ное метание рыбы, угодившей в крепкую сеть. Пускай он даже столкнет их лицом к лицу, Аньес и отца, -- это ни к чему не приведет, все исчезнет, стоит ему вернуться домой и остаться с нею наедине. И он без конца будет мучиться вопросом, вправду ли теряет рассудок и общается с призраками, лгут ли ему и с какой целью; о, этот их план был куда изощреннее и одновременно проще, чем интрига "Дьявольских козней"! Еще несколько дней, и эта подрывная работа принесет свои плоды. Он и сейчас уже вконец запуган, отказывается от элементарной проверки фактов, ни к кому не может обратиться с расспросами. Еще несколько дней, и Аньес с Жеромом ловко, незаметно, даже не прибегая к насилию и сообщникам извне, окончательно внушат ему, что он спятил, и потихоньку доведут-таки до настоящего безумия. И попробуй он обвинить их, сказать, что он разгадал их планы, это станет еще одним доводом против него самого; он ясно представлял себе, как они разыграют испуг и недоверие. В общем, они устроили так, чтобы дело шло само собой, чтобы он медленно, как бы без посторонней помощи сходил с ума. Но теперь, когда он их разоблачил, инициатива у него в руках, значит, нужно переходить в контратаку, бороться с ними на их же поле, а для этого составить такой же хитроумный план, чтобы заманить злодеев в их собственную ловушку. Зря он, однако, так быстро отбросил вариант физического устранения. Их план был настолько сложен, настолько тщательно продуман по всем статьям, что пятиминутного размышления было явно мало, от его внимания мог ускользнуть ключевой момент. Что, если роковой удар грозит ему уже сейчас, обрушится на него внезапно и он не успеет его отразить! Значит, одно из двух: либо он дождется этого удара, то есть поведет себя так, словно ничего не подозревал, и покорно отправится с Аньес к так называемому доктору Каленка; в этом случае он рискует ужасно, больше, чем можно себе представить. Либо нужно пуститься в бега, одним ударом разрушив их хрупкий карточный домик и обеспечив себе надежное укрытие. У него еще хватало соображения понять, что недосып, снотворное, а может, и наркотики, тайком подмешанные в еду, грозили ослабить его мыслительные способности и рефлексы; стало быть, необходимо держаться крайне осторожно, помнить о бдительности, пока он не восстановит силы и не разработает на свежую голову план обороны. Между прочим, напрасно он самообольщается, думая застать их врасплох: они, конечно, рассмотрели все варианты, в том числе и возможность его бегства. Вот это-то и было самое ужасное: знать, что заговор, обнаруженный им лишь сейчас -- да и то в общих чертах, не в подробностях, -- разрабатывался ими в течение многих дней, недель, а может, и месяцев и предусматривал любые случайности. Значит, в первую очередь нужно наверстать потерянное время, не важно, сорвет ли он весь их заговор целиком или один из вариантов. Бежать, бежать немедля! Любой ценой, любым способом. Главное пробиться к выходу, для этого нужно всего лишь пересечь гостиную. С тех пор как он укрылся в спальне, там стояла тишина; следовательно, Аньес одна, и ему предстоит борьба только с ней; тем хуже, если она поймет, что он раскусил их! Он встал, пошатываясь и мотая головой, точно сломанный паяц. Вздохнув поглубже, он принялся натягивать одежду. Трусы, носки, брюки, рубашка, пиджак, наконец туфли -- какое счастье, что он разделся в спальне! Он крепко зажмурился на миг, стараясь сконцентрироваться; ему чудилось, что он, как в военном фильме, должен выскочить из окопа на простреливаемый участок. Пожалуй, не стоит принимать беспечный вид и врать, будто он идет за сигаретами, лучше сразу, напролом... Сделав последний глубокий вдох, он рванул дверь и, не глядя по сторонам, промчался через гостиную. Аньес он мельком увидел лишь в тот миг, когда распахнул входную дверь; она сидела на диване и еще только открывала рот для крика, а он уже выскочил на площадку и кубарем скатился вниз по лестнице, чувствуя, как бешено стучит кровь в висках; он едва слышал голос Аньес, склонившейся над перилами, она кричала, она звала его, но он уже был в парадном, на улице -- ах, черт, нет ключей от машины, ладно, делать нечего! -- и со всех ног кинулся к перекрестку Дюрок; сердце едва не выскакивало из груди, а вокруг на террасах кафе сидели люди, спокойные, беззаботные, -- еще бы, весна, воскресный погожий денек! Он бросился в метро, перемахнул через турникет и успел на перрон как раз к подходившему поезду. Проехав две остановки, он сошел на "Ламот-Пике". Тут у него с некоторым опозданием закололо в боку, да так сильно, что он еле выбрался наверх, согнувшись в три погибели, точно древний старикашка. Интересно, что сделала Аньес -- побежала за ним вдогонку или бросилась звонить Жерому? Он представил себе, как она объявляет любовнику, что дело сорвалось, и хихикнул про себя. А вдруг она тоже сейчас хихикает, зная, что все происходит именно так, как у них