о и свежего утра, подумал он, проходя через мегарон к алтарю, расположенному во внутреннем дворе. Между тем Нестор развил кипучую деятельность. Одного из зятьев, сына по имени Персей и слугу он послал на ближайшее пастбище, чтобы привести оттуда жертвенную телку, но ее привели еще до того, как трое посланцев отправились в путь, - оказалось, старик забыл, что отдал приказание пастуху еще вчера. Потом он послал вестника на Телемахов корабль, и вся разобиженная компания молодежи, которая накануне в припадке разочарования устроила на берету пиршество, перепилась, учинила драку и еще не проспалась с похмелья, явилась в город в полном составе, исключая, правда, двух бедолаг, которым наказали сторожить корабль. Выйдя во двор, Телемах издали услышал, что приближаются его друзья. Алтарь был сложен из четырех лоснящихся от жира камней - по сути дела, самый обыкновенный низкий очаг. Зятья, сыновья и слуги ждали; кроме них сюда пришли многие жители города. Домочадцы считали происходящее празднеством, так же относились к нему и некоторые горожане - они облачились в свое самое нарядное платье, многие мужчины прихватили с собой оружие - старое, унаследованное от отцов, и новое: тяжелые длинные щиты и легкие круглые, которые они держали неловко и неумело. Пришла сюда и городская беднота - эти больше из любопытства, похоже не испытывая настоящего религиозного пыла; проникновенный и возвышенный смысл церемонии, как видно, совершенно от них ускользал. А Нестор кричал и командовал своим надтреснутым голосом. Быть может, для затравки, до того, как появилась его супруга, он успел осушить кубок-другой неразбавленного вина. Подвели телку, Фрасимед и Писистрат уже стояли наготове: один держал тяжелый убойный бронзовый топор, другой - длинный обоюдоострый нож. Увидев Телемаха, Нестор воскликнул: - Ага, глядите, вот и он! Телемах поклонился, произнес слова приветствия и поблагодарил за вчерашний прием. Старик встал возле алтаря-очага, подошли два раба с охапками хвороста и несколькими чурками. Нестор пояснял происходящее: ждали корабельщиков Телемаха и Лаэрка. - Это наш золотых дел мастер, понятно? Прежде чем заклать телку и посвятить ее богам, мы позолотим ей рога. Таков с давних пор здешний обычай. - И тут же закричал: - Куда запропастился этот Лаэрк! Долго мы будем стоять тут и ждать? А где Эвридика и дочери? Разве они не придут? Беги позови их! Писистрат повернулся лицом к дому и крикнул так, что эхо прокатилось по обоим дворам: - Мама! Девочки! Ау-у! Б окне верхних покоев показалась Эвридика. - Нечего орать без толку, мы и так все слышим. Сейчас приду! - "Сейчас приду", - ворчливо передразнил Нестор. - Это она всегда говорит, когда мы жертвы приносим, а сама норовит увильнуть. Ну! А Лаэрк где? Сколько раз повторять, чтобы за ним сбегали! - За ним уже послали, - сказал сын, названный в честь Зевса - Стратий [букв.: воитель], молчаливый хмурый солдафон. - А вот и он. Лаэрк был коренастый, хромой и кривой человек, больше походивший на певца. Припадая на одну ногу, он вошел во двор, весь в поту, пыхтя и отдуваясь. На ремне, перекинутом через плечо, он нес маленькую деревянную шкатулку. Позади него в воротах появились Телемаховы товарищи, собственные его корабельщики. А я стою себе здесь, подумал он, кивнул им, выпрямился и снова огляделся. Женщины медлили. А я сияю и благоухаю, ни дать ни взять Агамемнон или какой-нибудь лицедей с Большой земли или с юга. - А, вот и ты наконец! - сказал Нестор, поманив к себе Лаэрка. - Теперь можно начинать. А где бабье? Ладно, начинаем. Станьте как полагается, в круг, добрые люди! Милости просим! - крикнул он робеющим и наглым с похмелья итакийцам, которые завистливо и восхищенно вытягивали шеи, пытаясь рассмотреть Телемаха (он и впрямь выглядел торжественно в эту минуту), царя и маленькую, рыже-пеструю криворогую коровенку, почти той же породы, что на островах, где разводили крупный рогатый скот, - похоже, отбивных из нее выйдет не слишком много. - Подведите поближе телку и разожгите огонь! - распорядился Нестор. Пастух и один из зятьев подвели к Нестору телку, покорную и благодушную. Эхефрон принес головешек из кухонного очага, расположенного в углу двора, ближе к мегарону, раздул их и сунул в угли под хворост, сложенный в жертвенный костер. Сыновья и зятья, стоя вокруг, раздували огонь, пока он не занялся и не затрещал хворост. Дым повалил сначала густыми клубами, стелясь по всему двору, а потом, когда огонь разгорелся, потянулся вверх тонкой светлой струйкой: то был добрый знак, ведь до этого несколько дней бушевал налетевший с запада штормовой ветер. А когда запылало уже настоящее пламя, дым по временам совсем исчезал в набравшем силу солнечном свете. Телемах чувствовал необыкновенный подъем. Но женщины все не шли. - Ты готов, Лаэрк? - спросил старик с суетливой озабоченностью, но все же заметно было, что он привык командовать и предводительствовать во времена войны. Лаэрк