ги. Когда он готов был признаться в своих сомнениях, показалась станция. Они оставили ее слева. Гусман подумал: "Метров через триста пересеку главную железнодорожную ветку". Триста метров непонятным образом растягивались. По его расчетам, они проехали больше километра. Он хотел было спросить у попавшегося навстречу человека в повозке: "Правильно я тут еду?", но покатил дальше, не желая терять в глазах Баттиланы свою репутацию знатока дорог. "Что за дичь", - подумал Гусман. Пересекая долгожданные пути, он мысленно пришел к нелепому выводу: "Сегодня я вроде бы все нахожу на месте, но что-то происходит с расстояниями. Они не такие, как всегда. То сокращаются, то растягиваются". Оба спутника дружно высказались о дороге, уводящей их от Рауча: неровная, вся в выбоинах и лужах. Прошел короткий дождь. К концу дня свет начал меняться, все казалось окрашенным необыкновенно резко - и зеленые луга, и черные коровы. Небо внезапно потемнело. - Что-то плохо видно, - признался Гусман. - Как бы не пропустить указатель со стрелкой на дорогу в Удакиолу. Она должна остаться слева. А потом, подъезжая к Аякучо, за речкой Эль-Пердидо увидим бакалейную лавку "Ла Кампана" напротив школы. Хотя они ехали довольно долго, указателя все не было. Вдали прокатился гром, и сразу же на машину сплошной стеной обрушился ливень. Гусман прикинул и отверг возможность прервать путь, вернуться назад. Дорогу развезло, он ехал медленно, на низкой передаче. - Ох уж эти ливни нашей родины, - сказал он и подумал, как отразится на его славе бывалого путешественника предложение (он его, конечно, сделает безразличным тоном) вернуться в Рауч; смелости ему не хватило; он продолжал вести машину, но наконец, в надежде вызвать у товарища соответствующий отклик, решился сказать: - Ну и ливень! - Пройдет, - ответил Баттилана. Гусман бросил на него быстрый взгляд, увидел мельком, как он сидит с открытым ртом, тупо уставясь в серо-белую муть мокрого стекла, и подумал: "Забился в свою бесчувственность, как улитка в раковину", и чуть не повторил слова одного земляка, которые как-то вспомнил его коллега в отеле "Ригамонти" в Лас-Флоресе: "Пройдет... через год". А Баттилана словно назло повторял: - Пройдет. Такой ливень не затягивается. - Не затягивается, - рассеянно согласился Гусман, в глубине души ругая спутника на все корки. - А вы откуда знаете? Дождь лил неторопливо, как видно зарядив на всю ночь. Свет снова изменился: поле озарилось, и каждая мелочь проступила отчетливо и ясно, словно предвещая путникам какую-то неведомую беду. Гусман сказал, словно про себя: - Последний дневной свет. - И не поймешь, откуда он. Сдается, исходит от земли, - подхватил Баттилана с некоторым беспокойством. - Видите, как этот свет все меняет. Поле сейчас не такое, как было. - Некогда мне смотреть по сторонам, - огрызнулся Гусман, - глина скользкая, как мыло, зазеваешься и угодишь в кювет. Навстречу им прямо по середине дороги мчался грузовик с солдатами, и, чтобы разминуться с ним, не перевернувшись, Гусману пришлось пустить в ход всю свою ловкость. - Заметили номер? - спросил Баттилана. - Посмотрите, обернитесь и посмотрите. Откуда только такой номер? - На кой мне номер? Есть же такие люди. Только им и дела, что номер встречной машины. Кому рассказать - не поверят. На волосок от нее проскочили, и то потому лишь, что я правлю как бог, а теперь я еще должен оборачиваться и смотреть номер. - Он даже повысил голос и негодуя спросил: - Знаете, что я думаю? Лучше, пока еще светло, повернуть и пуститься обратно в Рауч. - Вам так кажется? - спросил Баттилана. - Вы что, герой или дурачок? Решайтесь. Фары "Гудзона" едва светят; этот ливень, который, по-вашему, пройдет, по-моему, будет лить до утра; дорога как намыленная деревяшка. Не стану я ни за что ни про