остным утренним светом, и, старательно избегая главной темы, обсуждали вчерашний фильм. К одиннадцати часам он должен был идти в агентство, несмотря на субботний выходной: проект требовалось закончить к понедельнику, и Жером с Замирой ждали его. Сделав над собой усилие, он уже на пороге, как бы между прочим, сказал Аньес, что надо в самом деле подумать о визите к психиатру. Она ответила, что займется этим, и тон ее был так невозмутимо спокоен, как если бы она обещала ему заказать китайские блюда у ресторатора с первого этажа. - Ты что-то совсем одичал! -- сказал Жером, взглянув на его небритую физиономию. Он ничего не ответил, только усмехнулся. За исключением этой короткой фразы да шуточки, отпущенной Замирой, когда он стрельнул у нее сигарету, начало дня протекло без всяких происшествий. Если он действительно страдал галлюцинациями или начинавшейся депрессией, как предположили они с Аньес, не стоило посвящать в это всех знакомых, с риском услышать потом за спиной сочувственный шепот: "Бедняга, у него совсем крыша поехала!.." Все уладится, он в этом уверен, и незачем кричать о своих проблемах на каждом углу, чтобы к нему прилипла репутация чокнутого, ведь потом от нее до конца жизни не отмоешься перед друзьями и клиентами. Словом, он постарался держать себя как обычно. Замира явно уже не помнила о странном вчерашнем разговоре, в худшем случае приписав его супружеской размолвке; правильно он сделал, что сдержался и не задал ей роковой вопрос, хотя накануне в какой-то миг и упрекнул себя в трусости. Вообще-то, ничего страшного не произошло; его бред, если таковой имел место, остался для всех тайной, дурацкое недоразумение кануло в прошлое, и если он сам будет помалкивать -- а он, конечно, остережется болтать, -- то ничем теперь себя не выдаст. Разглядывая свое лицо в зеркале, изучая и ощупывая верхнюю губу, украшенную густой щетиной, он видел заросшего -- правда, еще не усатого -- человека, и это зрелище, само по себе не слишком эстетичное, но явно принятое окружающими, утешало его. Он даже начал думать, что на этом, бог даст, злоключение кончится и, может быть, ему вовсе не обязательно идти к психиатру -- достаточно согласиться с общим мнением, а именно: что он не носил усов, и закрыть этот вопрос навсегда. Тем более что общее мнение было представлено весьма узким кругом лиц-- к ним относились Аньес, Серж с Вероникой, Жером, Замира и еще несколько человек, знавших его в лицо, с которыми он, в силу обстоятельств, сталкивался за последние двое суток. Он решил сосчитать этих последних: хозяин табачной лавки, рассыльный из агентства, дважды заходивший накануне, сосед, с которым он ехал в лифте; никто из них не заметил перемены в его внешности. Однако, возразил он себе, представим, что я сам увидел какого-то едва знакомого субьекта, сбрившего усы; неужели я стал бы обсуждать с ним сей факт как событие мирового масштаба? Конечно нет; и в молчании этих второстепенных личностей, объясняемом либо сдержанностью, либо рассеянностью, не было ровно ничего удивительного. Усердно трудясь над чертежом, покусывая кончик фломастера, он одновременно боролся с искушением протестировать кого-нибудь из близких знакомых, задать этот чертов вопрос в последний раз перед тем, как закрыть его или, вернее, озадачить им психиатра. Ведь, как ни крути, проблема-то все равно останется. Либо подопытный ответит "Нет, ты никогда не носил усов", и это подтвердит его сумасшествие, а вдобавок введет курс дела лишнего свидетеля, тогда как сейчас о нем знает одна Аньес. Либо собеседник заявит: "Да, конечно, я всю жизнь видел тебя усатым, что за глупый вопрос!" -- и, значит, виновата Аньес. Виновата -- или безумна. Нет, именно виновата, коль скоро вовлекла в свой заговор остальных. А впрочем, какая разница: такой злой умысел, такая коварная шутка, переходящая в тщательно разработанный заговор, свидетельствуют об истинном безумии. И главное: в чем бы он ни убедился -- в собственном бреде или в сума( шествии Аньес, -- он все равно ничего не достигнет, кроме печальной уверенности том, что один из них свихнулся. Притом уверенности совершенно излишней -- достаточно взглянуть на собственное удостоверение личности, где он сфотографирован с густыми черными усами. Любой человек при взгляде на этот снимок не сможет отрицать то, что видно невооруженным глазом. Значит, можно разоблачить Аньес. Доказать, что она сошла с ума или решила выставить сумасшедшим его. Но вот элементарный вопрос предположим, это он сбрендил до такой степени, что воображал себя усатым целых десять лет своей жизни и даже видел усы на фото; это означало, что Аньес, со своей стороны, рассуждая точно таким же образом, считала его либо опасным безумцем, либо бе вредным маньяком, а может, и тем и другим. И вот, несмотря на это, несмотря на дикую сцену с обрезками усов, извлеченными из помойки, она пришла ночью к нему в гостиную, убедила его в своей