запланировано? Под эстакадой метро он выискал глазами телефонную будку, нашарил мелочь в кармане; колотье в боку постепенно утихало. В довершение удачи и телефон работал. Он позвонил родителям. Занято. Переждав, он снова набрал их номер, долго слушал гудки. Нет, не берут трубку. А не позвонить ли тем временем в полицию? Хотя где взять доказательства заговора -- они же поднимут его на смех? И вообще главное сейчас -- увидеть отца. Конечно, не для того, чтобы убедиться, что тот жив-здоров, это и так ясно; просто очень хотелось бы поговорить с ним -- так, как встречаются с человеком, угодившим в авиакатастрофу: его считали погибшим, и вдруг выясняется, что он спасся. Но к телефону по-прежнему никто не подходил, и он решил ехать прямо туда, на бульвар Эмиля Ожье. Проверив, достаточно ли у него при себе денег, он подошел к стоянке такси на улице Коммерс и устало рухнул на сиденье машины. Если родителей нет дома, он дождется их на лестничной площадке. Нет, только не на площадке! Жером и Аньес наверняка догадаются, что он у родителей, и для них захватить его там -- пара пустяков. Он уже мысленно видел "скорую" у подъезда, могучих санитаров, которым приказано не церемониться с ним; от с'траха, что добыча ускользает, они способны рискнуть по-крупному, пойти на крайности, спровоцировать такую схватку, что в результате он окажется в смирительной рубашке и действительно станет буйным. Однако вряд ли они подоспеют туда раньше его. Если родителей нет дома, лучше засесть в каком-нибудь кафе в районе метро "Мюэт" и регулярно звонить им оттуда, пока не откликнутся. Такси проехало по мосту через Сену и, обогнув Дом радио, свернуло на улицу Бу-ленвилье. Он взглянул на себя в зеркальце заднего вида: ну и рожа -- бледная, испитая, покрытая трехдневной щетиной. Нет, двухдневной, поправил он себя. Двое суток без сна, зато с лошадиными дозами снотворного -- ей-богу, он еще держится молодцом! -- Какой номер дома? -- спросил шофер, подъезжая к "Мюэт". -- Я скажу, где остановиться. "О, черт! -- подумал он. -- Никак я забыл номер!" Номер родного дома, где он провел все свое детство! Такое частенько случалось, когда он ездил к друзьям и прекраснейшим образом разыскивал их дома, не помня номера, но забыть этот!.. Странно! А впрочем, ничего странного: усталость, снотворные и, как следствие, частичная потеря памяти... Такси медленно ехало по широкому изогнутому бульвару; он узнавал кованые решетки вдоль рельсовой дороги, где некогда ходил паровозик с вагонами, высокие ухоженные фасады солидных буржуазных домов. Когда он был маленьким, их уродовал толстый слой копоти; он вспомнил, как отчищали эти стены, укрыв их за лесами и брезентовыми полотнищами, которые с месяц, если не дольше, застили окна, лишая здешних респектабельных жильцов дневного света. А этаж? Он забыл и этаж! -- Стоп! -- скомандовал он. Расплатившись, он вышел из машины; у него взмокли руки. Постоял, пытаясь собраться с мыслями. Одно он знал точно: родители живут на правой стороне бульвара, если идти от "Мюэт", -- левой стороны здесь просто не было, вернее, она звалась уже по-иному -- бульваром Жюля Сандо. И еще он помнил код парадного. Невредно бы записать на всякий случай -- вдруг вылетит из головы, -- но у него не было при себе ни бумаги, ни ручки, а спрашивать у прохожих он боялся. Да и людей на улице не было. Он медленно побрел вдоль домов. Только спокойно; фасады все разные, каждый со своей отделкой, даже если они и относятся к одной эпохе, так что он наверняка отыщет нужный, ведь он прожил здесь целых десять лет, а потом приходил регулярно, раз в неделю; кроме того, он ведь архитектор. Увидев перед собой проспект Анри Мартена, он понял, что прошел слишком далеко вперед, и повернул обратно, с удвоенным вниманием разглядывая дома. Но тщетно, вскоре он снова оказался на "Мюэт". Он вошел в телефонную кабину; какое счастье, что хоть номер не забылся! В тот миг, когда он набирал его, где-то неподалеку взвыла сирена "скорой"; он судорожно стиснул трубку, где опять раздавались долгие гудки: никто не отвечал. Он знал, что родители не указывали номер своего телефона в справочнике, чем они даже слегка гордились, ибо это стоило недешево. Уже не на шутку испугавшись, он возобновил поиски, опять прошел вдоль бульвара, останавливаясь у каждой двери. Сирена давно замолкла; дверной код, который он твердил про себя, боясь спутать его с номером телефона, оказался бесполезным. Почти на всех парадных стояли одинаковые кодовые замки с девятью цифрами и двумя-тремя буквами. Уже ни на что не надеясь, он все-таки набирал на них свой код, а один раз даже вызвал консьержку, которая послала его подальше, объявив, что в ее доме никто с такой фамилией не живет. Наконец он опять добрался до проспекта Анри Мартена и зашагал обратно по другой стороне улицы, что было совсем уж глупо, ибо она даже не называлась бульваром Эмиля Ожье. Там ему встретилась женщина, похожая на его