был будто островом во времени, в море прошлого. Джоул расколол орех и кинул скорлупу в огонь. - Зу, - сказал он, - ты когда-нибудь слышала про Алкивиада? - Кого-кого? - Алкивиада. Не знаю. Рандольф сказал, что я на него похож. Зу задумалась. - А ты не ослышался, миленький? Он небось другое имя сказал - Аликастер. Аликастер Джонс - это мальчик, что в хоре пел в Парадайс-Чепеле. Красивый, прямо белый ангел, - и священник, и мужчины все, и дамы души в нем не чаяли. Люди так говорят. - Спорим, я лучше его спою. Я на эстраде мог бы петь и страшные деньги зарабатывать - шубу меховую купил бы тебе и платья, как в воскресных газетах. - Я хочу красные платья, - подхватила Зу. - Мне красное ужас как идет. А машина у нас будет? Джоул ошалел. Все уже представлялось реальностью. Вот он стоит в лучах прожекторов, на нем смокинг, и гардения в петлице. Он только одну песню знал от начала до конца. - Слушай, Зу. - И он запел: "Ночь чиста, ночь ясна, ночь покоя и сна в мире Девы Ма..." - но тут его голос, высокий и девически нежный до сих пор, отвратительно и необъяснимо сломался. - Ага. - Зу понимающе кивнула. - Головастик скоро рыбкой сделается. Полено в камине театрально крякнуло, плюнуло искрами; затем, совершенно неожиданно, в топку упало гнездо печной ласточки с только что вылупившимися птенцами и сразу лопнуло в огне; птички сгорели не шевельнувшись, без единого звука. Ошарашенный Джоул молчал; на лице Зу выразилось смутное удивление. Только Джизус высказался. - Огнем, - произнес он, и, если бы не так тихо было в комнате, его бы не услышать, - вперед воды приходят, в конце огонь приходит. Не сказано нигде в Писании, почему мы промеж них. Или сказано? Не помню... ничего не помню. Вы! - голос его стал пронзительным, - вы! Как жарко сделалось, все горит! - 10 - Через неделю серым, на удивление холодным днем Джизус Фивер умер. Умер, закатившись тонким смехом, точно кто щекотал его под мышками Как сказала Зу, "может, с ним Бог пошутил". Она надела на деда костюмчик с подтяжками, оранжевые башмаки и котелок; она всунула ему в руку букетик собачьего зуба и положила его в можжевеловый сундук: там он лежал два дня, покуда Эйми с помощью Рандольфа определяла место для могилы; под лунным деревом - сказали они наконец. Лунное дерево, прозванное так за его круглые кремовые цветы, росло в глухом месте, довольно далеко от Лендинга, и Зу в одиночку, если не считать Джоула, принялась за рытье; сделанное ими слабое углубление напомнило ему купальные бассейны, что рылись на задних дворах в какие-то совсем уже далекие теперь лета. Переноска можжевелового сундука оказалась трудным делом; в конце концов они запрягли в него Джона Брауна, и старый мул доволок сундук до могилы. "Повеселился бы дедушка, кабы узнал, кто тащит его домой, - сказала Зу. - Дедушка, ох как тебя любил Джон Браун. Сколько раз говорил: такого верного мула поискать - ты запомни это". В последнюю минуту Рандольф сообщил, что не сможет присутствовать на похоронах, и Эйми, принесшая это известие, прочла заупокойную молитву, то есть пробормотала фразу или около того и перекрестила покойника: по этому случаю она надела черную перчатку. А оплакать Джизуса было некому: трое под лунным деревом напоминали смущенную группу на вокзале, собравшуюся, чтобы проводить знакомого; и как те ждут не дождутся паровозного свистка, чтобы разойтись, так и эти хотели поскорей услышать стук первого земляного кома о крышку сундука. Джоулу было странно, что в природе никак не отразилась торжественность события: ватные цветы облаков в скандально-голубом, как глаза котенка, небе оскорбляли своей воздушной невнимательностью; столетний обитатель столь тесного мира заслуживал больших знаков уважения. Когда сундук опускали в могилу, он перевернулся, но Зу сказала: "Пусть его, деточка, нет у нас такой силы, как у великанов каких языческих". И покачала головой: "Бедный дедушка, на небо ничком отправился". Она растянула аккордеон, широко расставила ноги, закинула голову и закричала: "Господи, возьми его, прижми к Твоей груди, Господи, повсюду его с собой веди, пусть он видит славу, пусть он видит свет..." До сих пор Джоул не вполне верил в смерть Джизуса; тот, кто жил так долго, просто не может умереть; где-то в глубине таилось такое чувство, что старик притворяется; но когда последняя нота ее реквиема сменилась тишиной, тогда все стало явью, тогда Джизус Фивер действительно умер. Той ночью сон был как враг; видения, крылатые мстительные рыбы, всплывали и уходили на глубину, покуда свет, набиравший силу к восходу солнца, не отворил ему глаза. На ходу застегивая штаны, он пробрался через весь безмолвный дом и вышел в кухонную дверь. Высокая луна бледнела, как камень, тонущий в воде, спутанные утренние краски взлетали в небо, дрожали там в пастельной расплывчатости. - Смотри, как осел, нагрузилась! - крикнула со своей веранды Зу, когда он пошел к ней через двор. Пожитки, увязанные в одеяло, лежали у нее за плечами; прицепленный к поясу аккордеон растянулся, как гусеница; кроме этого, она держала внушительный ящик из-под консервов. - Пока до Вашингтона доберусь, горб намну, - сказала она таким голосом, как будто выпила бутылку вина, и веселье ее при тусклом свете взошедшего солнца показалось ему отвратительным: как она смеет радоваться? - Ты столько не утащишь. Во-первых, ты на дуру похожа. Но Зу только показала мускулы и топнула ногой. - Детка, я сейчас как девяносто девять паровозов, стрелой отсюда полечу - глядишь, и к вечеру в Вашингтоне.