ять. Врет как сивый мерин, наверно, сама забыла откуда. Год ушел на то, чтобы исправить ей выговор. Мы что делали? Заставили брать уроки французского. Когда она научилась делать вид, будто знает французский, ей стало легче делать вид, будто она знает английский. Мы ее натаскивали под Маргарет Салливан, но у нее было и кое-что свое, ей заинтересовались большие люди, и вот в конце концов Бенни Поллан, уважаемая личность, хочет на ней жениться. О чем еще может мечтать агент? И потом - бац! "Повесть о докторе Вэсле". Вы видели картину? Сесиль де Милль. Гари Купер. Господи! Я разрываюсь на части, все улажено: ее будут пробовать на роль санитарки доктора Вэсла. Ну, ладно, одной из его санитарок. И на тебе - дзинь! Телефон. - Он поднял несуществующую трубку и поднес ее к уху. - Она говорит: "Это я, Холли". Я говорю: "Детка, плохо слышно, как будто издалека". Она говорит: "А я в Нью-Йорке". Я говорю: "Какого черта ты в Нью-Йорке, если сегодня воскресенье, а завтра у тебя проба?" Она говорит: "Я в Нью-Йорке потому, что я никогда не была в Нью-Йорке". Я говорю: "Садись, черт тебя побери, в самолет и немедленно возвращайся". Она говорит: "Не хочу". Я говорю: "Что ты задумала, куколка?" Она говорит: "Тебе надо, чтобы все было как следует, а мне этого не надо". Я говорю: "А какого рожна тебе надо?" Она говорит: "Когда я это узнаю, я тебе первому сообщу". Понятно теперь, про что я сказал "дерьмо на блюдечке"? Рыжий кот спрыгнул с ящика и потерся о его ногу. Он поднял кота носком ботинка и отшвырнул; смотреть на это было противно, но он, видимо, был так раздражен, что кот в эту минуту для него просто не существовал. - Это ей надо? - сказал он, жестом обводя комнату. - Куча народу, которого никто не звал? Жить на подачки? Шиться с подонками? Может, она еще хочет выйти за Расти Троулера? Может, ей еще орден за это дать? Он замолчал, вне себя от ярости. - Простите, я не знаю Троулера. - Если вы не знаете Расти, значит, и о детке вы не больно много знаете. Паршиво, - сказал он и прищелкнул языком. - Я-то думал, что вы сможете на нес повлиять. Образумите, пока не поздно. - Но, по вашим словам, уже поздно. Оп выпустил кольцо дыма, дал ему растаять и только тогда улыбнулся; улыбка изменила его лицо - в нем появилось что-то кроткое. - Я еще могу устроить, чтобы ее сняли. Точно вам говорю, - сказал он, и теперь это звучало искренне. - Я в самом деле ее люблю. - Про что ты тут сплетничаешь, О. Д.? - Холли, кое-как завернутая в полотенце, зашлепала по комнате, оставляя на полу мокрые следы. - Да все про то же. Что ты тронутая. - Фред уже знает. - Зато ты не знаешь. - Зажги мне сигарету, милый, - сказала она, стащив с головы купальную шапочку и встряхивая волосами. - Это я не тебе, О. Д. Ты зануда. Вечно брюзжишь. Она подхватила кота и закинула себе на плечо. Он уселся там, балансируя, как птица на жердочке, передние лапы зарылись в ее волосы, будто в моток шерсти; но при всех своих добродушных повадках это был мрачный кот с разбойничьей мордой; одного глаза у него не было, а другой горел злодейским огнем. - О. Д, - зануда, - сказала она, беря сигарету, которую я ей раскурил. - Но знает уйму телефонных номеров. О. Д., какой телефон у Дэвида Сэлзника? - Отстань. - Я не шучу, милый. Я хочу, чтобы ты позвонил ему и рассказал, какой гений наш Фред. Он написал кучу прекрасных рассказов. Ладно, Фред, не красней, не ты ведь говоришь, что ты гений, а я. Слышишь, О. Д.? Что ты можешь сделать, чтобы Фред разбогател? - Позволь уж нам самим об этом договориться. - Помни, - сказала она уходя, - я его агент. И еще одно: когда позову, приходи, застегнешь мне молнию. А если кто постучится - открой. Стучались без конца. За пятнадцать минут комната набилась мужчинами; некоторые были в военной форме. Я приметил двух морских офицеров и одного полковника авиации; но они терялись в толпе седеющих пришельцев уже непризывного возраста. Компания собралась самая разношерстная, если не считать того, что все тут были немолоды; гости чувствовали себя чужими среди чужих и, входя, старались скрыть свое разочарование при виде других гостей. Как будто хозяйка раздавала приглашения, шатаясь по барам - а может, так оно и было в самом деле. Но, войдя, гости скоро переставали хмуриться и безропотно включались в разговор, особенно О. Д. Берман - он живо кинулся в самую гущу людей, явно не желая обсуждать мое голливудское будущее. Я остался один у книжных полок; из книг больше половины было о лошадях, а остальные - о бейсболе. Прикинувшись, что я поглощен "Достоинствами лошадей и как в них разбираться", я смог беспрепятственно разглядывать друзей Холли. Вскоре один из них привлек мое внимание. Это был средних лет младенец, так и не успевший расстаться с детским жирком, хотя умелому портному почти удалось замаскировать пухлую попку, по которой очень хотелось шлепнуть. Его круглое, как блин, лицо