поставил шкатулку на землю, взглянул на небо, словно прорицатель, высматривающий в нем птиц - вестниц счастья, птиц-знаменовательниц, и не без кривлянья открыл кожаный запор. Он вынул из шкатулки небольшой кувшин и две кисточки, а потом две узкие, продолговатые воронки из начищенного до блеска золота - размером они были со средней величины фаллос и такой же формы. Стоявшие поодаль рабыни захихикали и стали подталкивать друг друга локтями. Мужчины, наоборот, держались с необыкновенной серьезностью. Телемах проникся торжественным настроением, но царица с дочерьми все еще не спустилась во двор. - Может, мы наденем на нее золотые рога только на то время, пока вы будете выстригать шерсть на лбу, царь Нестор, а потом позолотим ей рога, так ведь, пожалуй, удобнее? - спросил Лаэрк, покосившись на царя. - А то золото зальет кровью, оно закоптится, а может, и обгорит. А правду сказать, потом, пока его отчистишь да блеск наведешь, хлопот не оберешься. Нестор оглядел золотые воронки и кувшинчик с краской, потом, пыхтя, наклонился, поднял с земли золотые рога. Он повертел их в руках. Начищенные до блеска, они сверкали и искрились. В глазах царя вспыхнула смешанная с благоговением алчность, когда, держа два золотых, похожих на фаллосы рога, он стал поглаживать их дрожащими пальцами. - Я мог бы надеть это золото на рога телки и оставить его на них подольше, но ведь это, собственно, ни к чему, - пояснил он Телемаху и прочим зрителям. - Однако на некоторое время мы его на них наденем, мы ведь приносим жертву Афине, так что это не повредит. А потом снимем золото и покроем рога золотой краской. Таковы были последние слова, которые он обратил к людям. После этого он на долгое время превратился в Жреца, в Распорядителя жертвоприношения, в Первосвященника; с этой минуты все его движения и смена выражений сделались вдруг строго рассчитанными, подобралась даже отвисшая, слюнявая нижняя губа. Умолкли смешки рабынь В доме, в мегароне, послышались шаги. Появилась Эвридика с дочерьми, вернее, только с тремя незамужними дочерьми, четыре замужних уже находились во дворе вместе с мужьями. Эвридика надела просторное красное платье из дорогой ткани, красные сандалии, золотую диадему и шейную цепочку из круглых мелких серебряных пластинок, она стала Царицей. На Поликасте, замыкавшей шествие, был красивый голубой наряд. Девушка стояла в солнечных лучах и вся светилась. Как ни был Телемах захвачен священнодействием, он не мог удержаться, чтобы не сделать попытки поймать ее взгляд. Девушка, щурясь, посмотрела на него, взгляд ее скользнул мимо, она наклонила голову и уставилась на свои ноги. Эвридика медленно, царственной поступью прошествовала вперед и встала рядом со своим супругом, царственным жрецом, в данную минуту Вознесенным над всеми Первосвященником Теперь разница в возрасте между ними стала не так заметна. Его возбуждение, торжественная и в каком-то смысле боговдохновенная, рассчитанная уверенность в быстрых движениях, его мерцающий, озаренный внутренним светом, устремленный в неведомое взгляд, румянец на лице, так идущий к серебристо-белой, чисто вымытой, расчесанной, во всяком случае, так или иначе приведенной в порядок бороде, и суровые черты женщины, ее нахмуренный лоб, вся ее в эту минуту съежившаяся и понурая фигура - фигура покорной, но сварливой хозяйки дома, ее затаенное недовольство тем, что приходится здесь присутствовать, и тень, отброшенная этим недовольством на ее облик, - все это, вместе взятое, привело к тому, что возрасты супругов как бы сравнялись: на несколько секунд они стали однолетками. Разница в двадцать пять или даже в тридцать лет исчезла, утонула, поглощенная истовостью ритуала, на секунду мелькнула вновь - и тотчас исчезла снова. Поликаста оставалась Поликастой. У двух других дочерей, стоявших позади царицы, вид был туповатый и равнодушный. Обе были долговязые, костистые - они явно засиделись в девицах. А вот Поликаста была прелестна. Не верилось, что она дочь и сестра этих людей. Телемах прикрыл глаза. Он был царский сын, почетный гость, участник торжественной церемонии. Он стоял во внутреннем круге, почти там же, где сыновья Нестора, всего в пяти шагах от телки. В дальних кругах теснились слуги, горожане, а в самых дальних рядах - его собственная корабельная команда, его друзья. Трещал огонь, пахучие кедровые дрова отлично горели, дым поднимался прямо вверх, было чудеснейшее утро. Устремив к небу отрешенный, но при этом все примечающий, внимательный взгляд, Нестор ждал, пока телка облегчится. Когда последняя лепешка шлепнулась на землю и над кучей помета в луже золотистой, уже почти священной мочи поднялся пар, он воздел кверху руки с золотой воронкой в каждой, сначала направив острие воронок вниз, словно изображал некое вялое смирение, а потом, начав первую молитву, стал медленно поднимать их вверх - фаллос, восставший в молитве. Он что-то бормотал, то и дело зажмуривая