одой женщиной, и зрелой, и старухой. Теперь же он представил ее себе именно такой, и вдобавок, бог знает почему, в детском платьице. Он знал, что мало-помалу начнет отдаляться от нее и его любовь перейдет в сострадание, в душевную муку. Конечно, он не обречет Аньес на убогое существование в деревенской глуши, среди всеми забытых психов; он подберет для нее самый роскошный санаторий для душевнобольных, но это дела не меняет -- со временем его безразличие к жене окрепнет, она станет для него обузой, темным пятном на совести; он начнет сомневаться, правильно ли поступает, навещая ее каждый месяц, платя каждый месяц за ее содержание, а когда она умрет, он, сам себе в том не признавшись, почувствует облегчение... Ему никак не удавалось отогнать от себя образ старухи Аньес в детском платьице, с ее кротким бредом. "Нет, нет, --думал он, борясь с подступившими слезами, -- не настолько же серьезно она больна!" Ее вылечат, ее вернут к жизни. Вот ведь бывшая жена Жерома, которая то страдала анорексией, то впадала в нервную депрессию, одолела в конце концов болезнь, стала нормальным человеком. Странно, однако, что Жером, прошедший через все это, не распознал сразу же, после заговорщицкого звонка Аньес или даже еще раньше, в чем дело; скорее всего, просто закрыл на это глаза, чтобы не расстраиваться. Как бы то ни было, нужно позвонить ему, объяснить ситуацию, попросить совета. И пусть Жером сведет его с опытным психиатром, с тем, что вылечил Сильвию. Лучше всего выйти прямо сейчас и поговорить с ним из автомата, чтобы Аньес не застукала его за этой беседой. С другой стороны, боязно оставлять ее одну, даже на пять минут. Размотав телефонный шнур, он унес аппарат в кухню, решив говорить шепотом. Впрочем, некоторые слова он ни при каких обстоятельствах не смог бы выговорить в полный голос. Набрав номер, он долго слушал безответные гудки -- Жерома не было или он отключил телефон. Он осторожно опустил трубку на рычаг, стараясь, чтобы щелчок прозвучал как можно тише. "Завтра!" -- решил он, хотя и сам не знал, когда сможет позвонить завтра, если не хочет оставлять Аньес; проще всего было воспользоваться тем, что она спит. Теперь поле его деятельности сильно сузилось. Он вернулся в гостиную, волоча за собой шнур, и сел на диван, растерянно прикидывая, чем бы заняться в ближайшее время. Психиатра ведь не вызовешь в субботу, среди ночи, "скорая помощь" в данном случае бесполезна, значит, придется ждать понедельника, и он с ужасом думал о том, что может случиться за эти дни, как будто безумие Аньес, так долго дремавшее в ней, грозило развиться и вырасти в несколько часов до гигантских размеров, подобно кувшинкам, которые непрерывно увеличиваются в объеме на экране, при замедленной съемке. Он вынул из бумажника удостоверение и испуганно констатировал, что у него осталось только вот это одно, поцарапанное фото. Хотя нет, не одно: Аньес наверняка забыла про его иностранный паспорт, и, кроме того, можно ведь попросить у друзей снимки, на которых он фигурирует, таких было немало. И, как пастух, считающий своих баранов, он принялся мысленно составлять реестр собственных изображений, имевшихся у знакомых, где их можно было раздобыть. Закуривая сигарету -- последнюю из купленной позавчера пачки, -- он вспомнил мелкий инцидент, случившийся третьего дня на Новом мосту: он нечаянно заслонил объектив японскому туристу в момент, когда тот снимал жену на фоне собора Парижской Богоматери. Обычно он либо ждал, когда щелкнет спуск, либо вежливо обходил фотографа сзади; однажды он даже простер свою учтивость до того, что остановился рядом с человеком, смотревшим в бинокль, не желая мешать обзору. Тогда, три дня назад, он извинился перед японцем, тот благодушно махнул рукой -- мол, ничего страшного! -- а вот теперь ему безумно хотелось получить этот снимок или другие такие же, на которых он оказался ненароком, как будто именно случайность этого присутствия усиливала подлинность фотодокумента. Особенно его манила фотография, сделанная японцем -- когда же это было, в четверг или в пятницу? -- последняя, где он носил усы. "Конечно, можно дать объявление в какой-нибудь токийской газете", -- невесело подумал он. Нет, более реально разыскать снимки, сделанные друзьями или хранящиеся у родителей; наверняка имеются и дубликаты, а в фотолабораториях -- негативы. Но и с этим придется потерпеть до завтра. А пока он только и мог, что разглядывать снимок на документе, исцарапанный бритвой и смоченный слюной с целью оттереть воображаемый фломастер... Вдруг он замер, нахмурился и, лизнув палец, провел им по темному отвороту пиджака на фотографии. Палец остался чистым. "Ну еще бы, -- подумал он, -- со снимков же не слезает краска!" Однако его опыт выдавал Аньес с головой -- как же он тогда не понял, что она все подстроила: знала, что выскабливание лезвием ничего не