- Она приосанилась и приподняла подол крахмальной юбки, словно собираясь сделать книксен: - Хороша? Джоул критически прищурился. Она напудрила лицо мукой, нарумянила щеки каким-то красноватым маслом, надушилась ванилью, и волосы у нее блестели от смазки. Шея была повязана шелковым лимонным платком. - Повернись, - велел он и, когда она повернулась, пошел прочь, демонстративно воздержавшись от оценки. Оскорбление это она снесла безмятежно, однако сказала: - Чего ты так сердишься, а? Чего лицо унылое сделал? Радоваться должен за меня, коли другом называешься. Он оторвал плеть плюща от веранды и этим привел в движение подвешенные к стрехе горшки; горшки забрякали так, будто где-то одна за другой захлопывались двери. - Ну, ты смешная - ужас. Ха-ха-ха. - Он наградил ее холодным взглядом, вздернув бровь, как Рандольф. - Ты мне другом никогда не была. И вообще, с чего это такой человек, как я, должен водиться с такой, как ты? - Деточка, деточка... - проникновенным голосом сказала она - ...деточка, я тебе обещаю: как устроюсь там, сразу тебя вызову и ухаживать за тобой буду до самого гроба. Накажи меня Бог, если зря обещаю. Джоул отпрянул от нее и прижался к столбу веранды, как будто один только этот столб любил и понимал его. - Уймись, - сказала она строго. - Ты скоро взрослый мужчина - закидываться вздумал, как девчонка. Обижаешь меня, я скажу. Вот, красивую дедушкину саблю хотела тебе подарить... да вижу, не мужчина ты еще, чтобы иметь саблю. Раздвинув плющ, Джоул ступил с веранды на двор; уйти сейчас и не оглянуться - вот будет ей наказание. Так он дошел до пня, но Зу выдержала характер, не окликнула его, и он вынужден был остановиться: вернулся назад и, серьезно глядя в африканские глаза, спросил: - Вызовешь? Зу улыбнулась и чуть не оторвала его от земли. - Сразу, как крышу для нас найду. Она залезла рукой в свой узел и вытащила саблю. - Самая почетная вещь была у дедушки. На, смотри не позорь ее. Он пристегнул саблю к поясу. Это было оружие против мира, и он напрягся от гордого холода ножен у ноги; он вдруг стал могущественным и неиспуганным. - Большое спасибо тебе, Зу. Подобрав узел и ящик из-под консервов, она тяжело спустилась по ступеням. Она шла кряхтя, и при каждом шаге пружинящий аккордеон прыскал дождиком несогласных нот. Вдвоем они прошли сквозь одичалый сад к дороге. Солнце гуляло над окаймленными зеленью далями: всюду, насколько хватал глаз, рассветная синева поднялась с деревьев, и по земле раскатывались пласты света. - Пока роса просохнет, я уж до Парадайс-Чепела, верно, дойду; хорошо, что одеяло захватила - в Вашингтоне много снега может быть. И это были ее последние слова. Джоул остановился у почтового ящика. - Прощай, - крикнул он и глядел ей вслед, пока она не превратилась в точку, а потом исчезла, сгинула вместе с беззвучным аккордеоном. - ...никакой благодарности, - фыркнула Эйми. - Мы к ней всегда - с добром и лаской, а она? Сбегает неизвестно куда, бросает на меня дом, полный больных, ведь ни один до них не догадается помойное ведро вынести. Кроме того, какая бы я ни была, я - дама, я была воспитана как дама, я отучилась полных четыре года в педагогическом училище. И если Рандольф думает, что я буду изображать сиделку при сиротах и идиотах... черт бы взял эту Миссури! - Губы у нее некрасиво кривились от злости. - Черные! Сколько раз меня предупреждала Анджела Ли: никогда не доверяй черному - у них мозги и волосы закручены в равной мере. Тем не менее, могла бы задержаться и приготовить завтрак. - Эйми вынула из духовки сковороду с булочками и вместе с миской мамалыги и кофейником поставила на поднос. - Беги с этим к кузену Рандольфу - и потом назад: бедного мистера Сансома тоже надо накормить... да поможет нам Бог в своей... Рандольф полулежал в постели голый, откинув покрывало; при свете утра розовая кожа его казалась прозрачной, а круглое гладкое лицо неестественно моложавым. Маленький японский столик стоял над его ногами, а на нем банка клея, горка перьев голубой сойки и лист картона. - Правда, прелесть? - с улыбкой сказал он. - Поставь поднос и присаживайся. - Времени нет, - несколько загадочно ответил Джоул. - Времени? - удивился Рандольф. - Боже мой, вот уж чего, я думаю, у нас в избытке. С паузой