глаза, словно ребенок при виде сластей, прислушиваясь к чему-то, что нарождалось, поднималось в нем самом, потом поглядел вверх, речь его стала отчетливей, а слова более громки и внятны, и Телемаху удалось уловить смысл его молитвы, длинного потока прекрасных молитвенных слов. - О бессмертная богиня Совы и Оливковых рощ, о ты, носительница Великолепного щита, Повелительница и Метательница Несравненного копья, дай нам силы сокрушить наших врагов, повергнуть их в прах, изрубить на куски, истребить их, вспороть им животы, лишить их мужеской силы, ниспошли нам мудрую мысль в бою, дабы мы вовремя и в нужном месте вступили в схватку и нанесли решительный удар! И научи нас читать в сердцах людей, будь поводырем в нашем странствии, научи нас словам, исполненным совиной мудрости, и мыслям, нежным, как оливы! Тут он сбился и закрыл глаза в поисках продолжения, которое уже назрело в нем, но не могло проложить путь к его устам. Телемах тоже зажмурился, в глубине души он был натурой религиозной. Но пауза затягивалась, и он слегка приподнял веки. Нестор все еще не находил слов, но Поликаста смотрела на него, на Телемаха, который стоял поблизости от алтаря, лучился и благоухал, она смотрела на него внимательным взглядом. Она и вправду прелестна, снова подумал он. И тут из груди Нестора, из недр Несторовой старости, полилась новая, странная, никогда прежде Телемахом не слыханная молитва: - О Нейс Афина, Богиня Мудрости, которой подвластно все, о ты, которая все, что было, и все, что есть, ты Дщерь всего, что было и что есть, пошли нам урожайный год и хороший убой, а если грянет война, пошли нам удачи в войне, о саисская Афина! [египетская богиня города Саис Нейс отождествлялась с Афиной позднейшими мифологами и историками (например, Геродотом); Мелихрос - "чьи слова как мед"; Метида - мать Афины, проглоченная Зевсом, узнавшим, что она родит более могущественного бога, чем он сам; Эвскопос - меткий, подстерегающий; Анубис - египетское божество-покровитель умерших, изображаемое в облике черного шакала; Хтоний - эпитет Зевса Подземного - покровителя мертвецов; Пта - одно из верховных египетских божеств, почитавшееся и как божество подземного царства; Френ - правитель загробного мира в кельтской мифологии] Ты, явившаяся на свет из воды и пламени, - (эти слова немного смутили Телемаха, ведь его учили, что Афина появилась на свет из головы Зевса, была дочерью Зевса и Метиды), - о ты, Сладкоречивая Мелихрос, увенчанная венцом красоты Эвскопос, - (тут Телемах сообразил, что Нестор странным образом - хотя это почему-то не коробит - спутал пол богини и, кроме того, смешал Бессмертную Богиню, к какой взывал ныне, с Гермесом, Афродитой и кем-то еще. Потом Нестор называл ее Спасительницей, Освободительницей, Меченосицей, потом Изобретательницей флейты и Строительницей кораблей). - Ты явилась на свет из воды и пламени, - упрямо повторил старец, и тут зазвучал торжественный призыв, в котором было больше таинственности и очарования, чем во всех других словах молитвы, хотя при ближайшем рассмотрении это оказался просто длинный перечень имен: Анубис, Зевс Хтоний, Пта, Френ, Хомозозо, Абланато... и слова эти были такими древними или такими чужеземными, что большинство присутствующих, украдкой переглянувшись, содрогнулись. Он называл Афину, от которой они все больше удалялись, но чье присутствие непрестанно ощущали, Потаскухой, Соблазнительницей, Пожирательницей мужчин, Холодным лоном, Жарким лоном, Чернокожей чужеземкой, Женщиной с коричневой кожей, Синей женщиной, Благородной колдуньей, Щитоносной лицедейкой (по мнению Телемаха - самое неприличное в этой замечательной молитве), давал ей еще какие-то чужеземные прозвания - Нинсун [Нинсун - шумерская богиня, мать Гильгамеша; Лилит - шумерское божество, в иудейской традиции - первая жена Адама ("первая Ева"), губительница младенцев] и Лилиту - и еще какие-то мужские и женские имена, однако, судя по всему, в известном порядке [здесь у автора трудно переводимая игра с основой Эг - (Айг) - от эгиды, волшебного щита Афины и Зевса, потрясая которым, боги наводят ужас на людей или защищают своих избранников, до Египта (по-гречески Айгюптос) - имени, призванного вобрать все значения предшествующей цепочки слов]: Эгиподес - Козлоногая, Эгагрос - Каменная коза, Эгис, что, может быть, означало знаменитую Эгиду - щит богини - и собственный щит Зевса, но при этом могло иметь отношение к козьей шкуре и козьей шерсти, потом Эгагма - Сетование, Эге - Сверкающий блеск, и многократно воззвал к ней, много раз подряд назвал ее звучным женским именем Изида и мужским именем реки - Египет. И при этом он все время медленно поворачивал золотые рога то вверх, то вниз, и их сверканье в солнечных лучах само по себе было игрой, искрометной комедией. Телемаху даже казалось иногда, что, отливающие то желтизной, то более глубоким красным цветом, они издают дивные звуки, слабый звон, словно струны солнечных