гом клясться и божиться, что он никогда не носил усов, даже если сама потом велит им отказаться от своих слов; однако интуиция нашептывала ему, что, позвонив Карине, Бернару, Жерому, Замире, он услышит все тот же ответ, и лучше всего, презрев сей "божий суд", переместиться с этого минного поля на другое пространство, где он сможет взять инициативу в свои руки и контролировать ситуацию. - Послушай! -- воскликнул он. -- У нас же есть где-то целая куча фотографий. Когда мы были на Яве, например. Встав и порывшись в ящике секретера, он извлек оттуда пачку фотографий, сделанных во время последнего отпуска. На большинстве снимков они были вдвоем. -- Ну что? -- спросил он, протянув ей один из них. Аньес бросила взгляд на фотографию, затем на мужа и вернула ему снимок. Он посмотрел еще раз: да, это он самый, в пестрой летней рубашке, с волосами, облепившими потный лоб, улыбающийся и -- усатый. -- Ну так что же? -- повторил он. Аньес, в свою очередь, прикрыла глаза, затем, подняв их, устало ответила: -- Не вижу никаких доказательств. Он собрался было еще раз накричать, заспорить, но при мысли, что вся эта канитель вернется на круги своя, ощутил полное изнеможение; наверное, самое разумное -- остановиться первым, перетерпеть, переждать: может, все и обойдется. -- О'кей, -- сказал он, бросив фотографию на ковер. -- Давай спать, -- откликнулась Аньес. Она вынула из медной шкатулочки, стоявшей у изголовья, пачку снотворного, приняла таблетку, дала ему другую вместе со стаканом воды. Они улеглись -- подальше друг от друга, и он выключил свет. Через несколько минут Аньес нашла его руку под простыней, и он стал гладить ее пальцы, машинально улыбаясь в темноте. Расслабленный и душой и телом, он покорно отдавался действию снотворного и уже не в силах был сердиться на Аньес; конечно, она здорово одурачила его, но это была его жена, и он любил ее именно такой, с сумасшедшинкой, как, например, в тот раз, когда она позвонила приятельнице и заявила: "Слушай, что там у тебя творится?.. Ну как же, дверь... да-да, твоя дверь... неужели ты еще не видела?.. Так вот, у вас внизу весь проем входной двери заложен кирпичом... Да нет, прочно замурован... Клянусь тебе, я звоню из автомата напротив.. . Правда-правда, настоящая кирпичная стенка!..", и так до тех пор, пока приятельница, и веря и не веря, в панике не помчалась вниз, чтобы затем позвонить Аньес домой и сказать: "Нуты и надувала!" -- Ну ты и надувала! -- тихонько, почти про себя, шепнул он, и оба заснули. Он проснулся в одиннадцать утра, с тяжелой головой и горечью во рту--из-за снотворного. Аньес сунула под будильник записочку: "До вечера. Я тебя люблю". Фотографии по-прежнему валялись на ковре возле кровати; подобрав одну из них, он долго разглядывал ее: Аньес и он, оба в светлых одежках, сидят, тесно прижавшись друг к другу, в коляске велорикши, а сам возница за их спинами скалится всеми своими красными от бетеля зубами. Он попытался вспомнить, кто же это их снимал -- скорее всего, какой-нибудь прохожий по его просьбе; всякий раз, отдавая свой аппарат незнакомцу, он втайне опасался, что тот удерет со всех ног, но нет, такое ни разу не случилось. Он растер ладонями лицо, словно одеревеневшее от тяжелого сна. Пальцы задержались на подбородке, ощутили привычное покалывание щетины, боязливо помедлили, прежде чем тронуть верхнюю губу. Наконец он решился на это и не испытал никакого удивления -- в самом деле, ведь не привиделось же ему вчерашнее происшествие! -- но касаться выбритого места, в отличие от щек, было неприятно. Он снова взглянул на снимок с велорикшей, затем встал и отправился в ванную. Раз уж он проспал, не стоило теперь спешить -- он позволит себе роскошь принять ванну вместо обычного утреннего душа. Пустив воду в ванну, он позвонил в агентство и сообщил, что явится только после обеда, что было не так уж страшно: они теснились в своем офисе как сельди в бочке и потому предпочитали работать вечерами, допоздна. Он едва не спросил Замиру о своих усах, но вовремя удержался: хватит с него этих глупостей! Он не стал бриться, сидя в воде, а сделал это позже, стоя перед зеркалом и старательно обходя пробивающиеся над верхней губой ростки будущих усов; конечно, их следует отпустить заново. Совершенно ясно, что безусым он себе не нравится. Еще сидя в ванне, он долго размышлял над вчерашним инцидентом. Он не злился на Аньес всерьез, просто никак не мог уразуметь, отчего она так упорно держится за этот розыгрыш, которому, честно говоря, грош цена в базарный день. Конечно, подобные дурацкие шутки всегда были у нее в ходу, он сам ее в этом упрекал. Взять все ту же выходку с якобы замурованной дверью, которую он считал прямо-таки скандальной. Но и в других случаях Аньес часто удивляла его своей способностью лгать. Разумеется, ей, как и всем людям, приходилось время от времени пускаться на мелкое вранье по обстоятельствам -- например, не