между словами Джоул сказал: - Зу ушла. - Ему очень хотелось, чтобы эта новость произвела сильный эффект. Рандольф, однако, разочаровал его - не в пример сестре он не только не огорчился, но даже не выразил удивления. - Как это все утомительно, - вздохнул он, - и как нелепо. Потому что она не сможет вернуться - никто не может. - А она и не захочет, - дерзко ответил Джоул. - Она тут несчастной была; я думаю, ее теперь никакой силой не вернешь. - Милое дитя, - сказал Рандольф, окуная перо в клей, - счастье относительно, а Миссури Фивер, - он наложил перо на картон, - обнаружит, что покинула всего-навсего надлежащее ей место в общей, так сказать, головоломке. Вроде этой. - Он поднял картон и повернул к Джоулу: перья на нем были размещены так, что получилась как бы живая птица, только застывшая. - Каждому перу в соответствии с его размером и окраской положено определенное место, и, промахнись хоть с одним, хоть чуть-чуть, - она станет совсем не похожа на настоящую. Воспоминание проплыло, как перышко в воздухе; перед мысленным взором Джоула возникла сойка, бьющаяся о стену, и Эйми, по-дамски замахнувшаяся кочергой. - Ч то толку в птице, если она летать не может? - сказал он. - Прошу прощения? Джоул и сам не вполне понимал смысл своего вопроса. - Та... настоящая - она могла летать. А эта ничего не умеет... только быть похожей на живую. Рандольф откинул в сторону картон и лежал, барабаня по груди пальцами. Веки у него опустились; с закрытыми глазами он выглядел странно беспомощным. - В темноте приятнее, - пробормотал он, словно спросонок. - Если тебя не затруднит, мой милый, принеси из шкафа бутылку хереса. Потом - только, пожалуйста, на цыпочках - опусти все занавески, а потом, очень-очень тихо, затвори дверь. Когда Джоул выполнял последнюю просьбу, Рандольф приподнялся на кровати и сказал: - Ты совершенно прав: моя птица не может летать. Некоторое время спустя, с легкой тошнотой после кормления мистера Сансома с ложечки, Джоул сидел и читал ему вслух, быстро и монотонно. В рассказе - неважно каком действовали дама-блондинка и мужчина-брюнет, жившие в доме высотой в шестнадцать этажей; речи дамы произносить было чаще всего неловко: "Дорогой, - читал он, - я люблю тебя, как ни одна женщина на свете не любила, но, Ланс, дорогой мой, оставь меня, пока еще не потускнело сияние нашей любви". А мистер Сансом непрерывно улыбался, даже в самых грустных местах; сын поглядывал на него и вспоминал, как грозила ему Эллен, когда он строил рожи: "Смотри, - говорила она, - так и останешься". Сия судьба и постигла, видимо, мистера Сансома: обычно неподвижное, лицо его улыбалось уже больше восьми дней. Покончив с красивой дамой и неотразимым мужчиной, которые остались проводить медовый месяц на Бермудах, Джоул перешел к рецепту пирога с банановым кремом; мистеру Сансому было все равно что роман, что рецепт: он внимал им широко раскрытыми глазами. Каково это - почти никогда не закрывать глаз, чтобы в них постоянно отражались тот же самый потолок, свет, лица, мебель, темнота? Но если глаза не могли от тебя избавиться, то и ты не мог от них убежать; иногда казалось, что они в самом деле проницают все в комнате, их серая влажность обволакивает все, как туман; и если они выделят слезы, это не будут обычные слезы, а что-то серое или, может быть, зеленое, цветное, во всяком случае, и твердое - как лед. Внизу, в гостиной, хранились книги, и, роясь в них, Джоул наткнулся на собрание шотландских легенд. В одной рассказывалось о человеке, неосмотрительно составившем волшебное зелье, которое позволило ему читать мысли других людей и заглядывать глубоко в их души; такое открылось ему зло и так потрясло его, что глаза его превратились в незаживающие язвы, и в этом состоянии он провел остаток дней. Легенда подействовала на Джоула, он наполовину поверил в то, что глазам мистера Сансома открыто содержание его мыслей, и старался поэтому направить их в сторону от всего личного, "...смешайте сахар, муку и соль, добавьте яичные желтки. Непрерывно помешивая, влейте кипящее молоко..." То и дело он ощущал уколы совести: почему его не так трогает несчастье мистера Сансома, почему он не может полюбить его? Не видеть бы никогда мистера Сансома! Тогда он мог бы по-прежнему представлять себе отца в том или ином чудесном облике - человека с мужественным добрым голосом, настоящего отца. А этот мистер Сансом определенно ему не отец. Этот мистер Сансом - просто-напросто пара безумных глаз. "...