мать, но это была не она. Конечно, за эту катастрофу ни Жером, ни Аньес отвечать не могли, но их вина была в том, что они довели его до такого изнеможения, скорее всего тайком подмешивая ему наркотики; в общем, они своего добились: он уже почти свихнулся. Вернувшись к "Мюэт", он сел на скамью и попытался заплакать, надеясь таким образом успокоить нервы и вернуть себе ясность мысли, изменившую ему за последний час. Что же это такое: вот он сидит в городе Париже, в тихом респектабельном квартале, весенним солнечным днем, а его хотят свести с ума, убить, и ему совершенно негде искать защиты! Нужно бежать, бежать со всех ног, пока он не попался им в руки! Он знал, что его смятение послужит заговорщикам лишним козырем, коли уж они решили не цацкаться с ним и засадить в психушку. Значит, надо опередить их. Может, рассказать всю эту историю кому-нибудь в полиции или в больнице? Ничего себе перспективка: выкладывать всю подноготную незнакомым людям, рассуждать о том, что любому нормальному человеку покажется бредом сумасшедшего, смотреть, как полицейский, прямо у него на глазах, звонит Аньес и просит забрать его... Нет, это невозможно. И негде укрыться, и некому довериться. Вот если бы у него была любовница, двойная жизнь... но для него существовала лишь Аньес, его друзья стали ее друзьями, и она, конечно, уже обзвонила их всех; попробуй-ка теперь искать у них защиты, угодишь прямо к волку в зубы. Нет, бежать, бежать сейчас же, оставив на произвол судьбы отца, быть может умирающего (а почему,собственно, умирающего?), и постараться обеспечить себе передышку. Может, в гостиницу? Нет, тоже опасно, они наверняка предусмотрели и этот ход; там его возьмут прямо в постели, тепленького. Бежать нужно куда-нибудь далеко, оставив между собой и этим кошмаром как можно больше времени и пространства. Покинуть город, покинуть страну -- да, вот единственно верное решение! Но как же это сделать? У него при себе всего пятьдесят франков; чековая книжка, паспорт и кредитная карточка остались дома. Придется забирать их оттуда. Он ухмыльнулся: идти в отель, при том что их в Париже пятьсот или тысяча, означало угодить в ловушку, а заявиться в собственную квартиру, значит, можно?.. Смешно, ей-богу! Хотя... они-то ведь будут ждать его где угодно, только не там, а сейчас и вовсе мечутся по городу в поисках, и ему достаточно просто позвонить домой и убедиться, что их нет. Если же они в квартире, то наверняка снимут трубку, не могут не снять, им нельзя рисковать. Он встал, решив сделать последнюю попытку отыскать родительский дом, но тут же передумал -- время поджимало! -- взял такси и велел ехать к метро "Дюрок". У него возник план, гениальный в своей простоте, и он мысленно поздравлял себя с ним. На перекрестке у метро "Дюрок" он заскочил в кафе, приметив на ходу, что посетителей на террасе стало меньше. День клонился к вечеру, воздух похолодал. У стойки он попросил разрешения позвонить, но бармен ответил, что у них звонит лишь тот, кто заказывает. - Тогда я заказываю вам помои, под названием "кофе", и выпейте его сами, за мое здоровье! Тот скривился, но все же выдал ему жетон; бросив на стойку деньги, он спустился вниз, мысленно хваля себя за остроумный ответ, который, по его мнению, свидетельствовал о здоровой реакции. В кабине воняло; он отыскал в справочнике свой номер и набрал его. Аньес тотчас сняла трубку, но он предусмотрел такой вариант и подготовился заранее: им не сбить его с толку, пускай и не пробуют! -- Это я, -- сказал он. -Где ты? -- На "Мюэт". У... у матери. Он беззвучно хихикнул: удачная реплика! -- и продолжал: -- Приезжай скорее. -- Да ты с ума сошел! Через час нам нужно быть на проспекте Мэн, у доктора Каленка. -- Вот именно. Возьми машину и приезжай за мной. Я буду ждать на углу площади Мюэт, в кафе. -Но... Аньес смолкла. Он прямо-таки слышал, как она лихорадочно размышляет на другом конце провода. Ну или по крайней мере дышит. -- Хорошо, -- наконец сказала она. -- Только прошу тебя, никуда не уходи. -- Нет-нет, я буду ждать. -- Я тебя люблю! -- выкрикнула она, пока он вешал трубку. Прошептав: "Шлюха!", он яростно стукнул кулаком в стенку кабины, вышел и торопливо поднялся наверх; там из-за колонны он легко увидит, как проедет Аньес, без риска быть замеченным. Ей не миновать перекрестка, другого пути просто нет. В ожидании он опять подошел к стойке, ему нужен был еще один жетон. Он слегка жалел о своей стычке с барменом: если тот ему откажет, сорвется весь его план. Но бармен как будто и не признал его, и он, зажав в потной руке жетон, вернулся на свой наблюдательный пост. Действительно, через пару минут он заметил свою машину, остановившуюся на красный свет. Из окна кафе он видел профиль Аньес, хотя блики на стекле мешали ему разглядеть выражение ее лица. Когда она свернула на бульвар Инвалидов, он опять сбежал вниз, к телефону, набрал свой номер и прослушал несколько гудков -- никто