с мелкими чертами было девственно, не тронуто временем, губы сложены бантиком и капризно надуты, словно он вот-вот завопит и захнычет, и весь он был какой-то бескостный - казалось, он родился и потом не рос, а распухал, как воздушный шар, без единой морщинки. Но выделялся он не внешностью - хорошо сохранившиеся младенцы не такая уж редкость, - а скорее поведением, потому что вел себя так, словно это он был хозяином вечера: как неутомимый осьминог, сбивал мартини, знакомил людей, снимал и ставил пластинки. Справедливости ради надо сказать, что действиями его в основном руководила хозяйка: "Расти, пожалуйста. Расти, будь любезен". Если он ее и любил, то ревности своей воли не давал. Ревнивец, наверно, вышел бы из себя, наблюдая, как она порхает по комнате, держа кота в одной руке, а другой поправляя галстуки и снимая с лацканов пушинки; медаль полковника авиации она отшлифовала прямо до блеска. Имя этого человека было Резерфорд (Расти) Троулер. В 1908 году он потерял обоих родителей - отец пал жертвой анархиста, мать не пережила удара, - и это двойное несчастье сделало Расти сиротой, миллионером и знаменитостью в возрасте пяти лет. С тех пор его имя не сходило со страниц воскресных газет и прогремело с особенной силой, когда он, будучи еще школьником, подвел опекуна-крестного под арест по обвинению в содомии. Затем бульварные газеты кормились его женитьбами и разводами. Его первая жена, отсудив алименты, вышла замуж за главу какой-то секты. О второй жене сведений нет, зато третья возбудила в штате Нью-Йорк дело о разводе, дав массу захватывающих показаний. С четвертой миссис Троулер он развелся сам, обвинив ее в том, что она подняла на борту его яхты мятеж, в результате чего он был высажен на островах Драй Тортугас. С тех пор он оставался холостяком, хотя перед войной, кажется, сватался к Юнити Митфорд; ходили слухи, что он послал ей телеграмму с предложением выйти замуж за него, если она не выйдет за Гитлера. Это и дало Винчелу основание называть его нацистом - впрочем, как и тот факт, что Троулер исправно посещал слеты в Йорквилле. Все эти сведения я прочел в "Путеводителе по бейсболу", который служил Холли еще и альбомом для вырезок. Между страницами были вложены статьи из воскресных газет и вырезки со светской скандальной хроникой. "В толпе уединясь, - Расти Троулер и Холли Голайтли на премьере "Прикосновения Венеры". Холли подошла сзади и застала меня за чтением: "Мисс Холли Голайтли из бостонских Голайтли превращает каждый день стопроцентного миллионера Расти Троулера в праздник". - Радуешься моей популярности или просто болеешь за бейсбол? - сказала она, заглядывая через плечо и поправляя темные очки. Я спросил: - Какая сегодня сводка погоды? Она подмигнула мне, но без всякого юмора: это было предостережением. - Лошадей я обожаю, зато бейсбол терпеть не могу. - Что-то в ее тоне приказывало, чтобы я выкинул из головы Салли Томато. - Ненавижу слушать бейсбольные репортажи, но приходится - для общего развития. У мужчин ведь мало тем для разговора. Если не бейсбол - значит, лошади. А уж если мужчину не волнует ни то, ни другое, тогда плохи мои дела - его и женщины не волнуют. До чего вы договорились с О. Д.? - Расстались по обоюдному согласию. - Это шанс для тебя, можешь мне поверить. - Я верю. Только шанс ли я для него - вот вопрос. Она настаивала: - Ступай и постарайся его убедить, что он не такой уж комичный. Он тебе действительно может помочь, Фред. - Ты-то сама не воспользовалась его помощью. - Она посмотрела на меня с недоумением, и я сказал: - "Повесть о докторе Вэсле". - А, опять завел старую песню, - сказала она и бросила через комнату растроганный взгляд на Бермана. - Но он по-своему прав. Я, наверно, должна чувствовать себя виноватой. Не потому, что они дали бы мне роль, и не потому, что я бы справилась. Они бы не дали, да и я бы не справилась. Если я и чувствую вину, то только потому, что морочила ему голову, а себя я не обманывала ни минуты. Просто тянула время, чтобы пообтесаться немножко. Я ведь точно знала, что не стану звездой. Это слишком трудно, а если у тебя есть мозги, то еще и противно. Комплекса неполноценности мне не хватает; это только думают, что у звезды должно быть большое, жирное "Я", а на самом деле как раз этого ей и не положено. Не думай, что я не хочу разбогатеть или стать знаменитой. Это очень даже входит в мои планы, когда-нибудь, даст бог, я до этого дорвусь, но только пусть мое "Я" останется при мне. Я хочу быть собой, когда в одно прекрасное утро проснусь и пойду завтракать к Тиффани. Тебе нужно выпить, - сказала она, заметив, что в руках у меня пусто. - Расти! Будь любезен, принеси моему другу бокал. - Кот все еще сидел у нее на руках. - Бедняга, - сказала она, почесывая ему за ухом, - бедняга ты безымянный. Неудобно, что у него нет имени. Но я не имею права дать ему имя; придется