выложите на испеченный лист теста, покройте белками, взбитыми с сахаром, и снова запеките. Дозировка дана для девятидюймового пирога". Он отложил журнал, женский журнал, который выписывала Эйми, и стал поправлять подушки. Голова мистера Сансома каталась с боку на бок, говоря: "нет, нет, нет"; голос же, царапающий, словно в горло была загнана горсть булавок, произносил другое: "Добый мачик добый" снова и снова. "Мачик, добый мачик", - сказал он, уронив красный теннисный мяч, и, когда Джоул подал его, недельная улыбка стала еще стеклянной; она белела на сером лице скелета. Внезапно за окнами раздался пронзительный свист. Джоул обернулся, прислушался. Три свистка, затем уханье совы. Он подошел к окну. Это была Айдабела; она стояла в саду, и рядом с ней - Генри. Окно никак не открывалось, Джоул помахал ей, но она его не видела; он устремился к двери. "Зой, - сказал мистер Сансом и отправил на пол все мячи, какие были на кровати, - мачик зой, зой!" Завернув на секунду в свою комнату, чтобы пристегнуть саблю, он сбежал по лестнице и выскочил в сад. Впервые за все время их знакомства Джоул увидел, как Айдабела ему обрадовалась: ее серьезное, озабоченное лицо разгладилось, и он подумал даже, что она его обнимет - таким движением подняла она руки; вместо этого, однако, она нагнулась и обняла Генри, стиснув ему шею так, что старик даже заскулил. - Что-то случилось? - спросил он первым, потому что она молчала и в каком-то смысле не обращала на него внимания - а именно, не удивилась его сабле, - и когда она сказала: "Мы боялись, что тебя нет дома", в голосе ее не было и следа всегдашней грубости. Джоул ощутил себя более сильным, чем она, ощутил уверенность, которой никогда не чувствовал в обществе прежней Айдабелы-сорванца. Он присел на корточки рядом с ней в тени дома, среди склонившихся тюльпанов, под сенью листьев таро, исчерченных серебряными следами улиток. Веснушчатое лицо ее было бледно, и на щеке алела припухшая царапина от ногтя. - Кто это тебя? - спросил он. - Флорабела. Гад паршивый, - произнесла она с побелевшими губами. - Девочка не может быть гадом, - возразил он. - Нет, она настоящий гад. Но это я не о ней. - Айдабела втащила пса на колени; сонно-покорный, он подставил брюхо, и она начала выбирать блох. - Это я про папочку моего, старого гада. У нас там война вышла, с битьем и таской - у меня с ним и с Флорабелой. Из-за Генри: застрелить его хотел, Флорабела науськала... У Генри, говорит, смертельная болезнь - собачье вранье это, с начала до конца. Я, кажись, ей нос сломала и зубов сколько-то. Кровища из нее хлестала, что из свиньи, когда мы с Генри подались оттуда. Всю ночь в потемках шлялись. - Она вдруг засмеялась сипло, как всегда. - А рассвело - знаешь, кого увидели? Зу Фивер. Чуть дышит, столько барахла на себя взвалила... Ух, ну, мы огорчились, за Джизуса-то. Ты смотри, умер старик, а никто и слыхом не слыхал. Говорила я тебе: никто не знает, что в Лендинге творится. Джоул подумал: а что в других местах - кто-нибудь знает? Только мистер Сансом. Он знает все; каким-то непонятным образом его глаза обегают весь мир: сию секунду они наблюдают за ним - в этом Джоул не сомневался. И не исключено, что если бы у него был рассудок, он открыл бы Рандольфу местонахождение Пепе Альвареса. - Ты не бойся, Генри, - сказала Айдабела, раздавив блоху. - Они тебя пальцем не тронут. - А что ты собираешься делать? - спросил Джоул. - Домой-то придется когда-нибудь идти? Она потерла нос и уставилась на него широко раскрытыми, даже умоляющими глазами; будь это кто-нибудь другой, Джоул подумал бы, что она с ним заигрывает. - Может, да, а может, нет, - сказала она. - За этим и пришла к тебе. - Вдруг, деловито столкнув Генри с колен, она задушевно, по-приятельски положила руку Джоулу на плечо: - А ты не хочешь удрать? - И, не дав ответить, торопливо продолжала: - Вечером можно пойти в город, когда стемнеет. Там цирк приехал, народу будет полно. Охота еще разок посмотреть; в этом году, говорят, у них чертово колесо и... - А потом куда пойдем? - спросил он. Айдабела открыла рот... закрыла. Должно быть, она не особенно об этом задумывалась - и, поскольку теперь весь мир был к их услугам, единственное, что пришло ей в голову: - Дальше, пойдем дальше, пока не попадем в хорошее место. - Можем поехать в Калифорнию, будем виноград собирать, - предложил он. - На Западе можно жениться с двенадцати лет. - Я не хочу жениться, - сказала она, краснея. - Кто это сказал, что я хочу жениться? Ты вот что, пацан: или ты веди себя прилично, веди себя, как будто мы братья, или пошел на фиг. И девчоночьим делом - виноград собирать - мы заниматься не будем. Я думала, мы во флот запишемся; а можно Генри научить всяким штукам и поступить в цирк. Слушай, а ты можешь научиться фокусам? Тут он вспомнил, что так и не сходил к отшельнику за обещанным амулетом; если они с Айдабелой сбегут, амулет им обязательно понадобится - и он спросил, знает ли она дорогу к гостинице "Морок". - Примерно, - сказала она. - Лесом, через амбровую низину, а потом через ручей, где мельница... У-у, это далеко. А зачем нам туда вообще? Объяснить он не мог, конечно, потому что Маленький Свет велел молчать про амулет. - У меня там важное дело к человеку, - сказал он и, желая немного попугать