не отвечал. В спешке Аньес забыла включить автоответчик. И Жерома в квартире не было. В худшем случае, даже если его дружок и затаился там, у него хватит сил расквасить ему физиономию. Выйдя из кафе, он побежал к дому-- надо же, еще два часа назад он мчался как раз в противоположную сторону! -- правда, тогда он был жалким беглецом, а теперь -- хозяином положения, согласно блестяще разработанному плану, который позволял ему проникнуть во вражеский стан без всякого риска. В квартире никого не было. Подбежав к секретеру, он достал из ящика паспорт и все свои кредитные карточки -- American Express, Visa, Diner's Club. Там же он обнаружил и наличные; Аньес не следовало упускать из виду такие мелочи, злорадно подумал он, вот так-то и рушатся самые распрекрасные планы. Ему хотелось оставить какую-нибудь ехидную записочку типа: "Ловко я вас надул?", но некогда было искать подходящую формулировку. Заметив рядом с телефоном бипер, он сунул его в карман и покинул квартиру. Еще не дойдя до перекрестка, он нашел такси и велел ехать в аэропорт "Руасси". Все прошло безупречно, словно идеально организованное похищение. Теперь ему совершенно не хотелось спать. Движение на шоссе было довольно вялое, и они легко добрались до окружной дороги, а там и до шоссе, ведущего в аэропорт. Все это время он с удовольствием перебирал и отклонял, руководствуясь логикой и трезвым анализом, те препятствия, что могли бы помешать его отъезду. Даже если случится, что Аньес и Жером заметят исчезновение паспорта и кредитных карточек и разгадают его намерения, они все равно не успеют снять его с самолета. И уж конечно не в их возможностях передать его приметы полиции всех аэропортов. Он почти жалел о том, что настолько опередил их и тем самым лишил себя радости увидеть их крошечные фигурки, бегущие по взлетной полосе вдогонку за самолетом, уже оторвавшимся от земли, и услышать крики яростного разочарования оттого, что они из-за каких-то нескольких секунд упустили его. Он спросил себя, сколько нужно времени, чтобы получить место на какой-нибудь рейс, куда угодно, лишь бы подальше. Сознание того, что он летит без багажа, в неизвестном направлении, опьяняло его, сообщая чувство царственной свободы -- привилегии, как он думал, одних лишь киногероев; его только мучило смутное опасение, что в жизни все идет не так уж гладко. А впрочем, кто может ему воспрепятствовать?! Радость его перешла в восторг, когда шофер спросил: "Руасси"-один или два?" Он ощутил себя истинным богачом и властелином, вольным избрать любой путь в масштабах планеты, улететь куда заблагорассудится, хоть в Азию, хоть в Америку. На самом же деле он слабо представлял себе, какие регионы мира обслуживаются тем или иным аэропортом, теми или иными компаниями, но как раз это незнание было вполне нормально и не угнетало его; он ответил наугад: "Руасси"-два, пожалуйста!" -- и вальяжно раскинулся на сиденье. В аэропорту все прошло очень быстро. Он изучил расписание вылетов: в течение ближайшего часа, пока придется выправлять билет, ему предоставлялся выбор между Бразилией, Бомбеем, Сиднеем и Гонконгом; и, словно по мановению волшебной палочки, на гонконгском рейсе еще оставалось одно свободное место, визы не требовалось, девушка за стойкой сказала, что он только-только успеет зарегистрировать багаж. "Никакого багажа!" -- гордо объявил он, воздев пустые руки, и слегка даже обиделся, когда она не проявила ни малейшего удивления. Паспортный контроль также прошел гладко, и бесстрастный взгляд пограничника, скользивший от его усатой фотографии к заросшему лицу, близкому к прежнему облику, развеял последние страхи: все было в порядке. Не прошло и получаса с его приезда в аэропорт, а он уже сидел и дремал в зале ожидания. Через какое-то время его тронули за плечо и сказали, что пора идти; он протянул кому-то посадочный талон, добрался до своего кресла и, едва успев защелкнуть пряжку ремня, снова провалился в сон. Спустя некоторое время его опять тронули за плечо: промежуточная посадка в Бахрейне. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы очнуться, вспомнить, где он, куда летит и от чего спасается; затем он влился в поток заспанных пассажиров, вынужденных, в силу некоего загадочного правила, покинуть самолет, хотя они не пересаживались на другой, и ждать в транзитном зале. Зал представлял собой нескончаемо длинное помещение, по которому зигзагом шла череда сверкающих магазинчиков Duty free; он выходил передним концом налетное поле, а задним на какое-то пространство, трудно различимое взглядом, так как уже стемнело и в окнах отражались яркие потолочные светильники; впрочем, там и смотреть было не на что -- до самого горизонта тянулись одинаковые низкие строения, вероятно хозблоки аэропорта. Большинство мужчин и женщин, дремавших в креслах, носили длинные арабские одеяния и, по всей видимости, ожидали другого рейса. Он сел поодаль, раздираемый двумя