ник любых начинаний и методов социал-царизма, как я его называю. Впрочем, все это вам хорошо известно. Просто книги мои значили для вас гораздо меньше, чем вы о том говорите. Более реальной была ваша ко мне симпатия. Но у того, кто уходит в религию, тоже были и друзья, и мать, и все же он оставляет их. В том-то и дело, что я не могу подобрать другого определения, кроме как церковь, для того ортодоксального учения, к которому вы приобщаетесь, вступая в компартию. Здесь не может быть сомнения, напротив, положа руку на сердце, вы непременно признаете, что искушение коммунизмом для интеллигента совершенно равнозначно искушению религиозной верой. Ничего постыдного тут нет при условии, что вы отдаетесь этому сознательно и честно. Что касается меня, то можете по-прежнему рассчитывать на мою дружбу, пусть и не такую близкую. Если исполните задуманное, прошу лишь об одном: когда вам будут говорить, что объективно - так это называется - я являюсь презренным фашистом, нет, не опровергайте это, все равно не получится, но попробуйте хотя бы так не думать. От всего сердца желаю успехов и остаюсь верный вам... * * * Вечером - танцы в "Безумном Джонни". Изо всех сил пытаюсь вызвать в себе интерес к этим танцам, но слишком уж некрасивы танцоры, особенно женщины. * * * 3 мая. С утра работал. В час дня отъезд в Дельфы. Свет все такой же, но горы гораздо ниже, каменистые, без единого деревца. Здесь особенно ясно чувствуешь, что Греция - это прежде всего пространство, где линии могут быть изогнутыми или прямыми, но они всегда очень четкие. Земля дает очертания небу, но небо, в свою очередь, не стало бы таким без этих изгибов рельефа, которые, изящно замыкаясь, образуют свое собственное пространство. Поэтому каждая миля здесь - граница двух царств: земля является двойником неба. Въезжаем в ложбину, и тут единственное облачко, на глазах раздувшись, лопается и на несколько секунд устраивает бурю. Крупные градины расстреливают машину с оглушительным шумом. Минут через пять, покинув ложбину, мы вновь обретаем ясное небо и весело мчим дальше. Дельфы. Величие исходит от этих мест, но что поражает прежде всего - могучая темно-зеленая река, несущая через всю широкую долину к морю какие-то мускулистые крупы. Такими сверху предстают оливковые рощи, в которых деревья растут почти вплотную, сливаясь в сплошную, уходящую к горизонту колышащуюся дорогу. Что касается развалин, то они все мокрые - гроза прошла и над Дельфами. Камни словно бы немного ожили среди ставших более яркими цветов и зазеленевшей травы. Высоко в небе пролетает и скрывается из виду черный орел. Дневное напряжение спадает, и с вершин утесов уже стекает нежное спокойствие, предвещая наступление вечера. Вернулся на стадион, откуда вышел счастливым. Вечер. В бузуки четверо греков вежливо приглашают меня присоединиться к их танцу. Но движения слишком сложные. Было бы время, я бы с удовольствием разучил их. Из моего окна видно, как долина наполняется темнотой, до самого ожерелья огоньков вдоль берега. Луна, словно укутанная в легкую шаль, обсыпает горы и темные впадины тонко рассыпанным светом. Хорошо в этой тишине - как на просторе. * * * 5 мая. Работал. Обед с Тернером и полковником Брамблом (во всяком случае, этот человек очень на него похож). Церкви в византийском стиле. Павлины в небольшом монастыре. Св. Давид, Св. Георгий. Св. Дмитрий. Двенадцать апостолов (Св. София невыразительна). Вообще, надо признать, византийское искусство мало меня трогает. Но мне интересна эта эволюция от V в. к XII в., позволяющая восстановить цепочку между эллинистическим периодом и Кватроченто. Мозаики и фрески в церкви Двенадцати апостолов, например, уже далеки от иератической жесткости, характерной для этого типа искусства в первые века его существования. По ним можно предсказать появление Дуччо. Немного позднее (вечером) расспрашиваю одного специалиста, от которого узнаю, что после падения Константинополя византийские художники переехали в Италию. Таким образом, влияние Востока понемногу ослабевало. Вечер. Лекция. Трогательная девушка. Прием в университете. Ночью выхожу на балкон моей комнаты и отдыхаю, глядя на порт, каики, море вровень с набережной и вдыхая чудесный солоноватый запах ночи. * * * 6, 7, 8 мая Обед с Т. с видом на море, на вершине утеса. Блаженство. Т. играет мне из последних своих сочинений. Пора уезжать. Самолет. Спорады проплывают под нами посреди сверкающего моря. Ужин с Мерлье. Ближе к полуночи за мной заходит Д., и мы мчим в Пирей, где нас уже ждет г-н Альгадес со своей симпатичной одномачтовой яхтой. Веселый добродушный толстяк. Выходим из Пирея, пепельная луна озаряет море каким-то нереальным теплым светом. Какое счастье снова слышать, как бьется вода за кормой, видеть, как вспенивается рассекаемая форштевнем легкая волна. Однако очень скоро мы замечаем, что прямо