что гробить машину. Смотрите, тут дорога пошире. Можно развернуться. Разворот был сделан безупречно, но едва он взял курс на Рауч, как машина начала пугающе сползать в кювет. - Вот что, вылезайте; я дам газ, вы подтолкнете, а я вырулю, - приказал Гусман. - Тут только вовремя толкануть, и мы ее вытащим. Баттилана выскочил прямо под дождь. Гусман хотел было подать ему берет, который лежал на заднем сиденье; но поскольку тот не заметил ни его движения, ни, очевидно, воды, хлеставшей ему в лицо, Гусман подумал: "Пускай себе мокнет. В конце концов сам виноват, нечего было упираться. Плохо, что потом будет мокрой псиной пахнуть. Не прими я его тогда во внимание, мы бы сейчас сидели в гостинице в Рауче, как важные господа, и прислуживала бы нам сама дочка хозяина. Бьюсь об заклад, этот козел обольстил бы ее". - Готово? - спросил он. - Готово, - сказал Баттилана. Гусман включил первую скорость и чуть-чуть прибавил газу. Машина потащила за собой Баттилану (толкнув ее, он упал на колени в самую грязь), но вместо того, чтобы выбраться по насыпи на дорогу, продолжала скользить по кромке, с трудом сохраняя равновесие. Гусман притормозил. - Для такого дела, - холодно заявил он, - вы не помощник. Даже помеха. - Потом, взглянув на колеса и на следы от них, добавил: - Дальше не поеду, не то совсем сползу вниз. Где бы тут попросить помощи? Справа, недалеко от дороги, они увидели какую-то хибару, вероятно, дорожный пост. - Пойду попрошу помочь? - спросил Баттилана. Гусман подумал: "Как подтянул его, сразу смирным стал". - Пойдем вместе, - сказал он. Чтобы не угодить в лужу, приходилось все время смотреть под ноги. Когда они подняли глаза, перед ними стоял большой квадратный белый дом. Звонка не было. Гусман застучал в дверь кулаком и крикнул: - Слава деве Марии! - Мы не в театре, дон Гусман. - Мы в чистом поле, дон Баттилана. Что я, по-вашему, должен делать? Ругаться? Я на вас полагаюсь, а вы с глупостями пристаете. Взгляните-ка на эту башню. Башня стояла справа, бетонная, очень высокая, как бы увенчанная площадкой, на которой виднелись люди, вероятно, часовые. Сверху падал луч вращающегося прожектора. - Клянусь вам, - начал Баттилана, - клянусь... Дверь приоткрылась, и он сразу замолчал. Выглянула молодая женщина, белокурая, с высокой грудью, одетая в какую-то оливково-зеленую форму, без сомнения, военную (гимнастерка с высоким воротом, юбка). Суровая, невозмутимая, она смотрела на них холодными голубыми глазами. - Причина? - спросила она. - Причина? - с изумлением переспросил Гусман; потом оживился и, смеясь, заявил: - Вот этот сеньор во всем виноват... Баттилана перебил его, явно желая взять объяснения на себя. - Прошу прощения, сеньорита, - он слегка поклонился, - мы побеспокоили вас, потому что влипли с машиной. Если бы вы дали нам на время лошадь, мы бы запрягли ее в свою колымагу и в два счета... - Лошадь? - спросила женщина с таким изумлением, как будто речь шла о чем-то неслыханном. - Ну-ка, ваши пропуска. - Пропуска? - проговорил Гусман. Баттилана объяснил: - Сеньорита, мы пришли просить о помощи. Не можете - дело другое. - Есть у вас пропуска или нет? Заходите, заходите. Они вошли в коридор с серыми стенами. Женщина заперла дверь, дважды щелкнув замком, и оставила связку ключей при себе. Они переглянулись, ничего не понимая. Баттилана жалобно взмолился: - Но, сеньорита, мы не хотим вас задерживать. Если вы не можете дать нам лошадь, мы уйдем. Без всякого выражения, несколько устало женщина произнесла: - Документы. - Не хотим вас задерживать, - любезно повторил Баттилана, - мы уходим. Не повышая голоса (сначала они даже подумали, что она обращается к ним), женщина позвала: - Капрал, доставьте этих двоих к полковнику. Сразу появился капрал в форме, подпоясанной красным кушаком, схватил