ему подождать настоящего хозяина. А мы с ним просто повстречались однажды у реки, мы друг другу никто: он сам по себе, я - сама по себе. Не хочу ничем обзаводиться, пока не буду уверена, что нашла свое место. Я еще не знаю, где оно. Но на что оно похоже, знаю. - Она улыбнулась и спустила кота на пол. - На Тиффани, - сказала она. - Не из-за драгоценностей, я их в грош не ставлю. Кроме бриллиантов. Но это дешевка - носить бриллианты, пока тебе нет сорока. И даже в сорок рискованно. По-настоящему они выглядят только на старухах. Вроде Марии Успенской. Морщины и кости, седые волосы и бриллианты, - а мне ждать некогда. Но я не из-за этого помираю по Тиффани. Слушай, бывают у тебя дни, когда ты на стенку лезешь? - Тоска, что ли? - Нет, - сказала она медленно. - Тоска бывает, когда ты толстеешь или когда слишком долго идет дождь. Ты грустный - и все. А когда на стенку лезешь - это значит, что ты уже дошел. Тебе страшно, ты весь в поту от страха, а чего боишься - сам не знаешь. Боишься, что произойдет что-то ужасное, но не знаешь, что именно. С тобой так бывает? - Очень часто. Некоторые зовут это Angst [*В экзистенциальной философии - страх перед бытием. Die Angst (нем.) - страх]. - Ладно, Angst. А как ты от него спасаешься? - Напиваюсь, мне помогает. - Я пробовала. И аспирин пробовала. Расти считает, что мне надо курить марихуану, и я было начала, но от нее я только хихикаю. Лучше всего для меня - просто взять такси и поехать к Тиффани. Там все так чинно, благородно, и я сразу успокаиваюсь. Разве что-нибудь плохое с тобой может приключиться там, где столько добрых, хорошо одетых людей и так мило пахнет серебром и крокодиловыми бумажниками? Если бы я нашла место, где можно было бы жить и где я чувствовала бы себя, как у Тиффани, - тогда я купила бы мебель и дала коту имя. Я думала, может, после войны мы с Фредом... - Она сдвинула на лоб темные очки, и глаза - серые, с голубыми и зелеными пятнышками - сузились, словно она смотрела вдаль. - Раз я ездила в Мексику. Вот где чудные края, чтобы разводить лошадей. Я нашла одно место у моря. Фред знает толк в лошадях. С бокалом мартини подошел Расти Троулер и подал его, на меня не глядя. - Я голодный, - объявил он, и в его голосе, таком же недоразвитом, как и он сам, слышалось раздражающее хныканье, словно он обижался на Холли. - Уже семь тридцать, и я голодный. Ты же знаешь, что сказал доктор. - Да, Расти. Я знаю, что сказал доктор. - Ну, тогда гони их. И пойдем. - Веди себя прилично, Расти. - Она разговаривала мягко, но тоном учительницы, в котором звучала строгость; лицо его от этого вспыхнуло румянцем удовольствия и благодарности. - Ты меня не любишь, - пожаловался он, словно они были одни. - Нельзя любить неслуха. По-видимому, он услышал то, что хотел; ее слова, казалось, и взволновали его, и успокоили. Но он продолжал, будто исполняя какой-то обряд: - Ты меня любишь? Она потрепала его по плечу. - Займись своим делом, Расти. А когда я буду готова, мы пойдем есть, куда ты захочешь. - В китайский квартал? - Но никакой грудинки в кисло-сладком соусе тебе не будет. Ты знаешь, что сказал доктор. Когда, довольный, вразвалочку, он вернулся к гостям, я не удержался и напомнил Холли, что она не ответила на его вопрос. - Ты его любишь? - Я же тебе говорю: можно заставить себя полюбить кого угодно. И вдобавок, у него было паршивое детство. - Раз оно такое паршивое, отчего твой Расти никак с ним не расстанется? - Пошевели мозгами. Ты что, не видишь, - ему спокойнее чувствовать себя в пеленках, чем в юбке. Другого выбора у него нет, только он очень болезненно к этому относится. Он хотел зарезать меня столовым ножом, когда я ему сказала, чтобы он повзрослел, взглянул на вещи трезво и завел домашнее хозяйство с каким-нибудь положительным, заботливым шофером грузовика. А пока я взяла его на свое попечение; ничего страшного, он безвредный и смотрит на женщин как на кукол, в буквальном смысле слова. - Слава богу. - Ну, я бы вряд ли благодарила бога, если бы все мужчины были такие. - Нет, я говорю, слава богу, что ты не выходишь замуж за мистера Троулера. Она вздернула бровь. - Кстати, я не намерена притворяться, будто не знаю, что он богат. Даже в Мексике земля стоит денег. Ну-ка, - сказала она, поманив меня, - пойдем поймаем О. Д. Я замешкался, придумывая, как бы оттянуть это дело. Потом вспомнил: - Почему - "Путешествует"? - У меня на карточке? - сказала она смущенно. - По-твоему, это смешно? - Не смешно. Просто вызывает любопытство. Она пожала плечами. - В конце концов откуда я знаю, где буду жить завтра? Вот я и велела им поставить "Путешествует". Все равно эти карточки - пустая трата денег. Но мне казалось, что надо купить там хоть какой-нибудь пустяк. Они от Тиффани. - Она потянулась за моим бокалом, к которому я не притронулся, осушила его в два глотка и взяла меня под руку. - Перестань упрямиться. Тебе