любви, в своем доверии и поддержке во всем или вопреки всему; ее порыв заслуживал того, чтобы он проникся к ней ответным доверием, разве так? Конечно, заслуживал... вот только доверие это никак не могло быть взаимным, ибо один из них лгал или бредил. Он-то прекрасно знал, что чист. Значит, это Аньес; значит, пылкие объятия прошлой ночи были еще одним коварным обманом. Но если, вопреки очевидности, Аньес не собиралась его обманывать, тогда она совершила героический акт, акт высшей, жертвенной любви, и ему не следовало отставать от нее в благородстве Разве что... Встряхнувшись, он закурил сигарету, разъяренный своими бесплодными попытами вырваться из заколдованного круга. Просто невероятно: до чего же трудно найти б( пристрастного судью, который разобрался бы в столь ясном, очевидном деле, где и cлепому все видно! Но, если хорошенько прикинуть, в чем, собственно, проблема? В риске, что суд может подкупить противная сторона? Так ведь достаточно обратиться к первому встречному на улице, лишив Аньес возможности переманить его на свою сторону с помощью денег. И такое решение одновременно снимало другое неудобство, а именно деликатный характер этого дела. Подобный вопрос, заданный другу или сотруднику, тут же числил бы его в разряд психов. Незнакомец также сочтет его помешанным, но и пусть ведь это будет человек, которого он больше никогда не увидит. Схватив пиджак, он об вил, что выйдет подышать воздухом. Было три часа дня. Солнце светило так весело, а магазины позакрывались так дав что казалось, будто уже наступило лето или по крайней мере воскресенье. Он все испытывал ощущение личной свободы оттого, что, работая в агентстве по выходным мог зато не сидеть там по будням от звонка до звонка. Профессия архитектора позволить ему вести этот привольный образ жизни, он прочно свыкся с ним и теперь горестно спрашивал себя: неужели приключившаяся с ним нелепость разрушит это легкое, npиятное, уравновешенное существование? Накинув пиджак на плечи, он медленно брел безлюдной улице Оберкан и, встретив наконец-то другого прохожего -- сухонького старичка с кошелкой, откуда торчал пучок лука-порея, -- невольно улыбнулся, представил себе, как тот обалдеет, если эдак вежливенько предъявить ему свое удостоверение и cпросить, снят ли он там с усами или без. Небось решит, что над ним издеваются, и возмутится. Или же сочтет это остроумной шуткой и ответит в том же духе. Кстати, нельзя сбрасывать со счетов и эту возможность. Он попробовал представить себе, как сам отреагировал бы в данной ситуации, и с тревогой признал, что, скорее всего, отделался бы ничего не значащей репликой, разве только удалось бы как-нибудь сострить. А в самом деле, что такого смешного можно ответить на подобный вопрос? "Ну конечно, это же Брижит Бардо!" Нет, слабовато. Самое верное было бы просто и ясно изложить свою проблему, но он не знал, как за это взяться. Может, обратиться к серьезному человеку, который именно в силу характера или профессии не расположен шутить? К полицейскому, например. Нет, опасно: если тот окажется не в духе, он рискует угодить в участок за насмешки над должностным лицом "при исполнении". А вот не прибегнуть ли, в самом деле, к помощи кюре? Прийти якобы на исповедь и сказать: "Отец мой, я, конечно, грешил, но беда не в том; я хочу только, чтобы вы взглянули сквозь решетку исповедальни на это фото..." Священник наверняка ответит: "Сын мой, вы что, спятили?" Нет уж, если он хочет получить квалифицированную помощь в этом деле, придется пройти через пытку сеанса у психиатра; Аньес найдет ему хорошего врача. Самое главное -- подготовиться к этому визиту, заранее решить, как правильно держаться. Он ощутил жажду и, увидев на бульваре Вольтера открытое кафе, вошел было внутрь, но тут же вернулся обратно. Там, в помещении, он ни за что не решится задать свой проклятый вопрос. Лучше остаться на улице, тогда он сможет быстренько распрощаться с собеседником, чем бы ни кончилась его попытка. Он сел на скамейку лицом к тротуару, надеясь, что кто-нибудь подсядет к нему и завяжется разговор. Но никто не подходил. У перехода стоял слепой, нащупывая столб светофора, и он спросил себя, каким образом тот распознает красный и зеленый свет. Скорее всего, по шуму проходивших автомобилей, но их сегодня было немного, и этот человек рисковал ошибиться. Встав со скамейки, он осторожно тронул слепца за руку, предлагая перевести его через шоссе. "Вы очень любезны, -- ответил молодой человек, ибо это был молодой человек в зеленых очках, ковбойке цвета гусиного помета, застегнутой до самой шеи, и с белой палочкой в руке, -- спасибо, но мне не нужно переходить". Убрав руку, он пошел дальше, думая о том, что можно было бы задать свой вопрос слепцу -- по крайней мере, так он не рискует, что его увидят. Но тут ему пришла в голову другая мысль, вызвавшая у него улыбку. "А что, можно попробовать!" -- сказал он себе, уже