их за руки выше локтя и быстро повел по коридору. Пока он тащил их, Гусман, не без труда стараясь сохранить достойную осанку, спрашивал: "Что все это значит?", а Баттилана хвалился высокопоставленными друзьями, которые строго взыщут с виновных в ошибке, конечно невольной, и совал свое удостоверение личности женщине, которая уже уходила, и капралу, который его не слушал. Капрал ввел их в комнатку, где какая-то девушка, сидя к ним спиной, приводила в порядок картотеку; оставив их тут, капрал предупредил: - Ни с места. Он приоткрыл дверь и, просунув голову в смежную комнату, доложил: - Я доставил двоих, полковник. В ответ раздалось одно-единственное слово: - Камера. Баттилана возмутился. - Э, нет. Пусть меня выслушают, - почти закричал он. - Я уверен, сеньор полковник войдет в наше положение! - Куда? - рявкнул капрал и толкнул Баттилану так, что тот пошатнулся. Гусман подумал, стоит ли сейчас противиться. Капрал снова схватил их за руки, на этот раз еще крепче, и повел. Выходя из комнаты, Гусман заметил взгляд, брошенный Баттиланой на женщину, разбиравшую картотеку, и с восхищением подумал: "Ну, этот своего не упустит". Когда он тоже посмотрел на нее, девушка обернулась и оказалась одной из тех отвратительных старух, что со спины кажутся молодыми. Камерой была ярко освещенная комнатушка с побеленными стенами; у одной из них стояла койка. - Хорошо еще нас оставили вместе, - заметил Гусман. Неожиданная сердечность этих слов или жестокая нелепость всего, что сейчас произошло, победила упрямое сопротивление Баттиланы. - Куда мы попали, дон Гусман? - спросил он, чуть не плача. - Я хочу вернуться домой, к Эльвире и девчушкам. - Скоро вернемся. - Вы думаете? Сказать вам правду? Мне кажется, мы останемся тут навеки. - Бросьте вы. - Сказать вам правду? Я веду себя с женой подло. Жена любит меня, она сияет от радости, стоит только мне появиться, а я, скотина, путаюсь с другими. Скажите сами, дон Гусман, хорошо это? А главное, когда дома есть жена, которая ни в чем никому не уступит. Но объясните, куда мы попали? Что тут? Я ничего не понимаю, но сказать вам правду? Не нравится мне это. Признаться вам? Так не похоже на мой город, на Буэнос-Айрес, как будто он остался очень далеко. Очень далеко и в другом времени. Так жутко, словно кто-то сказал: не вернетесь. Знаете, девчушкам, одной - семь, другой - восемь лет, я помогаю им готовить уроки, играю с ними и каждый вечер целую их в кроватках, когда они ложатся спать. - Хватит, - приказал Гусман. - Мужчины нюни не распускают. Хуже этого нет. Чего вы добиваетесь? Хотите, чтобы я расчувствовался и не смог защищаться? Вернее, защищать нас обоих, ведь вы в таком виде никуда не годитесь. - Супруга... - Да ладно вам с супругой. - Я хочу говорить о супруге. Поймите, не о моей, Гусман, о вашей. Тут не все чисто. - А до моей вам какое дело? - Не знаю, куда это мы попали. Угораздило же нас попасть сюда. А все я виноват, не сумел как следует подтолкнуть машину. Прошу вас, не надо на меня сердиться. Я и сам не простил бы вам такое. Я злопамятный. Не нравится мне все это. Что теперь с нами будет? Я хотел бы облегчить душу. Ведь я встречаюсь с Карлотой. Открылась дверь, и капрал приказал: - Выходите. Они повиновались. Гусман заметил, что слова Баттиланы ничуть его не задели. Он подумал: "Как будто он ничего и не сказал. Однако это не пустяки... Уж не ослышался ли я?" Когда же он мысленно произнес: "Быть этого не может", в глазах у него потемнело и пришлось прислониться к дверному косяку. Капрал быстро повел их по коридору. Они вошли в большую комнату, напомнившую ему школьный класс. За столом сидели военный и та женщина, которая их сюда впустила; на стене, над головами этих двоих, висел портрет какого-то человека с бородой. Военный, довольно молодой, бледный, с