явившись на званый ужин или не окончив работу в срок, но вместо нормальных, правдоподобных (пускай и не правдивых) объяснений--мол, заболела, или потеряла телефонную книжку, или машина барахлила -- она порола какую-нибудь дикую, несусветную чушь. Если кто-нибудь из друзей напрасно прождал целый день ее звонка, она не оправдывалась тем, что забыла об этом, или была занята линия,или телефон вовсе не отвечал, а значит, сломался, -- нет, она глядела обманутому прямо в глаза чистым, невинным взором и утверждала, будто звонила и разговаривала с ним лично, хотя тот прекрасно знал, что этого не было; оставалось допустить одно из двух: либо она ошиблась номером и какой-нибудь незнакомец, в силу таинственных причин, выдал себя за другого, либо лукавил сам приятель, в чем Аньес и упрекала собеседника, прозрачно намекая на его неискренность, лишь бы отстоять собственную непогрешимость. Ну зачем, скажите на милость, ей требовалось измышлять такую нелепицу?! Подобная стратегия сбивала с толку окружающих; сама же Аньес после каждого розыгрыша во всеуслышание хвасталась своими подвигами; когда же очередная жертва, пытаясь ее разоблачить, напоминала ей эти признания, ответ был всегда один: да, она часто так шутила, но не в данном случае, о, конечно же нет, это исключено! -- и держалась при этом с таким апломбом, что люди волей-неволей отступали, если и не поверив, то смирившись перед ее напором, иначе дискуссия грозила затянуться навечно, ибо Аньес никогда не сдавала позиций. Прошлой зимой им случилось провести уик-энду Сержа и Вероники в их загородном доме с таким устаревшим отоплением, что комнаты можно было сносно нагреть лишь с помощью радиатора, включая его на половину мощности, не больше, иначе тут же летели пробки. Разумеется, зябкая Аньес врубила свой на полную катушку, и свет тут же погас. Ее это нисколько не огорчило; однако после трех таких инцидентов и, соответственно, трех клятв пожертвовать своим личным комфортом ради общего блага, данных по настоянию Сержа, она как будто смирилась. Гости, собравшиеся на уик-энд, провели в столовой мирный, ничем не омраченный вечер, причем Аньес ушла спать раньше всех. Каждый из присутствующих надеялся провести ночь в теплой комнате, и можно представить всеобщее возмущение, когда выяснилось, что радиаторы бездействуют, а в спальнях царит ледяной холод. Никто не сомневался, чьих рук это дело: усыпив бдительность окружающих, Аньес коварно вывела из строя их радиаторы, нагрев до оранжерейной температуры свою комнату, где и нежилась в тепле, совершенно, казалось бы, не ожидая, что разъяренные жертвы ворвутся к ней требовать отчета. Вопреки всякой очевидности, она стойко отрицала свою вину и даже возмутилась тем, что ее посмели заподозрить в столь черном злодействе. "Ну тогда кто же это сделал, кто?" -- в бешенстве кричала Вероника. "Не знаю, но уж точно не я!" -- упрямо твердила Аньес и так никогда и не призналась в содеянном. В конце концов все с горя начали смеяться, и она тоже, на сей раз даже не соблаговолив правдоподобно объяснить случившееся -- например, поломкой котла или проникновением в дом злоумышленника, шутки ради нажимавшего кнопки радиаторов. По здравом размышлении, ее розыгрыш с усами представлялся не более удивительным, чем этот или скверная шутка с замурованной дверью. Разница состояла лишь в том, что на сей раз они оба слишком далеко зашли, доведя дело до ссоры, и что жертвой мистификации оказался он сам. Обычно она делала его молчаливым сообщником, взиравшим на ее выходки с одобрительным, даже восхищенным интересом. Странно, однако, подумал он, за пять лет совместной жизни Аньес ни разу не сделала его объектом своих шуточек, как будто муж был для нее табу. А впрочем, не так уж и странно: он прекрасно знал, что существуют две Аньес -- одна веселая, общительная, блестящая, всегда в форме; непредсказуемые проделки этой Аньес, в силу их детской непосредственности, всегда веселили его и даже, хотя он в том не признавался, заставляли гордиться женой; вторую знал только он один -- эта Аньес была хрупкой, уязвимой, а еще ревнивой, способной расплакаться из-за пустяка и прильнуть к нему в поисках утешения, как обиженное дитя. Для таких минут у нее имелся особый голосок--тоненький, прерывистый, почти жалобный, который раздражал бы его на людях, но наедине был признаком ее трогательной беззащитности. Сидя в остывающей воде и ломая голову над всей этой историей, он наконец с грустью понял, чем его больше всего оскорбила вчерашняя сцена: впервые Аньес, с ее цирковыми номерами, рассчитанными на широкую публику, вторглась в их заповедную семейную жизнь. Хуже того, стараясь придать своей выдумке большую убедительность, она прибегла к тому самому голосу, тембру и повадкам, которые доселе приберегала только для их интимных, закрытых для других отношений, где не было места никакому притворству. Нарушив неписаный договор, Аньес