из моря появляется туман, ярусами поднимается вверх, плотнеет и понемногу заволакивает горизонт. Становится промозгло. Альгадес уверяет, что такого он на архипелаге еще не видывал. Он меняет курс, чтобы обогнуть два небольших острова. Спускаюсь, чтобы лечь, но не могу заснуть до шести часов. Еще через пару часов просыпаюсь и выхожу на мостик. По-прежнему туман. Альгадес и его матрос простояли на вахте всю ночь, опасаясь наткнуться на скалы. Солнце постепенно поднимается, показывается вначале довольно робко, но потом пробивает туман и в конце концов рассеивает его. К одиннадцати часам мы мчимся (без парусов, так как ветра нет) по застывшей глади моря в искрящемся прозрачном свете. Воздух так чист, что, кажется, малейший шум долетит до самого горизонта. На мостике становится жарко, солнце печет все сильнее. Показывается первый остров. Из-за того, что курс был изменен, мы теперь проходим между Серифосом и Сифаносом. На горизонте виднеется Сирос и другие острова. На фоне неба их контуры четки, как на чертеже. На перевернутых обтекателях островов налипли деревушки, точно ракушки или солевые отложения, оставленные отступившим морем. Островки желтеют, словно снопы пшеницы на синеве моря. Мы проплываем среди этих далеких островов по сияющему морю, на котором появляется уже легкая рябь, долго идем вдоль Сироса, затем возникает Миконос, и к середине дня все яснее проступают его очертания, напоминающие голову змеи, повернутую в сторону Делоса, который пока что заслонен Ринией. Заход солнца застает нас почти в центре кольца островов, которые начинают изменять свои цвета. Тускло-золотой, цикламеновый, зеленовато-сиреневый, цвета становятся насыщеннее, но затем переходят в сплошной темно-синий на фоне еще мерцающего моря. Удивительное и необъятное успокоение воцаряется над водным простором. Наконец-то, вот оно, счастье, такое, что ком к горлу подступает. Хочется удержать, не упустить неизъяснимую эту радость, хотя я прекрасно знаю, что она исчезнет. Но уже столько дней она подспудно здесь, и сегодня так явственно сжимает мне сердце, что мне начинает казаться, что теперь я смогу вызывать ее, когда захочу. Когда мы причаливаем к Миконосу, уже ночь. Церквей здесь не меньше, чем домов. Все белые. Бродим по узким улочкам мимо разноцветных лавок. По темным улицам растекается запах жимолости. В слабом свечении луны белеют террасы. Мы возвращаемся к яхте, и я ложусь такой счастливый, что не чувствую усталости. С утра над белыми домами Миконоса просто божественный свет. Мы снимаемся с якоря и идем на Делос. Море прекрасно, сквозь прозрачную чистоту виднеются глубины. Приблизившись к Делосу, сразу же замечаем гроздья маков на склонах. Делос. Изображения львов и быков повсюду на этом острове животных, потому что кроме них есть и змеи (...), и крупные ящерицы, у которых тело темное, а хвост и голова светло-зеленые, и дельфины на мозаиках. Мрамор, из которого сделаны львы, так изъеден, изрыт под воздействием воды и ветра, что стал похож на каменную соль, и вид у львов немного призрачный: кажется, что они растворятся от первого же дождя. Кроме того, этот остров львов и быков покрыт потемневшими хрупкими останками, и среди этих останков-руин попадаются замечательные в своей свежести находки (мозаика "Отдыхающий Дионис"). Остров руин, но и цветов тоже (маки, вьюнки, левкои, астры). Остров изувеченных богов из музея (небольшой курос). В полдень поднялись на вершину Кинфа - вокруг заливы и бухты, свет, преобладание красного и белого; кольцо Киклад медленно вращается вокруг Делоса в своеобразном танце на месте, среди сияющего моря. Этот мирок островов, такой тесный и в то же время обширный, представляется мне сердцем всего мира. И в самой сердцевине этого сердца возвышается Делос и та вершина, на которой я стою и с которой оглядываю освещенное безукоризненно чистым светом идеальное кольцо - границу моего царства. Спустя какое-то время возвращаюсь к шлюпке, на причале прелестная, очень просто одетая девушка-гречанка. Отчаливая, машу ей на прощанье рукой, и она сразу же с очаровательной улыбкой машет мне в ответ. Добравшись до яхты, раздеваюсь и ныряю в прозрачную зеленоватую воду. Вода ледяная, и, сделав несколько гребков, я вылезаю. Идем обратно на Миконос. Чувство бесконечной свободы рождается от этого плавания по морю взад-вперед, от одного острова к другому. Причем свобода эта ни в коей степени не становится ограниченной от того, что сам мир островов имеет пределы. Наоборот, в их кольце свобода ликует. Ведь свобода для меня не в том, чтобы прорвать это кольцо и взять курс на Суматру, а в самом бесконечном переплывании от пустынного острова к поросшему деревьями, от скалистого к цветущему. Прибыв на Миконос, идем за покупками. Ночью город мне больше понравился. Вновь выходим в море уже довольно поздно. Смутная печаль, похожая на ту, какая