бликов могут звучать, сокращаясь или натягиваясь, по мере того как царственный жрец разводит руки в стороны или сближает их, поднимает их или опускает равномерными, ритмическими движениями. Потом звуки умолкли. На лбу старика блестели капли пота. Писистрат почтительно приблизился к отцу и обтер полотняным платком его лицо - лоб, щеки и под носом, а Нестор стоял недвижимо, закрыв глаза и собираясь с новыми силами. Когда Писистрат, кончив свое дело, почтительно отступил на два шага назад, Нестор сделал глубокий вдох, словно теперь ему необходимо было вобрать в себя как можно больше воздуха, только что с такой силой и страстью освященного им и насыщенного божественными именами. Когда он вновь открыл глаза, Телемах увидел в них несгибаемую решимость. Уверенным красивым движением он снова поднял вверх сначала левую, затем правую золотую воронку и шагнул к телке. Потом надел левую воронку на правый рог без пяти минут священной рыжей пеструхи. Воронка была великовата, ее предусмотрительно сделали чуть больше размером, и она свободно болталась на роге, позвякивая, точно колокольчик. Позвякивала и вторая, надетая на левый рог. Потом царь снял обе воронки и, сложив их в виде знака V - знак устья реки, морской бухты, - в виде широко развернутого ипсилона, составленного из двух победно вздыбленных фаллосов, поднял их над своей головой, так что казалось, это у него самого выросли рога, потом поклонился телке и сложил воронки обратно в шкатулку. Хотя Телемах был глубоко взволнован и преисполнен вполне объяснимого почтения к старцу, его все-таки одолевали сомнения. Он спрашивал себя, само собой, не задавая этого вопроса вслух, да и не углубляясь в него, по всем ли правилам совершает жертвоприношение Нестор и не примешивается ли к творимому им обряду чужеземное, древнее кощунство, нет ли в его действии святотатства и не поклоняется ли он допотопным, выродившимся божествам, чьи права и власть уже далеко не прежние, смертным богам, чья роль, наверно, уже сыграна и они исчезли из торжественных обрядов еще во времена Нестерова детства. На короткое, неуловимое мгновение у него даже мелькнула мысль, что Нестор, попросту говоря, не знает, как надо приносить жертвы, что он все позабыл и теперь разыгрывает перед ними комедию, а присутствующие, исключая разве самого Телемаха и других итакийцев, разбираются в этом не лучше его. Но мысль эта исчезла, сомнение рассеялось вместе с взвившимся вверх легким жертвенным дымом, когда Нестор уверенно взял нож, который ему протянул Писистрат. Старик срезал шерсть на лбу у телки и, держа волоски в руках, сделал знак Лаэрку. Тот уже держал наготове кувшинчик с краской и кисточки. Он быстро и сноровисто, как профессиональный маляр, загрунтовал рога телки розовой краской. Потом, сложив кисти и поставив кувшинчик в шкатулку рядом с золотыми воронками, вынул кожаный мешочек, висевший у него на шее под хитоном. В мешочке был бронзовый, а может быть, и золотой порошок, которым он посыпал клейкую, слегка подтекавшую краску на рогах телки. Рука его легко порхала над рогами, словно рука хлебопека, посыпающего булки мукой или пряностями. Тонкий порошок вился в солнечном свете, телка тяжело и сонно моргала. Вдруг рога ее сверкнули золотом, впрочем, она, казалось, ничего не чувствует: она была уже окончательно освящена и посвящена. Нестор снова сделал знак, и Телемаху во второй раз за время торжественной процедуры жертвоприношения пришло в голову, что все представление тщательно продумано и, быть может, предварительно многократно отрепетировано, но это не нарушило его впечатления - наоборот, оно стало еще более полным, законченным и благоговейным. Нестор снова закрыл глаза, сделал правой рукой в воздухе движение, словно разбрасывал семена, прошептал какое-то заклинание (какое - Телемах не разобрал), а потом быстро открыл глаза и бросил в огонь жесткий желтоватый клок шерсти, состриженной со лба телки. Жир зашипел, запахло паленым волосом. Эхефрон и Стратий стали по обе стороны все такого же покорного жертвенного животного и по знаку Писистрата, который в общем выступал как помощник жреца, взялись каждый за ближний к нему липкий, позолоченный и священный рог. Нестор поднял правую руку на уровень груди, быстро повернул ее ладонью кверху, оттопырив при этом большой палец, а остальные согнув, и большой палец указал на сына, худого и смуглого Арета, лицо которого, может быть по случаю торжества, было полным мрачной решимости, - лицо безработного мясника или воина, не имеющего надежды наняться на службу, но получившего случайный заработок. Арет направился в мегарон; его на удивление тяжелые шаги загремели по всему дому, когда он скрылся за дверью, а потом появился вновь с красивой плоской чашей ярко-красного золота с узором из каракатиц, высотой не больше чем длина пальца и в две ладони шириной, где плескалось немного воды, и небольшой плетеной корзиной с жертвенным зерном. Арет