обошлась с ним безжалостно и злорадно, как с чужим человеком, вывернув наизнанку реальность с виртуозным умением, обретенным в своих прошлых опытах. Он вспоминал ее искаженное ужасом лицо, ее слезы: она и впрямь выглядела загнанной, она и впрямь горячо и убежденно обвиняла его в том, что он нарочно преследует и пугает ее, неизвестно зачем. Вот именно, зачем?.. Зачем она так поступила? За что решила наказать его? Ведь не за то же, что он сбрил усы? Он никогда не обманывал, не предавал ее и, сколько ни рылся в памяти, не мог вспомнить проступка, за который полагалась бы столь жестокая кара. А может, ей вздумалось помучить его просто так, из любви к искусству; может, она и не представляла себе последствий? Ведь он и сам толком осознал случившееся только сейчас, на свежую голову. Как приятно, наверное, это слегка извращенное опьянение властью над другим человеком, возможностью вертеть им как вздумается, до тех пор, пока не надоест, а там уж можно вернуть все на круги своя, сказав: "Здорово я тебя провела, верно?" Правда, Аньес перегнула палку, заручившись против него, пусть даже под предлогом невинной шутки, содействием Сержа и Вероники. То, что его друзья согласились на эту роль, было неудивительно -- они считали, будто участвуют в одном из мелких розыгрышей, обычных для их компании, тогда как это была первая серьезная стычка завязавшейся супружеской войны. Нет-нет, не стоит преувеличивать. Просто они все тогда выпили лишнего, но теперь кончено, Аньес наверняка одумалась. И все же... все же ему было больно от этого первого в их жизни предательства. Он вспоминал ее вчерашнее потрясенное лицо, ее театральные рыдания, звучавшие искренне, как настоящие; вот она -- первая прореха в их взаимном доверии. "Ну ладно, -- сказал он себе, -- опять я драматизирую, хватит!" Выйдя из ванны, он встряхнулся, полный решимости забыть все неприятности. Он не станет упрекать Аньес в ее проступке, даже если она и заслужила выговор... да нет, ничего она не заслужила, дело кончено, и не о чем больше говорить. И все-таки, одеваясь, он корил себя за то, что сглупил, позволив Аньес вовлечь его в свою игру, и вдобавок убоялся возможности выяснить все по телефону. Аньес устроила так, чтобы сначала самой поговорить с Сержем и Вероникой, а уж затем, когда он заявил, что между ними существует сговор, пошла ва-банк, предложив ему звонить кому угодно. И он, как последний дурак, уверовал в то, что его преследует злой рок, что все егс .друзья в этот вечер будут отрицать наличие у него усов, а ведь реально Аньес могла предупредить только Сержа с Вероникой, больше никого. С того момента, как она увидела его безусым, они расставались один раз и только на десять минут -- когда он парковал машину. Вот их-то она и использовала, чтобы проинструктировать Сержа с Вероникой но, конечно, никак не могла за это время обзвонить всех его друзей. Он просто-напросто дал себя одурачить. Тем более что сегодня утром она имела полную возможность завербовать в свой лагерь всех, с кем они водили знакомство. Эта мысль, едва родившись вызвала у него улыбку: одно лишь предположение, что он разгадал козни Аньес, ее телефонный заговор -- и ради чего? Ради пустой шутки! -- было ему приятно. А что, если посвятить ее в свою догадку -- может, она посмеется с ним вместе, и таким вот окольным путем он даст ей понять, насколько серьезно задело его то, что она считала всего лишь невинной шалостью. Нет, лучше не надо, чтобы она теряла лицо; он ничего не скажет ей, никогда не попрекнет этой историей, кончено дело! Однако, придя в агентство, он понял, что дело не кончено. Жером и Замира, склонившиеся над макетом, при его появлении подняли головы, но никак не отреагировал на перемену. Жером знаком подозвал его к столу, и минуту спустя они погрузились свою задачу: клиент требовал представить проект в ближайший понедельник, a pa6oта была еще далека от завершения, так что не миновать им аврала. -- Меня сегодня пригласили на ужин, -- объявила Замира, -- но я сбегу оттуда как можно раньше и еще поработаю. -- Он пристально взглянул ей в глаза; она улыбнулась шутливо взъерошила ему волосы и добавила: -- Что это ты такой помятый, -- небось безумствуешь по ночам, а? Но тут зазвонил телефон, и она кинулась к трубке, а поскольку Жером в этот момент вышел, он остался в одиночестве, растерянно потирая крылья носа. Потом уселся за свой планшет и начал изучать чертежи, прижимая ладонью их непослушные края. Наконец он придавил их по углам пепельницами и коробками скрепок и взялся за работу. Несколько раз поговорил по телефону, неотступно думая при этом о своем, хотя теснившиеся в голове мысли никак не могли выстроиться в гипотезу, столь же элегантную, функциональную и абстрактную, как общественное здание, над проектом которого они усердно трудились. Неужели Аньес успела предупредить и его товарищей? Нет, это чистейший абсурд, и, кроме того, он