бывает от любви, при виде Делоса и Кинфа, понемногу скрывающихся за Ринией. Со мной такое впервые: покидаю землю, которую полюбил, с тяжелым чувством, будто больше ее не увижу в этой жизни. Сердце ноет. Вновь меняющиеся цвета моря и островов. (...) паруса, которые мягко похлопывают от слабого ветра. Не успеваем мы вкусить покоя, воспаряющего от моря к небу, с которого льются последние капли света, как из-за скалистого островка выплывает луна. Она быстро взмывает в небо, и вскоре вся водная гладь освещается. До полуночи смотрю я на эту луну, прислушиваюсь к парусам, внутренне следую биению волн о борт судна. Вольная жизнь моря, счастливые дни. Здесь все забывается и все начинается снова. Чудесные дни, проведенные на воде, в порхании средь островов с их цветами и колоннами, в этом неустанном свете, - я храню их привкус, они в моем сердце, второе в жизни откровение, второе рождение... Утром - крепкий ветер, паруса хлопают, ход убыстряется, мы мчим к Пирею в шуме воды и скрипе снастей. Световой дождь, чьи крупные капли упруго скачут по поверхности утреннего моря. Я в отчаянии от того, что покидаю архипелаг, но даже само это отчаяние благотворно. * * * 13 мая Когда сейчас в Афинах перед отъездом я оглядываю эти двадцать дней поездок по Греции, они видятся мне одним неиссякаемым источником света, который я буду хранить в средоточии моей жизни. Греция теперь для меня - это один длинный сверкающий день, за который я успеваю побывать везде, и это также огромный остров, сплошь в красных цветах и искалеченных статуях богов, неутомимо дрейфующий в светоносном море под прозрачным небом. Удержать этот свет, вернуться, не поддаваться больше тьме дней... * * * 14 мая Отплываем на Эгину. Море спокойное. Голубое теплое море. Небольшой порт. Каики. Восхождение на Афайю. Три храма, образующие висящий в воздухе голубой треугольник: Парфенон, Сунион, Афайя. Дремлю на ступенях храма в тени колонн. Долго купаемся в Айя Марина, в уютной теплой бухточке. Вечером в порту продают крупные, с дурманящим запахом лилии. Эгина - остров лилий. Возвращаемся. Солнце садится, прячется в облака, превращается сначала в золоченый веер, затем в огромное колесо, испускающее ослепительные лучи. И снова остаются дрейфовать острова, которые я покидаю теперь уже окончательно. Глупо, но хочется плакать. Вечером Варигерес и китайский театр теней. * * * 16 мая Отъезд в Париж, с тяжелым сердцем. * * * Роман. Он смотрел на сверкающий в ослепительном солнце снаряд, в котором был спрятан мотор. И вновь в нем начала проклевываться, безотчетно журчать ручейком та таинственная радость. То была радость Делоса, круговое движение, красное и белое, вращающееся кольцо. В самолете, который потерял управление и теперь пикировал в сторону моря, над едва показавшимися всходами, жизнь начиналась сначала, неотличимая от близкой смерти. * * * 6 ноября 56 г. Перед лицом постоянной угрозы всеобщего уничтожения в войне - а, значит, отсутствия будущего - какие моральные принципы могут позволить нам жить только в настоящем? Честь и свобода. * * * Я из тех, кого Паскаль потрясает, но не переубеждает. Паскаль - величайший из всех, и вчера, и сегодня. * * * Джорджоне - художник музыкантов. Его сюжеты, сама его живопись, текучая, без четких контуров, длящаяся, придающая женственность всему, особенно мужчинам. Сладострастие несовместимо с сухостью. Венеция в августе, стаи туристов, слетающихся вместе с голубями на площадь Св. Марка, поклевывают впечатления, обеспечивая себе приятный отпуск и круги под глазами. * * * Урбино. Все эти маленькие городки - наглухо закрытые, строгие, молчаливые, ревниво охраняющие свое совершенство. В окружении суровых стен равнодушные персонажи "Бичевания" вечно ждут, расположившись напротив ангелов и высокомерной мадонны кисти делла Франческа. Сан-Сеполькро. Христос воскрес. И вот, уже выйдя из гроба, он стоит рядом в позе несгибаемого борца. Еще несколько фресок Пьеро делла Франческа. Долина Сан-Сеполькро, куда хорошо возвращаться под конец жизни. Просторная, ровная, под спокойным небом, она словно хранит тайну. Вновь возвращаюсь к морю, теплому и ласковому. Вес Св. Креста. Мадонна дель Парто. Под конец моей жизни я бы хотел вернуться на эту дорогу, что ведет в долину Сан-Сеполькро, не спеша пройти по ней, спуститься в долину, глядя по сторонам на хрупкие оливковые деревья и стройные кипарисы, подыскать себе дом с толстыми стенами, хранящими прохладу, а в нем - простую комнату с узким окном, в которое я мог бы смотреть на то, как в долину спускается вечер. Я хотел бы побывать еще раз в саду Прато в Ареццо и как-нибудь вечером пройти по крепостной стене, как это делали часовые, и смотреть на несравненный этот край, погружающийся в ночь. Я хотел бы... Всегда и везде во мне это желание остаться в одиночестве, непонятное мне самому, точно предвестие