подождал, пока отец пробормочет еще одну молитву, в ней Нестор в напыщенных выражениях - они, однако, не были смешными и не коробили - благодарил божество, которому он приносил жертву и которое можно было, вероятно, считать Афиной, за то, что она - и тут уже речь явно шла о голубоглазой богине - пожелала его посетить и гостьей сесть за его стол. Телемах не мог решить, должен ли он понимать это как иносказание, или старик и в самом деле полагал, что правитель Ментес с острова Тафос, который в настоящую минуту обделывал свои дела с кавконами на побережье к югу от Пилоса, был переодетым божеством, Копьеносицей, Щитоносицей, мудрой, как сова, и нежной, как олива. Так или иначе, Нестор еще раз произнес имя Афины Паллады, прежде чем взял корзину с зерном и провел ею перед влажными губами телки, которая хотела есть и уже вытянула длинный, шершавый язык, надеясь слизнуть зерно. Но не успела. Нестор быстрым движением перенес корзину налево, к огню, а когда телка - которую теперь следовало называть Телкой с большой буквы, Священной Телицей - потянулась за ней, Эхефрон и Стратий силой удержали ее за липкие рога. Эхефрону пришлось переменить руку, и Телемах заметил, как он сердито, с мелькнувшей на лице брезгливостью обтер руку о шею телки. Точно такой же путь проделала чаша с водой, мелькнувшая мимо коровьей морды, и Телка опять повернула голову: само собой, она была теперь во всех отношениях священна, но все же хотела есть и пить. Царь, Вершитель обряда и Верховный жрец, бывший Геренейский герой [Нестор назван так по имени городка в Мессении, где он некогда скрывался от Геракла, убившего всех его братьев], как его иногда туманно называли, предводитель боевых колесниц и обуздатель коней Нестор до окончания действа прочел еще одну молитву. Он произнес ее негромко, широко раскинув руки, словно намеревался принести в жертву самого себя, но при этом уверенной хваткой держал и чашу с водой, и корзину с зерном, не пролив ни капли и ничего не просыпав; но молитва его звучала еле слышным шепотом: - О Жертвенная Телица, о Священное Лоно, о ты, благословенная дочь Нелея [сын Посейдона, отец Нестора и еще двенадцати детей, убитых Гераклом во время нападения на Пилос] от Бессмертной, Голубоглазой богини, о Сестра, ныне я приношу тебя в дар Щитоносице и Копьеносице, и если Она, Бессмертная, незримо присутствует здесь, я молю ее принять нашу дань, нашу тяжкую и легкую жертву! Дочь Нелея, Телица, Священная сестра, ступай же в обитель Бессмертных или в Аид! Молитва была столь возвышенной, что всех опять пробрала дрожь. Голова и грудь Телемаха были переполнены тем, что ему довелось сейчас пережить и чего он никогда не сможет выразить словами. Он украдкой огляделся вокруг и еще долго спустя вспоминал, как все стояли, каковы были краски и выражения их лиц, даже то, как они дышали. Поликаста не поднимала глаз, руки ее были стиснуты. Царственный жрец превратил телку в дочь Нелея, в родную сестру ее отца, одну из его живых или умерших сестер - это могло быть знаком первородной любви, но и первородной ненависти к сестрам. На лицах всех братьев Поликасты, кроме Писистрата, читалось равнодушие или подавленное упрямство - Писистрат оставался внимательным, может быть, чуть ироничным наблюдателем. Фрасимед, державший тяжелый убойный топор, стоял с дремотно-выжидательным видом - он напоминал нанятого мясника, то ли притомившегося к концу рабочего дня, то ли, наоборот, еще не стряхнувшего с себя утреннюю сонливость. Замужние дочери всем своим видом изъявляли покорность, зятья были горды тем, что удостоились чести созерцать с такого близкого расстояния столь необычно торжественное жертвоприношение; незамужние дочери - призванные сюда и выставленные точно напоказ - держались позади матери. Поликаста была среди них исключением, во время этой последней части действа она испытывала какие-то более глубокие чувства, а не просто глазела на разыгрываемое представление: может, оно ее оскорбляло, может, она самое себя чувствовала приведенной на заклание телкой. Телемах не понимал происходящей небывалой комедии, а может, трагедии, но принимал ее. А мать, Эвридика? У нее был такой вид, точно она прятала в руке нож и хотела перерезать глотку своему старому мужу. Лицо ее еще посуровело, на нем были написаны презрение и ярость, страх и тысячелетние заботы матери семейства. Быть может, она думала о том, что мужчины могли бы обменять предназначенную для заклания телку на другое животное, поменьше, например на козу или овцу, или на другую корову, - как знать, может, эта телка была ее любимицей. А может, она вообще считала весь обряд богохульством и святотатством; а может, она принадлежала к секте, которая убеждена, что боги жестоки, а люди глупы и что все это, вместе взятое, и определяет участь смертных. А может, она вспоминала свою далекую юность, когда принесение жертвы воительницам и копьеметательницам или мудрой, как сова, и нежной, как