там ни было, нагрянь ревизия, будущность Меланфия под угрозой. Дурных управителей, бывает, прежде чем вздернуть, режут на куски. Он увидел, что к источнику с холма спускаются двое, и стал ждать, чтобы они подошли ближе. Эвмей не отличался красотой, от него несло свиньями, второй был так же грязен и еще худший оборванец: изнуренный, трясущийся, с длинной палкой в руке и нищенской сумой за плечами. Но Меланфий молчал, пока они не присели на корточки у ручья и не напились воды. И тут: - Ишь ты! Сам главный боров вылез поразмяться! Тебе что, делать нечего, Эвмей? Похоже, все свиньи с голоду передохли? Эвмей что-то пробурчал. - Ты что сказал, свинячий царь? - Сказал, что их почти всех перекололи, но скоро грабежу конец. Гнев прибывал с неистовой силой - Меланфий вскочил. - Что это значит? - То и значит, - ответил Эвмей. - Время идет. Идет с соизволения богов, И все меняется. Рослый, мускулистый, черноволосый и черноглазый Предводитель козопасов подошел ближе. В спорах он был не силен, он подыскивал слова и брякнул первое, что пришло в голову: - Это нищие бродяги, которых ты вечно тащишь в город, всех свиней извели, жрут себе и жрут, а проку от них никакого. - Что-что? - Нищий сброд! - заорал Меланфий. - Шляются тут всякие оборванцы! Нечего пялить на меня глаза! И он лягнул незнакомца ногой. Тот не успел увернуться, удар пришелся ему в пах, он пошатнулся. - Ты дорого за это заплатишь, Меланфий! Так проста была игра богов. Странник почувствовал, как в нем закипает гнев, как силой налились мышцы, а руки готовы нанести ответный удар, но все же он удержал Предводителя свинопасов Эвмея. - Спокойней, - сказал он. - Не горячись. - Если Одиссей однажды вернется домой... - начал Эвмей. - Одиссей! - прошипел с презрительной усмешкой Меланфий. - Он-то никогда не вернется. А вот я, нищеброд, могу затолкать тебя в трюм корабля и отправить куда-нибудь подальше, там, пожалуй, за тебя дадут несколько грошей. Если только до тех пор я не сделаю из тебя мерина! - Телемах... - начал Главный начальник над свиньями. - Спокойней, спокойней, - сказал Странник. - Не горячись. - Телемах! - заорал Одержимый Гневом, тот, кого покарали боги, внушив ему неправедный гнев. - Телемах, ха-ха-ха! Ему тоже скоро конец, да-да, и ему тоже. А теперь заткни глотку, а не то оскоплю обоих! Он повернулся к ним спиной и быстро-быстро зашагал к городу. И все же Странник не чувствовал настоящего гнева. Он хотел нанести ответный удар, но скорее из принципа. Это называется принцип? - думал он. - Сдается мне, он сам в один прекрасный день лишится своей снасти, - сказал Эвмей с неожиданной грубостью. Это Гнев переселился в него. x x x Странник увидел дом. Он его узнал. Ограда и стены жилья посерели. По утоптанной множеством копыт и ног дороге, огибавшей наружную ограду, они подошли к открытой площадке у ворот. Вокруг, как прежде, стояли дома соседей, он поискал в памяти их имена. Имена ушедших навсегда товарищей, имена друзей и знакомых, быть может, еще живых. Внизу, где теснились строения Нижнего города и гавани, шли люди - в их памяти жил он сам. Он глядел вдаль поверх их домов - он, обломок и итог Войны, человек, который все же вернулся домой. - Так-так, - сказал он, - стало быть, это жилье Одиссея. Из дома слышалась музыка. Когда они шли по наружному двору, лежавшая в углу на мусорной куче собака подняла голову и принюхалась. Странник огляделся по сторонам. Прежде здесь также играла музыка, подумал он. Кажется, еще вчера я был здесь. Но за одну ночь все постарело. Во внутреннем дворе они остановились у Зевсова алтаря. Позади плоской крыши мегарона возвышалась серая стена высокой части царского дома, с Гинекеем и чердаком. Наверху окна были открыты. Собака зашевелилась было через силу, но в конце концов только приподняла голову. Первым в дом вошел Эвмей. Странник помедлил немного, а потом последовал за ним через прихожую и сел на каменном пороге мегарона. - Глядите-ка! - сказал Козий предводитель, льстивый, встревоженный и запыхавшийся: он только что опустился на стул прямо против Эвримаха. Губы у него были перемазаны жиром - они уже приступили к еде. - В чем дело? - спросил из-за соседнего стола Ангиной. - Что случилось? - удивился невозмутимый Амфином с Дулихия. Эвмей, подошедший к столу Телемаха, наклонился к Сыну: - На пороге сидит наш Гость. x x x Он был дома, он сидел на каменном пороге своего собственного мегарона, и у ног его лежала кожаная нищенская сума, которую ему дал Эвмей. Руки его были изувечены. Мизинец и безымянный палец левой руки скрючились в сторону среднего пальца, а с другой стороны указательный согнулся навстречу среднему, так что казалось, будто рука эта однажды схватила что-то с такой силой, что уже никогда не смогла до конца разжаться. На правой руке недоставало безымянного пальца - он был отрублен под самый корень. На