тонкими губами, смотрел на них враждебно и вызывающе. Пожалуй, самым неприятным было для него имя Карлоты в устах Баттиланы. Эти люди за столом напоминали ему не то экзамен в школе, не то суд. На минуту Гусман позабыл о словах Баттиланы, оборвал свои мысли и предположения: он полностью включился в то, что происходило с ним сейчас. Капрал подвел их к табуреткам, стоявшим в глубине комнаты у стены, довольно далеко от стола. Военный и женщина тихо переговаривались; женщина рассеянно перебирала рукой связку ключей. Ожидание затянулось, и Гусман опять вернулся к своим мыслям. Вдруг он оторвался от целиком поглотившего его опасного раздумья: ему почудилось, будто женщина с какой-то особой настойчивостью смотрит на Баттилану. А тот тоже смотрел на нее широко открытыми глазами, и взгляд у него был цепкий, словно щупальца. Пораженный своим открытием, Гусман снова позабыл обо всем остальном и подумал: "Да он ест ее глазами, а она отвечает ему. Вот это обольститель! Обольститель высшей марки". Военный что-то шепнул женщине. Женщина подозвала капрала. Они увидели, как тот прошел к столу, получил приказ, вернулся к ним. - Вы! Встаньте перед судом, - сказал капрал Баттилане. Дальше произошла мимическая сцена. Баттилана пересек комнату, предъявил удостоверение. Военный просмотрел его, швырнул на стол, выпрямился, вытянул вперед голову, поднял подбородок и замер в угрожающей и несомненно неудобной для него позе. Женщина взяла и просмотрела удостоверение, взглянула на Баттилану, тряхнула головой. Тут к мимике присоединились голоса (правда, едва слышные). Баттилана возмутился, потребовал объяснений. Военный пренебрежительно перебил его, женщина о чем-то спросила. Как Гусман ни напрягал слух, он едва разбирал отдельные слова: проезжий, железная дорога, Лансеро, компаньон. Баттилана вернулся на место, явно растерянный. Гусман подумал: "Сейчас возьмутся за меня". Хотел было спросить у Баттиланы, каково ему пришлось, но вспомнил о Карлоте и не захотел с ним разговаривать. - Вы! - приказал ему капрал. Наверное, из-за того, что судьи смотрели на него, расстояние до стола показалось ему бесконечным. С ним не поздоровались, и он тоже не стал здороваться. - Место жительства? - спросила женщина. После минутного замешательства он ответил: - Буэнос-Айрес. - Вид на жительство? Он смотрел, ничего не понимая. Женщина раздраженно повторила: - Отвечайте, есть у вас вид на жительство или нет? Другой какой-нибудь документ? - Предупреждаю, надзирательница, я не расположен изучать еще одно удостоверение, - проворчал полковник. - Еще бы, полковник. Знаете? - объяснила надзирательница. - Я сперва подумала, что он говорит о каких-то своих заверениях. - Я сбегаю к машине, - предложил Гусман, подумав, что нечего ему особенно распинаться перед ними. - В машине у меня военный билет. - Браво. Вы превзошли наши ожидания, - заявил полковник, и тут же проревел: - Лопнуть можно! Женщина, вперив в Гусмана свой холодный взгляд, добавила: - Не так мы глупы. Без нашего согласия не ускользнет никто. Что вы задумали? - Я арестован? - возмутился Гусман. - Отвечайте, я арестован? - Что вы задумали? - повторила женщина. - Провести ночь в гостинице "Испания", в Рауче, - ответил Гусман, - и если дорога подсохнет, посетить завтра одного клиента в Аякучо, за речкой Эль-Пердидо. - Хватит, - повысив голос, приказал полковник. - Что они задумали, эти двое, надзирательница Каделаго? Запутать нас? Провоцировать нас? Надзирательница посоветовала: - Не берите на себя слишком много, полковник. Они заботятся о своей шкуре. - А я о своем терпении. Знаю, я снова впал в субъективизм, но все, даже наша добрая воля, имеет предел. - Откровенно говоря, полковник, - возразила разгневанная надзирательница, - я этим двоим благодарна. Идет