докажет, и предварила операцию более убедительным тестом, а палец, ясное дело, заранее намазала черным фломастером. "Она безумна! -- прошептал он. -- Абсолютно безумна!" И безумие ее носит извращенный, более того, злонамеренный характер. Но она не виновата, он должен помочь ей. Даже если она попытается выцарапать ему глаза -- не на фото, а взаправду, -- придется защищать себя самого и ее тоже. Самое ужасное не то, что Аньес стремилась уничтожить прошлое--его усы или отдых на Яве,--но что все ее действия были направлены против него, рассчитаны так, чтобы он не смог и не захотел оказать ей помощь, а отчаялся и бросил ее на погибель. Ему опять вспомнился пример со спасателем, который оглушает тонущего ради его же блага, но теперь эта мысль утешала куда слабее, чем днем, в кафе. Он спросил себя, а впрямь ли Аньес спит; он не заметил, приняла ли она снотворное. Подкравшись на цыпочках к двери, он осторожно приотворил ее, стараясь не скрипнуть и отгоняя от себя видение еще более кошмарное, нежели образ полоумной старушки в детском платьице: Аньес, сна ни в одном глазу, сидит по-турецки на кровати и подстерегает его с торжествующей, дьявольской усмешкой на губах, покрытых пеной, точь-в-точь как одержимая девушка из фильма "Экзорсист". Однако Аньес мирно спала, свернувшись калачиком под одеялом. Он подошел, глядя на очертания гибкого тела женщины, которую любил, боясь встретить хищно следящий за ним взгляд. Нет, она спит. Несколько мгновений он постоял, разглядывая Аньес в слабом, падающем из гостиной свете, затем вышел, не слишком-то успокоенный. Ночь он провел на диванчике, лежа без сна, подложив руки под голову и повторяя разработанный днем план, который твердо решил привести в действие, несмотря на вечерний приступ безумия Аньес: во всем потакать ей, связаться, без ее ведома, с Жеромом, найти психиатра; его слегка успокаивало само обдумывание деталей--как преодолеть ту или иную трудность этой программы, как устроиться, чтобы звонить, не оставляя Аньес одну. Вдруг его внимание привлек красный глазок автоответчика, который они забыли прослушать, вернувшись из ресторана. Сведя звук до минимума, он приложил ухо к микрофону и выслушал запись; звонил Жером, явно встревоженный, потом отец, как всегда напоминавший им о традиционном воскресном обеде, следом какая-то журналистка, хотевшая поговорить с Аньес, и опять Жером -- этот его звонок они слышали, но не сняли трубку. Он записал имя журналистки и стер сообщения. К концу ночи его все-таки сморило, и он задремал с мыслью о том, что не спал уже двое суток и столько же времени не брился как следует, а ведь ему нужно быть в хорошей физической форме для предстоящей трудной борьбы. Телефон зазвонил в тот самый миг его сна, когда он решал, как правильнее говорить -- усы или усики? Какой-то неведомый собеседник отвечал ему, что можно и так и эдак -- называют же бакенбарды бачками! -- сопровождая свою речь противным скрипу чим хихиканьем, наводившим его на мысль, что он имеет дело с "психушником" и что следующим номером программы будет намек на необходимость кастрации. Благодаря этому совпадению, голос Жерома в трубке совершенно не удивил его, он тотчас пришел в себя. -- Ну, так ты намерен объяснить мне, что случилось? -- Погоди минутку! Он собрался прикрыть растворенную почему-то дверь спальни, чтобы Аньес не услышала их разговора, но, заглянув в комнату, обнаружил, что ее там нет, как нет ни в кухне, ни в ванной, ни в туалете, которые он торопливо обследовал. -- Аньес не у тебя? -- спросил он на всякий случай, опять схватив трубку. -- Нет, с какой стати?! Он поколебался, решая, что ему делать--бежать на поиски или же воспользоваться отсутствием Аньес, чтобы обсудить ситуацию с Жеромом. И склонился ко второму варианту, зная, что нужно действовать быстро -- не дай бог она вернется и застанет его за этой беседой! Если она вообще вернется, если она не умерла, если не притаилась в стенном шкафу, чтобы оттуда шпионить за ним! -- Слушай, -- начал он, удивляясь четкости собственного голоса. -- Аньес серьез но больна. У тебя нет на примете хорошего психиатра? После долгой паузы Жером сказал: -- Есть. А что с ней? -- Она ведь звонила тебе, верно? Позавчера? -Нет. -- Разве она не звонила, чтобы сказать... -- он запнулся, не решаясь договорить. -- Сказать что? -- Сказать... -- и он решительно закончил, словно в воду бросился, -- что я никогда не носил усов. Новая пауза. -- Не понял! -- сказал наконец Жером. И опять наступило молчание. -- Ладно, я объясню, -- продолжал он. -- Ты ведь наверняка заметил, что я сбрил усики? Это непривычное уменьшительное слово странным образом испугало его самого. Жером хихикнул -- таким же скрипучим смешком, как тот, во сне. -- Ни усиков, ни усов ты не сбривал, дружище! Вот, значит, в чем у вас проблема? Он вцепился в диванный поручень. Так! Теперь карусель