надо подружиться с О. Д. Нам помешало появление нового гостя. Это была молодая женщина, и она ворвалась в комнату, как ветер, как вихрь развевающихся шарфов и звякающих золотых подвесок. - Х-Х-Холли, - сказала она, грозя пальцем, - ах ты темнила несчастная. Прячешь тут столько з-з-замечательных м-м-мужчин! Ростом она была под метр восемьдесят пять - выше большинства гостей. Они выпрямились и втянули животы, словно стараясь стать с ней вровень. Холли сказала: - Ты что здесь делаешь? - И губы ее сжались в ниточку. - Да ничего, птичка. Я б-была наверху, работала с Юниоши. Рождественский материал для "Ба-базара". Но ты, кажется, сердишься, птичка? - Она подарила гостей широкой улыбкой, - Вы, р-р-ребята, не сердитесь, что я ворвалась к вам на в-в-вече-ринку? Расти Троулер захихикал. Он схватил ее повыше локтя, словно желая пощупать мускулы, и спросил, не хочет ли она выпить. - Ясно, хочу, - сказала она. - Сделайте мне с бурбоном. Холли сказала: - У нас его нету. Авиационный полковник тут же вызвался сбегать за бутылкой. - Умоляю, не поднимайте шухера. Я обойдусь нашатырем. Холли, душенька, - сказала она, слегка подтолкнув ее, - не утруждай себя. Я сама могу представиться. Она наклонилась над О. Д. Берманом, у которого, как и у многих маленьких мужчин в присутствии высокой женщины, глаза вдруг стали маслеными. - Я - М-м-мэг Уайлдвуд из Уайлдвуда, Арканзас, - есть такое захолустное местечко. Это было похоже на танец: Берман плел ногами кружева, оттирая соперников. Но в конце концов он был вынужден уступить ее четверке партнеров, которые кулдыкали над ее косноязычными шутками, как индюки над крупой. Успех ее был понятен. Она олицетворяла победу над уродством - явление, порою более занимательное, чем настоящая красота, потому хотя бы, что в нем есть неожиданность. Здесь фокус заключался не в том, что она следила за собой или одевалась со вкусом, а в подчеркивании собственных изъянов - открыто их признавая, она превращала недостатки в достоинства. Каблуки, еще более увеличивающие ее рост, настолько высокие, что прогибались лодыжки; очень тесный лиф, хотя и без того было ясно, что она может выйти на пляж в одних плавках; волосы, гладко зачесанные назад, оттенявшие худобу, изможденность ее лица манекенщицы. И даже заикание, хоть и природное, но нарочно усиленное, ее только украшало. Это заикание было блестящей находкой: несмотря на ее рост и самоуверенность, оно возбуждало в мужчинах покровительственное чувство и к тому же несколько скрашивало ее плоские шутки. Берман, к примеру, чуть не задохнулся, когда она спросила: "Кто мне может сказать, г-г-где здесь уборная?" - но, придя в себя, вызвался ее проводить. - Это лишнее, - сказала Холли. - Она там уже бывала. Она знает, где уборная. Холли вытряхивала пепельницы и, когда Мэг Уайлдвуд вышла, произнесла со вздохом: - Какая все-таки жалость! Она остановилась, чтобы выслушать все недоуменные вопросы, - в них не было недостатка. - И главное, непонятно. Раньше мне казалось, что это должно быть сразу видно. Но подумать только, она выглядит совершенно здоровой! И даже чистой. Вот что самое удивительное. Ну разве скажешь по ней, - спросила она с участием, но не обращаясь ни к кому в особенности, - ну разве скажешь, что у нее такая штука? Кто-то закашлялся, некоторые поперхнулись. Флотский офицер, державший бокал Мэг Уайлдвуд, поставил его на место. - Хотя я слышала, - сказала Холли, - что на Юге многие девушки этим страдают. Она деликатно пожала плечами и пошла на кухню за льдом. Вернувшись, Мэг Уайлдвуд не могла понять, почему в отношении к ней вдруг появился такой холодок; разговоры, которые она заводила, дымили, словно сырые поленья, и не желали разгораться. И что еще непростительнее - люди уходили, не взяв у нее номера телефона. Полковник авиации бежал, стоило ей повернуться к нему спиной, - это ее доконало: незадолго перед тем он сам пригласил ее поужинать. Ее вдруг развезло. А джин так же вреден кокетке, как слезы - намазанным тушью ресницам, - и все ее обаяние вмиг исчезло. Она набрасывалась на всех. Она назвала хозяйку голливудским выродком. Человеку, которому было за пятьдесят, предложила подраться. Берману сказала, что Гитлер прав. Она раздразнила Расти Троулера, загнав его в угол. - Знаешь, что с тобой будет? - сказала она без намека на заикание. - Я сволоку тебя в зоопарк и скормлю яку. Он, казалось, был не против, но его постигло разочарование, потому что она сползла на пол и осталась сидеть там, бубня себе что-то под нос. - Ты, зануда. Вставай, - сказала Холли, натягивая перчатки. Последние гости толклись у двери, но зануда не шевелилась. Холли бросила на меня умоляющий взгляд. - Фред, будь ангелом, а? Посади ее в такси. Она живет в гостинице "Уинслоу". - Я живу в "Барбизоне". Риджент 4-5700. Спросите Мэг Уайлдвуд. - Ты ангел, Фред. Они ушли. Непосильная задача посадить амазонку