олива, было гордым и веселым действом. А может, она вообще не любила Афину и предпочитала ей Деметру или какую-нибудь другую далекую богиню, о которых время от времени доходили слухи, например, египетскую богиню, покровительницу кошек, Секхет [покровительницей кошек считалась в Египте богиня Баст, которая иногда отождествлялась с богиней-львицей Сехмет, истребительницей людей]. Может, она совершенно серьезно - не с той серьезностью, которая владела Нестором или его родичами - зятьями, дочерьми и большинством сыновей, - а с иной серьезностью, проникнутой большим поклонением Зевсу и Персефоне, а может, и просто с горькой серьезностью, замешанной на домашних сварах, желала, чтобы телка, которую она явно не считала священной, и в самом деле, в буквальном смысле слова превратилась в сестру Нестора, в одну из живых или давным-давно умерших дочерей Нелея? Она стояла в броне своего царского сана, своего имени "Эвридика" [букв.: справедливейшая, всех одаряющая правдой], во всеоружии своей правоты - но эта правота была высокомерного, сектантского толка. Таковы были впечатления Телемаха, такое воспоминание сохранил он об увиденном, но само содержание увиденного оставалось не вполне для него понятным, да ему и не нужно было понимать. Он вбирал в себя то, что видел, можно даже сказать, жадно его поглощал. Он безмолвно сливал с грубой и непонятной жертвенной молитвой старого царя ту молитву, какую много дней, много лет вынашивал в своей груди: "О Афина, кто бы ты ни была, я верю в твое могущество, устрой так, чтобы папа вернулся, устрой так, чтобы папа вернулся и чтобы Поликаста стала моей женой, чтобы я мог прикоснуться к ней и обладать ею, устрой так, чтобы папа вернулся и чтобы я был счастлив с Поликастой, а мамины женихи-объедалы пусть перемрут, исчезнут или уберутся восвояси, а папа пусть вернется домой, а я пусть буду сильным и красивым, и пусть мне не надо будет больше скитаться по разным царям, и пусть я стану героем, а Поликаста станет моей женой, и делай тогда со мной, что хочешь!" И еще он безмолвно молил: "Устрой так, чтобы мне пришлось когда-нибудь распоряжаться большим, торжественным жертвоприношением и чтобы все смотрели на меня!" За спиной тех, кто играл в обряде главную роль, в дальних рядах он видел горожан и рабов, а еще дальше - юношей с Итаки. Они вытягивали шеи, наклоняли головы, вслушиваясь и пытаясь понять, что Нестор говорит богине, - они слушали так, точно слова царя продолжали реять в воздухе, и некоторые шепотом объясняли что-то другим. А позади них, вокруг них - двор, город, залитые солнцем поля, на востоке - черные или зеленые горы, на западе и юге - море, на севере - в туманной дымке острова, а вверху, над всеми и всем, чистое небо и палящее солнце. Нестор снова наклонился, сделал шаг в сторону и встряхнул над быстро прогоревшим пламенем очага корзину с жертвенным зерном; зерно с легким шуршаньем высыпалось в огонь, и тогда царь плеснул в него водой. Головешки и угли зашипели, от них взвился белый пар, несколько капель запрыгало на черных, раскаленных камнях. Нестор протянул корзину и золотую чашу Арету, который поставил чашу в корзину и так и простоял, прижимая их к животу, до конца обряда. Лицо его было по-прежнему угрюмо, но все же происходящее захватило и его, и он переминался с ноги на ногу, как бегун перед стартом. Нестор сделал шаг назад - шаг на удивление быстрый и твердый, его движение повторили царица и те, кто стоял позади нее. Теперь правая рука Верховного жреца и Царя взметнулась вверх, и Фрасимед, не сводивший глаз с отца, выступил вперед и, держа в левой руке обоюдоострый топор, стал справа от Телки. Эхефрон и Стратий подались вперед, почти не отрывая ног от земли. Лица у них были красными и потными от усилия - хотя Священное животное не двигалось, они все равно крепко его держали. С левой стороны стоял Писистрат с длинным ножом, а за ним Персей, покачивая медной лоханью. Торжественное настроение еще не рассеялось, однако сцена начинала походить на осенний забой скота. Толпа зашевелилась, задние ряды стали напирать на передние, люди все еще безмолвствовали, но на лицах уже не было прежнего волнения и интереса. Нестор поднял вторую руку и снова застыл в торжественной позе, словно бы призывая и благословляя. Губы его задвигались, нижняя опять слегка отвисла, он явно подыскивал слова и ждал вдохновения, но оно не приходило. - Давай, Фрасимед, - наконец сказал он надтреснутым голосом. Бронзовое лезвие сверкнуло в воздухе и с глухим, похожим на вздох звуком шмякнулось на голову Телицы, у самых ее рогов. Выходит, Фрасимед зарубил свою тетку, подумал Телемах с каким-то странным щемящим спокойствием. И в то же мгновение Эвридика пронзительным, душераздирающим голосом крикнула: "Алли-луйя-а-а-а!" Казалось, крик кровавым комком вырвался из ее гортани, вслед за ней закричали ее дочери, некоторые из ее замужних и незамужних дочерей. Телка и царица рухнули одновременно. Телка