завертелась в обратную сторону! Нужно остановить ее, во что бы то ни стало соскочить на твердую землю. Спокойно, только спокойно! -- Именно в этом, -- с трудом выговорил он. -- Ты звонишь из агентства? -- Представь себе, да! -- Ну так спроси у Замиры. -- Замира в кафе, но, уверяю тебя, я могу ответить и за себя и за нее, только объяс ни, Христа ради, в чем дело? - Ты можешь поклясться, что ни Аньес, ни кто-либо другой не просили тебя гово рить мне это? -- Говорить, что ты носишь усы? -- Нет, наоборот, что я никогда не носил их. Послушай, Жером, что бы она тебе ни наболтала, ты должен мне все рассказать. Это крайне важно. Я знаю, на первый взгляд это кажется дурацкой шуткой, но тут не до шуток. -- Знаешь, мне и правда трудно поверить, что ты не шутишь, но, если хочешь, я могу торжественно поклясться, что Аньес мне не звонила и что у тебя нет никаких усов. Толь ко щетина -- со вчерашнего дня. Кстати, я еще тогда прошелся по этому поводу. Жером говорил уже без всякой насмешки, мягким, дружеским тоном: -- Значит, если я правильно понял, вы с Аньес убеждены, что ты носил усы, так? -- Нет, только я один, -- признался он, почти счастливый от возможности говорить наконец откровенно, отвечать, как школьник учителю, который знает верный ответ и, если что, поправит. - А Аньес? -- Аньес утверждает, что усов не было. Он собрался было рассказать про Яву, но Жером перебил его: -- Слушай, я все-таки надеюсь, ты меня не разыгрываешь... -- Мне не до розыгрышей. - Тогда, мне кажется, дела и впрямь неважнецкие. Но только не у Аньес. Ты слиш ком много работал последнее время... - Ты тоже. --Я тоже, но у меня пока глюков не наблюдается. Я не думаю, что у тебя депрессия, -- просто какое-то легкое завихрение, но к психиатру сходить все же невредно. Я тебя сведу со знающим специалистом. Как на все это смотрит Аньес? -- Аньес... Он услышал царапанье ключа во входной двери и торопливо сказал: -- Она как раз пришла. Я перезвоню. -- Нет, дай ей трубку! -- приказал Жером. Однако он прервал разговор. -- Я принесла круассаны, -- объявила Аньес, входя в комнату. -- Погода прекрас ная. Кто звонил? Она, видимо, услышала щелчок. -- Никто, -- пробормотал он, не глядя на нее. Телефон затрезвонил вновь. Он рва нулся было, чтобы дать отбой, но Аньес опередила его. Он знал: это звонит Жером. -- Да, -- сказала Аньес, -- да-да, очень кстати... Нет... Я знаю... Ну конечно, знаю... Разговаривая, она улыбалась ему так, словно все пришло в норму. Однако едва он попытался завладеть отводной трубкой, как она мягко, но решительно прикрыла ее рукой и попросила: -- Принеси, пожалуйста, чем записать. Он послушно принес ей фломастер и блокнот, которые она выхватила, успев заодно погладить его руку. --Да, так как ты сказал?--продолжала она. --Сильвен... а фамилия?.. Ага, записываю. Прижав трубку щекой к плечу, она нацарапала на листке: "Сильвен Каленка". "С двумя "к"?" И номер телефона. -- Прямо сегодня? Даже по воскресеньям?.. Хорошо... Жером, ты просто молодчи на, спасибо тебе! Я перезвоню. Аньес повесила трубку. "Ну, что теперь?" -- подумал он. -- Сейчас сварю кофе! -- сказала она. Он поплелся за ней в кухню и, опершись о дверной косяк, стал глядеть, как она хлопочет. Все ее движения отличались точностью, уверенностью. Солнце весело играло на кафельных плитках. -- Значит, это я болен? -- спросил он наконец, опустив глаза. -- Мне кажется, да. Аньес не пыталась скрыть удовлетворения. Как будто теперь, после разговора с Жеромом, все стало ясно и непременно должно было уладиться. Он помешался, его нужно лечить, вот и все дела. Он тоже успокоился: в каком-то смысле его даже утешила перспектива отдать себя в другие руки, довериться Аньес, Жерому, пресловутому Сильвену Каленка, которому он заранее прощал многозначительный вид, шуточки по поводу "усиков-усов" и намеки на возможность кастрации. Кофеварка запыхтела вовсю; Аньес выбросила фильтр в опорожненный накануне мусорный бачок, расставила чашки на подносе и унесла его в гостиную. Бумажный пакет с круассанами, лежавший на низеньком столике, пошел пятнами от жирного теста. Странно, сказал он себе, если так, почему ей столь важно мнение Жерома? За те два дня, что он бредил усами, она могла бы сориентироваться и сама. Откуда ей было знать о сомнениях, замешательстве или страхе тех, кто столкнулся с ним в последнее время, -- Жерома и Замиры, женщины с коляской; Аньес должна была бы первой угадать несчастье и, опираясь на эту догадку, выработать уверенную линию поведения. Она же, напротив, то и дело меняла курс. Он, правда, тоже, но ведь он-то сумасшедший, что с него взять! Когда сумасшедший начинает отрицать очевидное, он лихорадочно ищет доказательства своего бреда, а не найдя таковых, пытается сокрушить разумные доводы окружающих и бесится при неудаче. И наоборот, естественная реакция людей со здравым рассудком