не мог даже представить себе Жерома и Замиру, по горло в работе, выслушивающих, какую роль им следует играть в идиотской шутке. В крайнем случае, они могли сказать "ладно", лишь бы отделаться, и тут же забыли об этом, а завидев его, конечно, выразили бы удивление. Возможно ли, что они просто ничего не заметили? Несколько отлучек в туалет и долгое изучение своего лица перед зеркалом над раковиной убедили его, что ни рассеянный, ни близорукий человек -- а они отнюдь не были таковыми, эти его друзья, с которыми он работал бок о бок вот уже два года и часто виделся помимо службы, -- не мог бы не заметить перемену в его внешности. И только боязнь выставить себя дураком удерживала его от вопроса. К восьми вечера он позвонил Аньес и предупредил, что задержится допоздна. -- Все нормально? -- спросила она. -- Да-да. Работы выше головы, а так все нормально. Пока! Он работал молча, если не считать короткого обсуждения макета с Жеромом. В остальное время каждый из них сидел, уткнувшись в чертежи; один -- дымя как паровоз, другой -- нервно пощипывая верхнюю губу. Ему безумно, как никогда, хотелось закурить. Но, насладившись своей единственной, сэкономленной в обед (который он пропустил) сигаретой, он сдерживал себя, слишком хорошо помня, как сорвался в предыдущий раз. Сперва просишь дать затянуться разок чужой сигаретой, потом время от времени выкуриваешь ее целиком, дальше -- больше: Жером приносит в агентство лишнюю пачку и говорит, подмигнув: "На, пользуйся, только ко мне не приставай!" -- и, глядишь, не прошло недели, как уже высаживаешь пачку за пачкой. После двухмесячной муки воздержания он вроде бы завидел свет в конце туннеля, хотя пессимисты утверждали, что нужно выждать годика три, прежде чем окончательно праздновать победу. И все же сейчас одна-единственная сигаретка успокоила бы ему нервы, дала бы сосредоточиться на работе. Он думал о ней так же неотступно, как о своих усах и о разыгранной комедии, и ему чудилось, что вожделенное прикосновение фильтра к губам и запах табака вмиг помогут найти простейшее объяснение терзавшей его тайны, а заодно и пробудят интерес к разложенным на столе чертежам. В конце концов он сдался и стрельнул сигарету у Жерома, который протянул ему пачку, не отрываясь от работы, даже без обычных шуточек; и, разумеется, она не принесла ему желанного облегчения -- мысли по-прежнему вертелись вокруг загадки. Незадолго до одиннадцати вечера позвонила Замира, возвращавшаяся со своего ужина она просила, чтобы ей открыли через десять минут: агентство находилось во дворе жилого дома, где входную дверь запирали в восемь часов, и не было ни кода, ни домофона. Он тут же вспомнил историю с замурованной дверью, решил воспользоваться удобным случаем и вышел, потягиваясь, из бюро, чтобы дождаться Замиру на улице. Лил дождь; напротив дома как раз закрывалась табачная лавка. Перебежав улицу, он успел проскочить под спускаемую железную штору и спросить пачку сигарет. Это, конечно, для Жерома, успокаивал он себя, у того скоро кончатся свои. Хозяин, считавший у кассы выручку, с первого взгляда узнал его и поздоровался. Глянув в зеркало, он поймал свое отражение между бутылками на полочке и устало улыбнулся. Хозяин как раз поднял глаза и с машинальной ответной улыбкой вернул ему сдачу. На улице он, злясь на самого себя, выкурил вторую сигарету и торопливо раздавил окурок при виде Замиры. Она шла, размахивая купленной по дороге бутылкой водки. - У меня такое впечатление, что сегодня это нам пригодится! -- сказала она. Отворив входную дверь, он нажал на лестничный выключатель, но тот, видимо, был сломан -- лампочка не зажглась. Пройдя во двор, где в освещенном широком окне, под чертежным тором, виднелась согбенная спина Жерома, он остановил Замиру: -- Погоди минутку! Она тут же замерла на месте, не оборачиваясь к нему. Может быть, она думала, что он хочет положить руки ей на плечи, обнять, коснуться губами шеи -- вполне вероятно, она разрешила бы ему это. -- Скажи, Аньес тебе звонила? -- спросил он нерешительно. -- Аньес? Нет, а что? Полуобернувшись, она удивленно взглянула на него. -- Что-нибудь случилось? -- Замира... Он глубоко вздохнул, подбирая нужные слова. -- Если Аньес звонила тебе, лучше скажи, прошу тебя. Это очень важно. Она отрицательно качнула головой. - Ты что, поссорился с Аньес? У тебя какой-то странный вид. - Ты ничего не замечаешь? -- Замечаю: у тебя странный вид. Он должен был принудить себя задать вопрос напрямик, как бы нелепо это ни звучало. Замира придвинулась к нему, явно готовая выслушать, и выслушать с сочувствием; трудно поверить, что она играла комедию. Ох, как ему хотелось крикнуть им всем: "Довольно, хватит с меня!" Сев на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей в жилой дом, он обхватил голову руками. Шуршание плаща и скрип дерева подсказали ему, что Замира примостилась рядом. Она еще раз спросила: - Так что