упала сначала на колени, потом на левый бок, она лежала в собственном священном помете и лягалась в последней попытке замычать - мычание еще сидело в ее горле. Эвридика упала навзничь на руки двух тощих, выставленных на обозрение дочерей. Эхефрон и Стратий все еще держали скользкие, измазанные краской рога, а Писистрат перешагнул через продолжающую вяло лягаться коровью тушу, чтобы вонзить ноле в горло животному, но прежде по приказу Нестора телку подняли и положили на убойную скамью у стены. Писистрат нанес удар, рука его не дрогнула, но с лица исчезла ирония - ее вытеснили решимость и рабочий азарт. Теперь уже действо полностью преобразилось в сцену убоя. Нестор, мгновенно потеряв свой жреческий облик, направо и налево раздавал приказания. Эвридика пришла в себя, подошла ближе и стала показывать Персею, как надо держать лохань, чтобы на землю пролилось меньше крови: очевидно, кровь предназначалась в пищу. Фрасимед разрезал коровье брюхо, двое рабов извлекли из него кишки и другие дымящиеся внутренности, которые тяжело плюхнулись в деревянный чан, а Писистрат привычной рукой начал свежевать тушу. Потом Фрасимед разделал ее с помощью топора и ножа. Братья орудовали так энергично, что кости и хрящи трещали, от красного мяса шел пар. Голову с крашеными рогами отсекли и положили в сторонке. Первым отведал мяса Нестор. Он отрезал тонкий ломтик огузка, обернул его полоской жира и, нанизав этот лакомый кусок на медный вертел, поднес к огню, который уже превратился в груду угля, как раз подходящую для жарки мяса. Угли зашипели, на них закапал жир. Телемаху вдруг сразу страшно захотелось есть. И это чувство голода вмещало в себя и разочарование. Ему не раз приходилось бывать на жертвоприношениях - быстрых и небрежных, будничных или более торжественных, во время забоя скота или сбора урожая, на маленьких праздниках, прерывавших будничное течение жизни, на жертвоприношениях по случаю отплытия или возвращения кораблей, по случаю того, что у кого-то из итакийцев родился сын, перед началом какой-нибудь торговой сделки или по успешном ее завершении. Порой он мечтал: быть может, однажды мне доведется увидеть настоящее, великое жертвоприношение на Большой земле. И вот он его увидел, оно во многих отношениях было торжественным и захватывающим, и он никогда еще не чувствовал себя так близко к боговдохновенному наитию. И все же после него осталось не только желание наесться досыта, но еще и другой голод, не имеющий отношения к желудку, - неутолимая тоска. Теперь, по окончании обряда, когда народ толпился вокруг освежеванной, разделанной и отчасти уже не священной окровавленной туши, во всем этом было что-то нелепое. Словно жрец исповедовал ложную веру, или словно Нестор хотя и прикоснулся к сокровенному, к таинствам, приближающим к богам, но самой глубокой и заветной веры не достиг. Мелькнула мимолетная мысль: может, у папы было по-другому? А может, нет? В левой руке Нестор держал над углями вертел, а в правой - золотую чашу с каракатицами, полную крови. Он плеснул кровью на угли, они злобно зашипели, ноздри наполнились сладковатым, затхлым запахом кровавых испарений. Отставив чашу в сторону, царь произнес своим обычным, надтреснутым, старческим голосом: - А теперь милости прошу, угощайтесь. Арет, плесни вином в огонь. Жертвоприношение было закончено. Каждый отрезал себе ломтик мяса и, поджарив на вертеле, съел; мясо было вкусное, телка забита по всем правилам. После этого гости, те, кто были приглашены, и в их числе корабельщики с Итаки, отправились в мегарон завтракать - то была прощальная трапеза в честь Телемаха. Поликаста вместе с матерью и незамужними сестрами скрылась в верхних покоях. Один раз во время трапезы Телемах увидел - правда, мельком, - что она стоит в проеме двери, ведущей во внутренние покои, и ему опять пришла в голову бесконечная, как роман с продолжением, мысль: вот на ком я хотел бы жениться. На столе опять появилась большая часть замечательной коллекции Нестеровых кубков и чаш, одна за другой провозглашались здравицы. Телемаху много раз пришлось осушать свой бокал до дна. Но он следил за тем, чтобы не опьянеть. Ему было немного стыдно за своих товарищей. У них еще не прошел хмель после вечерней и ночной попоек, их быстро развезло. Двоих пришлось вынести из мегарона и положить в тени во внутреннем дворе, а когда Нестор, слегка пошатываясь, встал, чтобы пойти вздремнуть, шесть или семь итакийских молодцов уже лежали под столом и еще несколько ссорились в наружном дворе, правда, хозяева позаботились о том, чтобы при них не было оружия. Голова у Нестора оставалась, однако, ясной, и он твердо держался на ногах, когда отдавал приказ запрягать лошадей. Телемах с любопытством следил за происходящим - ему никогда еще не приходилось ездить на лошадях. Как только Гелиос достиг полдневной высоты, самого жаркого часа дня, Телемах с Писистратом пустились в путь через горы в Спарту