смерти, которой всегда сопутствует стремление сосредоточиться. Вновь очутиться в Губбьо на пьяцца делла Синьориа и долго-долго смотреть на долину под дождем. Увидеть Ассизи без туристов и вслушаться на верхней площади Сан-Франческо в мелодию звезд. Увидеть Перуджу, только без трех домов, которые сейчас стоят вокруг, так, чтобы ранним утром от Порта дель Соле были видны хрупкие силуэты оливковых деревьев на холмах. Но главное, главное - пройти пешком, с рюкзаком от Монте Сан-Савино до Сиенны, по дороге, идущей мимо оливковых рощ и виноградников по холмам голубоватого туфа, тянущимся до горизонта, увидеть, как в лучах заходящего солнца вдруг появится и сверкнет своими минаретами Сиенна, точно маленький изящный Константинополь, войти в нее ночью, одному, без гроша в кармане, заснуть возле какого-нибудь фонтана, чтобы потом первым оказаться на Кампо, по форме напоминающем ладонь, на которой уместилось все самое великое, что создано человеком после Греции. Да, я хотел бы вновь увидеть покатую площадь в Ареццо, раковину Кампо и Сиенне, а еще - поесть арбуза, вгрызаясь в самую его сердцевину, на дышащих теплом улицах Вероны. Когда я состарюсь, я хотел бы, чтобы мне было дано еще раз вернуться на эту дорогу в Сиенну, с которой не сравнится ничто на свете, и умереть там, где-нибудь в придорожной канаве, в окружении одной лишь доброты этих незнакомых мне итальянцев, которых я так люблю. * * * Роман. Портрет скорпиона. Он ненавидит ложь и любит тайны. Разрушительный элемент. Т. к. необходимая ложь сплачивает. А тяга к тайне приводит к непостоянству. * * * Роман. Кузнечики - Землетрясение. Атака одиноко стоящей фермы. - Атака Филипвиля - Нападение на школу - Тайфун над Немуром. * * * Чувственный, не знающий неудач, на гребне жизни, полной удовольствий и успехов, он бросает все и становится целомудренным, потому что случайно увидел лица двух пятнадцатилетних подростков, которые впервые прочли любовь в глазах друг у друга. * * * Алжир, 18 января. Эта тоска, которая все мучила меня в Париже по поводу Алжира, сейчас исчезла. По крайней мере, здесь оказываешься в самой гуще борьбы, трудной для нас, потому что здешнее общественное мнение настроено против нас. Но я всегда обретал душевный покой именно в борьбе. Жизнь интеллигента до мозга костей, будь он хоть семи пядей во лбу, если он участвует в общественной жизни только своими сочинениями, - это жизнь труса. И он компенсирует это свое бессилие все возрастающим словоблудием. Мысль чего-то стоит лишь тогда, когда связана с риском. И вообще лучше уж быть тут, чем в этой Франции, заранее сдавшейся и обозленной, в этой зловонной трясине. Да, сегодня я проснулся счастливым, впервые за много месяцев. Я вновь обрел звезду. * * * Несмотря на то, что сделала из меня Франция, неустанно трудившаяся надо мной в течение все моей жизни, сам я пытался пробиться к тому, что оставила у меня в крови Испания и что, на мой взгляд, и является истинным. * * * В искусстве любая доктрина - это алиби, которым художник пытается оправдать собственную ограниченность. * * * Роман. Портрет В. Д. У нее крупные, сильные кисти рук и ступни танцовщицы, заканчивающие тонкое, изящное тело. В ее танце, которому она отдается без остатка, все - действие, страсть, неистовство. Она ежегодно отмечает день, когда у нее появилась собственная машина. Каждый вечер кладет у постели только что купленное платье, чтобы утром проснуться и обрадоваться, увидев его. Всегда выражается очень неопределенно. Дескать, ей нужно ехать сейчас в одно место, встретиться там с одним человеком, а потом отправиться еще в одно место по одному важному делу... и т. п. Двойная, тройная, скрытая от чужих глаз жизнь. (Ср. Х.: "У меня сегодня обед с одним..."). "У меня бывают нечистые мысли", - говорит она. А о том, кто ее на такого рода мысли не вдохновляет: "Телятина тушеная". Мужчины, с которыми у нее была связь, кажутся ей представителями другой расы. "Зулусы какие-то" - так она выражается. "Умному человеку нельзя не посочувствовать. Все-то он знает, все видит, а другие ничего не знают, не видят и от этого им легче жить". "Женщины, которые все ждут, что мужчина составит счастье их жизни". "Женщины малопривлекательные - всегда скряги в отношении единственного мужчины, который у них есть. Только красивые женщины способны быть щедрыми". "Юнцов не люблю - слишком уж глупы. Мужчине свойственно испытывать превосходство по отношению к женщине, которую он... Я согласна стерпеть такое от человека умного, но не от какого-нибудь желторотого оболтуса". О своем маленьком автомобиле: "Не могу без него обойтись и нежно люблю за ту свободу, которую он мне предоставляет". Держит в машине какие-то старые дрянные тапки со стоптанными задниками, которые надевает, садясь за руль и сняв элегантные туфли в стиле Людовика XV. Впрочем, они снимает туфли везде - в