случилось? -- Над ее головой слабо мерцала кнопка сломанного лест ничного выключателя. Он встал на ноги, встряхнулся. -- Ничего, пройдет. Знаешь, пойду-ка я домой. -- И добавил, перед тем как открыть дверь их офиса и пропустить ее вперед: -- Не говори ничего Жерому. Взяв пальто, он объявил, что чувствует себя мерзко и кончит работу завтра. Жером что-то буркнул, не особенно вслушиваясь; он пожал ему руку, чмокнул Замиру и крепко стиснул ей плечо, словно говоря: "Не волнуйся, у каждого из нас бывают срывы!" Выйдя, он оказался на пустынной улице; табачная лавка давно закрылась. Сунув руку в карман пиджака, он обнаружил там сигареты, купленные для Жерома, поколебался -- не отнести ли ему пачку -- и... не сделал этого. Аньес в ожидании мужа смотрела по телевизору старый фильм в программе "Киноклуб". "Ну, как?" -- спросила она. "Нормально", -- ответил он, сев на диванчик. Фильм шел уже около часа; она рассказала ему начало лениво-ироничным тоном, который oн счел несколько наигранным. Кэри Грант играл энергичного врача, который влюбился в молодую беременную женщину, спас ее от самоубийства и вернул интерес к жизни вследствие чего они поженились. Однако собратья по профессии из того же города, завидуя его успехам, начали строить козни и раскопали в прошлом их удачливого коллеги некоторые сомнительные эпизоды, за которые вполне можно было вылететь из Корпорации врачей. Никто не знал, обоснованны ли эти факты, ставившие под сомнение искренность его сентиментальной идиллии с молоденькой пациенткой: может, он и впрям любил ее, а может, женился лишь ради каких-то своих темных делишек. В любом случае эти две интриги не очень-то состыковывались одна с другой. Он смотрел на экран бе особого интереса, убежденный -- хоть и не решался проверить это, --что Аньес краешком глаза наблюдает за ним. Вскоре началась сцена суда, на котором Кэри Грант бы. разоблачен: если он верно понял, врача обвиняли в том, что он практиковал в соседней деревне, где, с целью победить недоверие жителей к медицинскому сословию, выдавал себя за мясника -- вплоть до того рокового дня, когда одна из его пациенток, которую он пользовал, прикрываясь продажей бифштексов, не обнаружила у него медицинский диплом; возмущенная этим мошенничеством женщина разгласила его тайну, и врачу пришлось, под угрозой линчевания, бежать из деревни. "С ума сойти!" -- хихикнула Аньес, слушая оправдания героя, разъяснявшего суду, что он торговал мясом по себестоимости и не извлекал никакой прибыли из своей лекарской деятельности. Кроме того, у Кэри Гранта был верный помощник, медлительный пожилой субъект, который молча ходил за ним по пятам всюду, вплоть до операционной. Его присутствие сообщало всей этой врачебной мелодраме мистический оттенок, заставлявший вспомнить о фильмах ужасов, где действуют врачи-безумцы вкупе с горбатыми и хромыми уродами-ассистентами, которые по ночам, лучше всего в грозу, похищают из моргов трупы для расчленения; однако Кэри Грант ничем не походил на тех маньяков. Мало того, его таинственный сослуживец, обвиненный в убийстве, начал подробно и обстоятельно рассказывать историю своей жизни: некогда он имел друга и возлюбленную, но однажды заметил, что его друг одновременно является любовником его возлюбленной, и затеял с ним разборку, а когда, весь окровавленный, пришел в деревню -- один, ибо друг бесследно исчез, а тело так и не нашли, -- его приговорили к пятнадцати годам каторги. "Значит, тело так и не обнаружили?" --удивленно вопрошал судья. "Нет, обнаружили, -- раздумчиво отвечал ассистент. -- Я сам нашел его пятнадцать лет спустя по выходе из тюрьмы, увидев в окне ресторана, где оно или, вернее, он ел суп, кажется гороховый. Я спросил, почему он не заявил о том, что жив, и, поскольку его ответ мне не понравился, стал бить его и избил до смерти -- ведь я уже сполна расплатился за это деяние, и справедливость требовала, чтобы оно свершилось. Однако суд не признал мою правоту, и на сей раз меня повесили". Повесить-то его повесили, но тот же Кэри Грант более или менее успешно вернул беднягу к жизни и, обеленный сим благородным поступком, а также бескорыстным служением мясной торговле, отпраздновал свой скромный триумф в конце фильма, вдохновенно дирижируя оркестром ликующих больничных санитаров. На экране под бурные аплодисменты невидимой аудитории возникло слово "Конец", затем дикторша пожелала всем спокойной ночи. Однако они продолжали сидеть на диванчике, устремив глаза на пустой экран. Аньес переключилась на другую программу, но и там ничего не было. Фильм, особенно просмотренный с середины, оставлял странное впечатление: было очевидно, что сюжетные ходы не состыкованы, что реалистическая, хоть и слащавенькая история матери-одиночки и улыбчивого доктора в корне противоречит истории деревни, населенной психами, способными линчевать мясника, скрывавшего свой медицинский диплом, или истории