выражается в том, чтобы спокойно, убедительно, последовательно опровергать этот бред с помощью свидетельств, подобрать которые совсем нетрудно. Например, опросить незаинтересованных лиц, продемонстрировать фотографии. Аньес же, между ночным звонком Веронике и сегодняшним разговором с Жеромом (кстати, не по ее, а по его инициативе!), явно ни с кем не советовалась. Вместо того чтобы воспользоваться снимками, она их куда-то запрятала. Нет, поистине, его собственное поведение, свихнулся он или нет, выглядело куда логичнее, чем противоречивые действия Аньес. Хотя, может быть, эта мысль -- тоже порождение его безумия? Аньес протянула ему чашку кофе, но он вернул ее обратно на поднос, даже не положив сахару. -- Фотографии! -- сказал он. -- Какие фотографии? Аньес медленно поднесла чашку ко рту, пристально глядя на него поверх края. -- Сделанные на Яве. -- Мы не ездили на Яву. -- А это откуда взялось? И он ткнул пальцем в яркую драпировку на стене. Он прекрасно помнил ту деревушку, где они ее покупали, радость Аньес, когда после оживленного торга покрывало перешло к ним, и даже несколько индонезийских слов, выученных за время поездки: "Selamat siang, selamat sore, terimah kasih..." Хотя, конечно, бывают психи, способные изъясняться на таких языках, о которых раньше слыхом не слыхали. Аньес ответила -- монотонно, будто повторяла выученный урок или уже отвечала на тот же вопрос пять минут назад: -- Нам привез его Мишель. -- Ладно, тогда другие снимки! - Ты действительно хочешь?.. Она тряхнула головой с таким видом, точно упрекала себя в снисходительности к его детскому упрямству, но все же встала, пошла в спальню и вынесла оттуда целую кучу цветных фотографий, которые положила на ковер рядом с подносом. Слава богу; значит, она их не уничтожила. Он начал перебирать снимки, без всякого усилия, с первого же взгляда вспоминая, где они были сделаны: за городом, у родителей Аньес, на Гваделупе... Фотографии с Явы, разумеется, отсутствовали, но и на всех остальных, что он держал в руках, у него были усы. Он протянул ей одну из них. -- Я хочу только одного: услышать, как ты скажешь, что здесь у меня нет усов. И на этом покончим. Аньес вздохнула. -- Ну, скажи, не бойся! -- настаивал он. -- По крайней мере, все станет ясно. -- Нет, у тебя нет усов на этом фото. -- И на других тоже? -- И на других тоже. -- Прекрасно! Откинув голову на спинку дивана, он зажмурил глаза. Вот все и выяснилось, а теперь нужно лечиться. Он понял, зачем Аньес прятала от него фотографии: она не хотела сыпать ему соль на рану. На ее месте... Но как раз вчера он и был на ее месте, абсолютно уверенный, что это не он болен, а она. И Аньес в то же самое время приводила себе точно такие же доводы: он безумен, но я его люблю и помогу ему избавиться от этой напасти. Вспоминая собственные душевные терзания, он жалел ее. И ощущал себя любимым -- он тоже! -- с какой-то непонятной яростью. -- Хочешь, не пойдем сегодня обедать к твоим родителям? -- мягко спросила она. -- Да, ты права, лучше не надо, -- сказал он, не открывая глаз. -- Сейчас я им позвоню. Он услышал, как она набирает номер и говорит с его матерью; его восхитил ее оживленно-радостный тон -- притворный, казалось ему, -- хотя тот факт, что с сомнениями покончено, должен был ее утешить. Она сказала, что ему необходимо закончить к понедельнику важную работу и он проведет все воскресенье в агентстве, откуда, конечно, позвонит им. Он испугался -- вдруг мать сама позвонит в агентство, просто так, чтобы услышать его голос; надо бы предупредить Жерома или поручить это Аньес. Хотя, впрочем, не обязательно; Жером достаточно сообразителен и не подведет его. Он спросил себя, что они все -- Жером, Замира, Серж с Вероникой -- думают о случившемся. Чем меньше людей будет об этом знать, тем лучше. Нельзя разглашать это дело, нужно поставить ему эдакий санитарный кордон; он уже думал об этом. Тут он вспомнил, что Аньес пригласила на ужин Сержа с Вероникой. Если не считать дурацкого ночного звонка, те больше ничего не знали. Перспектива провести с ними целый вечер, непрерывно следить за собой, чтобы не вызвать у них подозрений, пугала его. -- Слушай, может, заодно отменим визит Сержа и Вероники? Я предпочел бы не видеть их сегодня. Ответа не последовало. Он еще раз высказал свою просьбу, в полной уверенности, что Аньес не откажет. В его состоянии потребность одиночества была вполне естественна. Аньес стояла у него за спиной, возле дивана; ее ненормально спокойный тон встревожил его, хотя и по затянувшейся паузе он уже заподозрил самое худшее. -- Отменить... кого? Мир распадался, рушился. Ему пришлось сделать над собой нечеловеческое усилие, чтобы выговорить четко, по слогам: -- Сержа и Веронику Шеффер, наших друзей. Которых ты пригласила на сегодняш ний вечер. У которых мы ужинали в четверг, когда все началось. Серж -- чиновник по особым поручениям в Министерстве окружающей среды, Вероника учится в Школе восточных языков, у них есть дом в Бургундии, куда мы часто ездили на уик-энды, однаж ды ты еще вывела там из строя все радиаторы. Это наши лучшие друзья, -- закончил он почти, шепотом. Присев перед ним на корточки, положив руки ему на колени, Аньес странным, каким-то механическим движением качала головой, безостановочно твердя "нет", сначала шепотом, потом все громче и громче; он испугался, что у нее начнется истерика и нужно будет хлестать ее по щекам, чтобы привести в чувство, но она овладела собой и только нещадно кусала губы, глядя в пол. - Ты что, не знаешь Сержа и Веронику? Аньес опять качнула головой. - Тогда с кем же мы провели вечер в четверг? -- Ну как же... вдвоем с тобой, -- пролепетала она. -- Мы ходили в кино... -- И что мы смотрели? -- "Опасность в доме". -Где? -- На Монпарнасе, в каком-то кинотеатре, уж и не помню... Она машинально вертела ложечкой в пустой чашке. Увлекшись этим допросом, он чуть было не потребовал от нее предъявить входные билеты, но вовремя сообразил, что никто не хранит их у себя даже во время сеанса -- ведь в зале нет контролеров. А надо бы хранить, все и всегда, ведь это может послужить доказательством. Взять хоть суеверных жителей той деревушки, где они купили покрывало: нынче, конечно, старинные традиции подзабыты, но некогда, по рассказам гида, аборигены благоговейно собирали свои остриженные ногти, волосы, экскременты -- словом, все, что относилось к их телу и позволило бы им войти в рай целиком, не утеряв никакой малости... Что же касается фильма, то этот след обрывался, едва возникнув. Он был абсолютно уверен, что не видел "Опасность в доме", а всего лишь, прочитав рецензию, выразил желание посмотреть его как-нибудь на днях. И теперь предчувствовал, что с этого момента все пойдет вразнос и любое его слово, любое замечание, относящееся к их общему прошлому, рискует спровоцировать новый обвал, вынудить расстаться с друзьями, работой, привычным образом жизни. Он испытывал мучительное колебание: продолжить расспросы, уяснить раз и навсегда масштаб постигшей его катастрофы или же, на манер страуса, упрятать голову в песок и замолчать, ибо каждый ответ грозил новой утратой. Тем не менее он рискнул спросить: -- Кем я работаю? -- Архитектором. Ну слава богу, хоть это уцелело! -- Значит, и Жером существует? И это он недавно звонил и дал адрес психиатра? -- Конечно, -- подтвердила Аньес. -- Доктор Каленка. -- А ты сама? -- продолжал он, ободренный своим успехом. -- Верно, что ты рабо таешь в пресс-службе издательства "Белен"? -Да. -- И тебя зовут Аньес? -Да. Она улыбнулась, отбросив заслонившую глаза челку. -- И десять минут назад ты звонила моим родителям -- предупредить, что мы не придем к ним сегодня обедать? Он почувствовал, что она колеблется. -- Да, звонила... твоей матери. -- Не матери, а родителям; ведь мы всегда обедаем у них по воскресеньям, так ведь? - Твой отец умер, -- тихо сказала Аньес. -- В прошлом году. Он остолбенел, потрясенный до глубины души, открыв рот и удивляясь тому, что у него не брызнули слезы; катастрофа внезапно приняла другой оттенок: сейчас он страдал не столько от очередного, пусть и ужасного, провала памяти, сколько от известия о смерти отца, от сознания, что никогда больше не увидит его, что в действительности он уже год как его не видел! Но ведь он явственно помнил обед у родителей в прошлое воскресенье! И еще -- голос отца, вчера, на автоответчике. Голос, который он сам же и стер. -- Мне очень жаль! -- прошептала Аньес, робко касаясь его плеча. -- Мне тоже очень больно. Он не знал, больно ли ей из-за смерти его отца, из-за душераздирающей печали, которую он чувствовал в это мгновение, или же из-за того, что между ними происходило. Но ее касание было неприятно, и он вздрогнул -- нарочито заметно, чтобы она убрала руку. Как ему хотелось, чтобы вместе с рукой она убрала все сказанное, словно именно эти ее слова и убили отца, который еще несколько минут назад был жив! -- Однако ты только что сказала "обедать к твоим родителям", а не "к твоей мате ри", -- пробормотал он через силу. Аньес тихонько ответила "нет", вновь покачала головой, и ему почудилось, что весь набор ранее принятых между ними жестов и отношений сократился, точно шагреневая кожа, сведясь к двум-трем: качнуть головой, закрыть глаза, провести рукой по лицу... Это были обыкновенные жесты, но что-то слишком часто они повторялись, изничтожая все остальные -- так расплющивают пленника сдвигающиеся стены темницы. А катастрофа все набирала и набирала скорость: Серж с Вероникой, отдых на Яве, о котором Аньес вспоминала еще позавчера, бесследно исчезли куда-то в течение одних суток. А теперь, не успел он опомниться, та же страшная черная дыра поглотила его отца -- не за ночь, не за время долгого