кино, в ресторане и т. д. Изящные ножки - танцовщица как-никак. "В моем квартале одни старушки немощные, так что я на виду". Когда она останавливается в гостинице, за ней несут целые чемоданы пудры и всякой прочей косметики, а сама она, с распущенными длинными белокурыми волосами (...). "Не буду скрывать: знаменитость должна быть сексуально привлекательной". Если бы ей удалось выйти за какого-нибудь миллиардера - скажем, за Онассиса, - она обзавелась бы ванной из золота и платины, это больше пошло бы к ее волосам, и отмокала бы часами в своих любимых духах. "Свою машину я люблю больше, чем родную мать". Ей ее эпоха нравится. Обожает смеяться. Хочет все успеть, во всем добиться успеха, все испробовать из того, что сегодня принято считать удовольствиями. Лыжи, море, танцы, светская жизнь, рекламная шумиха. И сохраняет чистоту в этом безудержном желании. Причем именно благодаря ему. "Я могу за себя постоять". Ее словечки: "Она себе омлет вылила на голову" (речь идет о блондинке); "эта и в монастыре бордель устроит"; "там хоть столбом стой, хоть колесом ходи, все равно будут хлопать". Мне, когда я порезался и ходил с перевязанным пальцем: "Плотник нашелся..." Что мне нравится в В., что делает ее привлекательной: будучи сама по себе совершенно несносной, она умеет подладиться к любому человеку, т. е. она без труда догадалась, что она может дать (развить это). В. и замужество. Если выйдет замуж, будет верной женой. Она просто не сможет поступить иначе с этим бедолагой, который... и т. п. У нее белоснежные нижние юбки, как у молоденькой девушки; их видно всякий раз, когда она садится. "Не пойму этих замужних женщин, которые не отлипают от своих мужей. Они получают деньги, отца для своих детей, безопасность, обеспеченную старость и вдобавок требуют еще и верности. Это уж слишком". Или еще: "В браке мужчина только проигрывает, а женщина только выигрывает" и т. д. и т. п. * * * Историю легко себе вообразить, но трудно увидеть воочию - особенно тем, кто испытал ее на собственной шкуре. У угнетенного нет никакого настоящего долга, поскольку он не имеет прав. Права же достаются ему исключительно через бунт. Но едва завоевав права, он вместе с ними обретает и долг. Таким образом, бунт есть в равной степени источник права и отец долга. Отсюда берет свое начало аристократия. И из этого же состоит ее история. Тот, кто пренебрег своим долгом, теряет и право и становится угнетателем, даже выступая от имени угнетенных. Но в чем состоит этот долг. * * * 12 июля. Палермо. О мистрале. Дни стояли жаркие, и я все ждал, когда он подует. Однажды я поднялся на холм, покрытый ковром из пахучих трав и усеянный мириадами мельчайших улиток. И я увидел, как он накатывается с севера, срезая вершины близлежащих гор, истирая до самой основы полотно неба, раскачивая и продувая насквозь кроны деревьев, наполняя звериным воем поля, загоняя в дома людей и скотину, - одним словом он царил... И т. д. И бросившись наземь, с хрустом давя раковины улиток, подставляя себя яростному водопаду солнца и ветра... праздник. * * * Основа моего поведения, которая с годами ничуть не меняется, - отказ исчезать из этого мира, из его радостей, удовольствий, страданий, и отказ этот сделал меня художником. * * * Похоже, что в этой стране ни одной партии не удается сколько-нибудь долго поддерживать патриотический подъем. Так, правые дали слабину в 1940-м, а левые 16 лет спустя. * * * Ночью - гроза. Наутро в воздухе легкость, все очертания ясны. Ковер из розовых вьюнков на затопленном сияющей свежестью холме. Аромат молодых кипарисов. Не отрицать больше ничего! * * * Когда твердо знаешь лишь одно: я хотел бы стать лучше. * * * Анекдот из России (скорее всего придуманный): Сталин предупредил Крупскую, что, если она не прекратит всякую критику, он назначит вдовой Ленина кого-нибудь другого. * * * Роман, в конце. Мама. О чем говорило ее молчание. О чем кричала ее немая улыбка. Мы воскреснем. Ее терпеливость на аэродроме, посреди всего этого машинно-делового мира, молча ждать, как уже много тысячелетий во всем мире старые женщины ждут, пропуская всех вперед. И уже потом, маленькая, сухонькая, начинающая горбиться от старости, по огромному этому полю, к ревущим чудовищам, придерживая ладонью свои гладко зачесанные волосы... * * * Раз уж мы не сможем ничем искупить прожитые годы и совершенные поступки, не следует ли нам вести себя так, словно вокруг не меркнет яркий беспощадный свет? * * * Революция - это хорошо. А почему, собственно? Нужно иметь представление о том, какое именно общество вы собираетесь создать. Уничтожение частной собственности - это не цель. Это - средство. * * * Мир рушится, Восток в огне, вокруг нее самой мучаются и страдают люди, а она, М., где-то на краю Европы, в ветреный день бежит по пустынному пляжу, пытаясь обогнать скользящую по песку тень от