тыльной стороне ладоней виднелись старые шрамы от ран, нанесенных кинжалом, мечом, стрелами и копьями, и свежие царапины от раковин, камней и колючек. Ноги были в синяках и ссадинах, босые ступни в грязи. От него разило свиньями. С порога ему был виден весь зал. За столом у очага сидит его сын, Эвмей наклонился к нему и что-то шепчет. А вокруг за другими столами сидят люди, которых он должен убить. А может, не должен? Телемах видел своего отца. В детстве и отрочестве и в особенности во время нашествия женихов он часто грезил об этом человеке. Теперь он говорил себе: "Это мой отец, я рожден от его семени, это герой, переодетый нищим, герой, которого все славят, ему принадлежит здесь все, ему принадлежит моя мать, и я его сын". Стоит ему закрыть глаза - и он увидит рослого и, уж во всяком случае, широкоплечего и сильного царя, строителя, полководца, предводителя пешей рати и флота под Илионом, Одиссея, который поднимет свое копье, выхватит меч, натянет лук и крикнет зычным голосом. А за ним встанут его товарищи, группа избранных бойцов с его корабля, однажды утром вошедшего в гавань и доверху нагруженного добычей и славой. А на пороге сидит грязный, со всклокоченной бородой оборванец, выглядящий много старше своих лет. Недолго - в течение суток - им предстоит участвовать в общей игре. Во время этой паузы, пока муха еще спокойно сучит ножками на жирном от сажи потолке, приметливый рассказчик, полномочный представитель предания, полоненный преданием комментатор и пытливый слушатель, может окинуть взглядом зал. Десятка два - а то и три - мужчин сидели на своих местах. В дальнем конце зала у двери, возле порога, где расположился нищий, сидели певец Фемий и двойной шпион Медонт, который пытался угадать счастливый номер в лотерее, но пока еще не угадал. Да и кто мог бы угадать его в подобной игре? Во всяком случае, не Антиной, жесткий предводитель, который в эту минуту уже знал, что Пенелопа, если ей будет предоставлена свобода выбора, выберет не его. За соседним с ним столом сидел Эвримах, чаровник, долго питавший вполне обоснованные надежды, который знал, что теперь уже Пенелопа, если ей будет предоставлена полная свобода выбора, выберет не его. Третьим в этой головке был Амфином с Дулихин. Он не знал, но предполагал, предчувствовал, кого она выберет, если сможет выбирать свободно. Он думал об этом со всей серьезностью. Он вернется домой Избранником, Удостоенным высочайшей чести, и она будет блистать на его острове так, как блистает в Спарте Елена. Я, думал он. И это его тревожило. Уж свар из-за ее имущества как пить дать не оберешься, думал он. Меланфий взглянул, показал пальцем, обернулся к Эвримаху и, подняв свой кубок, осушил его залпом. А на дне кубка обнаружилась мысль. Он уставился на нее и подумал: господи! Как я раньше не сообразил, ведь это же самое простое! Лучше выхода не найти! Я, подумал он. Я подхожу для этой роли. Я знаю толк в землепашестве, в скотоводстве и в торговле. Да и собой недурен. Пусть я эфиопского, однако же королевского рода. И мужчина в самом соку. А по двору прогуливалась Меланфо. Сестра Главного козопаса, смуглая дочь Долиона совершала свой утренний круг по двору, и была она ни доброй, ни злой, а просто беременной рабыней, у которой были свои мечты. Она видела согбенную спину нищего, его лысоватое темя и думала: какой-то нищий. Ее просили больше не появляться в мегароне, она подавала повод для неуместных острот, но ей не возбранялось появляться в прихожей и подглядывать в дверь. Она видела смуглую щеку брата, на ней читался гнев, но и тревога. Она видела доброе, безвольное лицо Амфинома и чистое, прекрасное лицо Эвримаха, которое ей так нравилось, и еще она видела жесткое лицо Антиноя - и долго смотрела на него. Она чувствовала приближение самого важного. Интересно, кто это будет, мальчик или девочка? - думала она, И на кого малыш будет похож? Пенелопа в своей комнате - случайно - поглядела в окно. Девушка остановилась у Зевсова алтаря и смотрела на дверь, ведущую в зал. День был серый. Гавань по-осеннему вымерла, корабли, вытащенные на берег, спали на песке и гальке. Утром Пенелопа проверила счета, итоги были весьма утешительны, но это ее уже не касалось. Скоро не будет касаться, подумала она. Эвриклея, старуха, слух которой на сей раз оказался довольно острым, сообщила: - Пришел новый нищий. Его привел Эвмей. x x x И тут пауза кончилась. Боги пробудились и вспомнили весь свой план. Муха сорвалась с потолка, перевернулась в воздухе и начала кружить над блюдом, стоявшим перед Антиноем. - Эвмей, - сказал Телемах, - дай нашему гостю мяса. Приветствуй его от моего имени и скажи ему, что он может просить здесь милостыню. Нет, не говори о милостыне - скажи, что он может собрать здесь еду. Предводитель свинопасов взял со стола Сына деревянную тарелку с жареной бараниной - поступок необычный - и пошел от очага через весь мегарон. Мимо Предводителя козопасов, сидевшего за столом Эвримаха спиной к залу, мимо Эвримаха, Антиноя и Амфинома прошел он к расположившемуся на пороге нищему и сказал ему: - Мой господин просил передать вам это, господин, и мой господин сказал, что вы, господин, можете собрать еду, принадлежащую моему господину, у всех, сидящих в этом зале. Речь Эвмея была настолько странной, что все вновь обернулись к двери. Муха села на лоб Антиноя. Разве нельзя утверждать, что это Афина Паллада обернулась мухой и что боги активно действовали на всех фронтах? - В жизни не слыхивал ничего смешнее, - заявил Антиной, согнав муху. Странник встал и начал обходить зал по кругу слева направо. Тарелку он держал перед собой, руки его дрожали. Лицо дергалось, оно все перекосилось и стало безобразным, будто искаженным судорогой. Глаза его были влажны, пирующие решили, что он растроган добротой Телемаха, что он плачет, - что еще они могли думать? Могли, впрочем, подумать, что глаза у него слезятся. Они отрезали куски мяса, позволяя нищему взять их, - в этом их жесте был определенный смысл. Быть может, делая такой жест, они как бы признавали Телемаха царем Итаки. На некоторых лицах было написано равнодушие, на других юношеское любопытство, у многих в глазах застыла тревога. - Это бродяга, которого притащил сюда Эвмей, - объяснил Меланфий сидевшему наискосок от него Антиною. Муха снова опустилась на лоб Антиноя, он снова ее согнал. - Будто и без того тут мало нищих! - очень громко сказал, прямо-таки крикнул Главарь женихов. - Будто и без того некому вылизывать дочиста наши тарелки! - Эвмей тащит их сюда, чтобы они морочили Хозяйке голову своими россказнями. Чтобы она продолжала надеяться, будто Навеки Уехавший, Утонувший и Ставший добычей рыб возвратится и устроит тут заваруху. Этот тип уже пытался сегодня затеять со мной ссору, но я ему показал. Нищий в эту минуту стоял за спиной Меланфия. Я разберусь, думал он. Попробую разобраться. Отобрать из них тех, кого можно пощадить. И сам попробую выбраться из этого дела. - Пошел отсюда! - грубо бросил ему Ангиной. Я поговорю с ним, может, мне удастся его спасти, думал Странник, Тот, кто возвратился домой. - Я был когда-то могущественным человеком, - сказал он; то были первые слова, произнесенные им в этом зале. Муха покружила в воздухе, спикировала и села на теплый лакомый лоб Антиноя. На нем блестели капли пота, едкие и вкусные капли разгорающегося гнева, который пахнул вкусной человечьей кожей. Может, муху опьянил винный дух, шедший у него изо рта. Но она осознала свой долг перед людьми и Судьбой. Сейчас ужалю! - подумала обернувшаяся мухой Афина Паллада. Когда муха укусила его, и укусила больно, Антиной хлопнул по ней ладонью, хлопнул себя по лбу раз, другой, не ведая, что муха уже сидит под потолком на жирной от сажи кедровой балке и сучит ножками. - Пошел отсюда! - заорал он. - Убирайся прочь, распроклятый, вонючий оборванец! Странник, Тот, кто только что возвратился домой, отступил на два шага и уже двинулся к двери, когда Антиной нагнулся и, вытащив скамеечку для ног, поднял ее над столом и швырнул ему вслед. Скамейка угодила нищему в спину, в левую лопатку. Он сделал еще два шага вперед, еще шаг, еще один, боль была сильная, но он удержался на ногах. Разодрав ветхую одежду, кожу, ударив по кости, скамейка отскочила, упала на край очага, а потом скатилась на пол. - Вот тебе за "могущественного человека", падаль! - заорал Антиной. Он попал в плечо, это не опасно, думал Возвратившийся домой. А мог попасть в затылок. Я бы рухнул ничком. Жалкое это было бы зрелище. - Антиной! - громко крикнул Телемах и встал. Убивать их вовсе незачем, думал Высадившийся на берег. - Антиной, это ты зря, - спокойно сказал Амфином. Убивать их нет никакой необходимости, многие из них вовсе не дурные люди, их можно вразумить, думал Медленно бредущий к двери. - Поделом ему, - заявил Меланфий, пытаясь рассмеяться, но тревога вдруг сменилась в нем жутким страхом. Он пытался скрыть его, плюнув вслед нищему. Многие из них просто хорошие люди, они ничего не говорят, думал Вступивший в игру. А муха наблюдала за всеми множеством своих глаз. Она опять опустилась вниз и стала кружить над Эвримахом. Стоявшая у входных дверей Меланфо вообразила, будто он машет ей, она вошла в прихожую и приблизилась к порогу. Он нравится мне больше всех остальных, подумала она, изо всех сил втянув живот, чтобы не оскорблять Эвримаха зрелищем своей беременности. Он всегда был ко мне добрее всех, думала она. Но ей не удалось встретиться с ним взглядом, он вовсе не ей махал - он отмахивался от мухи. А прямо перед ней стоял нищий - их разделял порог. Кто-то чем-то бросил в него, выражение его лица напугало рабыню. - Нечего путаться тут у людей под ногами, попрошайка