ее, добавил: - А то с нами случится что-то страшное. Оба вздрогнули. - Не прячься, я знаю, где ты, я тебя слышала. - Это была Эйми, она кричала из окна прямо над ними, но их не видела: листья таро скрывали их, как зонт. - Надо же, оставил мистера Сансома, беспомощного, - ты совсем сошел с ума? Они уползли из-под листьев, прокрались вдоль стены дома и кинулись к дороге, к лесу. - Я знаю, что ты здесь, Джоул Нокс, немедленно поднимись, любезный! В глубокой низине темная смола засыхала корками на стволах амбровых деревьев, опутанных вьюнами; там и сям опускались и поднимались зеленые бабочки, похожие на светлые листья яблонь; живая дорожка длинноцветных лилий (только святым и героям, говорят старики, слышен туш из их раструбов) манила как будто призрачными руками в кружевных перчатках. И Айдабела все время махала руками: комары свирепствовали; как осколки огромного зеркала, бежали навстречу и дробились под ногами Джоула комариные болотные лужи. - У меня есть деньги, - сказала Айдабела. - Между прочим, почти доллар. Джоул вспомнил мелочь, спрятанную в шкатулке, и похвастался, что у него еще больше. - Все потратим на цирк, - сказала она и лягушкой сиганула через бревно, похожее на крокодила. - Кому они вообще нужны, деньги? Нам сейчас уж точно не нужны... только на выпивку. Надо заначить столько, чтобы каждый день было на кока-колу, - у меня мозги сохнут, если не выпью с ледиком. И на сигареты. Выпить, покурить и Генри - больше мне ничего не нужно. - И я немного нужен, да? - сказал он - неожиданно для себя вслух. Но вместо ответа она завела нараспев: "...хорошо макаке по ночам во мраке рыжие расчесывать вихры..." Они задержались, чтобы соскрести смолы для жвачки, и, пока стояли, она сказала: - Папа всю округу из-за меня обшарит: сейчас пойдет к мистеру Блюи одалживать гончую. - Она засмеялась, и капли жеваной смолы выдавились у нее из углов рта; на волосы ей села зеленая бабочка и повисла на локоне, как бант. - Один раз они беглого каторжника ловили - в этой самой низине, - мистер Блюи со своей гончей, и Сэм Редклиф, и Роберта Лейси, и шериф, и все собаки с фермы; когда стемнело, видно стало их лампы в лесу и собачий лай слышен; прямо праздник какой-то: папа с мужчинами и Роберта напились до чертей, и как Роберта ржала, слышно было небось в Нун-сити... Знаешь, мне жалко стало этого каторжника, и страшно за него: я все думала, что он - это я, а я - это он, и нас обоих ловят. - Она сплюнула жвачкой и засунула большие пальцы в петли своих защитных шортов. - Но он ушел. Так и не поймали. Кое-кто говорит, что он до сих пор тут... прячется в гостинице "Морок", а может, в Лендинге живет. - Кто-то в Лендинге живет! - с энтузиазмом подхватил Джоул, но тут же разочарованно добавил: - Только это не беглый, это дама. - Дама? Мисс Эйми, что ли? - Другая дама, - сказал он и пожалел о том, что начал этот разговор. - У ней высокий седой парик и красивое старинное платье, но я не знаю, кто она, и вообще, есть ли она на самом деле. - Айдабела только посмотрела на него, как на дурака, и он, смущенно улыбнувшись, сказал: - Я пошутил, просто хотел напугать тебя.- Не желая отвечать на вопросы, он забежал вперед. Сабля при этом хлопала его по бедру. Ему казалось, что они далеко ушли, и легко было даже представить себе, что они заблудились: может, нет вовсе этой гостиницы, чье название рождало образ бесплотно-белого дворца, плывущего сквозь лес подобно пару. Очутились перед стеной ежевики; Джоул вынул саблю и прорубил проход. - После вас, моя дорогая Айдабела, - сказал он с глубоким поклоном; она свистнула собаку и вошла. За ежевикой открылся берег с крупной галькой и неторопливый ручей - скорее даже речка в этом месте. Пожелтелый тростник заслонял разрушенную плотину. Ниже ее на высоких сваях стоял над водой странный дом: дощатый, некрашеный и серый, он имел незаконченный вид, как будто строитель испугался и бросил работу на половине. На лоскутьях кровли загорали три грифа; через небесно-голубые сквозные окна влетали в дом и вылетали обратно бабочки. Джоул ощутил горькое разочарование - неужели это и есть гостиница "Морок"? Но Айдабела сказала: нет, это - старая заброшенная мельница, раньше фермеры возили сюда молоть кукурузу. - Тут была дорога, она вела в гостиницу, теперь - сплошной лес, даже тропки не осталось. Айдабела схватила камень, швырнула в грифов; они снялись и стали парить над берегом. Их тени лениво описывали пересекающиеся круги. Вода здесь была глубже, чем там, где они купались, и темнее - грязно-оливковая, бездонная, и Джоул, услышав, что переплывать не придется, от облегчения так расхрабрился, что зашел под мельницу, где через ручей была переброшена тяжелая подгнившая балка. - Лучше я первая пойду, - сказала Айдабела. - Старая, провалится еще. Однако Джоул протиснулся вперед нее и ступил на дерево; что бы она ни говорила, он - мальчик, а она - девочка, и он, черт возьми, больше не позволит ей верховодить. - Вы с Генри идите за мной, - сказал он, и голос его прозвучал гулко в подвальном сумраке. Светлые отражения воды, змеясь, взбегали вверх по гнилым изъеденным сваям; медные водяные клопы раскачивались на хитрых трапециях из паучьей пряжи, и на мокром истлевшем дереве сидели грибы величиной с кулак. Джоул переступал робко, балансируя саблей, и, чтобы не видеть головокружительной глубокой воды, движущейся под самыми ногами, неотрывно глядел на противоположный берег, где нагруженные лозы рвались из красной глины к солнцу и зеленели призывно. Но вдруг он почувствовал, что никогда не перейдет на ту сторону - так и будет качаться между сушей и сушей, один, в потемках. Затем, ощутив, как вздрогнула балка под тяжестью Айдабелы, вспомнил, что он не совсем один. Только... Сердце упало, остановилось; все тело сжали железные обручи. Айдабела крикнула: - Что там? А он не мог ответить. Не мог издать ни звука, не мог шевельнуться. В полушаге от него, свернувшись, лежала мокасиновая змея толщиной с его ногу и длинная, как бич; копьевидная голова поднялась, впившись в Джоула узкими зрачками; и его обожгло, словно яд уже побежал по жилам. Айдабела подошла сзади и заглянула через его плечо. - Черт! - выдохнула она. - Ух черт. ...и от ее прикосновения силы вытекли из Джоула: ручей застыл, превратился в горизонтальную клетку, и ноги перестали держать, словно балка была зыбучим песком. Откуда у змеи глаза мистера Сансома? - Руби ее, - приказала Айдабела. - Саблей руби. Вот как все было: они шли в гостиницу "Морок", да, в гостиницу "Морок", где плавал под водой мужчина с рубиновым перстнем, да, и Рандольф листал свой альманах и писал письма в Гонконг, в Порт-оф-Спейн, а бедный Джизус умер, убита кошкой Тоби (нет, Тоби была младенцем), гнездом печной ласточки, упавшим в огонь. И Зу - она уже в Вашингтоне? И там - снег? И почему так пристально смотрит на него мистер Сансом? Это очень, очень невежливо (как сказала бы Эллен), до крайности невежливо со стороны мистера Сансома - никогда не закрывать глаза. Змея развертывалась с мудреной грацией, вытягивалась к ним, гоня по спине волну, и Айдабела кричала: "Руби, руби!" - а Джоул по-прежнему был всецело поглощен взглядом мистера Сансома. Айдабела развернула его кругом, отодвинула за спину и выхватила у него саблю. - Бабуська, гадина, - тыча саблей, дразнила она змею. Та будто опешила на секунду; потом, с неуловимой для глаза быстротой, напряглась, как натянутая до звона проволока, откинулась назад и сделала выпад. - Гадина! - Айдабела, зажмурясь, взмахнула саблей, как косой. Сброшенная в пустоту змея перевернулась, ушла под воду, всплыла на поверхность; скрюченную, белым брюхом кверху, течение унесло ее, словно вырванный корень лилии. Нет, сказал Джоул немного позже, когда победоносная и спокойная Айдабела уговаривала его перейти на ту сторону. - Нет, - ибо зачем было теперь искать отшельника? С опасностью они уже встретились, и амулет ему был не нужен. - 11 - За ужином Эйми объявила: - Сегодня у меня день рождения. Да, день рождения - и хоть бы кто вспомнил. Будь с нами Анджела Ли, я испекла бы огромный пирог с сюрпризом в каждом ломтике: золотыми колечками, жемчужинкой для моих жемчужных бус, серебряными пряжечками для башмаков... ах, подумать только! - Поздравляю вас, - сказал Джоул, хотя здоровья не так уж ей и желал: когда он вернулся домой, она бросилась навстречу с определенным намерением - во всяком случае, так она заявила - разбить о его голову зонтик, ввиду чего Рандольф распахнул свою дверь и предупредил ее вполне серьезно, что если она только дотронется когда-нибудь до мальчика, он свернет ей к чертям шею. Рандольф продолжал глодать свиную голяшку, а Эйми, полностью игнорируя Джоула, сердито смотрела на него, и губы у нее дрожали, а брови всползали все выше и выше. - Ешь, ешь себе, разжирей, как свинья, - сказала она и рукой в перчатке стукнула по столу: стук был как от деревяшки, и потревоженный старик будильник принялся трезвонить; все сидели без движения, пока он жалобно не иссяк. Затем морщины на лице у Эйми прорисовались рельефнее вен, и, до нелепости горько всхлипнув, она разразилась слезами и заикала. - Глупое животное, - всхлипывая, сказала она. - Кто еще тебе когда-нибудь помогал? Анджела Ли отправила бы тебя на виселицу! А я - жизнь за тебя положила. - И, перемежая икоту извинениями, икнула раз двенадцать подряд. - Вот что скажу тебе, Рандольф: моя бы воля, ни на секунду бы здесь не осталась, уборщицей пошла бы к каким угодно потным неграм; не думай, заработать себе на пропитание я всегда сумею - в любом городе Америки матери будут присылать ко мне детей, и мы будем организовывать игры: жмурки, шарады - и я буду брать по десять центов с ребенка. Без куска хлеба не останусь. Зависеть от тебя мне нет нужды; будь у меня хоть капля