облака. Вот оно, торжество жизни. * * * Август 1956. С. Люблю это озабоченное, несчастное личико, иногда трагическое, всегда прекрасное; совсем маленькая, со слишком широкими для ее сложения запястьями и лодыжками и с лицом, будто бы освещенным неярким, мягким пламенем, в котором чистота, душа. И когда на сцене в ответ на оскорбительную реплику партнера она резко поворачивается и выходит, так ее жалко, и еще эти хрупкие плечи... Впервые за долгое время такое чувство к женщине, причем никакого желания или намерения хотя бы игры, а просто люблю ее вот такую, хотя и грустно. * * * Вложенное письмо. Я стар или скоро состарюсь. Половину своей мужской жизни я провел, защищая одного человека ценой самопожертвования другого и, может быть, принося в жертву часть себя самого. Я не могу, ради нескольких лишних месяцев или лет жизни, отбросить то, что хранил в течение двенадцати лет. Я не могу, точно злой мальчик, ломающий одну за другой свои игрушки, разбить то, ради чего разбил чужую жизнь. Мне всегда казалось, что любовь, да и вообще любое чувство, сводится к тому, что ты сам испытываешь в самый первый момент. Так вот к тебе это была любовь без претензии на обладание, я просто отдал свое сердце. Обладание пришло потом, но это нечто особое, уже не из области чувств... Может быть, именно здесь между нами мог бы быть заключен некий брачный союз, о котором знали бы только мы двое, некий договор, пакт. * * * Время для меня перестало существовать; по десять часов в день, в полуподвальном зале театра, в скудном и одновременно жестком свете репетиционных ламп я завороженно следил, как на этом маленьком личике, словно подсвеченном еще и изнутри, но тускло, мучительно, сменяют друг друга все оттенки страдания, которые только может придать лицу человека жизнь. Мне были явлены самые глубины души, ее боль, гордость, беззащитностью. И когда мы выходили вместе на улицу, то внезапный дождь или ласковое тепло сентябрьской ночи воспринимались такими, какими они были, - выражением вечного, незыблемого порядка, проявлением того, отчего бьется и страдает сердце любого мужчины и любой женщины, чем был полон я сам и что единственное давало мне силы жить в течение многих и многих недель. * * * К., персонаж романа. Молодая еврейка, была депортирована, в лагере служила у эсэсовцев (сестра Х.). Возвращается. Становится актрисой: 1) потому что обрела совершенно невероятную способность рассмешить любого; 2) потому что это хороший способ отгородиться от мира; 3) потому что это дает возможность прожить чужие жизни, и все они неизмеримо предпочтительнее того, что ей довелось увидеть и пережить. А на лице у нее: Бельзен и сострадание. Этому все и аплодируют. Неловкая и рассеянная. Все у нее горит, пачкается, теряется... После долгой работы ночью, одни в машине, пустынный Париж, и дождь, который все стучал, не переставая, по железной крыше. На ее лице, освещенном доходящим снаружи слабым светом уличного фонаря, мелькали тени от капелек и ручейков, стекающих по ветровому стеклу. Вокруг этих теней - они двое, укрывшиеся в своем железном домике, а вокруг них - улица, безмолвный город, континент, целый пылающий мир, и он все не может оторвать глаз от этого лица, по которому слезинками стекают тени. "Наши ласковые, тайные, безлюдные каникулы". Он тряс свесившиеся через стену сада ветви деревьев, и капли воды падали дождем на запрокинутое лицо его подруги. Он пил одну за другой эти капли, которые блестели, словно возбужденные нежные глаза. * * * Промышленная цивилизация, уничтожая красоту природы, усеивая огромные пространства промышленными отходами, порождает и взращивает искусственные потребности. Она создает такие условия, что бедным быть просто нельзя, жить в бедности невыносимо. * * * Омоложенный Фауст становится Дон Жуаном. Старый, умудренный жизнью дух в юном теле. Взрывоопасная смесь. То же. Сцена, в которой Дон Жуан присутствует на собственных похоронах. Дон Фауст или рыцарь Запада. * * * Аврора. Притча. Дон Жуан познания: ни у одного философа, ни у одного поэта нет подобного образа. В нем нет любви к вещам, которые ему открываются, но есть ум и сладострастие, он наслаждается соблазнами и увлекательной интригой познания, в котором он достигает самых высоких вершин и самых далеких звезд, пока не останется больше ничего, за чем он мог бы пуститься в погоню, кроме разве что того в познании, что причиняет боль, - так пьяница кончает тем, что пьет абсент или азотную кислоту. Поэтому-то он в конце концов жаждет ада. Это последнее знание, которое его соблазняет. Вполне вероятно, оно разочарует его, как и все, что он уже познал. Тогда ему придется застыть уже навечно в своем разочаровании. Самому стать каменным гостем, он возжелает последнего пира познания, но попировать ему так и не удастся. Ибо в целом мире вещей не сыщется и крошки, способной утолить его