несчастный, - сказала она. Но ей стало жутко от его взгляда, а рот его кривила безобразная улыбка. - Нечего путаться тут у меня под ногами, вонючий подбирала, - сказала она, но не осмелилась еще раз взглянуть ему в лицо. Муха ужалила Эвримаха в лоб. Он тоже запустил бы в нищего своей скамеечкой для ног, но в дверях стояла девчонка. И что ей тут понадобилось, подумал он. И чего она торчит тут всем напоказ! Он знаком велел ей идти прочь. А нищий, не обращая на них внимания, снова сел на пороге. x x x Эвмей видел лицо Телемаха. Сейчас он закричит, подумал он. Но Сын уставился в стол. Челюсти его ходили ходуном: он пережевывал жилистую плоть - Гнев. Сжатые в кулаки руки лежали на столе. Они стискивали твердое вещество - Боль. Он повзрослел, он научился владеть собой, подумал Эвмей. За спиной Сына в дверях, ведущих во внутренние покои, стояла Эвриклея - ладони ее были сложены вместе, а подслеповатые глаза глядели зорким, высматривающим взглядом. Она разъединила руки, поднесла их к своим худым плечам. Пройдя мимо Телемаха, Эвмей приблизился к старухе. - Госпожа хочет говорить с тобой, Эвмей. x x x Пенелопа услышала, как упал и покатился по полу какой-то тяжелый предмет, и почти одновременно - два-три запальчивых возгласа. Она высунулась как могла дальше в окно. Брюхатая дочь Долиона пересекла двор, остановилась, заулыбалась кому-то в прихожей или в зале, а потом исчезла под плоской крышей мегарона. - Антиной почему-то разозлился и бросил скамейкой для ног в нищего пришельца, - объяснил Эвмей. - Говорит, что не любит бродяг. - А при чем здесь Меланфо? - Как видно, она тоже не любит бродяг, - сказал Эвмей с мягкой улыбкой. - Что это за человек, Эвмей? - Не могу сказать, Мадам. - У него такой вид, Ваша милость, словно ему есть что порассказать, - вставила Эвриклея. - Откуда он? - Говорит, что с Крита, - сказал Эвмей, - Да и почему бы ему не быть с Крита? Говорит, что встречал Долгоотсутствующего, того, кто, мы надеемся, скоро вернется, того, кого, может быть, мы скоро будем звать Возвращающимся, даже Возвратившимся, - почем мне знать? Она повернулась к ним спиной. Рабыня с большим животом возвратилась к Зевсову алтарю. - Высокочтимого Отсутствующего, того, кого, быть может, мы скоро будем звать Высокочтимым Присутствующим, он встречал уже давно, - сказал Эвмей. - А может, вовсе не так давно. На этот счет он говорит как-то невнятно, не высказывается напрямик. - Много их тут приходит, - сказала Пенелопа. - Наговорят с три короба, а на деле ничего. Мыльный пузырь. - Очень уж он с виду интересный, - упорствовала Эвриклея, сложив ладони вместе, чтобы унять старческую дрожь в руках. - Сразу скажешь: человек долго странствовал и немало людей повидал. Я думаю, Вашей милости понравится его голос. Он спокойно так говорит. У дочери Долиона лицо было такое, точно ей только что задали трепку. - Ну что ж, приведите его ко мне, чтобы я могла на него посмотреть, - сказала Пенелопа. Она только теперь заметила, что Эвмей сегодня напялил на свои грязные ноги сандалии - новые, темно-желтые. Они застучали вниз по лестнице из Женских покоев, старик торопился. Внизу запел Фемий. Серая кошка, охотница за мышами, все еще бродила по двору - а ведь Пенелопа сказала, что не желает ее больше видеть. Дочь Долиона сидела на скамье у ворот в наружный двор, и кошка терлась о ее смуглые ноги. Пенелопа поднесла белую руку к еще не набеленному лбу. - Видно, быть грозе, - дружелюбно сказала она Эвриклее. - Что-то у меня нынче голова тяжелая. Внизу зашумели громче, кто-то несколько раз подряд оглушительно чихнул. - И я думаю, быть грозе, - сказала старуха. - Все тело ноет, похоже, осенняя ломота началась. Сандалии Эвмея застучали вверх по лестнице, шел он уже не так торопливо - и вот он стоит в дверях, распространяя запах свиной закуты. Пенелопа обернулась к нему. - Ну, где же он? - Он приветствует и благодарит Вашу милость, но просит подождать до вечера. Говорит, ему выпало то же бремя, что и Долгоотсутствующему. Тому, кто, быть может, скоро возвратится. Если ему будет позволено остаться, говорит он, вечером, когда все разойдутся, он многое расскажет. - Ишь какой важной птицей он себя воображает, - сказала Пенелопа, не чувствуя, однако, гнева. - Ну ладно, скажите ему, что я выслушаю его вечером. Не потому, что мне надо его выслушать или что мне этого так уж хочется. Но все же я его выслушаю, это мой долг. Двое рабов пронесли через наружный двор к воротам тело какого-то животного. Кошка потерлась о колени дочери Долиона, потом скользнула прочь, следом за рабами. Невероятно разбухшая, многократно познанная мужчинами Долионова дочь перегнулась через скамью, с любопытством выглядывая за ворота, потом встала. - Нынче, кажется, уже и собак стали резать - им что, не хватает еды? - спросила Хозяйка, Эвриклея засеменила к окну и вытянула шею, чтобы