зная, как ему поступить. Жаль только, что у него нет белой трости. Правда, некоторые слепые обходятся и без нее -- наверное, из самолюбия. Еще он боялся, что его подведут глаза, но тут вспомнил, что в кармане лежат солнечные очки, и надел их Очки были от фирмы "Ray-Ban", и он сильно сомневался, носят ли такие настоящие слепцы; однако, по логике вещей, слепой, из гордости отказавшийся от белой палочки, вполне способен щеголять в шикарных солнечных очках. Он прошел несколько шагов вдоль бульвара, нарочито неуверенной походкой, слегка вытянув вперед руки и вздернув подбородок; потом вынудил себя прикрыть глаза. Мимо промчались, одна за другой, две машины, где-то далеко взревел мотоцикл, затем возник другой, приближавшийся шум. Ему пришлось слегка сжульничать, чуть подняв веки, чтобы установить происхождение этого звука. Навстречу шла молодая мамаша с колясочкой. Быстро обозрев окрестности, он убедился, что настоящего слепого нигде не видно, закрыл глаза, твердо решив больше не подсматривать и не смеяться до окончания опыта, и двинулся вслепую наперерез женщине. Он задел ногой коляску, сказал: -- Извините, месье! -- протянул руку и, нащупав клеенчатый капот, вежливо по просил: -- Будьте добры, окажите мне небольшую услугу! Молодая женщина ответила не сразу; вполне вероятно, что, вопреки его логическим построениям, она не приняла его за слепца. "Да, конечно", -- наконец отозвалась она, чуть откатывая коляску назад и вбок, чтобы не наехать ему на ногу и идти дальше. Он пошел рядом, с закрытыми глазами, не отнимая руки от капота, и заговорил, как в воду бросился: -- Дело вот в чем, я, как видите, слеп. Пять минут назад я наткнулся на какие-то ко рочки -- то ли удостоверение личности, то ли водительские права, и никак не могу разобрать, чьи они -- случайного прохожего или моего друга, с которым я только что расстался. Мне не хочется лишать человека важного документа. Не могли бы вы описать мне лицо на фотографии, тогда я буду знать, как мне действовать. -- Замолчав, он стал рыться в кармане, ища удостоверение со смутным чувством, что допускает какую-то оплошность. -- Да, конечно! -- повторила, однако, молодая женщина, и он протянул документ в ее сторону. Она взяла его, не останавливаясь, и они оба продолжали шагать, -- вероятно, теперь она вела коляску одной рукой. Лежавший там ребенок, наверное, спал: за все это время он не проронил ни звука. А может, коляска была и вовсе пуста. Он сглотнул слюну, борясь с искушением открыть глаза. -- Вы ошибаетесь, месье, -- сказала наконец молодая женщина, -- это, скорее все го, ваше собственное удостоверение. Во всяком случае, на нем ваша фотография. Он должен был предусмотреть это, он чувствовал, что в его уловке есть слабое место: разумеется, любой заметил бы, что на снимке изображен он сам. Но, в общем-то ничего страшного в этом не было, он вполне мог ошибиться. Правда, на фото у него не было черных очков. А кстати, ставят ли в документах пометку "слепой"? -- Вы уверены? -- спросил он. -- Мужчина на карточке -- он с усами? -- Да, конечно, -- ответила женщина, и он почувствовал, что она сует ему в рук; двойную картонку в скользкой виниловой обложке. -- Но ведь у меня нет усов! -- возразил он, идя ва-банк. -- Да нет же, есть! Его пробрала дрожь; забыв обо всем, он открыл глаза. Женщина шла, катя пере собой пустую коляску и не глядя на него. Вблизи она казалась не такой уж молодой, кг издали. -- Вы уверены, что на снимке я все-таки с усами? -- спросил он внезапно осипши голосом. -- Присмотритесь как следует! Он помахал было удостоверением перед ее лицом, пытаясь всучить ей документ, и женщина оттолкнула его руку и вдруг завопила: -- Хватит, отстаньте от меня, а то я позову полицию! Он рванулся и побежал через дорогу, прямо на красный свет. Одна из встречи машин успела притормозить, едва не сбив его; он услыхал за спиной проклятия водите и помчался дальше, до самой площади Республики, где ввалился в кафе и, задыхаясь, упал на скамью. Официант вопросительно вздернул подбородок, и он попросил кофе. Медленно приходя в себя, он переваривал услышанное. Значит, тот хорошо спланированный за вор, в который он не верил из-за трудности исполнения, сочтя его просто дурацкой шапкой, все-таки имел место. Он подробно восстановил в памяти свое недавнее приключение. Когда он возразил, что у него нет усов, женщина ответила: "Нет, есть!", вот только не знал, что она имела в виду -- фотографию или его самого. Может быть, она приняла за усы двухдневную щетину, покрывшую его верхнюю губу? Или вообще плохо видит Или все это ему померещилось, и он никогда не сбривал усов, и они по-прежнему красовались на своем месте -- густые, ухоженные, -- обманывая его трясущиеся палы глаза, которые, стоило ему резко обернуться к зеркалу у себя за спиной, узрели там и женное, зеленовато-белое лицо. Тут только он заметил, что на нем очки, снял их и принялся изучать себя при