противоречивыми желаниями: крепко заснуть и вот так, не приходя в себя, как зомби, сесть в самолет и спать до самого Гонконга, а все вопросы разрешить на месте или сейчас же, здесь подвести промежуточные итоги, хотя что-то подсказывало ему, что теперь, когда отъездная лихорадка приутихла, это будет совсем непросто. Мысль о том, что он очутился в Бахрейне, на севере Персидского залива, спасаясь от заговора, устроенного Аньес, показалась ему вдруг настолько дикой, что он, в смятенном своем сознании, хотел сейчас не столько проанализировать ситуацию, сколько убедиться в ее реальности. Он пошел в туалет и, ополоснув лицо холодной водой, долго вглядывался в зеркало. Дверь открылась, кто-то вошел, и он поспешно сунул в карман паспорт, который достал было, чтобы изучить его в зеркале, для сравнения. Он вернулся в зал, походил взад-вперед, чтобы окончательно прийти в себя, лавируя в проходе между двумя рядами кресел, набрел на очередной прилавок Duty free и, сделав вид, будто интересуется товарами, стал изучать этикетки галстуков и электронных игрушек, пока продавщица, подошедшая с вопросом: "May I help you, Sir?"( Могу ли я помочь вам, сэр? (англ.).), не обратила его в бегство. Садясь в кресло, он заметил в жерле одноногой пепельницы пачку "Мальборо", пустую и, главное, вконец искромсанную каким-то необычным способом, показавшимся ему знакомым, и ему пришлось сделать усилие, чтобы восстановить в памяти, с чем связано это варварство. И он вспомнил: два-три года назад в Париже -- а может, и в других местах, он не знал, -- ходил странный слух, из тех, что возникают, распространяются и умирают неведомо как, самым таинственным образом; слух этот утверждал, будто фирма "Мальборо" тесно связана с ку-клукс-кланом и тайно рекламирует его деятельность с помощью некоторых элементов дизайна сигаретных пачек. Это доказывалось, во-первых, следующим: линии, разделяющие красное и белое поля пачки, образовывали три "К" -- одно на лицевой стороне, другое на оборотной, третье на крышке; во-вторых, внутренняя упаковка была украшена двумя точками, желтой и черной, что означало "Kill the niggers and the yellow!" (Убивай черномазых и желтых! (англ.).). Правда ли, нет ли, но эта дурацкая история какое-то время развлекала общество, и на столиках кафе часто находили изорванные пачки -- знак того, что люди попадались на эту удочку. Со временем подобные находки стали встречаться все реже и реже, ибо посвященным, а их развелось великое множество, уже некого было посвящать в эту историю, она всем надоела, и почти никто в нее уже не верил. Аньес, которая еще тогда не упускала случая продемонстрировать свой мистификаторский талант, сделала из неудачных попыток найти черную и желтую точки неотразимое доказательство подлинности этой версии: послушать ее, так заправилы из "Мальборо", увидев, что тайна раскрыта, отказались от пропаганды в этой форме и изобрели нечто другое -- остается угадать, что именно. От нечего делать он старательно обследовал пачку, ничего подозрительного не обнаружил, зашел в Duty free и купил блок "Мальборо", который оплатил карточкой American Express. Выкурил сигарету, потом вторую. Напротив его кресла возвышался светящийся глобус, усеянный циферблатами с указанием времени в разных точках планеты. Испания почему-то отсутствовала, на ее месте красовалось ярко-синее пятно моря -- от Пиренеев до Гибралтара. В Париже было 6 ч. 14 мин. В 6.46 по тому же парижскому времени женский голос, слегка размазанный громкоговорителями, пригласил пассажиров, следующих в Гонконг, занять места в самолете. Ярко-желтое пространство зала огласилось шарканьем ног, какой-то человек, еще не совсем очнувшись от сна, надел черные очки, чтобы отыскать под креслом упавший транзитный талон. Чуть позже в иллюминаторах блеснули и исчезли огни аэропорта, освещение в салоне померкло. Пассажиры кутались в красно-зеленые шотландские пледы, вынутые из пластиковых упаковок. Некоторые из них включали индивидуальные лампочки над креслами и читали; самолет несся в черном ночном пространстве, он бодрствовал, и все это было в высшей степени реально. Самолет произвел посадку в Гонконге ближе к вечеру. Он смирно сидел в кресле, пока остальные пассажиры суетились, собирая ручной багаж, а стюардесса водворяла на место разбросанные наушники, и вышел из салона последним, с большой неохотой. Он уже свыкся с этой уютной, замедленной, "воздушной" жизнью; регулярное чередование еды, фильмов, информации по громкоговорителю не то чтобы притупляло ясность мысли, но не давало повода к сопротивлению -- так он чувствовал бы себя в комнате, где кто-то милосердный, зная, что он будет биться головой о стены, покрыл их резиновыми матами. Он улыбнулся, вникнув в этот образ, как-то очень естественно пришедший ему в голову: значит, он бессознательно жаждет оказаться в такой вот защищенной со всех сторон камере, хотя вовсе не считает себя сумасшедшим, -- просто