увидеть. Рабы уже подошли к наружным воротам и потом исчезли за оградой. - Это старый пес, - сказала она. - Старый Аргос, принадлежавший Долгоотсутствующему. Он совсем был плох последние дни, все лежал и задыхался. - Выходит, дождался наконец, - сказал Эвмей, сделавший несколько шагов в комнату. Хозяйке не понравились его слова, к тому же от него несло свиньями. - Хорошо, - сказала она. - Можешь идти. Кто-то снова оглушительно, трубно чихнул. - Кто это? - спросила она, пытаясь засмеяться. Да нет, она засмеялась, громко, молодо, звонко. - Как смешно он чихает! Кто это? - Я думаю, это господин Телемах, - ответил с порога Эвмей. - Он уже чихал нынче несколько раз. - Надеюсь, он не простудился на море, - сказала она. x x x В этот день, преисполненный тревог, гнева, искушений, поисков, попыток объединиться и желания во всем разобраться, Та, что была, быть может, Все Еще Ожидающей, С Виду Покинутой, богатая владелица многочисленных стад свиней, овец, коз и крупного рогатого скота, получила еще одно предложение, и притом с совершенно неожиданной стороны. В этот день внизу пили и шумели больше обычного. Группа женихов с Зама и с восточных островов прошествовала в гавань к своим кораблям, но прежде их депутация явилась к подножью лестницы, ведущей в Гинекей, откланяться и поблагодарить. Они этого не сказали, но было очевидно - в качестве женихов они больше уже сюда не вернутся. Ряды претендентов редели. Они считают, что я уже сделала выбор, и чувствуют, что он пал не на них, думала она. А может, они боятся, думала она, но чего им бояться, ведь это смешно. Телемах просидел в мегароне весь день. Решено было устроить состязание в силе, а также кулачную борьбу во внутреннем дворе. Эвриклея донесла, хотя ее об этом не просили, что явился еще один нищий, местный - по имени Ир, и, как видно, поссорился с пришельцем, посчитав, что чужак пасется на его пастбище. Когда Пенелопа - по чистой случайности, просто машинально - выглянула в окно, ссора была уже окончена, только Антиной хохотал, стоя посреди двора. - Он, видно, силач, - сказала Эвриклея. - Они рты разинули, когда увидели, какая у него железная рука. - Кто? - Да чужестранец. Тот, кто придет рассказывать нынче вечером. - Он что, буйного нрава? - Да нет, не сказать, - отозвалась исправная, хотя в этот день на редкость назойливая осведомительница. - Но они хотели их стравить, в особенности Антиной, он совсем остервенел, просто лопается от злости, вот они и науськали нищих друг на друга. Но он запросто вышвырнул приставалу. - Кто вышвырнул? - Пришелец вышвырнул Ира. Что-то он больно силен для нищего, - сказала Эвриклея, разглядывая свои ноги. - Может, он нищенствует с недавних пор. А может, пришел оттуда, где хозяева богатые и добрые. x x x И вот тут явился новый, запоздалый и робеющий жених. Он был не совсем трезв, но ведь дело было далеко за полдень. Он послал наверх одну из рабынь просить разрешения поговорить с Хозяйкой наедине. Когда она вышла в верхнюю прихожую, он стоял у подножья лестницы в Гинекей и кланялся. Выучился хорошим манерам, подумала она. - Чего тебе надо? - Я хотел бы поговорить с Госпожой о важном деле. - Что случилось? - Я не могу говорить об этом, стоя у лестницы, - сказал он. Она позволила ему подняться по лестнице из трижды семи ступеней до верхней прихожей. Он держался за перила и опирался о стену. В лице его был страх и угодливость. Она стояла в дверях. - В чем дело? Что-нибудь по хозяйству? - Можно сказать и так, - ответил он, выдавив на своем лице жалкую улыбку. - Можно сказать и так. Да, конечно, можно так сказать. Она ждала. - Это очень важное дело. Чрезвычайно важное. Это план. - Не понимаю! - сказала она, заполнив дверной проем всей своей статью, своими обнаженными белыми руками и высокой грудью. - Замечательный план, - сказал он, привалившись к стене. Зрачки у него были черные, белки глаз покраснели. Пахло от него не столько козлом, сколько козами, нет, впрочем, и козлом тоже. Руки длинные, сильные, плечи широкие, это видно было даже при том, что он изогнулся. Ноги напоминали две могучие, хотя в настоящий момент шаткие колонны. Волосы - косматая, черная щетка, кожа смуглая. - Я обдумывал и размышлял, Госпожа, - сказал он. - Я мужчина. Она ждала. - Я мужчина хоть куда, - сказал он, улыбнувшись кривой, потерянной, молящей улыбкой. - Я мужчина в соку, не хуже всех остальных. Она ждала. Скоро ее терпению придет конец. Еще минута, и она поднимет руку и укажет - нет, не на него, не на какую-нибудь часть его тела: к примеру, на его вспотевший лоб, или жилистую шею, или скрытую хитоном волосатую грудь, - она укажет в его сторону, укажет вонючему козопасу его место и велит ему убираться. - Я раб моей Госпожи, - сказал он. - Мне многое известно о потайной игре. Я разбираюсь в политике, и неплохо. Еще не пора. - Я могу стать орудием Госпожи, с