к царю Менелаю. Время для езды было неподходящее, но они торопились. Широко расставив ноги, стояли они в легкой колеснице, левая нога вперед, спина прямая, как на изображениях, которые Телемаху приходилось видеть на глиняных кувшинах, - так они выехали из города, резвой рысью покатив вдоль берега, а потом вверх по дороге, которая вела в Феру; позднее они устроились на деревянном сиденье, которое взяли с собой. Их слегка разморило от жары. Телемах время от времени клевал носом, но Писистрат с интересом смотрел вокруг. К вечеру, когда стало прохладнее, они сделали привал у горного ручья, поели, отдохнули и поболтали. Писистрат мечтал поехать на Крит, во владения Миноса, или поплыть морем на запад, где, по слухам, лежат новые неведомые и диковинные страны, он всерьез подумывал о том, чтобы пожить в чужих краях. Он явно тяготился Пилосом с его, как он выразился, жалким деревенским обиходом. Оба с любопытством ожидали встречи с Менелаем и Еленой. - Говорят, она раздобрела, - заметил Телемах. - Да, я тоже слышал, что ее разнесло, но все равно, что за женщина, что за женщина! - повторял Писистрат. В сумерках они добрались до жилища ферского царька, хлебосола Диокла, где и заночевали. А на другой день с рассветом выехали в Лакедемон - в Спарту. Глава двадцать третья. КОНТРАПУНКТ II 1 Его приход не прервал переговоров, которые вели между собой двенадцать феакийских вельмож и советников. Собрание у Алкиноя закончилось раньше, и собравшиеся уже совершали последнее возлияние в честь Блюстителя, на страже коммерции стоящего Вестника Гермеса, когда Странник, шатаясь, ввалился в зал и опустил голову на колени царицы Ареты. Он пробыл в этой позе некоторое время - трудно сказать, как долго, - прежде чем ему удалось вынырнуть из глубин сна, из пучины хмеля на поверхность и осознать, насколько они ошеломлены. Для стороннего, трезвого наблюдателя происходящее выглядело так: он преклонил колена, положил голову на колени царицы, но тотчас встал и согнулся в поклоне перед ней и перед пораженным царем. Он простоял так несколько средней протяженности мгновений и, как только сознание его прояснилось, понял, что попал к очень богатому и, вероятно, могущественному человеку. Украдкой поискав глазами двери, через которые в случае необходимости можно удрать, он успел рассмотреть зал. На столах перед сидевшими в мегароне мужчинами стояли дорогие кубки, на которых играл отблеск круглого, обведенного колоннами очага. Наверху по стенам тянулся фриз с инкрустациями из стекла и то ли черной, то ли синей эмали. Порог, через который он переступил, был бронзовым, дверные косяки отделаны серебром, по обе стороны от входа стояли не то собаки, не то львы из серебра и золота высотой по колено человеку, даже дверное кольцо, без сомнения, было из чистого золота. Я должен сейчас же заговорить, не ждать, пока они станут меня расспрашивать или вознамерятся вышвырнуть вон, думал Странник. Я должен попытаться все объяснить. - Прошу простить за подобное вторжение, - начал он, чувствуя, как легко льется речь. - Я прибыл с моря. Я потерпел кораблекрушение, и меня внезапно осенила мысль, как видно внушенная самими богами, скорее всего Вестником Гермесом, - находчиво добавил он, - что я должен явиться сюда и опустить голову на колени Высокочтимой царицы. Несомненно, это наитие сошло на меня по воле богов - по-другому я просто не могу его объяснить. А теперь я прошу у вас защиты и помощи. Он умолк. Царь как раз отставил на стол кубок и, слегка придерживая его одной рукой, другой поглаживал и ласкал свою длинную черную, блестящую от елея бороду. Ответа не последовало. Царь молча смотрел на него. Тогда он отступил на шаг. Пятки его уперлись в закраину круглого очага, он едва не рухнул прямо на кучу догоравшего угля и пепла, но устоял на ногах. Надо было что-то предпринять, воззвать к царю другим способом. И он сел на край очага. Плащ, конечно, выпачкается в саже, подумал он. Может, стоит взять щепотку пепла и посыпать им волосы, говорят, у некоторых народов это в обычае: если человек хочет показать, что ему крышка, он посыпает голову пеплом. Царица сделала движение, словно хотела помешать его намерению, и в ту же самую минуту какой-то седобородый старик, сидевший через два стола от царя, гулко кашлянув, произнес: - Алкиной, а ведь негоже, чтобы чужеземец сидел там, где он сидит? В словах старика звучал несомненный укор, но они не вызвали царского гнева. - Лаодам, сын мой, - сказал царь молодому человеку, сидевшему в кресле по правую руку от него, - встань и уступи место чужеземцу. И тут настало краткое мгновение, насыщенное безмолвием людей. Забурчало в животе у кого-то из стариков-советников. Со звоном рассыпался кусочек угля на краю очага. Глубоко и удовлетворенно вздохнула царица. Царь поднял руку и указал на кресло Лаодама, и Странник, спине которого становилось все жарче, встал, осторожно отряхнул плащ, подошел и сел на предложенное м