в такси вытеснила из головы всякую обиду. Но Мэг сама решила эту задачу. Она поднялась на ноги без посторонней помощи и, шатаясь, таращилась на меня с высоты своего роста. - Пошли в "Сторк-клуб". Будем веселиться, - сказала она и рухнула как подкошенная. Первой моей мыслью было бежать за доктором. Но осмотр показал, что пульс у нее прекрасный, а дыхание ровное. Она просто спала. Я подложил ей под голову подушку и предоставил наслаждаться сном. На другой день я столкнулся с Холли на лестнице. - Эх, ты! - крикнула она, пробегая мимо, и показала мне лекарства. - Лежит теперь здесь чуть не в горячке. Никак не очухается с похмелья. Хоть на стенку лезь. Из этого я заключил, что Мэг Уайлдвуд до сих пор не выдворена из квартиры, но причины такого непонятного радушия узнать не успел. В субботу тайна сгустилась еще больше. Сначала в мою дверь по ошибке постучался латиноамериканец - он искал Мэг Уайлдвуд. Чтобы исправить эту ошибку, потребовалось некоторое время, потому что его выговор и мой мешали нам понять друг друга. Но за это время он успел мне понравиться. Он был ладно скроен, в его смуглом лице и фигуре матадора были изысканность и совершенство, как в апельсине или в яблоке - словом, в предмете, который природе полностью удался. Все это дополняли английский костюм, свежий запах одеколона и - что еще реже у латиноамериканцев - застенчивость. Второй раз он появился на моем горизонте в тот же день. Дело шло к вечеру, и я увидел его, отправляясь обедать. Он приехал на такси, шофер помогал ему, сгибаясь, как и он, под грузом чемоданов. Это дало мне новую пищу для размышлений. К воскресенью пережевывать ее мне надоело. Затем картина стала яснее и одновременно загадочнее. В воскресенье стояло бабье лето, солнце грело сильно, окно мое было открыто, и с пожарной лестницы до меня доносились голоса. Холли и Мэг лежали там, растянувшись на одеяле, и между ними сидел кот. Их волосы, только что вымытые, свисали мокрыми прядями. Холли красила ногти на ногах, Мэг вязала свитер. Говорила Мэг. - Если хочешь знать, тебе все-таки п-п-повезло. Одно по крайней мере можно сказать о Расти. Он американец. - С чем его и поздравляю. - Птичка, ведь сейчас война. - А кончится война - только вы меня и видели. - Нет, я смотрю на это по-другому. Я г-г-горжусь своей страной. В моем роду все мужчины были замечательными солдатами. Статуя д-д-дедушки Уайлдвуда стоит в самом центре Уайлдвуда. - Фред тоже солдат, - сказала Холли. - Но ему вряд ли поставят статую. А может, и поставят. Говорят, чем глупее человек, тем он храбрее. Он довольно глупый. - Фред - это мальчик сверху? Я не знала, что он солдат. А что глупый - похоже. - Любознательный. Не глупый. До смерти хочет разглядеть, что творится за чужим окошком, - у кого хочешь будет глупый вид, если нос прижат к стеклу. Короче, это не тот Фред. Фред - мой брат. - И собственную п-п-плоть и кровь ты зовешь дураком? - Раз он глуп, значит, глуп. - Все равно, так говорить - это дурной тон. О мальчике, который сражается за тебя и за меня - за всех нас. - Ты что, на митинге? - Ты должна знать, на чем я стою. Я понимаю шутки, но в глубине души я человек серьезный. И горжусь, что я американка. Поэтому я не спокойна насчет Жозе. - Она отложила спицы. - Согласись, что он безумно красив. Холли сказала: - Х-м-м, - и кисточкой смазала кота по усам. - Если бы только я могла привыкнуть к мысли, что выйду за бразильца. И сама стану б-б-бразильянкой. Такую пропасть перешагнуть. Шесть тысяч миль, не зная языка... - Иди на курсы Берлица. - С какой стати там будут учить п-п-португальскому? Мне кажется, на нем никто и не разговаривает. Нет, единственный для меня выход - это уговорить Жозе, чтобы он бросил политику и стал американцем. Ну какой для мужчины смысл делаться п-п-пре-зидентом Бразилии? - Она вздохнула и взялась за вязанье. - Я, наверно, безумно его люблю. Ты нас видела вместе. Как, по-твоему, я безумно его люблю? - Да как сказать. Он кусается? Мэг спустила петлю. - Кусается? - В постели. - Нет. А он должен? - Потом осуждающе добавила: - Но он смеется. - Хорошо. Это правильный подход. Я люблю, когда мужчина относится к этому с юмором, а то большинство только и знают, что сопеть. Мэг взяла назад свою жалобу, расценив это замечание как косвенный комплимент. - Да. Пожалуй. - Так. Значит, он не кусается. Он смеется. Что еще? Мэг подобрала спущенные петли и снова начала вязать. - Я спрашиваю... - Слышу. Не то чтобы я не хотела тебе рассказывать. Просто не запоминается. Я не с-с-сосредоточиваюсь на таких вещах. Не так, как ты. У меня они вылетают из головы, как сон. Но я считаю - это нормально. - Может, это и нормально, милая, но я предпочитаю быть естественной. - Холли замолчала, докрашивая коту усы. - Слушай, если ты не можешь запомнить, не выключай свет. - Пойми меня, Холли. Я очень и очень благопристойная женщина. - А, ерунда. Что