отсутствия, всего за несколько минут, отделивших слова Аньес о звонке "родителям" от ее же слов: "Он умер", которые навеки вычеркнули отца из жизни. Этот кошмар творился прямо у него на глазах и, без сомнения, будет твориться дальше, а он мог лишь беспомощно смотреть и со всем смиряться. Ему хотелось задать другие вопросы и даже повторить те, ответ на которые его успокоил, но он не осмеливался открыть рот, так как был уверен, что и эти жалкие козыри действительность выбьет у него из рук, если он еще раз спросит, кто он такой; вдруг окажется, что он уже и не архитектор, и Аньес уже не Аньес, а какая-нибудь Мартина или Софи, да и вообще не жена ему и понятия не имеет, что он тут делает... И хватит вопросов, нужно преодолеть искушение и отказаться от этого безумного аттракциона хотя бы до встречи с психиатром. Чтобы выжить. Не звонить матери, не добиваться правды, прервать допрос; пускай им займется доктор Каленка, это его специальность -- копаться в прошлом своих пациентов и ставить им диагноз... А на него вдруг нахлынуло тупое, давящее изнеможение. Он встал, чувствуя, как подкашиваются ноги. -- Попробую вздремнуть, что ли. А ты созвонись, пожалуйста, с психиатром. Он зашел в спальню, прикрыл за собой дверь. Его не оставляло смутное, ничем не объяснимое ощущение замедленности привычных жестов; казалось бы, он уже проделывал все эти движения, ну конечно, проделывал -- сотни, тысячи раз переходя из гостиной в спальню, но сейчас все было другим; сейчас это напоминало разболтанное вращение сломанной карусели: вперед, вверх, вниз, удар о столб и обратно, -- а он не в силах ни соскочить с нее, ни перевести дыхание. Уходя в спальню, он хотел таким образом предоставить Аньес свободу действий: пускай звонит Жерому или этому Сильвену Каленка, не чувствуя за собой слежки. Пускай организует дружеский заговор во имя его спасения. А он, пока суд да дело, поспит, освежится, обдумает все и с ясной головой во всеоружии встретится с врачом. Сейчас нужно забыться и хотя бы несколько часов ни о чем не думать. Спать. Аньес бережно разбудит его, когда настанет время ехать к психиатру; так в детстве его, сотрясаемого лихорадкой, в полубреду, закутывали в одеяло и везли к доктору на машине. Тот доктор, их семейный врач, имел странную специальность -- операции по разделению сиамских близнецов; он проделал их множество, и это занятие внушало большое почтение отцу, который неизменно величал доктора "важной шишкой"... Он все еще слышал голос отца, припоминал фразы, сказанные им в последнее время, и мысль о том, что эти фразы звучали только в его расстроенном воображении, заставляла его горько кривиться -- плакать он не мог. Он проглотил таблетку снотворного всухую, затем, чтобы уснуть наверняка, еще полтаблетки. Сбросив одежду, он голышом улегся в постель, хранившую отпечаток тела Аньес, уткнулся в подушку, несколько раз прошептал имя жены. Солнце пробивалось сквозь опущенные жалюзи, в доме стояла тишина, и только где-то в отдалении слабо жужжала стиральная машина. Его успокаивал этот образ -- медленное, вялое вращение белья, видное через круглое окошечко. Хотел бы он вот так же, долго и тщательно, прополаскивать свои больные мозги! Теперь Аньес, точно как он сам накануне, побоится оставлять его в квартире одного, станет бесшумно ходить вокруг, оберегая его сон. Хорошо бы она все-таки выдала свое присутствие каким-нибудь, самым слабым, звуком, но звуков не было, и он вдруг испугался, что она ушла или, хуже того, просто не существует больше, исчезла вслед за остальными. Тогда уж вообще ничего не останется. Тоскливый страх заставил его вскочить и приоткрыть дверь. Аньес неподвижно сидела на диване, выпрямившись и пристально глядя на телеэкран. Она обернулась на скрип двери, и он увидел текущие по ее щекам слезы. -- Не исчезай, пожалуйста! -- попросил он. -- Только не исчезай! Она коротко ответила: "Нет. Спи!", не вкладывая в эти слова приказного оттенка, и это его успокоило. Он закрыл дверь и снова улегся в постель. Теперь спать, спать и ни о чем не думать! Или если уж думать, то о приятном, чтобы поскорее уснуть, -- например, что скоро, очень скоро он доверится науке. И узнает, что с ним творится. Интересно, какой он -- этот доктор Каленка? В традиционном представлении о целителях душ он должен был выглядеть господином средних лет, с бородкой, проницательным взором и трескучим акцентом жителя центральной Европы, но, поскольку этот расхожий образ наверняка не соответствовал действительности или, по крайней мере, устарел, он вообразил его себе, напротив, эдаким удалым франтом с сияющей улыбкой телекомментатора; нет, скорее, кем-то вроде молодого сыщика, каких сейчас много, -- расхристанный пиджак или куртка, вязаный галстук. Нужно представить себе все детали его одежды, это поможет уснуть. А что он такое на самом деле -- психиатр, психоаналитик, психотерапевт? Зная, что психоаналитики не всегда имеют медицинский диплом, он от всей души надеялся, что Сильвен Каленка -- настоящий психиатр; в его случае совершенно излишне лечиться у человека, который заставит его выворачивать душу наизнанку и в течение двух лет будет выслушивать воспоминания детства, важно кивая и притворяясь заинтересованным; ему нужен сторонник энергичных методов, решительный и компетентный, который через пятнадцать минут беседы уверенно скажет: все ясно, ваша болезнь называется так-то, лечится такими-то препаратами, и не волнуйтесь, я вам помогу, вы у меня не первый! Успокаивающие слова о частичной или кратковременной амнезии, нервной депрессии, декальцинации мелькали у него в голове под аккомпанемент почтительного отцовского "важная шишка!". Жером, конечно, не стал бы рекомендовать шарлатана или ничтожество. Но, какой бы важной шишкой ни был доктор Каленка, возможно, и его обескуражит пациент, уверенный в том, что он десять лет носил усы, провел отпуск на Яве, считал живым своего отца, имел друзей по фамилии Шеффер, тогда как супруга терпеливо разъясняла ему, что все не так, что он всегда ходил бритым, что они никогда не были на Яве, а его отец умер год назад, и эта кончина сильно потрясла его. А может, как раз в данном событии и коренилась причина его болезни -- эдакая бомба замедленного действия, тем более разрушительного, что она долго лежала под спудом? Он нервно хихикнул: его пронизал классический страх больного, который готовится подробно изложить врачу все симптомы своего недуга и, очутившись в приемной, боится их растерять. А что, если в кабинете доктора Каленка все вдруг придет в норму, если он внезапно вспомнит, что никогда не носил усов и в прошлом году схоронил отца? Или наоборот: если доктор Каленка, изучив фотографии, объявит, что он абсолютно прав -- усы есть, -- и сочтет его ненормальным оттого, что он согласился с Аньес, с ее дикой аберрацией, которую способен опровергнуть один-единственный взгляд на снимок? И тогда отец воскреснет из мертвых, и он сможет позвонить ему и рассказать, что случилось с Аньес... Теперь он вяло барахтался между опасением, что вредно тешиться этими сладкими мечтами, и надеждой, что они все же помогут ему заснуть. А вообще откуда вдруг такая баранья покорность? Отчего он смирился с доводами Аньес и Жерома? Размышляя над этим, он чувствовал, как в нем поднимается смутное возбуждение -- возбуждение сыщика, поставленного перед неразрешимой, на первый взгляд, задачей и внезапно обнаружившего, что он рассматривал ее в ложном свете, а теперь, изменив угол зрения, ясно чувствует, что решение где-то совсем близко -- еще шаг, и он найдет ключ к тайне. В самом деле, какие гипотезы он обдумывал до сих пор? Первое: он сошел с ума. Но ведь он твердо знал, что это не так, даже если внешние доказательства говорили обратное. Конечно, признаки сумасшествия при желании всегда можно найти в любом человеке, но только не в нем -- его воспоминания слишком точны и определенны. Значит, отец жив, друзья существуют, а усы сбриты. Если принять это за данность, отсюда следующая гипотеза: безумна Аньес. Нет, невозможно, -- тогда окружающие не стали бы подыгрывать ей. Ну, может быть, в самом начале, сочтя это шуткой, но не позже и, уж конечно, не Жером, тот сразу понял бы, что дело вышло за рамки безобидного розыгрыша. Третье: Аньес все-таки организовала этот розыгрыш, но, увидев, что он принял слишком серьезный оборот, заручилась поддержкой друзей. Нет, тоже не годится: они отказались бы, понимая, что это может скверно кончиться. А главное, Жером, памятуя о Сильвии, не стал бы участвовать в подобных проделках; кроме того, сейчас, когда у них работы по горло, вряд ли он хотел, чтобы его компаньон бросил работу и засел дома, считая себя психом и терзаясь по этому поводу. Оставалась четвертая возможность, которую он пока не рассматривал: что, если это не шутка, пускай и дурацкая, а дело куда более серьезное, которое нужно проанализировать с открытыми глазами, не строя иллюзий, хотя бы в качестве гипотезы; что, если против него составлен заговор с целью ввергнуть его в сумасшествие, толкнуть на самоубийство или запереть в глухой палате для буйных. Он рывком сел на кровати, испугавшись, что снотворное, на которое он так понадеялся, не произведет должного эффекта. Он принял лошадиную дозу лекарства, не спал или почти не спал, да и не ел как следует двое суток и теперь чувствовал себя вконец обессиленным. Ему казалось, будто он плавает в каком-то густом тумане, но, несмотря на это, мысль работала необыкновенно четко и пробивалась сквозь вязкую одурь, как моторка сквозь волны; он почти слышал усердный скрип, с которым его мозг строил систему доводов. Да, сначала это кажется абсурдным, неправдоподобным, но так же абсурдны и неправдоподобны бывают детективные фильмы, чей