моей помощью Госпожа станет совершенно свободной, - сказал он. - У меня есть план. Мне очень нравится Госпожа. Мне очень нравится Итака. Я всегда хорошо обращался с козами, с женщинами и детьми. И править могу не хуже других. Теперь - пора! Пенелопа подняла руку. Можно утверждать, что она вышвырнула Главного козопаса, раба Меланфия, и он пересчитал ступеньки. Можно с уверенностью утверждать, что ему дали подзатыльник и пинок в зад, что он пересчитал три раза по семь ступенек и с ним было покончено: все, что случилось с ним потом, было лишь завершением того, что произошло сейчас. Но Пенелопа не двинулась с места. Она подняла свою белую руку и указала пальцем в его сторону, указала козопасу его место. - Вон! Он, шатаясь, спустился по лестнице, проковылял через зал мегарона, прокрался по стене за спиной Телемаха к маленькой боковой дверце и вышел в узкий проход между стеной дома и оградой. Он побрел к задним воротам мимо оружейной, прислонился к стене и подумал: там ведь заперто оружие, встряхнись, ты, попранный, взбодрись, ты, так глубоко униженный, сколоти собственную партию, разгони их всех, покажи им, кто ты есть! Нет, тебе не лежать в ее постели, ее постель слишком священна и благородна для твоих чресел! От тебя слишком разит чесноком, копье твоего вожделения не проникнет в кущи ее лона, не обретет там власти и счастья - так возьми же простое копье и всади его в знак своего привета меж ее зыблющихся грудей, это ты можешь, если захочешь, если захочешь! Он был, попросту говоря, мертвецки пьян. Держась за стену, он поплелся к оружейной, подергал ее давно не открывавшуюся тяжелую дубовую дверь и потащился дальше. Ему удалось пересечь задний двор, обогнув стену дома, выйти с другой его стороны к фасаду, пройти мимо дверей в прихожую и потом на удивление твердой походкой прошагать через внутренний двор к наружному. - Нечего стоять здесь и пялиться, кошка пузатая! - буркнул он своей сестре. А проходя мимо Зевсова алтаря, громко сказал: - Он помогает только знатным! Но мы еще поглядим! Глава двадцать девятая. НОЧЬ НАКАНУНЕ Поздним вечером, когда все гости-женихи разошлись, Странник имел беседу с Пенелопой. Ему позволили остаться в мегароне, зал прибрали, в очаге горело несколько поленьев. Он сидел на каменном пороге и ждал. Одна из рабынь поставила перед ним медный таз, чтобы он вымылся - от него пахло свиньями. По воле властвующих временем богов день показался ему долгим. Гости - пока еще он не называл их смертельными врагами, а всего лишь противными шалопаями, похотливой стаей молодых и пожилых мужчин - попытались натравить на него другого нищего. Он отшвырнул побирушку и выкинул его во двор. Проделал он это с какой-то давно не испытанной радостью. Он вдруг почувствовал силу в спине, в руках, в ногах. Он старался показать ее лишь отчасти - в паре рывков, в паре захватов. И испытал при этом какую-то истребительную радость - радость оттого, что выводишь людей из строя силой, утверждаешь над ними свою власть. После этой стычки его оставили в покое. Он посидел немного на скамье во внутреннем дворе, потом прошелся до наружных ворот. За ворота вынесли пса, он был мертв. Странник не часто вспоминал этого пса. Звали его Аргос. Странник помнил, что был в доме щенок, но не знал, тому ли щенку минуло теперь двадцать, или это был уже другой пес. Он успел поговорить с сыном - они пошептались друг с другом, прежде чем Телемах ушел спать. - Я сгораю от нетерпения, - сказал Телемах. - Ну и, конечно, немного нервничаю. Я убрал из прихожей все твое старое оружие, оно теперь в оружейной. Но три щита и несколько копий спрятал за сундуком. Кое-кто из женихов входит в мегарон с мечами. Но я помню наизусть все твои наставления. Когда заваруха начнется и ты подашь знак... - Если она начнется, если я подам знак, - возразил он. - Я еще не решил. - Надо избавиться от двенадцати главных злодеев, - сказал Телемах. - Завтра их, вообще-то, соберется не очень много. Двадцать четыре человека сегодня отбыли. Если погода будет плохая, большинство местных останутся дома. - Отдохни как следует, мой мальчик, - сказал он Сыну. - Скоро мне предстоит разговор с твоей матерью. Сын прошел через полутемный мегарон, отец услышал его шаги в прихожей, какая-то дверь открылась, потом захлопнулась - Сын ушел в свою спальню. Возвратившийся домой остался во мраке, в полумраке. Изредка в очаге потрескивали поленья. Он долго сидел за чертой отбрасываемого пламенем светлого круга, и годы шли. x x x В покоях, расположенных наверху, открылась дверь. Она медленно спустилась по лестнице, прошла через прихожую, а за ней тихонько семенила другая. Появилась она в дверях, ведущих внутрь дома, он различал очертания ее фигуры. Когда она приблизилась к очагу, он встал, но остался стоять у порога. Она опустилась на сиденье Телемаха. - Что ж вы стоите у