тут непристойного - поглядеть на человека, который тебе правится. Мужчины такие красивые - многие из них, - Жозе тоже, а если тебе и поглядеть на него не хочется, то я бы сказала, что ему досталась довольно холодная котлетка. - Говори тише. - Очень может быть, что ты его и не любишь. Ну, ответила я на твой вопрос? - Нет, и вовсе я не холодная к-к-котлетка. Я человек с горячим сердцем. Это во мне главное. - Прекрасно. Горячее сердце! Но если бы я была мужчиной, я предпочла бы грелку. Это гораздо осязательнее. - Мне ни к чему эти самые страсти, - сказала Мэг умиротворенно, и спицы ее снова засверкали на солнце. - Все равно я его люблю. Известно тебе, что я ему связала десять пар носков меньше чем за три месяца? А этот свитер - уже второй. - Она встряхнула свитер и отбросила его в сторону. - Только к чему они? Свитера в Бразилии. Лучше бы я делала т-т-тропические шлемы. Холли легла на спину и зевнула. - Бывает же там зима. - Дождь там бывает - это я знаю. Жара. Дождь. Д-д-джун-гли. - Жара. Джунгли. Мне бы подошло. - Да уж, скорей тебе, чем мне. - Да, - сказала Холли сонным голосом, в котором сна и не бывало. - Скорее мне, чем тебе. В понедельник, спустившись за утренней почтой, я увидел, что на ящике Холли карточка сменилась - добавилось новое имя: мисс Голайтли и мисс Уайлдвуд теперь путешествовали вместе. Меня бы, наверно, это заняло больше, если бы не письмо в моем собственном ящике. Оно пришло из маленького университетского журнала, куда я посылал рассказ. Он им понравился, и, хотя мне давали понять, что платить журнал не в состоянии, все же рассказ обещали опубликовать. Опубликовать - это означало напечатать. Нужно было с кем-то поделиться, и, прыгая через две ступеньки, я очутился перед дверью Холли. Я боялся, что голос у меня задрожит, и, как только она открыла дверь, щурясь со сна, я просто сунул ей письмо. Можно было бы прочесть страниц шестьдесят, пока она его изучала. - Я бы им не дала, раз они не хотят платить, - сказала она, зевая. Может быть, по моему лицу ей стало ясно, что я не за тем пришел, что мне нужны не советы, а поздравления: зевок сменился улыбкой. - А, понимаю. Это чудесно. Ну, заходи, - сказала она. - Сварим кофе и отпразднуем это дело. Нет. Лучше я оденусь и поведу тебя завтракать. Спальня ее была под стать гостиной, в ней царил тот же бивачный дух: чемоданы, коробки - все упаковано и готово в дорогу, как пожитки преступника, за которым гонятся по пятам власти. В гостиной вообще не было мебели; здесь же стояла кровать, притом двуспальная и пышная - светлое дерево, стеганый атлас. Дверь в ванную она оставила открытой и разговаривала со мной оттуда; за шумом и плеском воды слов почти нельзя было разобрать, но суть их сводилась вот к чему: я, наверно, знаю, что Мэг поселилась здесь, и, право же, так будет удобнее. Если тебе нужна компаньонка, то лучше, чтобы это была круглая дура, как Мэг, потому что она будет платить за квартиру и еще бегать в прачечную. Сразу было видно, что прачечная для Холли - серьезная проблема: комната была завалена одеждой, как женская раздевалка при физкультурном зале. - ... и знаешь, как ни странно, она довольно модная манекенщица. Что очень кстати, - сказала Холли, прыгая на одной ноге и застегивая подвязку. - Не будет целый день мозолить глаза. И мужикам на шею вешаться не будет. Она помолвлена. Очень приятный малый. Только у них небольшая разница в росте - примерно полметра в ее пользу. Куда же к черту... - Стоя на коленях, она шарила под кроватью. Найдя то, что искала, - туфли из змеиной кожи, - она принялась искать блузку, потом пояс, и, когда наконец она возникла из этого содома, выхоленная и лощеная, словно ее наряжали служанки Клеопатры, - тут было чему удивляться. Она сказала: - Слушай, - и взяла меня за подбородок, - я рада за тебя. Честное слово, рада. Помню тот понедельник в октябре сорок третьего. Дивный день, беззаботный, как у птицы. Для начала мы выпили по "манхеттену" у Джо Белла, потом, когда он узнал о моей удаче, еще по "шампаню", за счет заведения. Позже мы отправились гулять на Пятую авеню, где шел парад. Флаги на ветру, буханье военных оркестров и военных сапог - все это, казалось, было затеяно в мою честь и к войне не имело никакого отношения. Позавтракали мы в закусочной парка. Потом, обойдя стороной зоосад (Холли сказала, что не выносит, когда кого-нибудь держат в клетке), мы бегали, хихикали, пели на дорожках, ведущих к старому деревянному сараю для лодок, которого теперь уже нет. По озеру плыли листья; на берегу садовник сложил из них костер, и столб дыма - единственное пятно в осеннем мареве - поднимался вверх, как индейский сигнал. Весна никогда меня не волновала; началом, преддверием всего казалась мне осень, и это я особенно ощутил, сидя с Холли на перилах у лодочного сарая. Я думал о будущем и говорил о прошлом. Холли расспрашивала о моем детстве. Она