голод. * * * Прогрессивная интеллигенция. Этакие штопальщики-диалектики. Если у кого-то голова уже не выдерживает, они своими рассуждениями подштопывают то, что порвалось под действием фактов. * * * Есть в мире движущаяся параллельно силе смерти и принуждения еще одна огромная сила, несущая в себе уверенность, и имя ей - культура. * * * В Ветхом Завете Бог сам не говорит ничего, словом ему служат живые люди. В них-то я и любил всегда то, что есть в этом мире священного. * * * 17 июля. Корд. Тихо и прекрасно. Безлюдный огромный дом, вымерший город. Я начинаю ощущать, как во мне течет время, вновь обретаю дыхание. Вокруг Корда - идеальное кольцо холмов, на которое опирается небо - ласковое, просторное, одновременно облачное и ясное. Ночью с безумной быстротой на Западный холм опускается Венера, крупная, как персик. На мгновение задержавшись на гребне холма, она внезапно исчезает, точно жетон, провалившийся в щель. Тут же горохом рассыпаются звезды, а Млечный Путь на глазах густеет. * * * 24 июля. Прекрасная и обезлюдевшая деревня, в которой уже что ни дом - то развалина. В выпотрошенных и уже заросших крапивой сараях ржавеют старые колеса бороны, огромные пауки-старики расхаживают, точно привидения, по этому пустынному царству. Все хлынули в города, на заводы, к коллективным удовольствиям. А здесь, рядом с нами, медленно умирает старый уклад, и полуразрушенные дома об этом свидетельствуют. Сказал об этом М., и он мне ответил, что воспринимает это не как смерть, а как ожидание. Ожидание чего? - Мессии. * * * Буддизм - это атеизм, ставший религией. Возрождение после нигилизма. Кажется, единственный случай. И стоящий того, чтобы над ним поразмыслить, особенно нам, борющимся с нигилизмом. * * * Нельзя требовать у страдания доказательств его подлинности. Так дойдешь до того, что не сможешь посочувствовать почти никому. * * * Самоубийство старушки-англичанки. В дневнике уже много месяцев она каждый день записывала одно и то же: "Сегодня не приходил никто". * * * Русские старообрядцы считали, что на правом плече мы носим ангелочка, а на левом - чертика. Это может пригодиться для театральной постановки (Дон Фауст?): ангелок и чертик растут в зависимости от того, как их кормят. Обычно или один, или другой растет гораздо быстрее. Мой герой появляется с двумя маленькими персонажами одного роста. Их диалоги, между собой, героя с этими двумя, каждого из них с героем и т. д. и т. п. * * * 8 августа 1957 г. Корд. Перечел "Преступление и наказание" и впервые всерьез усомнился в своем призвании. Раздумываю, не бросить ли все, в самом деле. Всегда считал, что творчество - это диалог. Но с кем? С нашей литературной средой, где в почете злоба и посредственность, а главный прием в критике - оскорбление? С обществом? С народом, который нас не читает, с буржуазией, которая читает одни газеты да пару модных книжек в год? Творец сегодня может быть только одиноким пророком, которого точит, грызет потребность сотворить нечто грандиозное. Творец ли я? Мне казалось, что да. Точнее, казалось, что я способен стать им. Сейчас я в этом сомневаюсь, к тому же велик соблазн отказаться от этих постоянных усилий, которые делают меня несчастным, даже когда я счастлив, от этой никчемной аскезы, от этого слепого следования какому-то неведомому зову. Занимался бы себе театром, писал бы время от времени какие-нибудь пьесы, не особенно усердствуя, и скорее всего чувствовал бы себя свободным. Зачем соваться в уважаемое, честное искусство? Да разве я способен на то, о чем мечтаю? А если не способен, к чему тогда все эти метания? Освободиться от этого и заняться разной ерундой! На это шли и более великие, чем я. * * * Комментарий к "Падению", потому что они так и не поняли. Здесь выведены и высмеяны современный тип поведения и эти неуместные, даже неприличные для нерелигиозного человека угрызения по поводу своей греховности. Ср. Честертон: "В XIX веке (как и в XX) полным-полно христианских идей, которые при этом совершенно безумны". О том, что Ленин никогда не имел дела с массами. Ср. Шпербер: левые силы и четвертый пункт Трумена. То же. Фрейд совершенно не ощущал себя врачом по призванию, не испытывал никакого "сочувствия к страдавшему человечеству". Немезида. Глубинное родство марксизма и христианства (развить). Поэтому я против них обоих. * * * Отказаться от блеска, когда вполне можешь блистать, нравиться и т. п. Нужно лишь чуть-чуть искусственности, но в конце концов она пожирает все. Изводить себя (столько, сколько нужно) - занятие в конечном счете более плодотворное, чем все время болтать и куда-то ходить невесть зачем. Нужно: не просто кого-то любить, ничего от него не требуя, но любить того, кто ничего тебе не даст. * * * 17 октября. Нобелевская премия. Необычное чувство страшной усталости и тоски. В 20 лет, голый и босый, я знал, что такое