человека, совершившего убийство после того, как он отсидел за него; ему чудилось, будто они были не зрителями, асами состряпали эту белиберду -- кое-как, не обсудив заранее детали и всеми силами стараясь напортить друг другу, лишь бы слава не досталась соавтору. "Вполне возможно, что сценаристы, замыслившие эту гениальную драму, именно так и трудились, ставя друг другу палки в колеса", -- подумал он. На экране мелькали белые хлопья -- не выключи телевизор, этот снег будет мельтешить там всю ночь. Он пожалел, что у них нет видеомагнитофона: вот сидеть бы тут и смотреть, смотреть без конца!.. -- Ладно, -- сказала наконец Аньес, убрав метель с экрана нажатием кнопки на пульте, -- я пошла спать. Он посидел еще немного, пока она раздевалась и возилась в ванной. Сегодня вечером он не брился, целый день ничего не ел, и от слабости у него взмокли ладони. Кроме того, он выкурил целых три сигареты. И все же ему казалось, что жизнь снова входит в нормальную колею, что никто больше не собирается говорить об усах, да так оно и лучше. Раздетая Аньес прошла через гостиную в спальню и спросила оттуда: "Ты идешь? Я прямо умираю хочу спать!" Почему же все-таки Аньес отказалась от объяснения? Если она успела обзвонить днем всех их друзей, значит, решила, с какой-то особой целью, организовать коллективный заговор, устроить ему нечто вроде именинного сюрприза, вот только именины были не его, а чужие. Сидя перед телевизором, он ясно почувствовал, что она следит за ним, а вот теперь как ни в чем не бывало укладывается спать. "Иду!" -- ответил он, но перед тем, как зайти в спальню, тоже направился в ванную комнату, схватил зубную щетку, отложил ее, сел на край ванны и огляделся. Его взгляд застыл на железном бачке под раковиной; поддев крышку ногой, он приподнял ее. Бачок был пуст, на дне валялся только комочек ваты, которым Аньес, наверное, стирала макияж. Ну яс ное дело, она поспешила уничтожить все доказательства! Он прошел в кухню, поискал там мешок с мусором -- мешка не было. - Ты вынесла мусор? -- крикнул он, прекрасно сознавая, что его притворно-рав нодушный тон все равно выдает его с головой. Аньес не ответила. Вернувшись в гостиную, он повторил свой вопрос. -- Да-да, не волнуйся, -- сонно сказала Аньес, как будто уже дремала. Развернувшись, он вышел из квартиры, бесшумно прикрыл за собой дверь и спустился на первый этаж, в закуток под черной лестницей, где стояли мусорные баки. И здесь пусто -- наверное, консьержка уже выставила их на улицу. Ну конечно, он же приметил их, возвращаясь с работы. Да, баки еще стояли на тротуаре. Он начал рыться в них, ища свой мешок. Таких мешков -- голубых целлофановых -- оказалось довольно много, он надрывал каждый ногтями. "Странно, как легко опознать собственные отходы!" -- подумал он, созерцая пустые баночки из-под йогурта и скомканную фольгу от быстрозамороженных ужинов -- мусор людей с богемными привычками, редко питающихся у себя дома. Это наблю дение вызвало у него легкий прилив социальной гордости: сам-то он человек солидный, устойчивый, домашний, ведущий нормальный образ жизни! И он с веселым озорством опрокинул бак на тротуар. Небольшой пластиковый пакет из ванной нашелся почти сра зу; он вытащил из него ватные фитильки, пару тампаксов, сплющенный тюбик от пасты, другой -- от жидкой пудры, использованные бритвенные лезвия. И свои бывшие усы -- они тоже были там. Не такой плотный, густой пучок, сохранивший форму усов, как он надеялся увидеть, -- скорее, разрозненные волоски. Он собрал их в руку, сколько смог -- маленькую кучку, гораздо меньше, чем было сострижено, но все же лучше, чем ничего -- и поднялся в квартиру. Бесшумно войдя в спальню, с волосами на ладони, он сел т кровать рядом с Аньес, которая, похоже, уже спала, и зажег лампу в изголовье. Аньес легонько простонала; он тряхнул ее за плечо, и она, открыв глаза, сморщилась и недоуменно заморгала при виде его ладони, подставленной к самому ее лицу. -- Ну-ка, скажи, что это такое? -- резко спросил он. Она приподнялась, опершись на локоть и мигая -- теперь уже от слишком яркого света. -- Что случилось? Что это у тебя в руке? -- Сбритые волосы! -- объявил он, еле удерживаясь от злобного смеха. -- Ой, не надо! Только не начинай все сначала! -- Волосы от моих сбритых усов, -- продолжал он. -- Можешь полюбоваться. -- Ты просто сумасшедший. Она выговорила эти слова спокойно, точно констатируя очевидный факт, без малейшего признака вчерашней истерики. На какой-то миг он даже уверовал в ее правоту в глазах стороннего наблюдателя он действительно выглядел бы разъяренным безумцем который навис над сонной женой и тычет ей в лицо зажатые в горсти извлеченные и помойки волосы. Но ему было наплевать, теперь он имел вещественное доказательстве -- И что же это означает? -- спросила Аньес, окончательно проснувшись. -- Что тебя были усы, так? -- Да, именно так! Она подумала с минуту, потом взглянула