порога, - сказала она. - Подойдите ближе, вечер нынче холодный. - Госпожа, - отвечал он из темноты, - я сожалею, что бесцеремонно вторгаюсь к вам и беспокою вас в такой поздний час. Благодарю вас, что вы соблаговолили спуститься вниз. - Садитесь, пожалуйста, - сказала она. Она различала общий облик: мужчина далеко не первой молодости, в лохмотьях. В тусклом свете борода отливала серебром и медью. Он взял низкую скамеечку для ног и сел поближе, но тень колонны падала на его лицо. - Я слышала, вы можете что-то сообщить о моем супруге? Она была сильно накрашена, раньше она так не красилась, подумал он. И располнела, черты лица стали определеннее, грудь выше, пышнее, бедра шире. Волосы блестели и благоухали, они все еще были густыми. Поступь стала более тяжелой, насколько он мог судить по нескольким шагам, которые она сделала. Одета она была нарядно, расфрантилась, как молодая, - это его кольнуло. Синее платье оторочено красной каймой, на шее феспротское или критское серебряное ожерелье, инкрустированное то ли красным жемчугом, то ли сгустками лака. На запястьях тяжелые, гремучие браслеты, четыре серебряных и два золотых, ему показалось, что он их узнает. На ногах белые, расшитые жемчугом сандалии - видно, что в первый раз надеванные. Она почувствовала запах свиного помета и увидела, что ему принесли медный таз с водой, но, должно быть, он еще не успел вымыться. Беспокойный отблеск огня плясал на его ступнях - они были чудовищно грязные. Быть может, она уже видела его прежде или кого-то на него похожего, такого же нищего, и от этого ей было почему-то не по себе. - Госпожа, - сказал он, - я надеюсь, он скоро будет сидеть здесь и чувствовать себя в своем доме как у себя дома. - То есть? - Надеюсь, он скоро вернется домой. Старая песня. Ее всегда сначала обнадеживали, чтобы заставить сидеть и слушать. Она и сейчас готова была слушать. Она считала это своим долгом, это входило в круг обязанностей Долгоожидающей. Да и какое-то любопытство продолжало ее томить - после стольких-то лет! - и тоска по чему-то неведомому, с чем она соприкасалась только посредством слуха, через рассказы путешественников и случайных заезжих гостей. - Откуда вы? - спросила она коротко, чтобы он не отвлекался на посторонние разговоры. - Я родом с острова, госпожа. Или, точнее сказать, из царства на островах. - Я слышала, что вы с Крита, - сказала она, чтобы поставить беседе еще более жесткие рамки. Час был поздний, ей с полным правом могло хотеться спать, вскоре она, пожалуй, сочтет, что исполнила свой долг слушательницы. - Я встречал там вашего супруга, госпожа. Когда двадцать лет назад они направлялись в Илион. - Ах вон оно что, - сказала она, отвернувшись к огню и пытаясь подавить зевоту. - Давненько это было. - Да, это было давно. - Я тоже встречала его двадцать лет назад, - сказала она с иронией. - И хорошо помню это время. Я даже помню, как он был одет. - Госпожа, - сказал он, - не стану похваляться, будто в памяти моей сохранились все подробности, но все же я случайно помню - в ту пору я был моложе и внимательней к мелочам, - я тоже помню, как он был одет. - Неужто? - спросила она, вздернув брови и обратив к нему лицо. - Стало быть, вы и впрямь отличаетесь редкой памятью. - К несчастью, порой это так, - сказал он. - И это весьма меня тяготит. Я помню кое-что из прошлого, к примеру войны, в которых участвовал, и это мешает мне заняться моим делом. - Вашим делом? - переспросила она. - А что же это такое за дело? - Госпожа, многие годы, семь лет, у меня почти не было никаких дел - я просто жил на покое, жил с особами, которые, правду сказать, были мне весьма по душе. А потом пробудились воспоминания и стали меня тяготить. Боги пробудили их. И я отправился в путь. - Вот как, - снова сказала она, пропуская его слова мимо ушей. - Так как же был одет мой муж? - Я помню, что на нем был плотный и длинный шерстяной плащ пурпурного цвета, - сказал он. - Такие плащи были у многих, они вошли в моду в тот год, - сказала она. - Все хотели носить длинные пурпурные плащи, все старались в щегольстве не отстать от микенцев. И хотели произвести впечатление на врагов. - Они и произвели впечатление, - сказал он - Красный цвет держался долго. - То есть? - У тех, у кого плащи были посветлее, они вскоре тоже окрасились в этот цвет. Она прислушалась к многозначным оттенкам интонации, к призвуку иронии в его голосе. - Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать, - заметила она, глядя в огонь и чувствуя, как несет свиньями. - Помните ли вы еще какие-нибудь подробности? - У него была золотая пряжка, - сказал он. - Двойная, и на ней выгравирован рисунок. Постойте, вспомнил. На нем была изображена собака, схватившая олененка. Она упорно смотрела в огонь. - А еще? - спросила она коротко. - На нем был замечательный хитон, - продолжал он. - Из