настоящая слава. Мама. * * * 19 октября. В ужасе от того, что произошло и чего я не просил. А в довершение еще и подлые выпады, от которых сердце ноет. Ребате смеет рассуждать о моей тоске по расстрелам, хотя, когда его в свое время приговорили к смерти, я вместе с другими писателями-участниками Сопротивления просил о помиловании в том числе и для него. Тогда его помиловали, но сейчас он не хочет отплатить мне тем же. Вновь хочется уехать из этой страны. Но куда? Само по себе творчество, само по себе искусство, его тонкости, каждый день и этот разрыв... Презирать - это выше моих сил. В любом случае нужно подавить в себе тот ужас, необъяснимую панику, в которую меня повергло это неожиданное известие. Для этого... "Они не любят меня. Разве это причина для того, что не благословлять их?" Н. Святые боятся совершаемых ими самими чудес. Они не могут любить ни их, ни себя в них. * * * В течение месяца три приступа удушья, усугубляемых панической клаустрофобией. Постоянная неуравновешенность. Усилия, которые я неустанно прилагал, чтобы соединиться с другими на почве всеобщих ценностей, чтобы самому обрести равновесие, оказались не совсем тщетными. Сказанное или найденное мною может, даже должно пригодиться кому-то. Но не мне, увязшему сейчас в каком-то безумии. * * * 5 марта. Беседа с де Голлем. На мои слова о возможности беспорядков в случае потери Алжира и о ярости алжирских французов в самом Алжире: "Ярость французов? Мне 67 лет, и я ни разу не видел, чтобы француз убивал французов. Сам я не в счет". Сравнивая Францию с остальным миром. "По большому счету, - сказал он, - лучше Франции ничего пока не придумано". * * * Те, кому действительно есть что сказать, никогда этого не высказывают. * * * Марсель. В Алжир на "Керуане". Двойной слой водяной пыли. Первый образует вспенивающаяся, шипящая волна, которая разбивается о борт корабля - и тут же ее уносит яростный порыв ветра, бешено раскручивая и распыляя; второй, менее напитанный влагой, скорее похожий на тонкое кружево пара, поднимается легким туманом. Чайки с крыльями, переломленными точно посередине, как двускатные крыши. Солдаты на палубе, на ветру - кто забился в щель между снастями, кто накрутил на голову несколько платков, кто завернулся в бесформенную шинель. Те минуты, когда человек отбрасывает все показное и съеживается, чтобы что-то переждать, - это и есть история. Неподвижно стою на верхней палубе, а чайки спускаются все ниже и продолжают терпеливый свой полет совсем рядом со мной. Упрямые чайки - глаза-бусинки, клюв, как нос у колдуньи, мышцы, не знающие усталости. Морской птице сесть некуда. Разве что в качающуюся впадину между волн или на крестовину мачты. * * * Власть неотделима от несправедливости. Хорошая власть - это здоровье и осторожное управление несправедливостью. * * * Никогда не говорить о своей работе. * * * Для меня: если бы любое из моих чувств было единственным, я подчинился бы ему. Мною всегда владеют одновременно два противоположных чувства. * * * Алжирцы. Их жизнь, в тепле и тесноте друзей, родных. В центре всего - тело, его достоинства - и глубокая печаль, когда оно дряхлеет. Жизнь без иных горизонтов, кроме ближайшего, очерчивающего круг того, что принадлежит плоти. Гордые своей мужественностью, способностями по части выпивки и еды, своей силой и храбростью. Уязвимые. * * * Поэтапное выздоровление. Усыпить волю. Прочь разные "надо". Полная деполитизация ума и затем гуманизация. Описать клаустрофоба - и еще комедии. Уладить отношения со смертью, т. е. принять ее. Согласиться выставлять себя напоказ. Умирать от этой тоски не буду. Если умру, все кончено. Если нет, все равно не избежать опрометчивых поступков. Нужно всего лишь соглашаться с чужими мнениями. Смирение и приятие - чисто медицинские средства от тоски. Мир движется к язычеству, но пока отвергает языческие ценности. Их нужно восстановить, сделать веру языческой, Христа сделать греком, и тогда придет равновесие. Не от избытка ли ответственности все мои страдания? Раз уж я и так завял, точно в пустыне, нужно довести это иссушение до конца, достичь предела и перейти его, так или иначе. Либо безумие, либо большее самообладание. Метод: при первых признаках тоски ускорять дыхание, когда тревога - замедлять. Сочетать с этим немедленную приостановку любых действий и любых жестов. К этому добавить: полное расслабление. На будущее: перенос и накапливание энергетического заряда, содержащегося в любом хотении или желании, путем кратковременного пресечения этого хотения или желания. В отношении общества признать, что я от него ничего не жду. Любое участие станет тогда просто даром, за который ничего не ожидаешь взамен. Хула и похвала станут тогда тем, чем они и являются: ничем. В конце концов упразднение стадного чувства. Отбросить пережеванную мораль абстрактной справедливости. По отнош