ему в глаза и тихо, но твердо сказала: - Тебе нужно сходить к психиатру. -- Ну нет, моя милая, уж если кому нужен психиатр, так это тебе! Он расхаживал по комнате, крепко зажав в кулаке волосы. -- Это ведь не я, а ты обзвонила всех подряд и уговорила делать вид, будто они ни чего не замечают! Кто настропалил Сержа и Веронику? А Замиру? А Жерома? -- Он чуть было не добавил: "И хозяина табачной лавки", но вовремя прикусил язык. - Ты хоть сам-то понимаешь, что плетешь? -- медленно спросила Аньес. Да, он понимал, он прекрасно понимал, что несет бессмыслицу. Но вокруг него все уже превратилось в бессмыслицу. -- Ну тогда что это такое? -- опять спросил он, разжав кулак, словно пытался убе дить самого себя. -- Что это, скажи! -- Волосы, -- ответила она. И со вздохом добавила: -- Волосы от твоих усов. Ты это жаждал услышать? А теперь оставь меня в покое, я хочу спать. Он вышел из спальни, хлопнув дверью, с минуту постоял, созерцая кучку волос на ладони, затем улегся на диван. Вынув из кармана купленную для Жерома пачку, он по одной извлек оттуда все сигареты и ссыпал на их место волоски. Потом закурил, провожая взглядом кольца дыма, но совершенно не чувствуя вкуса табака. Машинально стащил с себя одежду, швырнул ее на ковер, достал одеяло из стенного шкафа в коридоре и решил попытаться уснуть, ни о чем не думая. Впервые они спали раздельно: все их ссоры, коли уж такое бывало, происходили в супружеской постели, как и любовь, и мало отличались от нее. Эта первая разлука удручала его даже больше, чем враждебное упрямство Аньес. Он спрашивал себя, придет ли она к нему мириться, найти приют в его объятиях, успокоить его и успокоиться самой, сказав: "Ну, кончено, кончено!" и твердя это до тех пор, пока они оба не уснут и этот кошмар взаправду не сгинет. Сон не шел к нему; он лежал, представляя себе эту сцену: сперва легонько скрипнет дверь спальни, мягко прошуршат по ковру, все ближе и ближе, ее шаги, и вот она уже возле дивана, в поле его зрения, опускается на колени, глаза в глаза, и он, протянув руку, начнет ласкать ее груди, поднимется к шее, к затылку, а она ляжет рядышком и еще раз шепнет: "Все кончено!" Он снова и снова проигрывал в уме эту сцену, возвращаясь к самому ее началу -- к тихому скрипу двери. Он прямо-таки слышал шорох шагов по ковру, и ему безумно хотелось покрыть поцелуями ноги Аньес -- пальцы, пятки, щиколотки, -- зацеловать ее всю целиком. В одном из воображаемых вариантов он сам поднимался ей навстречу, на фоне светлеющего окна. На какой-то миг они застывали, стоя обнаженными друг против друга, и -- конец ссоре. Или лучше так: он поджидает ее у самой двери. А собственно, почему бы просто не войти в спальню -- странно, что ему раньше не пришло это в голову; сейчас он встанет... хотя нет, лучше не надо, если он так поступит, все завертится сначала, он опять начнет думать о волосках, лежащих в пачке от сигарет, задавать новые вопросы, и конца этому не видать. Но даже если она придет, что это изменит? Пачка, наполненная волосками, лежала перед ним на низеньком столике как немой свидетель скандала, который он устроил по милости Аньес; это тоже нужно будет потом обсудить. А может, и не надо, может, лучше вообще не затрагивать больше этот вопрос, а взять и капитулировать, сказав ей: "Ладно, не было у меня никаких усов, теперь ты довольна?" Нет, так тоже не годится, нельзя об этом заговаривать, ни в коем случае нельзя; он вообще ни слова не вымолвит по этому поводу, и она тоже, просто прижмется к нему, такая теплая, нежная; и вновь он мысленно просматривал задуманную сцену, меняя детали, но явственно чувствуя близость ее тела; и все произошло именно так, как ему хотелось, он даже не удивился, что она подумала о том же, возжелала того же, что и он, в то самое мгновение, что и он, и все сразу встало на свои места. Дверь отворилась -- совсем тихонько, и так же, почти неслышно, прошуршали по ковру босые ноги. Потом в комнате остался только один звук -- тиканье будильника, смешанное с их легкими, слившимися наконец дыханиями; встав на колени, Аньес коснулась губами его губ и задышала глубже, когда он стиснул ей груди, провел руками вдоль тела, по бедрам, по ягодицам, между ног, и вот уже ее дыхание перелилось в сладкий стон, а волосы разметались по его плечу, и она целовала это плечо и кусала это плечо, и он чувствовал на этом своем плече влагу ее слюны и ее слез, и плакал вместе с нею, и, крепко сжав всю ее в объятиях, заставил вытянуться, сплести ее ноги со своими, потом привстать, податься вперед, одарить его рот горячей тяжестью грудей, откинуться назад, изогнуться и подставить его губам свой живот, который он целовал снизу, целовал между ляжками, целовал нежные сухожилия, соединявшие ляжки и лоно, куда он погружал язык, продвигая его как можно выше, как можно дальше, убирая на миг, чтобы облизать губы, и вновь проникая в ее чрево, и торжествующе