естественном освещении. Да, это он -- небритый, все еще дрожащий, но он самый. Значит, в таком случае... Судорожно сжав кулаки, он зажмурился как можно крепче, лишь бы погрузит темноту и покончить с этим мучительным, бесплодным метанием от одной догадки к другой. Как найти выход из этого адского круга, как вернуться к нормальной жизни? С все сначала, опять он испуганно взвешивает только что найденное преимущество, доказательство, которое позволит ему уличить... уличить кого? Аньес? Но почему? Зачем она проделывала все это? Какая причина может оправдать подобную выходку не безумие, само по себе не нуждающееся в причинах или же имеющее свою, особую причину, которая, поскольку он-то не был сумасшедшим, ускользала от его понимания. "А Серж с Вероникой тоже хороши! -- подумал он с яростью. -- Аньес свихнулась, а они ее поощряют, идиоты чертовы!" Ну уж он им всыплет по первое число, чтоб неповадно было развлекаться такими выходками, которые способны загнать его жену в психушку! Он разрывался между гневом и тошнотворно-сочувственной нежностью к Аньес, к бедняжке Аньес, к его жене Аньес, такой хрупкой во всех отношениях, и телом и психикой, которой угрожало безумие. Теперь, задним числом, ему открылся смысл всех ранних симптомов ее болезни: склонность к неуловимо тонкому коварству, преувеличенная тяга к абсурдным ситуациям, телефонный розыгрыш с замурованной дверью, история с радиаторами, раздвоение личности: с одной стороны, женщина, уверенная в себе днем, на людях, с другой -- маленькая обиженная девочка, горько рыдающая по ночам в его объятиях. Как же он раньше не забил тревогу, не распознал эти начатки депрессии, эту неодолимую страсть верховодить!.. -- а теперь поздно, она уже слишком глубоко увязла. Или, может, еще рано отчаиваться; может, его любовь, терпение и такт вырвут ее из когтей демонов безумия, -- он сделает все, что в его силах, и вернет ее к нормальной жизни! Если нужно, решится даже, из любви к ней, на побои, как оглушают ударом по голове тонущего человека, который в панике мешает спасителю вытащить его на берег. Теплая волна любви затопила его душу, в которой теснились, одна ужаснее другой, метафоры, обличающие его в слепоте и безответственности. Приход Аньес прошлой ночью вспоминался ему теперь как отчаянный призыв о помощи. Наверное, она смутно догадывалась о своем состоянии. И, заговорив с ним о психиатре, тем самым подталкивала его отвести к врачу ее самое. Она билась в тенетах безумия, стараясь пробудить в нем тревогу; вся эта свистопляска в течение двух последних дней, вся эта абсурдная история с усами была не чем иным, как попыткой пробиться сквозь толстую стену его равнодушия, привлечь к себе его внимание, воззвать о помощи. Слава богу, он если не понял, то хотя бы услышал эту немую мольбу, проведя с ней ночь любви, уверив в своей защите, в своей неизменной близости и готовности помочь ей сохранить себя как личность. Нужно продолжать в том же духе, выглядеть надежным и незыблемым, как скала, верным другом, на которого можно опереться в трудную минуту; главное, не дать Аньес увлечь в бездну сумасшествия, приобщить к своему бреду его самого, иначе вообще все рухнет. Он купил пачку сигарет, выкурил одну, оправдав свое безволие тяжелой ситуацией, и принялся разрабатывать программу спасения Аньес. Ну, во-первых, конечно, -- обратиться к психиатру. Совершенно ясно, что, бросив эту фразу о консультации, как бросают в море бутылку с запиской, она рассчитывала также обвести вокруг пальца и врача. Разумеется, тут она заблуждалась: опытный психиатр не попадется на ее удочку, в отличие от глупеньких Сержа и Вероники. А в общем-то, если вдуматься, может быть, умнее всего предоставить ей полную свободу действий: ее выдаст собственное поведение, и специалист куда лучше разберется в этом деле, услышав ее бредовые речи. Он вообразил, как врач записывает в блокнот измышления Аньес: "Знаете, доктор, мой муж уверен, что до прошлого четверга носил усы, а это неправда!" Одна такая фраза насторожит его, убедив в том, что она страдает... а чем, собственно? Он совершенно не разбирался в душевных болезнях и тревожно спросил себя, как может называться подобное расстройство, излечимо ли оно... Он только смутно помнил, что бывают неврозы и психозы и что вторые хуже первых, вот и все... Но, как бы то ни было, следует приготовить для "психушника" хотя бы краткое досье, оно поможет ему сразу войти в курс дела: фотографии (у него их полно), свидетельства третьих лиц о характере Аньес, о ее резких сменах настроений. И при этом пускай инициатива остается за ней, так оно будет проще. Теперь об отзывах третьих лиц: нужно предупредить друзей. Придется пойти на это, во избежание очередной клоунады со стороны Сержа и Вероники. Конечно, это деликатная проблема -- выдержать нужную меру твердости и такта, избежать паники, чтобы они не вздумали обращаться с Аньес как с больной, но все же