тончайшей ткани - ну прямо как луковая шелуха. Он был желтый и, помню, блестел как золото. И тут Пенелопа заплакала. Она не хотела плакать. Но слезы хлынули из ее глаз. Как глупо, что я плачу, думала она, быть может, он лжет, он мог слышать это от других, он хитрый, этот пришелец, он хотел, чтобы я расплакалась, ужасно глупо, что я плачу. - Здесь очень дымно и воздух тяжелый, какая-то тяжесть в воздухе. - Воздух и вправду тяжелый, - подтвердил он. - Верно, снова будет дождь, - сказала она. Он выждал. А когда искоса взглянул на нее, заметил, что в румянах на щеках пролегли бороздки. - Не знаю, так ли он был одет, когда уехал из дому, - сказал он. - Может, он приобрел эту одежду и пряжку где-нибудь по пути. - Я верю вам, - сказала она. - Верю, что вы видели его на Крите. Но откуда вы знаете, что он жив и что он на пути домой? - Госпожа, - ответил он, - я много странствовал. И сказать вам могу одно: совсем недавно Одиссей был в краю феспротов. Он собирался в Додону [священный город Зевса в Эпире; центром святилища был знаменитый Додонский дуб, к шелесту листьев которого прислушивались как к голосу божества додонские жрицы; на дубе висела также так называемая додонская медь - сосуды, подвешенные таким образом, что издавали, касаясь друг друга на ветру, мелодичный перезвон, который тоже считался голосом божества], чтобы вопросить Зевса, что ему делать - должен ли он это сделать, когда вернется домой. - Что сделать? - спросила она, обратив лицо к скрывавшим его потемкам. - Должен ли он их убить или дать им убраться восвояси, - сказал он. - Должен ли он вернуться домой тайно или открыто. Должен ли он сказать своей супруге: "Жена моя, дорогая моя супруга, я вернулся. Я долго отсутствовал, долго странствовал. Я не мог вернуться раньше. Но я вернулся домой не нищим". Молчание - а до нее медленно доходил смысл его слов. - Или? - спросила она. - Или он должен явиться безмолвно, ночью, посидеть в темноте, поглядеть на то, что трепещет на свету, и сначала все взвесить. Молчание - а она пыталась понять и представить себе все это. - Он... - начала она и смолкла. - Он знает, что здесь происходит, - сказал он. x x x Она овладела собой, подумала: я должна сделать выбор, сейчас же, немедленно, - и выбрала. - Любезнейший, - сказала она, - я вам не верю. - Да, госпожа, - сказал он, - вы не верите. Но что-то в глубине вашей души верит моим словам. - Любезнейший, - сказала она, - мой супруг умер. Я должна снова выйти замуж. Я давала уже столько разных обещаний, и одно из них я хочу сдержать. - Да, госпожа, - сказал он, - вы этого хотите. - Почему я говорю с вами так откровенно, любезнейший? - спросила она. - Сама не знаю. Впрочем, заметьте, я говорю сама с собой. - Я заметил, что вы говорите сами с собой, госпожа, - сказал он, - и не слишком вслушиваюсь в ваши слова. - Я должна сделать выбор, любезнейший, - продолжала она. - Надеюсь, вы это понимаете. - Понимаю, госпожа, - сказал он из потемок. - Он слишком долго отсутствовал. И ваш выбор уже сделан. - Нет, - солгала она. - Я почти не слушаю, что вы говорите, сижу себе просто так. Надеюсь, вам не кажется, что от меня слишком скверно пахнет? - Сидите спокойно, - сказала она, - мне приятно с вами поболтать. Может, я надумаю что-нибудь дельное. Может, мне придет в голову расспросить вас о разных делах и событиях, мой любезный, мой почтенный гость. Может, я попрошу у вас совета. - Я слушаю вас, госпожа. - Может, я попрошу у вас совета, любезнейший, - повторила она, глядя в сторону колонны. Его лицо теперь совсем скрылось в тени, - Выбрать мне надо одного из двенадцати, - сказала она. - Почему бы мне не сделать выбор сейчас, зачем ждать шесть дней, почему бы не выбрать завтра? - Если вы еще не выбрали, госпожа, вы, конечно, можете выбрать завтра. Вы сказали, их трое? - Двенадцать, - поправила она. - Говорят, будто их сто восемь, а тех, что нахлебничали здесь, было вдвое больше. Вы, наверно, это знаете, любезнейший, наверно, слышали об этом? - Мне показалось, вы сказали - трое, - повторил он. - Должно быть, я невнимательно слушал. Стало быть, их двенадцать. - Собственно говоря, их пятьдесят два, - сказала она. - Но сплетники утверждают, будто сто восемь. Они включили в перечень всех гостей. - Из двенадцати выбрать легко, - сказал он. - Вот из троих трудно. А может, и не трудно. Но двоих отвергнутых обидеть, оскорбить легче, нежели одиннадцать. Могу ли я задать вам вопрос, госпожа? Она подумала, устремив взгляд в огонь. - Вообще-то я не позволяю задавать мне вопросы, - сказала она и почувствовала, как несет свиньями. - Вы можете не отвечать. - Это верно, - подтвердила она. - Возможно, я и не отвечу. О чем же вы хотите спросить? - Если Одиссей возвратится, вы... - Он не возвратится, - жестко сказала она, - он умер. Ваш вопрос бессмыслен. - Вами многие восхищаются, поклоняются в