рассказывала и о своем, но уклончиво, без имен, без названий, и впечатление от ее рассказов получалось смутное, хотя она со сладострастием описывала лето, купанье, рождественскую елку, хорошеньких кузин, вечеринки - словом, счастье, которого не было да и не могло быть у ребенка, сбежавшего из дому. - А может быть, неправда, что ты с четырнадцати лет живешь самостоятельно? Она потерла нос. - Это-то правда. Остальное - неправда. Но ты, милый, такую трагедию устроил из своего детства, что я решила с тобой не тягаться. Она соскочила с перил. - Кстати, вспомнила: надо послать Фреду арахиса. Остальную часть дня мы провели, рыская по городу и выманивая у бакалейщиков банки с молотым арахисом - деликатесом военного времени. Темнота наступила прежде, чем мы успели набрать полдюжины банок - последняя досталась нам в гастрономе на Третьей авеню. Это было рядом с антикварным магазином, где продавалась клетка, которую я облюбовал, и мы пошли на нее посмотреть. Холли оценила замысловатую вещь. - И все же это клетка, как ни крути. Возле Вулворта она схватила меня за руку. - Украдем что-нибудь, - сказала она, втаскивая меня в магазин, и мне сразу показалось, что на нас смотрят во все глаза, словно мы уже под подозрением. - Давай, не бойся. Она шмыгнула вдоль прилавка, заваленного бумажными тыквами и масками. Продавщица была занята монашками, которые примеряли маски. Холли взяла маску и надела ее, потом выбрала другую и напялила на меня; потом взяла меня за руку, и мы вышли. Только и всего. Несколько кварталов мы пробежали, наверно, для пущего драматизма и еще, как я понял, потому, что удачная кража окрыляет. Я спросил, часто ли она крадет. - Приходилось, - сказала она. - Когда что-нибудь нужно было. Да и теперь изредка этим занимаюсь, чтобы не терять сноровки. До самого дома мы шли в масках. В памяти у меня осталось много дней, проведенных с Холли; время от времени мы действительно подолгу бывали вместе, но в целом эти воспоминания обманчивы. К концу месяца я нашел работу - надо ли тут что-нибудь добавлять? Чем меньше об этом говорить, тем лучше, достаточно сказать, что для меня это было необходимостью, и я был занят с девяти до пяти. Теперь распорядок дня у меня и у Холли был совершенно разный. Если это был не четверг, день ее визитов в Синг-Синг, и если она не отправлялась в парк кататься верхом, Холли едва успевала встать к моему приходу. Иногда по дороге с работы я заходил к ней, пил с ней "утренний" кофе, и она одевалась к вечеру. Каждый раз она куда-то уходила - не всегда с Расти Троулером, но, как правило, с ним, и, как правило, им сопутствовали Мэг Уайлдвуд и ее симпатичный бразилец по имени Жозе Ибарра-Егар - мать у него была немка. Квартет этот звучал неслаженно, и главным образом по вине Ибарры-Егара, который выглядел столь же неуместно в их компании, как скрипка в джазе. Он был человек интеллигентный, представительный, видимо, всерьез занимался своей работой, кажется государственной и важной, и проводил из-за нее большую часть времени в Вашингтоне. Непонятно только, как он мог при этом просиживать целые ночи в "Ла-Рю", в "Эль Марокко", слушая б-б-болтовню Мэг Уайлдвуд, глядя на щечки-ягодицы Расти Троулера. Может быть, подобно многим из нас, он не способен был оценить людей в чужой стране, разложить их по полочкам, как у себя дома; наверно, все американцы выглядели для него одинаково, и спутники казались ему довольно сносными образчиками национального характера и местных нравов. Это может объяснить многое; решимость Холли объясняет остальное. Однажды в конце дня, ожидая автобуса до Пятой авеню, я увидел, что на другой стороне улицы остановилось такси, из него вылезла девушка и взбежала по ступенькам Публичной библиотеки. Она была уже в дверях, когда я ее узнал, - оплошность вполне простительная, ибо трудно вообразить себе более нелепое сочетание, чем библиотека и Холли. Любопытство увлекло меня на лестницу со львами; я колебался - нагнать ее открыто или изобразить неожиданную встречу. В результате я не сделал ни того ни другого, а незаметно устроился поблизости от нее в читальне; она сидела там, скрывшись за темными очками и крепостным валом книг на столе. Она перескакивала с одной книжки на другую, временами задерживаясь на какой-нибудь странице и всегда при этом хмурясь, словно буквы были напечатаны вверх ногами. Карандаш ее был нацелен на бумагу, но, казалось, ничто не вызывало у нее интереса, и лишь изредка, как бы с отчаяния, она начинала вдруг что-то старательно царапать. Глядя на нее, я вспомнил девочку, с которой учился в школе, зубрилу Милдред Гроссман, - ее сальные волосы и захватанные очки, желтые пальцы (она препарировала лягушек и носила кофе пикетчикам), ее тусклые глаза, которые обращались к звездам только затем, чтобы оценить их химический состав. Холли отличалась от Милдред, как небо от земли, однако мне они