прониклись трагизмом ситуации. Значит, обзвонить всех знакомых, включая ее подружек, сотрудников и, по мере возможности, изолировать ее от окружающих. Конечно, это ужасно -- сговариваться с ними за ее спиной, -- но другого выхода нет. Что же до него самого, то в ближайшее время самое разумное -- притворяться, будто он во всем с нею согласен, дабы избежать конфликтов, а может быть, и катастрофы. Нужно сейчас же вернуться домой, повести ее куда-нибудь ужинать и делать вид, будто ничего не случилось, а главное, не говорить об этих проклятых усах; если же она заведет о них речь, то признать, что у него были галлюцинации -- были и прошли. В общем, успокоить ее и протянуть время. Но не перестараться, иначе она решит, что визит к психиатру и вовсе излишен. Он будет настаивать на его необходимости, изобразит эту консультацию самой банальной вещью на свете, хотя, конечно, трудно считать это нормой. И он попросит Аньес сопровождать его, что вполне естественно, тут она ничего не заподозрит. Или же, напротив, поймет, что он все понял. Придется, наверное, ждать до понедельника, но уж в понедельник они точно будут у врача, и с утра пораньше. Расплатившись за кофе, он спустился вниз, чтобы позвонить в агентство. Разумеется, он не пойдет на работу ни сегодня, ни завтра--тем хуже для проекта спортзала и для клиента, который ждет его в понедельник. Жером вздумал спорить и кричать, что он, черт подери, неудачно выбрал время для своих фокусов, но он оборвал его на полуслове: "Ты что, оглох? Аньес очень больна, поэтому слушай, что я тебе скажу: мне плевать на спортзал, мне плевать на агентство и мне плевать на тебя; отныне я занимаюсь только моей женой. Усек?" -- и повесил трубку. Завтра он перезвонит, и извинится перед Жеромом и Замирой, и, кстати, выругает их -- конечно, не слишком грубо -- за участие в розыгрыше, в общем-то вполне простительное; они ведь не могли знать правды, он и сам едва не клюнул на эту приманку. Но сейчас нужно спешить домой, убедиться, что Аньес там, что ей не стало хуже. Он подумал: теперь я буду все время бояться за нее, и эта перспектива поселила в нем тревогу и какой-то странный, болезненный восторг. Он вернулся незадолго до пяти часов; Аньес только что пришла и теперь сидела в гостиной, просматривая типографские оттиски и слушая радиопередачу о происхождении танго. Она рассказала ему, что обедала в парке "Багатель" с Мишелем Сервье, приятелем, которого он почти не знал, и с юмором описала толпу посетителей, теснившихся на открытой террасе ресторана, чтобы насладиться первым погожим деньком. Даже продемонстрировала легкий загар на открытых до локтя руках. Жаль, что она уже по обедала на открытом воздухе, сказал он, ему как раз вздумалось поужинать в "Саду праздности", в парке "Монсури". Честно говоря, он боялся удивить Аньес этим предложением -- обычно они никуда не выходили субботними вечерами, -- но она только возразила, что для ужина на террасе все-таки еще слишком прохладно, ей хотелось бы посидеть деть в зале ресторана. Так и договорились. Они мирно провели время до вечера, она -- читая и слушая радио, он -- листа "Монд" и "Либерасьон", которые купил по дороге домой со смутным намерение выглядеть как можно естественнее, придать себе больше уверенности. Укрывшись за развернутыми газетными страницами, он сам себе казался частным детективом, которого муж нанял следить за своей красоткой-женой. Чтобы развеять это впечатление, с несколько раз нарочито громко прыснул со смеху и, по просьбе Аньес, зачитал ей объявление из рубрики "Любимчики "Либерасьон", где некий юный любвеобильный гомик уже третью неделю подряд выражал желание познакомиться, для дружеских -- и еще бол теплых -- отношений, с каким-нибудь господином от шестидесяти до восьмидесяти т толстеньким, лысеньким, изысканной внешности, похожим на Раймона Барра (Раймон Барр -- французский политический деятель, премьер-министр Франции с 1976 по 1981), Але Поэра (Ален Поэр -- французский политический деятель, дважды замещавший президентов республики после ухода де Голля в 1969 г. и смерти Помпиду в 1974 г.) или Рене Коти (Рене Коти --президент Франции с 1( по 1959 г) . Их заинтересовало упорное повторение этого страстного газетнго призыва: то ли юный "любимчик" никак не мог подыскать нужную кандидатуру, то ли, наоборот, имея слишком богатый выбор, каждый день менял партнеров -- упитанных деятелей с брюшком, затянутым в узкий полосатый костюмчик. "Полозадый", -- сострила Аньес. За это время им позвонили трижды, и всякий раз он отвечал сам. Третьей была Вероника; она ни словом не упомянула о его позавчерашнем ночном звонке, ему же мешало выговориться присутствие Аньес. Аньес знаком попросила передать ей трубку и пригласила Сержа с Вероникой на завтра к ужину. Он пожалел, что не позвонил им раньше, с улицы, как и собирался. За весь вечер ни один из них не поднял вопроса о психиатре. Наконец они отправились