вдали виднелся город, над всем возвышался, белел дворец, а вокруг города, сразу за его стенами, опять тянулись пашни, сады, дома поменьше и хижины. Все дышало миром и покоем. - Подождите здесь немного, - попросила она. - Я думаю, вы дорогу найдете? - Я просто пойду вперед, - сказал он. Она помедлила. Он стоял рядом с повозкой и ждал - Я вдруг подумала... - сказала она. - О чем? - Вы были на войне? Вы воин? Все вокруг было таким тихим и мирным. В сумерках лаяли собаки, звякали, бренчали бубенчиками козы, мычали коровы, над крышами поднимался дымок. Казалось, он вознесся в какой-то иной человеческий мир, в мир, какого он прежде не знал, а если знал, то забыл. Человеческий род за пределами остального человеческого мира, за пределами мира богов. - Да, - сказал он. - Но это было давно. Много лет назад. - Я просто так спросила, - сказала она. В ее голосе прозвучали новые нотки. Он молча подумал, не разочарована ли она. Всем им нужны герои, думал он. Рабыни ушли немного вперед, они остановились поодаль на дороге и, поджидая, перешептывались. Некоторые хихикали, другие глотали смех, фыркали, кто-то замурлыкал песенку, одна из самых молодых стала прыгать через обрывок веревки, поднимая в закатном свете облако пыли. - И еще одно, - сказала она ему, - когда вы войдете в большой зал, идите прямо к моей матери и поклонитесь ей. Ее зовут Арета. Как дурно они воспитаны, думала она, вполуха прислушиваясь к девичьим голосам. Проберу их хорошенько. Она натянула вожжи, подняла кнут и помахала им в воздухе. - Вам ничего больше не надо? - Не найдется ли у вас немного воды? - попросил он. - Меня все еще мучит жажда. - Он засмеялся, лицо сразу свело болью. - Я съел слишком много соли, в этом все дело! Она порылась в корзине, в глиняном кувшине еще осталось немного воды. Всего несколько глотков. Она протянула ему кувшин и мех с вином. - Вода совсем теплая, - сказала она. - Не имеет значения. Мне только освежить рот. А вина не надо, от него в голове дурман. - Да нет же, возьмите, - сказала она звонким голосом и вдруг засмеялась заливистым, счастливым смехом. - Вдруг вода окажется слишком теплой. Повозка тронулась. Платье ее белело в лучах заходящего солнца. Глухо цокали копыта мулов, скрипел и постукивал кузов повозки, по временам скрежетали колесные оси. Рабыни затянули песню - хором чистых и хриплых голосов. Гелиос опустился в море за пределами мира смертных. Дожидаясь, пока сгустится мрак, Странник сидел на одном из выложенных по кругу белых камней. Его по-прежнему неудержимо клонило в сон. Маленькими глотками он потягивал воду, теплую и оттого безвкусную. Лицо было липким от пота и пыли, сердце трепыхалось. Я и впрямь хлебнул лишнего, подумал он. Он понял, что если еще посидит здесь, то уснет. Ветер, налетевший с гор, по-вечернему лениво шелестел листвой священных олив богини и кипарисов. И хотя он находился так близко от Бессмертной, ему показалось вдруг, что все боги, все божественные силы - это что-то очень далекое. Осязаемой действительностью была жажда, она иссушала язык, небо, гортань. Он допил остатки тепловатой влаги и только тогда пустился в путь. Шел он осторожно. Заслышав приближающиеся мужские голоса, он нырнул в разросшиеся на склоне кусты и переждал там, пока путники прошли мимо. У ворот в высокой каменной стене не было ни часовых, ни собак, наверно, часовые ужинали у себя дома, а может, пошли прогуляться вечерком. Как видно, у этих людей времена были мирные. Привычным, но давно забытым, а теперь вновь обретенным движением руки он поискал свой меч; он вдруг затосковал по оружию. Рука, в которой не было копья, казалась пустой, спина, лишенная щита, - беззащитной. Здесь царит мир, подумал он и, хотя на нем был хитон, а через руку перекинут плащ, почувствовал себя более голым, чем при пробуждении. Он вошел в ворота. В полумраке не было ни души. Он в сомнении остановился у самого входа. Прямо перед ним - широкая улица; из дверей, из человеческого жилья, льется свет. Ему стало страшно. Я боюсь! - подумал он, попытался прогнать эту мысль, не сумел и под конец смирился с нею: да, боюсь. Он стал красться вдоль стены, ощупывая рукой грубо обтесанные каменные глыбы. Камни еще хранили дневное тепло, они дышали теплом. Пройдя немного, он остановился. Не могу же я явиться с такой поклажей, подумал он о глиняном кувшине и мехе с вином. Вино плескалось в мехе, шевелилось в нем, точно живое существо, точно