казались чем-то вроде сиамских близнецов, и нить моих размышлений вилась примерно так: обыкновенные люди часто преображаются, даже наше тело испытывает раз в несколько лет полное превращение; нравится это нам или нет - таков закон природы. Но вот два человека, которые не изменятся никогда. Это и роднило Холли с Милдред. Они никогда не изменятся, потому что характер их сложился слишком рано, а это, как внезапно свалившееся богатство, лишает человека чувства меры: одна закоснела в ползучем эмпиризме, другая очертя голову кинулась в романтику. Я думал об их будущем, представляя их себе в ресторане: Милдред без конца изучает меню с точки зрения питательных веществ - Холли жадно пробует одно блюдо за другим. И так будет всегда. Они пройдут по жизни и уйдут из нее все тем же решительным шагом, не оглядываясь по сторонам. Эти глубокие наблюдения заставили меня позабыть, где я нахожусь; очнувшись, я с удивлением обнаружил, что сижу в унылой читальне, и снова поразился, увидев неподалеку Холли. Шел восьмой час, и она прихорашивалась: подкрасила губы, надела шарф и серьги, готовясь после библиотеки принять вид, более подобающий для "Колонии". Когда она удалилась, я подошел к столу, где лежали ее книги; их-то я и хотел посмотреть. "К югу на "Буревестнике". "Дорогами Бразилии". "Политическая мысль Латинской Америки". И так далее. В сочельник они с Мэг устроили вечеринку. Холли попросила меня прийти пораньше и помочь им нарядить елку. Мне до сих пор невдомек, как им удалось втащить такое дерево в комнату. Верхние ветви уперлись в потолок, нижние - раскинулись от стенки до стенки. В общем, она не очень отличалась от того святочного великана, что стоял на Рокфеллер-плаза. Да и нарядить ее мог разве что Рокфеллер - игрушки и мишура таяли в ней, как снег. Холли вызвалась сбегать к Вулворту и стащить несколько воздушных шаров - и действительно, елку они очень украсили. Мы подняли за нее стаканы, и Холли сказала: - Загляни в спальню, там для тебя подарок. Для нее я тоже припас маленький пакет, который показался мне еще меньше, когда я увидел на кровати обвязанную красной лентой диво-клетку. - Холли! Это чудовищно! - Вполне с тобой согласна, но я думала, что она тебе нравится. - Но сколько денег! Триста пятьдесят долларов! Она пожала плечами. - Несколько лишних прогулок в туалет. Только обещай мне обещай, что никогда никого туда не посадишь. Я бросился ее целовать, но она протянула руку. - Давай сюда, - сказала она, похлопав меня по оттопыренному карману. - Извини, это не бог весть что... И в самом деле, это была всего лишь медаль со святым Христофором [*Св. Христофор (ум. ок. 250 г.) - христианский мученик. Покровитель путников]. Зато купленная у Тиффани. Холли была не из тех, кто умеет беречь вещи, и она, наверное, давно уже потеряла эту медаль - сунула в чемодан и забыла где-нибудь в гостинице. А клетка все еще у меня. Я таскал ее с собой в Нью-Орлеан, Нантакет, по всей Европе, в Марокко и Вест-Индию. Но я редко вспоминаю, что подарила ее Холли, потому что однажды я решил об этом забыть. У нас произошла бурная ссора, и поднялась эта буря из-за чудо-клетки, О. Д. Бермана и университетского журнала с моим рассказом, который я подарил Холли. В феврале Холли отправилась путешествовать с Мэг, Расти и Жозе Ибаррой-Егаром. Размолвка наша случилась вскоре после ее возвращения. Кожа у Холли потемнела, как от йода, волосы выгорели добела, и время она провела прекрасно. - Значит, сперва мы были на Ки-Уэст, и Расти там взъелся на каких-то матросов, не то наоборот - они на него взъелись, в общем, теперь ему до самой могилы носить корсет. Милейшая Мэг тоже угодила в больницу. Солнечный ожог первой степени. Отвратительно: сплошные волдыри и вонючая мазь. Запах ее невозможно было вынести. Поэтому мы с Жозе бросили их в больнице и отправились в Гавану. Он говорит: "Вот подожди, увидишь Рио"; но на мой вкус Гавана - тоже место хоть куда. Гид у нас был неотразимый - больше чем наполовину негр, а в остальном китаец, и хотя к тем и другим я равнодушна, гибрид оказался ничего. Я даже позволяла ему гладить мне под столом коленки, он мне, ей-богу, казался довольно забавным. Но однажды вечером он повел нас на какую-то порнографическую картину, и что же ты думаешь? На экране мы увидели его самого. Конечно, когда мы вернулись в Ки-Уэст, Мэг была убеждена, что все это время я спала с Жозе. И Расти - тоже, но он не очень убивался, ему просто интересно было узнать подробности. В общем, пока мы с Мэг не поговорили по душам, обстановка была довольно тяжелая. Мы были в гостиной, и, хотя к концу подходил февраль, елка, побуревшая, потерявшая запах, с шарами, сморщенными, как вымя старой коровы, по-прежнему занимала большую часть комнаты. За это время появилась новая мебель - походная койка, и Холли, пытаясь сохранить свой тропический вид, загорала на ней под кварцевой лампой. -