в "Сад праздности", но пришли туда раньше назначенного часа и, в ожидании столика, пошли прогуляться по парку "Монсури". Поливальные вертушки сеяли над лужайками мелкий дождичек; порывом ветра струйку воды отнесло на платье Аньес; он обнял ее за плечи, приник к губам долгим поцелуем и, нагнувшись, стал гладить голые, без чулок, ноги, по которым сбегали холодные капельки. Аньес засмеялась. Прижав ее к себе, щека к щеке, он крепко зажмурился, подавляя готовый вырваться крик любви к ней, страха за нее; когда они разомкнули объятие, он увидел в ее взгляде потрясшую его печаль. Держась за руки, они пошли к ресторану, то и дело останавливаясь, чтобы снова и снова целоваться. Ужин прошел весело и на удивление непринужденно. Они болтали обо всем и ни о чем; Аньес шутила -- остроумно, временами даже зло, но с неизменной детской непосредственностью, которая была свойственна ее "домашнему" остроумию, в отличие от другого, рассчитанного на посторонних. Однако ему кусок не шел в горло при мысли, что они оба играют комедию, и их любовные шалости -- просто камуфляж, а на самом деле они напоминают супружескую пару, где жена знает, что неизлечимо больна и что любимому человеку это известно, и из последних сил пытается не выказать своего отчаяния -- даже ночью, лежа без сна в объятиях мужа и догадываясь, что он тоже не спит и сдерживает, как она, подступающие рыдания. И так же, как эта женщина, ради покоя мужа скрывающая свой ужас перед словом "рак". Аньес, погладив его по щеке и коснувшись рукой щетины на верхней губе, шепнула: "Смотри, как быстро растет!" Схватив эту руку, он обвел вокруг лица своими и ее пальцами, как они делали это в постели, лаская самые интимные места, а про себя подумал: "Да, быстро, только снова отрастает!" Чуть позже, в тот момент, когда они изощрялись в шуточках по поводу жалких притязаний меню на оригинальность и старались изобрести для блюд более экзотические названия, Аньес вдруг сказала, что еще не нашла психиатра. Он только-только собрался предложить ей "мешанину из трепанированных окуньков" и колебался лишь в выборе гарнира, между соусом из сморчков "по-домашнему" и щавелевым пюре "по-ресторанному"; услышав эти слова, он едва не выронил вилку. Сама она не знает ни одного психиатра, продолжала Аньес, но очень рассчитывает на Жерома, из-за его жены... Он и сам уже думал о таком варианте и расценил предложение Аньес как проблеск нормального состояния: уступив ему инициативу -- ибо Жером был в первую очередь его другом, -- она дала понять, что угадала его подозрения и, скорее всего, отказалась от мысли сыграть перед психиатром свою бессмысленную комедию, полностью вверившись заботам мужа. Он опять благодарно сжал ее руку и пообещал сразу же созвониться с Жеромом. Взяв чек, вложенный в счет за ужин, официант попросил у него удостоверение личности, и это разозлило его. Когда документ принесли обратно, Аньес сказала именно то, что он так боялся услышать: -- Покажи-ка! Скрепя сердце он протянул ей удостоверение; нет, решительно Аньес злоупотребляла своим положением неизлечимо больной! Она пристально вгляделась в фотографию и с мягким укором покачала головой. -- Ну, что еще? -- В другой раз придумай что-нибудь получше, милый! -- сказала Аньес и, лизнув палец, протерла снимок. Затем предъявила ему маленькое черное пятнышко на кончике пальца и, смочив его еще раз, шаловливо потянулась к его лицу, словно вознамерилась сунуть палец ему в рот. Он отбросил ее руку так же резко, как недавно это сделала женщина с коляской. -- По-моему, это фломастер Stabilo Boss! -- объявила Аньес. -- Прекрасное каче ство, почти не стирается. Тебе известно, что подрисовывать фотографии на документах запрещено? Погоди-ка! Не возвращая ему удостоверения, она порылась в сумочке и достала металлический футляр, откуда извлекла бритвенное лезвие. -- Не надо! -- воскликнул он. Но Аньес, в свою очередь, отвела его руку и принялась скрести усы на снимке. Застыв на месте, он глядел, как она счищает с его перевернутого изображения мелкие темные чешуйки; в результате ее усердия пространство между носом и губами сделалось не серым, как вокруг, а неприятно-белым и шероховатым. -- Ну вот, -- заключила Аньес, -- теперь ты в порядке! Подавленный вконец, он взял удостоверение. Вместе с темным глянцем усов Аньес содрала еще крыло носа и уголок рта, но, главное, это ровно ничего не доказывало, просто теперь снимок был изуродован, вот и все. Он чуть не сказал это Аньес, но вовремя вспомнил о своем решении соглашаться с ней, не противоречить хотя бы до понедельника. Уже и то хорошо, что она увидела его усы, заподозрила, что он подрисовал их фломастером, и сказала об этом вслух. В каком-то смысле так было даже лучше, куда лучше, нежели ее отходный маневр по поводу психиатра, слишком точно копирующий его собственное поведение: по крайней мере, она наступила на горло собственной песне, разрушила пагубную