невредно иметь надежное убежище. Увы, теперь с этим покончено, он вышел на открытое пространство. Стеклянные башни небоскребов, что высились гурьбой вдали, за аэропортом, слегка расплывались в жарком мареве. Поскольку он путешествовал без багажа, таможенные и паспортные формальности свершились почти мгновенно, и вот он уже очутился в зале прибытия, среди людей, которые бегали туда-сюда, толкали перед собой тележки с чемоданами, размахивали плакатиками с именами, бурно обнимались, громко восклицали что-то на необычном языке с чередованием гортанных и певучих слогов, который, естественно, был ему незнаком. Сняв пиджак, он забросил его на плечо. Ну, что теперь? Может, взять обратный билет? Позвонить Аньес и попросить у нее прощения? Или выйти из аэропорта и шагать, шагать куда глаза глядят, пока что-нибудь не случится? Недвижно постояв с минуту в густой толпе, он побрел через зал, вглядываясь в надписи так, словно эти его действия были обязательной частью официальных формальностей, входили в тот же размеренный, установленный ритуал и, следовательно, отдаляли момент принятия решения; наконец он отыскал нужное окно -- American Express -- и получил в гонконгских долларах сумму, равную пяти тысячам французских франков. Деньги он рассовал по карманам брюк, которые от жары противно липли к ногам. Затем по совету служащего, говорившего по-английски, отправился в турбюро и, проштудировав каталог, снял номер в отеле средней категории. Ему вручили бон для проезда в отель на такси, что оказалось весьма кстати -- шофер не понимал по-английски. Машина нырнула в тесный лабиринт улиц, кишевших людьми, и стала петлять между небоскребами -- уже старыми, обшарпанными, с торчащими во все стороны шестами для сушки белья и коробками кондиционеров, из которых капала вода, собираясь в лужицы на искореженных отбойным молотком тротуарах. Казалось, строители уже начали рушить некоторые из этих домов, забыв только эвакуировать население; рядом возводились новые, обнесенные щитовыми загородками, укрытые бамбуковыми лесами; внизу грохотали бетономешалки, среди них лавировали автомобили и пешеходы, орали радиоприемники, и вся эта бурлящая мешанина напоминала какой-то фильм абсурда, снятый безумным кинооператором. Наконец такси выбралось на более широкий проспект и высадило его у отеля "Кинг", где портье попросил его заполнить карту, прежде чем отвести в номер на восемнадцатом этаже. Холод -- результат усилий кондиционера, громоздкого ящика, вделанного во влажную стену, -- напомнил ему, что он весь взмок от жары. Он попытался отрегулировать аппарат, нажимая на все кнопки, от чего тот икнул, задул, как ураган, и наконец вообще вырубился, так что стал слышен уличный гомон, хотя окно за металлической шторой было закрыто наглухо. Прижавшись лбом к стеклу, он с минуту поглядел на кишевшую внизу толпу, но скоро в комнате стало неимоверно жарко; он разделся и принял душ, безуспешно отталкивая упорно липнувший к телу пластиковый занавес. Обмотавшись махровым полотенцем, он лег на кровать, подложил руки под голову и стал думать. Так. Что дальше? Дальше: либо он будет валяться тут до тех пор, пока все не пройдет -- а он знал, что не пройдет; либо сейчас же вернется в аэропорт, сядет в кресло и будет ждать первого же самолета на Париж -- но на это у него не хватит мужества; либо, решив, что коль скоро ему понадобилась крыша над головой для ночлега, то понадобится и одежда на смену, и зубная щетка, и бритва, он спустится купить все это; но через какое-то время он снова обнаруживал себя на кровати, в той же позе и с тем же вопросом: что делать? Так он пролежал, не шевелясь, забыв о времени, до самой ночи. Наконец он все-таки решил позвонить Аньес. В комнате стоял телефон, но ему не удалось связаться ни с Францией (он не знал ее международного кода), ни с портье. Одевшись -- рубашка и брюки пропахли потом, -- он спустился в вестибюль. Портье, говоривший по-английски, согласился помочь ему, но спустя долгое время вынырнул из-за стойки с сообщением, что Париж не отвечает. Он удивился: как это Аньес, уйдя из дома, не включила автоответчик; заставил портье звонить еще и еще, но, так и не добившись успеха, вышел на улицу. Широкий и шумный проспект Nathan Road, где стояла гостиница, сверкал и переливался, как Елисейские поля на Рождество; между домами над шоссе были развешаны гирлянды красноватых фонариков в виде драконов. Он долго бесцельно брел в густой, равнодушной к нему толпе, вдыхая пресные запахи местной паровой кухни, а иногда вяленой рыбы. Чем дальше, тем роскошнее становились магазины, торгующие в основном электронной техникой -- она не облагалась налогом, и туристы охотно раскупали ее. Проспект, по которому он шел, закончился площадью, выходившей к широкой бухте; посреди нее высилась гора, ее вершина тонула в ночном тумане, а у подножия и по склонам ярко светилось хаотическое нагромождение небоскребов. Вспомнив