теплая птица хмеля, пойманная саднящей рукой. Он вытащил костяную пробку, вылил содержимое в кувшин и выпил; вино было сладкое, клейкое, крепкое. Положив на землю мех и кувшин, он привалился к стене. Почти сразу он почувствовал себя лучше, смелее. Вино обволокло его, теперь у него был заслон, щит. - Все, больше мне нельзя ни капли, - громко сказал он, хохотнув. - Ни капельки. Совсем я стал никудышный, негодный, пропащий, конченый. Жалкая развалина, а теперь еще вдобавок напился. Ну и черт с ним. Что мне вообще здесь понадобилось? Зачем я вообще отправился в плавание? Почему не остался там, где был? Но он знал, что не мог остаться. Высокодержавные добрались бы до него другим способом, более жестоким и постыдным. И вот он стоит здесь, прислонившись к шершавой стене в чужеземном городе, и сейчас пойдет куда-то, а может, убежит прочь. А может, ляжет на месте и уснет. Нет, не хочет он уподобляться нищеброду, на которого мочатся собаки, если им неохота снизойти до того, чтобы разорвать его в клочья. Я ведь тоже царь, подумал он и расправил плечи. Тоже правитель. У меня тоже есть свой город и дворец. Он боролся с действием вина, но силы его иссякли. И он побрел назад вдоль стены, накинув на плечи плащ и стараясь идти твердым шагом. "Я Одиссей, - твердил он себе. - Я Одиссей, я Одиссей, я царь среди смертных". В воротах появилась девушка, ее платье белело в темноте. Он вздрогнул, выпрямился, поднял голову и подошел к ней ближе. Но это была не царевна. Девушка что-то сказала. - Что? Она повторила свои слова. - Вы... это вы чужеземец? - спросила она застенчиво. - Да, я. Я чужеземец, - промямлил он. - Конечно, чужеземец. Это уж точно. - Вы... вы идете во дворец? - спросила она, отступив на несколько шагов. - Да, хотел бы, - сказал он. (Нельзя ее пугать, а то она исчезнет, вдруг это богиня, вдруг Афина. Я должен твердо стоять на ногах и говорить твердым голосом.) - Я чрезвычайно хотел бы направиться в сторону дворца, - заявил он с расстановкой, четко выговаривая каждое слово. - Барышня... Ее милость, - поправилась она, - приказала, чтобы я вас провела. - И она пошла вперед по широкой улице между домами. Из садовых калиток и дверей домов струился свет, колыхались тени, он увидел, что это девочка-подросток. Сквозь винные пары он сознавал, что этот город похож на его родной город, только, может быть, побольше. Похож: он был также на тот распроклятый, далекий, сожженный и разграбленный город, только, наверно, поменьше. Дворец, светлым пятном выступавший из мрака, был похож на его собственный дворец, каким он ему помнился, разве что побольше, кто его знает. Девочка была такой же смертной девушкой, как царевна (как бишь ее зовут? Что-то связанное с кораблями, с морем), только помоложе. Он хотел положить руку ей на плечо, но не осмелился. Ах ты девчурка моя, смутно подумал он, опора ты моя, посох ты мой, пастушка ты моя, посланница богини. - Это здесь, - сказала девочка и остановилась у ворот. ведущих во двор. - Не забудьте, сначала обратитесь с приветствием к царице. Он, шатаясь, побрел по двору, девушка растворилась где-то в пространстве, в темноте, в дверях, прорубленных в белесоватой стене. Здесь стоят часовые, догадался он, но часовые ни о чем его не спросили. И он двинулся к светлому проему, туда, где были цари, царицы, люди. Первое, что он увидел в зале, переступив его высокий, сверкающий медью порог, был огонь в круглом очаге, обведенном колоннами, и его желтые и красные отблески на кубках. Свет от очага падал на полную, добродушную с виду женщину, которая сидела и пряла, держа в руке поблескивающее веретено. Рядом с ней в кресле сидел мужчина. Вдоль стен за гладко обструганными столами, на которых стояли сверкающие кубки и кратеры, расположились седобородые мужи. Он подошел прямо к женщине, остановился, пошатнулся, ноги у него подкосились. Стукнувшись коленными чашечками о каменный пол, он положил голову ей на колени. Я сплю в доме у людей, подумал он. Глава двадцать вторая. ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ НЕСТОРА Завершив свой туалет, Телемах сиял, благоухал и чувствовал себя полубогом. Он удовлетворенно оглядел себя в медное зеркало, которое обнаружил на постели, когда вернулся из купальни. Он никак не мог отделаться от мысли, что, пожалуй, он и впрямь неотразим. Утренний воздух был удивительно чист и свеж; никогда еще мне не доводилось видеть такого ясног