симметрию, согласно которой она, и только она обладала здравым рассудком, была терпеливой и мудрой утешительницей. И как всегда, словно читая его мысли, она дотронулась до его руки и сказала: -- Прости меня, я была неправа! -- Ладно, пошли. В машине они молчали. Только раз, в какой-то момент, она коснулась его затылка и еле слышно повторила: "Прости!" Он привычно откинул голову на ее ладонь, но ни единым словом не ответил на ласку жены. Ему пришла в голову страшная мысль: а вдруг она изуродовала или уничтожила все его фотографии, все вещественные доказательства его правоты, кроме, конечно, отзывов друзей -- самого, впрочем, слабого звена в его защите? Дай бог, чтобы она еще не успела навредить, -- тогда нужно побыстрее спрятать все в надежном месте хотя бы для того, чтобы предъявить психиатру. Но он чувствовал, что после короткой ремиссии Аньес хочет вновь отвоевать преимущество и перейти в атаку, а его поставить в положение обвиняемого, вынужденного доказывать, что он не верблюд; уж коли она решила играть в открытую, идти ва-банк, значит, ей удалось обеспечить себе прочные тылы, завладеть нужными уликами. Он понимал, что битва проиграна, но ему все-таки хотелось зайти в квартиру первым, не впускать Аньес одну -- он и без того, как последний дурак, оставил ее на целых полдня. Вот единственно верное решение: если перед домом Аньес вздумает выйти из машины и сесть в лифт, пока он будет возиться в гараже, он твердо скажет: "Нет, ты останешься здесь, со мной!", а нужно будет, удержит и силой. Но она ничего не сказала и спустилась на подземную стоянку вместе с ним; увы, это означало, что зло уже свершилось. "Не забудь, она безумна,--твердил он себе, -- не перечь ей, не сердись на нее, люби такой, какая она есть, помогай избавиться от этого наваждения!" На пороге квартиры ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы пропустить Аньес вперед. Отдав дань галантности, он решил больше не притворяться, оглядел полки, журнальный столик, комод и открыл поочередно все ящики секретера, бесцеремонно, с треском заталкивая их обратно. -- Где у нас фотографии, сделанные на Яве? Аньес, шедшая следом, остановилась с изумленно застывшим взглядом. Никогда еще, даже во время любовных объятий, он не видел на ее лице такого смятения. -На Яве? -- Да, на Яве. Я хочу посмотреть фотографии, сделанные на Яве. Именно там! -- добавил он, уже зная, что сейчас произойдет. Аньес подошла, обхватила его лицо ладонями -- давно знакомым жестом, который и она и он проделывали тысячи раз, но в который сейчас вложила страстную мольбу, всю силу убеждения. -- Любимый, -- прошептала она трясущимися губами. -- Любимый мой, я кля нусь тебе, что таких фотографий у нас нет. Мы никогда не ездили на Яву. Он подумал: "Ну что ж, я так и знал, это должно было случиться". Аньес рыдала -- горько, как накануне, как позавчера, как, вероятно, будет рыдать и завтра; теперь это затянется до бесконечности -- каждый вечер их ждет такая вот сцена, каждую ночь -- любовь, чтобы помириться и забыть ссору в пылком согласии тел, каждое утро -- притворная непринужденность, а потом опять вечер, и опять все сначала, ведь нельзя же постоянно делать вид, будто ничего не происходит. Он ощущал безнадежную усталость и хотел только одного -- ускорить ход этой новой жизни, как можно быстрее погрузиться в спасительный мрак ночи, обнять Аньес... и вот он уже обнимал ее, и убаюкивал, и утирал слезы, и гладил дрожащие плечи, и сердце его разрывалось от нежности и тоски. Испуганный, судорожный трепет ее тела говорил о том, что она не лжет, что нынче вечером она действительно верит в то, что никогда не была на Яве, и так остро страдает, что не может скрыть этого. Ну ладно, пусть они никогда не ездили на Яву; ладно, у него никогда не было усов; ладно, он признает, что подмалевал свое фото, он согласен на все, лишь бы она успокоилась и перестала плакать хоть на минутку. Они оба жаждали покоя, готовые пожертвовать тем, во что верил каждый из них, отринуть очевидность, любой ценой купить отсрочку, и все же Аньес плакала, плакала по-прежнему, вздрагивая в его объятиях, а он обнимал ее, целовал волосы, и глядел через ее плечо, и видел за ее спиной яркое тканое покрывало, привезенное ими с Явы. Ну и тем хуже -- для покрывала, для Явы, для всего на свете. "Тихо, тихо, ну, тихо, сокровище мое", -- твердил он шепотом, как бывало прежде. Зазвонил телефон, включился автоответчик. Они услышали веселый, безмятежный, смешливый голосок Аньес -- Аньес, которая сейчас всхлипывала, прильнув к нему, затем, после звукового сигнала, раздраженный голос Жерома: "Может, ты все-таки объяснишь, что происходит? Позвони!" -- и сухой щелчок отбоя. Аньес высвободилась из его рук, пошла к дивану и легла, свернувшись калачиком. - Ты думаешь, я схожу с ума, ведь так? -- прошептала она. -- Я думаю, -- ответил он, присев на корточки, чтобы лучше видеть ее лицо, -- случилось