фотографии, виденные в журналах, он подумал, что этот вызывающе современный город и есть Гонконг, и спросил себя, где же, в таком случае, находится сам. Еще раз почувствовав себя вправе удовлетворить вполне естественное невежество, он задал этот вопрос какой-то даме европейской внешности и спортивного вида, в шортах, вероятно голландке или шведке, хотя ответила она по-английски: "Here, Kowloon!" (Здесь находится Каулунг (англ.).) ; это название было ему смутно знакомо, он наверняка видел его где-то в газетах. Взглянув на план, развернутый спортивной дамой, он понял, что часть города находится перед ним, на острове, а остальное на материке, примерно как Манхэттен и Нью-Йорк, и что он выбрал себе отель на материковой половине, иначе говоря, в Каулунге. Остров с берегом связывали катера, которыми люди пользовались так же, как в других местах ездят на метро. Замешавшись в толпу, он направился вместе с ней к причалу, купил билет, дождался прибытия очередного катера и, как только матрос выпустил пассажиров и открыл проход, первым вошел на палубу. Коротенькое морское путешествие настолько понравилось ему, что, прибыв на остров, он решил не выходить, а плыть обратно, не покидая своего места; когда же матрос знаком попросил его сойти, подчинился, но тотчас опять купил билет и вернулся на катер. Проделав этот маршрут в оба конца трижды и полностью освоившись, он наконец уразумел, что вовсе не обязательно каждый раз брать билет на причале -- достаточно просто сунуть в щель турникета монетку в 50 центов, и, покупая билет последний раз, он наменял их столько, чтобы хватило до самого закрытия переправы -- правда, он не узнал, когда это будет. Затем он обнаружил еще одну интересную особенность суденышка, а именно его полную обратимость: нос ничем не отличался от кормы, и на берегу невозможно было бы определить, где у него перед, где зад. Даже сиденья по желанию можно было перекидывать в любую сторону одним движением руки. Когда катер шел в Гонконг, все пассажиры, даже уткнувшиеся в газеты, садились лицом к Гонконгу; то же самое делалось в направлении Каулунга. Он заметил эту любопытную, хотя вполне естественную привычку благодаря собственному промаху: поднявшись в очередной раз на палубу, он шутки ради занял то самое место, которое оставил пару минут назад. Оглядевшись, он констатировал, что забыл перекинуть сиденье и теперь восседает спиной по ходу катера, в отличие от окружающих. Впрочем, никого это не интересовало, даже троицу девчонок-школьниц в белых носочках, которые уж точно должны были бы захихикать. На него глядели без всякой иронии или враждебности, просто как на один из элементов городского пейзажа по ту сторону бухты, куда бежал катерок. Он было смутился, но общее безразличие внушило ему умиротворяющее чувство покоя; он отдернул руку, готовую взяться за сиденье, остался на месте и даже расхохотался. Это там он был один против всех, один-единственный, твердо знавший, что у него имелись усы, и отец, и память, которых его вздумали лишить, а здесь эти частности никого не волнуют, от него только и требуется, что уплатить за проезд, а дальше -- катайся сколько влезет! Ему пришла в голову безумная, но крайне соблазнительная идея -- остаться в Гонконге навсегда, не забыть свою специальность, найти какую ни есть работенку, лишь бы прокормиться -- здесь ли, в другом ли месте, но где его никто не знает, никто им не поинтересуется, где никогда не встанет вопрос о его усах -- были они у него или нет. Перевернуть страницу, начать жизнь сначала--ах, эта древняя как мир, тщетная мечта, подумал он, хотя его-то случай как раз не очень типичен. Но предположим, он вернется домой и, вместо того чтобы засадить его в деревенскую халупу для полоумных, они молча простят ему все и позволят жить и работать как прежде; что ж, вероятно, жизнь и наладится, но все-таки она будет отравлена навсегда. Отравлена не столько воспоминанием об этом эпизоде, сколько вечным страхом последствий, боязнью, что в любом обыденном разговоре может вдруг опять возникнуть жуткий призрак безумия. Достаточно будет увидеть, как Аньес внезапно замолкает, бледнеет и кусает губы при самом невинном его замечании об их совместной жизни, общих знакомых или какой-нибудь вещи, чтобы понять: вот оно -- вернулось, и мир снова рухнет вокруг него. Жить как на минном поле, двигаться вперед наугад, в ожидании новых срывов... да кто же способен вынести такое?! Он сознавал, что именно эта перспектива и подвигла его на бегство, оказавшись куда страшнее нелепой гипотезы заговора. В своей вчерашней лихорадке он не отдавал себе в этом отчета, но теперь все стало предельно ясно: ему необходимо было исчезнуть. Не обязательно из жизни, но, по крайней мере, из той, парижской жизни, которую он так хорошо знал, в которой знали его, ибо все устои прежнего бытия взорвал, изуродовал непонятно откуда взявшийся чудовищный кошмар, и приходилось либо отказаться