здравого смысла, давно бы села и написала письмо в полицию. Рандольф положил нож на вилку и промокнул губы рукавом кимоно. - Извини, дорогая, - сказал он, -боюсь, что не уследил за твоей мыслью: в чем именно ты усматриваешь мою вину? Его двоюродная сестра покачала головой и глубоко, прерывисто вздохнула; слезы перестали капать, икота прекратилась, и на лице ее внезапно возникла застенчивая улыбка. - Сегодня день моего рождения, - чуть слышно прошелестела она. - До чего странно. Джоул, тебе не кажется, что день исключительно теплый для января? Джоул настроил слух на то, что должно было зазвучать за их голосами: три свистка и крик совы - сигнал Айдабелы. От нетерпения ему казалось, что выдохшийся будильник остановил и само время. - Да-да, для января, - ведь ты, моя милая, родилась (если верить семейной библии, хотя верить ей никак нельзя - уж больно много свадеб там датировано по ошибке девятью месяцами раньше) января первого числа, вместе с Новым годом. Эйми робко, по-черепашьи втянула голову в плечи и снова начала икать, но теперь не возмущенно, а горестно. - Ну-у, Рандольф... Рандольф, у меня праздничное настроение. - Тогда - винца, - сказал он. - И песню на пианоле; да загляни еще в комод - наверняка найдешь там старые собачьи галеты, кишащие маленькими серебряными червячками. С лампами они перешли в гостиную, а Джоул, посланный наверх за вином, быстро зашел в комнату Рандольфа и открыл окно. Внизу огненные, только что распустившиеся розы горели, как глаза, в августовских сумерках; надушенный ими воздух казался цветным. Он свистнул, шепотом позвал: "Айдабела, Айдабела", - и она появилась с Генри из-за покосившихся колонн. "Джоул", - произнесла она неуверенно, и позади нее ночь перчаткой наделась на каменную пятерню, будто согнувшуюся в потемках, чтобы захватить девочку; но Айдабела ускользнула от каменной хватки: откликнувшись на зов Джоула, она сразу подбежала к окну. - Ты готов? - Она сплела ошейник из белых роз для Генри, и у нее самой в волосах криво торчала роза. Айдабела, подумал он, какая ты красивая. - Иди к почтовому ящику. Там встретимся. Без огня ходить по дому было уже темно. Он зажег свечу на столе Рандольфа, подошел к шкафу и отыскал непочатую бутылку хереса. Когда он нагнулся задуть свечу, в глаза ему бросился зеленый листок почтовой бумаги и на нем, знакомым изящным почерком, начало: "Дорогой мой Пепе". Так вот кто сочинял письма к Эллен - и как же он не сообразил, что мистер Сансом не может написать ни слова? В темном коридоре свет лампы обозначил контуром дверь мистера Сансома, которую на глазах у Джоула медленно раскрывал сквозняк; он увидел комнату будто через перевернутый бинокль, так схожа с миниатюрой была она в своей желтой четкости: и свесившаяся с кровати рука с обручальным кольцом, и пейзажи Венеции на матовом шаре лампы, спроецировавшей на стены и на одеяло их бледные цвета, и в зеркале метание - этих глаз, улыбки. Джоул вошел на цыпочках и опустился на колени возле кровати. Внизу разразилась грубой, ярмарочной музыкой пианола - но почему-то не нарушила таинственности и тишины этого мгновения. Он ласково поднял руку мистера Сансома, приложил к своей щеке и держал так, покуда между ними не пошло тепло; он поцеловал сухие пальцы и обручальное кольцо из золота, которое должно было бы охватывать их двоих. - Я ухожу, папа, - сказал он, и получилось это так, что он как бы впервые признал их родство. Он медленно встал, взял в ладони лицо мистера Сансома и прижался губами к его губам. - Мой единственный папа, - прошептал он, и повернулся, и пошел вниз, и на ходу повторил эти слова еще раз - но теперь уже самому себе. Он пристроил бутылку вина под вешалкой в зале и, укрывшись за занавеской, заглянул в гостиную; Эйми и Рандольф не слышали, как он спустился по лестнице: Эйми сидела на табуретке у пианолы, усердно обмахивалась веером и без устали притопывала ногой, а Рандольф, совершенно разомлев от скуки, созерцал арку, где должен был появиться Джоул. Но Джоула уже не было; он бежал - к почтовому ящику, к Айдабеле, на волю. Дорога стелилась под него рекой, словно фейерверочная ракета, воспламененная вдруг блеснувшей свободой, мчала его за собой в хвосте искр-звезд. - Бежим! - крикнул он Айдабеле, потому что немыслимо было остановиться, пока Лендинг не скроется из виду навеки, - и Айдабела неслась перед ним, и тугой ветер сметал назад ее волосы; когда дорога прянула на холм, Айдабела будто полезла в небо по прислоненной к луне стремянке. За холмом они остановились, тяжело дыша и встряхивая головами. - Они гнались за нами? - спросила Айдабела, и роза в ее волосах обронила несколько лепестков. - Теперь нас никто не поймает, никогда. Они все время держались дороги - даже там, где она прошла вблизи ее дома, - и Генри трусил между ними; выбившиеся из ошейника розы впитывали холодный свет луны, и Айдабела сказала, что с