что-то неладное, и мы должны выяснить, что именно. -- Но тебе кажется, что это случилось со мной! Скажи правду! Наступило молчание. -- С тобой, или со мной, или вообще... -- неуверенно промолвил он наконец. -- В любом случае мы с этим разберемся. Представь себе, что мы с тобой "под газом" -- еще пара минут, и все пройдет. Она уже не рыдала, только тихонько всхлипывала. -- Я знаю, что скверно поступила там, в ресторане. -- Я на твоем месте сделал бы то же самое. Я ни в чем тебя не упрекаю. "Интересно, что она подумала при этих словах? -- спросил он себя. -- Небось "сла ва богу, еще чего не хватало!" Но она сказала только: --Я хочу спать,-- и встала с дивана. Поправляя на ходу сбившееся платье, она зашла в спальню, вернулась оттуда со снотворным и, как два дня назад, протянула ему две таблетки. --Я лучше сегодня лягу одна, -- прошептала она. Он проводил Аньес глазами, и в тот момент, когда она переступала порог спальни, его пронзила дикая мысль, что той ночью они занимались любовью последний раз в жизни. И тут же он испугался другого: что, если она оставила у себя всю упаковку, чтобы отравиться? Нужно немедленно забрать у нее таблетки. Конечно, она может подумать то же самое про него, но тем хуже; он постучал в дверь, вошел, не дожидаясь ответа, и схватил пачку лекарства с ночного столика. Аньес лежала на постели одетая. Увидев мужа, она тотчас угадала его опасения и с усмешкой сказала: -- Соблюдаем осторожность, да? -- Потом добавила: -- Не бойся, я думаю, оно и завтра нам понадобится! Ему очень хотелось присесть на кровать и продолжить эту грустную доверительную беседу, но он почувствовал, что ничего путного не получится, и вышел, прикрыв за собой дверь. В гостиной он принялся бесшумно обшаривать ящики, надеясь отыскать фотографии, которые могли ускользнуть от внимания Аньес. Правда, он неосмотрительно оставил ее одну в квартире и теперь не очень-то рассчитывал на благоприятный результат своих поисков. Кроме того, ему был закрыт доступ в комнату, где она спала -- если, конечно, она спала! Через несколько минут ему стало ясно, что фотографии путешествия, на Яву и во все другие места, а также свадебные снимки, в общем полное собрание образов и воспоминаний, накопленных за пять лет совместной жизни, исчезли без следа, в лучшем случае куда-то запрятаны, в худшем -- вовсе уничтожены. Правда, оставались и другие вещественные доказательства: пестротканое покрывало с Явы, безделушки, которые он дарил Аньес, -- словом, все, что украшало их гостиную и было неотъемлемо связано с прошлым, которое она стремилась стереть, изничтожить. Но он знал, что эти вещи мало чего стоят в данной ситуации -- о любой из них можно было сказать: я ее вижу впервые, тогда как изображение на фотографии отрицать невозможно. Впрочем, отчего же невозможно -- ведь Аньес с бессмысленным, но ожесточенным упорством отрицала очевидное, называя черное белым и даже не трудясь при этом окрасить в белое спорный предмет. Такая позиция, разумеется, не выдерживала никакой критики. Однако проблема, к несчастью, состояла не в том, чтобы переубедить Аньес, а в том, чтобы вылечить ее. Бесполезно бороться с симптомами, противопоставляя ее бреду реальность; нужно отыскать само зло, несомненно уже пустившее глубокие и прочные корни в мозгу женщины, которую он любил. Он вспомнил случайно виденный по телевизору репортаж об одном селении на юго-западе Франции, существовавшем в основном за счет содержания душевнобольных. Речь шла не об экспериментальном методе психиатрии, нацеленном, как он сначала подумал, на возврат больных к нормальной общественной жизни, но о простой экономической задаче. Один день пребывания среднестатистического сумасшедшего в клинике обходился государству слишком дорого, а жители того поселка нуждались в деньгах; им платили какую-то безделицу, около шестисот франков в месяц, за то, что они держали у себя одного, двух или трех психов, неизлечимых, но безобидных, поселяя их в сарайчиках, куда дважды в день приносили миску супа и, главное, следили, чтобы те вовремя принимали лекарства; разумеется, опекуны ухитрялись извлекать небольшую прибыль из денег, выдаваемых на содержание больных. Сумасшедшие жили себе, поживали, никого не трогали; их хозяева пользовались денежками, капавшими регулярно каждый месяц, и не боялись, что этот ручеек иссякнет, поскольку больные оставались у них до самой смерти. Психи предавались своим любимым занятиям: один на протяжении двадцати лет непрерывно писал бессмысленную напыщенную фразу, другая нянчила целлулоидных голышей, меняя им пеленки, через два часа на третий, с видом счастливой мамаши... Глядя эту передачу, он, конечно, подумал: это ужасно! -как отозвался бы, скажем, о голоде в Эфиопии, но тогда он и вообразить не мог Аньес, сидящую на пороге жалкого домишки в углу сада и кротко повторяющую: "У моего мужа никогда не было усов!" -- одно и то же, из года в год -- и мол