захватывающий сюжет скрывает логические промахи сценария; взять, например, "Дьявольские козни" или "Тише, тише, милая Шарлотта!", где злодеи-заговорщики непрерывно являются своей злосчастной жертве под видом всякой нечисти, а потом успокаивают ее: "Ты очень утомлена, дорогая, вот отдохнешь, и все пройдет!" Точно так, как говорили ему, вернее, как сам он себе говорил. Что, если поставить на эту уверенность, на эту абсурдную, невероятную мысль, каким-то чудом пришедшую ему в голову? Насколько он помнил, сюжет "Дьявольских козней" был основан на реальных фактах... И вот доказательство, что его гипотеза не так уж и глупа: он ведь уже собирался заснуть, а она возьми да приди ему в голову в самый последний миг. Он разомкнул веки: нельзя расслабляться, нужно бодрствовать, спокойно проанализировать эту догадку, исходя из принципа, что если у нее и есть решение, то, каким бы чудовищным оно ни выглядело, это единственно верный ответ. Он снова принялся перебирать аргументы в свою защиту. Итак, он не сумасшедший -- первое очко в его пользу. Дальше: кто участвовал в этом деле, если не считать Сержа с Вероникой, вовлеченных под видом розыгрыша, и Замиры, которую мог уговорить Жером? Только Аньес и Жером. Жером и Аньес. Классический треугольник -- муж, жена и любовник, все ясно как божий день. Контрдовод: будь у них роман, он давно заметил бы это по многим признакам. А впрочем, не обязательно -- их план как раз и строился на его слепоте. Второй контрдовод: Аньес могла просто-напросто потребовать развода. Он, конечно, страдал бы невыносимо, но она была свободна, он не мог ее удержать, и никакое наследство с его стороны ей не светило, так с чего бы ей хотеть уморить его и остаться вдовой? Конечно, в большинстве преступлений на почве страсти люди ни о каком наследстве не думают, и все же совершают их, несмотря ни на что. Мысль о том, что Аньес, его любимая жена, и Жером, его лучший друг, злоумышляют против него, могла возникнуть только в горячечном воображении, но, если отбросить его тягу к преувеличениям, эта сумасшедшая с виду гипотеза все ставила на свои места. При таком мотиве заговора все факты объяснялись легче легкого. Серж с Вероникой были сообщниками на первой стадии, сами того не зная и воображая, будто участвуют в обычном розыгрыше Аньес; затем их устраняли. О, конечно, не физически -- просто выводили из игры, тем или иным способом мешая ему общаться с ними. По окончании этой умело подготовленной психологической обработки на сцене появлялся Жером -- появлялся и больше не исчезал, взяв дело в свои руки, коварно изолируя его от окружающих, разыгрывая из себя преданного друга и всегда оказываясь рядом, когда ему бывало плохо. Потом, завоевав его безграничное доверие, Жером извлек из рукава пресловутого доктора Каленка. Тот, разумеется, никакой не психиатр, а скорее всего жалкий лекаришка, вовлеченный в их сговор с целью окончательно запудрить ему мозги. Или, что еще вероятнее (идеальное преступление не терпит полумер!), доктор Каленка вообще не существует в природе. Сейчас или завтра Аньес привезет его в какую-нибудь квартиру, конечно на верхнем этаже, к двери, где не будет таблички или же будет фальшивая (уж играть комедию так играть!), а за дверью пустота, провал, стройка, и Жером, притаившийся в углу, столкнет его вниз; следствие установит, что он страдал маниакально-депрессивным психозом и покончил с собой. Нет, что-то не сходится: об этой его так называемой депрессии знали слишком немногие, а Жерому и Аньес требовалось побольше свидетелей, чтобы оправдаться, если на них ляжет подозрение; однако их стратегия как раз и заключалась в том, чтобы устранять возможных свидетелей... Это противоречие рассердило его. Но он тут же сообразил, что они стремятся не столько выдать его за ненормального, сколько довести до настоящего сумасшествия, а там дождаться, когда он либо угодит в психушку, либо сведет счеты с жизнью. Да, в таком аспекте их замысел казался вполне логичным. То есть просто безупречным. Аньес достаточно было, оставшись с ним наедине, категорически отрицать его воспоминания и достоверные факты, провоцируя тем самым все новые и новые срывы сознания и разыгрывая испуг и горе, а ее пособник Жером возникал в нужный психологический момент. И никто не мешал ему обращаться к кому бы то ни было; он сам, повергнутый в панику, не осмеливался это сделать. Но даже если он и решится позвонить отцу или Сержу с Вероникой, даже если увидится с ними, Аньес вечером того же дня развеет в пух и прах его убеждение в реальности этого факта. Обнимет его и станет тихонько твердить, что отец умер, а потом изобразит истерику; Жером, как бы случайно, позвонит именно в эту минуту, и подтвердит ее слова, и расскажет о похоронах отца, и все произойдет, как тогда, когда он подошел к женщине с коляской--тщетная попытка вырваться из плена, ярост