голоду готова съесть розу "или траву и поганки". Ничего, ответил Джоул, только до города потерпеть: он раскошелится и угостит ее мясом в "Королевском крове Р. В. Лейси". Вспомнили ту ночь, когда он ехал в Лендинг и по дороге услышал ее и Флорабелы пение. Пристыли тогда к звездам его глаза, и старая телега завезла его за кордон сна, зимней спячки, от которой только теперь он радостно пробуждался, - ибо все приключившееся было сном, и узор его распускался быстрее, чем успевала связывать память, - только Айдабела и осталась, а прочее стушевалось, как тени в темноте. - Я помню, сказала она, - я думала, ты такая же дрянь, как Флорабела; честно говоря, и не передумывала, до нынешнего дня. Как будто застеснявшись, она сбежала к узенькому ручейку, журчавшему у обочины, и стала пить из горсти; потом вдруг выпрямилась, приложила палец к губам и поманила Джоула. - Слышишь? - шепнула она. За густой листвой, смешиваясь в едином ритме, как ласка дождя, звучали два голоса, один - бычьего тона, другой - похожий на гитару: замысловатое плетение шелестящих шепотов, вздохов без грусти, молчаний, более глубоких, чем пустота. Неслышно, по мху, они прошли сквозь лиственную чащу и остановились перед прогалиной: под тонкими пасмами луны и папоротников лежали, раздевшись и обнявшись, негр и негритянка - кофейное тело мужчины браслетами охватывали темные руки и ноги возлюбленной, а он водил губами по ее соскам: о-о, о-о, Саймон, милый, вздыхала она, и любовь плескалась в ее голосе, любовь прокатывалась по ней громом; тише, Саймон, милый Саймон, тише, родной, ворковала она и вдруг напряглась, подняла руки, точно обнимая луну; возлюбленный сник поперек нее, и вдвоем, раскинувшись, они образовали на лунном мху черную падшую звезду. Айдабела бросилась прочь, напролом, расплескивая листву, и Джоул, едва поспевая за ней, шептал тс-с, тс-с и думал, как нехорошо пугать возлюбленных, жалел, что она так быстро ушла, потому что, когда он смотрел на них, сердце его будто билось по всему телу, и все неопределенное шушуканье слилось в единый рев желания: он знал теперь - и вовсе это не смешок и не внезапное белого каления слово; просто двое, друг с другом в нераздельности: точно прибой отступил, оставил его на белом, как мел, берегу - и как же хорошо было покинуть наконец такое серое, такое холодное море. Ему хотелось идти с ней рука об руку, но она крепко сжала кулаки и, когда он заговорил с ней, ответила только злым, враждебным, испуганным взглядом; они будто поменялись сейчас ролями: днем под мельницей она была героем, -вот только оружия у него теперь не было, чтобы защитить ее, да если бы и было, он все равно не знал, кого или что им надо убить. Огни чертова колеса кружились вдалеке; ракеты взлетали, лопались, осыпали Нун-сити радужным дождем; тараща глаза, бродили дети со взрослыми, в самых лучших летних нарядах, и огни карнавала точками отражались в их глазах; из-за тюремной решетки одиноко и печально глядел молодой негр, а девушка топазового цвета стремительно прошла мимо, шурша красными шелковыми чулками, и крикнула ему что-то бесстыдное. На веранде старого треснутого дома старики вспоминали карнавалы прошлых лет, а мальчишки бегали за кусты пописать и смеялись там, щипались. Мороженое выскальзывало из чумазых пальцев, лопались вафельные стаканчики, и капали слезы, но никто не был несчастлив, никто не думал о будущих и прошлых трудах. Здорово, Айдабела! Как дела, Айдабела? - а с ним никто ни слова, он был чужой, они его не знали; вспомнила только Р. В. Лейси. - Смотри - маленький мой! - сказала она, когда они появились в дверях "Королевского крова", и собравшиеся там - городские девки с нахальными мордочками и неотесанные фермерские парни с коровьим недоумением в глазах - перестали шаркать под музыкальный автомат; одна из них подошла и пощекотала Джоулу подбородок. - Где взяла такого, Айдабела? Хорошенький. - Отвали, соплячка, - ответила Айдабела, усевшись за стойку. Мисс Роберта Лейси погрозила ей пальцем. - Сколько раз я тебя предупреждала, Айдабела Томпкинс: этих гангстерских манер я здесь не потерплю. Кроме того, тебе ясно было сказано: забудь сюда дорогу, раз ведешь себя, как Красавчик Флойд - да еще в таком наряде, в каком приличной девушке вообще стыдно появляться. А ну, сгинь со своей паршивой собакой. - Не надо, мисс Роберта, - вмешался Джоул, - Айдабела ужасно голодная. - Тогда пускай идет домой и учится мужчинам стряпать (смех); кроме того, у нас тут кафе для взрослых (аплодисменты). Ромео, напомни мне повесить такое объявление. А еще, Айдабела, твой папа сюда заходил, разыскивал тебя, и у меня такое предчувствие, что нажгут тебя сегодня по сдобной попочке (смех). Айдабела искоса уставилась на хозяйку, а затем - сочтя это, видимо, наиболее выразительным ответом - плюнула на пол; после чего засунула руки в карманы и гордо вышла. Джоул двинулся было за не