от анализа случившегося, либо анализировать его в стенах сумасшедшего дома. Он же не был безумен, психиатрическая лечебница внушала ему ужас, и, значит, оставалось лишь одно -- бегство. С каждым следующим рейсом катера он все больше воодушевлялся от мысли, что избрал единственно верный выход из сложившейся ситуации, и лишь неосознанный, но стойкий инстинкт самосохранения помешал ему там, в аэропорту, взять обратный билет и лететь в Париж, на свою погибель. "Мне больше нет места среди друзей и родных! -- горестно думал он, одновременно упиваясь пафосом героической самоотверженности, укреплявшей его решимость. -- Нечего обольщаться метафорами типа "махнуть на все рукой", когда единственное средство спасения -- отрубить эту самую руку". Тем не менее он уже догадывался, что ему трудновато будет поддерживать в себе этот восторженный настрой, который сойдет на нет, едва он покинет катер. Ну и ладно, а пока мир сводился к легкому скольжению по воде среди теплой южной ночи, среди бликов на черных волнах, к поскрипыванию стальных тросов и звяканью решетчатой загородки, выпускавшей одних пассажиров, впускавшей других, ко всему этому мерному, налаженному снованию от берега к берегу, которому он отдавался с радостью, чувствуя себя в полной безопасности. Однако невозможно провести остаток жизни, плавая на катере между Гонконгом и Каулунгом; это промежуточное состояние напомнило ему знаменитый фильм Чарли Чаплина, где герой, спасаясь от жандармов двух сопредельных стран, бежит по пограничной полосе враскорячку -- одна нога здесь, другая там. Потом идет затемнение, и на экране возникает слово "конец", но разве в реальной жизни можно обозначить этим словом такое межеумочное состояние? Хотя, впрочем, один-то конец всегда возможен. Стоя на временной (рейс на Гонконг) корме, облокотясь на поручень, он с самого момента отплытия неотрывно следил за пенным изогнутым шлейфом, который вырывался из-под дрожащей палубы катерка. Достаточно просто перевалиться через борт, и все дела. В какие-нибудь несколько секунд ревущие лопасти винта раскромсают его на части. И никто даже вмешаться не успеет; пассажиры -- а их теперь раз-два и обчелся, -- конечно, закричат, забегают, остановят катер, но что они найдут? Ошметки мяса и лоскутья одежды вперемешку с отбросами порта, дохлой рыбой и дырявыми садками. Ну еще разве что бипер да паспорт, и то если хорошенько поищут. А впрочем, вряд ли -- кто это захочет обшаривать всю гонконгскую бухту ради установления личности безвестного иностранца?! Кстати, перед тем как топиться, он вполне может уничтожить паспорт и тем самым все следы своего здешнего пребывания. Нет, стоп -- он же заполнил гостиничную карту! Так что при расследовании никаких проблем у властей не будет: через пару дней французский консул в Гонконге с прискорбием сообщит его семье о несчастье. Он ясно представил себе консула у телефона -- если, конечно, о таких печальных событиях извещают по телефону. И Аньес на другом конце провода -- зубы стиснуты, глаза расширены от ужаса... Вообще-то для нее такой исход менее страшен, чем ожидание-- без всякой информации, неделями, месяцами, годами -- и постепенное, но неизбежное забвение. Она так никогда и не узнает, что случилось на самом деле, и всю свою оставшуюся жизнь будет вспоминать лишь тот трехдневный кошмар и его последние слова, сказанные по телефону якобы с площади Мюэт. Она тогда крикнула в трубку: "Я тебя люблю!", а он с ненавистью подумал то ли "Сволочь!", то ли "Шлюха!", тогда как она говорила искренне, она и впрямь любила его... Воспоминание об этом прощальном безответном призыве растрогало его до слез. Не осмеливаясь кричать во весь голос, он твердил шепотом: "Я люблю тебя, Аньес, я люблю, люблю только тебя!..", и это было правдой -- правдой тем более неоспоримой, что до этого он ненавидел ее, обманул доверие, которое она неустанно выказывала ему всю жизнь. Да, уж она-то ни разу не проявила слабости, не поддалась колебаниям. И сейчас он отдал бы все на свете, чтобы сжать ее в объятиях, воскликнуть: "Это ты!", услышать то же самое из ее уст и поверить ей навсегда. Что бы ни случилось, вопреки всякой очевидности, даже если она приставит ему револьвер к виску, даже в тот миг, когда она спустит курок и его мозги разлетятся на кусочки, он будет думать: "Она меня любит, я ее люблю, и только это одно -- правда!" Три дня назад--нет, четыре, с учетом временной разницы! -- он провел с нею ночь любви в последний раз. Катер, проделавший, наверное, свой двадцатый рейс, причалил к набережной Каулунга, и он, вместо того чтобы сойти последним, как привык за этот вечер, рванулся к выходу, готовый схватить такси, помчаться в аэропорт и сейчас же вылететь в Париж. Но, сбегая по железным сходням, он почувствовал холодок зажатой в кулаке монеты в пятьдесят центов, предназначенной для оплаты очередного рейса, и замедлил шаг. Он повертел монету, раздумывая, не бр