слыша, как она стонет там, над ним, и воздымает руки, чтобы раскрыться еще полнее, и отводит их за спину, и сжимает его член, и пропускает его сквозь кольцо своих пальцев вверх-вниз, вверх-вниз, пока он сосет ее, заставляя кричать от наслаждения и крича сам внутри нее, уверенный, что она слышит его, что эти стоны вибрируют в глубине ее лона, как связки у него в горле, и что его рот не может быть нигде, кроме как в ней, никогда не сможет быть в ином месте, что бы ни случилось, и он безостановочно твердил это, погрузившись в нее губами, носом, лбом и оставив открытыми только уши, готовые ловить крики, исторгавшиеся из ее груди, крики в два слова: "Это ты! Это ты! Это ты!", которые она твердила и заставляла твердить его все сильнее, все громче, и это был он, и это была она, и, выкрикивая эти слова, он страстно хотел увидеть, как она кричит их, и, отпустив ее бедра, нащупывал лицо, раздвигал нависшие волосы, смотрел на нее в полумраке, воздетую над ним, с исступленно расширенными глазами, и, схватив за плечи, опрокидывал навзничь, прижимая спиной к своему животу, не отпуская ртом ее лона, ощущая судорожно разведенными ногами ее мечущиеся волосы и выгибаясь, вместе с нею, мостом, который все выше и выше вставал над их ложем, в ночной тьме, а потом они рухнули наземь, по-прежнему твердя: "Это ты Это ты!", и сплелись заново, лицом к лицу, ощупывая друг друга дрожащими пальцами смешивая слезы, увлажнившие им щеки и плечи, и она шепнула: "Иди сюда!", притяну! его к себе, и они вновь слились в одно целое в ее чреве, вцепляясь в волосы, кусая, целуя и неустанно бормоча сквозь стиснутые, блестевшие в темноте зубы: "Это ты! Это ты Только ты!", не говоря ничего другого, не думая ни о чем другом, раскрывая глаза шире чем рты, и жадно стараясь распознать друг друга во мраке и увериться, что это он, что это она, что это они оба, и никого другого, и ничего другого, и больше нигде и никогда только ты, да, это ты -- они изнеможенно и нежно твердили это слово еще долго после конечного взрыва страсти, не разнимая пылающих тел, пока она со вздохом, с улыбкой любви не протянула руку к столику, нащупывая пачку сигарет, а он, удержав ее, сказал "Не надо". Она смиренно, не задавая вопросов, убрала руку. Прижавшись друг к другу по одеялом, они проговорили до самого утра. Она сказала ему -- да он и сам уже знал, -что не устраивала никакого розыгрыша. Она поклялась в этом, а он ответил, что не нуждается в клятвах и уверен в ее искренности, хотя такие шутки были у нее в обычае. В ( обычае... да, верно, но только не с ним, только не так и не на сей раз, он должен ей поверить, а она должна верить ему. Ну разумеется, они верили друг другу, но тогда вставал вопрос: чему верить? Что он сходит с ума? Что она теряет рассудок? Они осмелились произнести это вслух, одновременно крепко, до боли, обнявшись, лаская языком тела друг друга; они знали, что им нельзя прерывать любовный акт, нельзя разнимать объятия, иначе они больше не смогут ни верить, ни говорить. И если утром они расстанутся, все можно начаться вновь, наверняка все начнется вновь, и они опять будут хитрить, изворачивать и сомневаться. Она сказала, что, на первый взгляд, это кажется невообразимым, но, может быть, с кем-то такое уже случалось? С кем же? Они не знали, даже не слышали никогда о ком-нибудь, кто верил бы, что носит усы, не нося их. Или же, добавила она, кто вер бы, что любимый человек не носит усов, тогда как он их носил. Нет, им никогда не приходилось слышать о таком. Но ведь это не было безумием, и они не были безумны; вероятно, речь шла о легком душевном расстройстве, о галлюцинации, а может быть, о начинавшейся нервной депрессии. "Я схожу к психиатру", -- сказала Аньес. "Но почему ты? Если кто-нибудь из нас болен, так это я". -- "Отчего?" -- "Да оттого, что все окружающие думают, как ты; все они убеждены, что у меня сроду не было усов, значит,: я съехал с катушек". -- "Мы пойдем к нему оба, -- сказала она, целуя его, -- наверно это самый обычный случай, ничего серьезного". -- "Ты в это веришь?" -- "Нет". --я тоже нет". -- "Я тебя люблю". И они твердили, твердили слова любви, и верили в них, и доверяли друг другу, даже если это было невозможно, -- а что же еще им оставалось делать?! Утром, стоя голышом в кухне и готовя кофе, он выбросил в мусорный мешок сигаретную пачку со своими срезанными усами. Глядя на булькающую кофеварку, он со страхом думал, как бы ему не пожалеть о том, что уничтожено единственное вещественное доказательство -- на тот случай, если "процесс" возобновится, если они не захотят бороться с этим наваждением единым фронтом. И еще он боялся мысли, что Аньес любила, обнимала и утешала его только с одной целью: усыпить в нем подозрительность и толкнуть именно на этот шаг. Нет, так думать было нельзя, это чистое безумие, а главное, предательство по отношению к Аньес. Они пили кофе в гостиной, затопленной рад