следствие, поймите, идет следствие. Если завтра кто-нибудь явится проверить наши действия... Теперь возразил полковник: - Хорошенькое дело. - А почему бы нет, полковник Крус? Кто может быть уверен в себе? Мое правило - прикрывать тылы. Если завтра кто-нибудь явится с наилучшим намерением нас угробить, мы оба будем прикрыты; отказ от сотрудничества не оставляет повода для толкований. - Кара всегда одна. - К тому я и веду. Прибавьте, что мы не тратим зря довольствие, не занимаем помещение, не обременяем персонал. А мертвецов кто заставит выступить против судей? - Приговор, - сдался полковник. Надзирательница подняла руку, разжав ее: на стол упала связка ключей. Полковник приказал: - На скамью! Он сказал не "на табурет", а "на скамью". Подсудимых? Гусман вернулся на место, еле передвигая ноги. Сел и почувствовал, как придавила его усталость. Он постарался прийти в себя, понять свое положение, обдумать план защиты, даже бегства. Посмотрел на Баттилану: тот не выглядел ни усталым, ни пришибленным; он не сводил глаз с надзирательницы. А у Гусмана глаза слипались. Он решил, что, закрыв их, сможет все лучше обдумать, и вспомнил высокую белую колонну или, вернее, увидел темную улицу, разделенную надвое арками, в центре которой высилась эта колонна, увенчанная статуей. Какое-то таинственное внутреннее чувство влекло его к этому видению, тревога не унималась. Он узнал колонну: памятник Лавалье {Лавалье Хуан (1797-1841) - аргентинский генерал, участник Войны за независимость испанских колоний 1810-1826 гг.}. Когда же он был на площади Лавалье и какие воспоминания с ней связаны? В ответ он подумал: "Уже давно никаких". И тут же понял, что столь отчетливая картина явилась ему не в воспоминаниях, а во сне. Он стал внушать себе: "Никакой расслабленности. Каждая потерянная даром минута..." Мысль свою он не закончил, потому что увидел два высоких, хилых, бесцветных эвкалипта перед неровным рядом старых домов. "А это откуда взялось?" - спросил он себя в тоске, словно от ответа зависела его жизнь. И сразу опознал место. "Площадь Консепсьон, если смотреть с улицы Бернардо де Иригойена". Он понял, что новый сон на мгновение вернул его в Буэнос-Айрес, в свободную жизнь. Проснувшись, он не сразу пришел в себя. Теперь перед глазами у него был кожаный ремень и зеленоватая форма. Он взглянул вверх. Полковник, улыбаясь, смотрел вниз. - Вздремнули? Как ни в чем не бывало. Завидую вашей выдержке. Прошу вас, отнеситесь ко мне с доверием. Поговорим как мужчина с мужчиной. - Он придвинул второй табурет и сел. Гусман спросил: - А Баттилана? - Его утащила в свою клетушку надзирательница. Вот ненасытная баба! - Я так и подумал, увидев ее грудь под гимнастеркой. - Но характер холодный, никакого снисхождения не будет, уж поверьте мне. Гусман подумал: "А ведь сейчас я мог быть на месте Баттиланы, изображая фаворита королевы". Всегда он так, вот лодырь. Не дал себе труда поухаживать за надзирательницей. - Сейчас я вам докажу мою искренность. Эта женщина способна на все. Фанатичка. Но сейчас, между нами говоря, вы не считаете, что несколько перехватили в своем притворстве? - В притворстве? - Да, перехватили. Это вызывает подозрения. - Я устал, - отговорился Гусман. - Отлично знаю: при вашей профессии следует все отрицать. Уважаю ваше поведение, хотя для меня оно равно признанию. Видите, надзирательница оставила ключи на столе? Гусман заметил ключи. Спросил: - Чтобы я совершил попытку к бегству и меня расстреляли? - А если не попытаетесь, мы что, помилуем вас? Ну, дружище! Слушайте меня внимательно: отвечаю откровенностью на ваше недоверие. Вот что я вам скажу: я удручен, затравлен. Будь я в вашем возрасте, бежал бы с вами куда глаза глядят. Но мне надо думать о будущем. Слишком я молод, чтобы пускаться в авантюры. Гусман, уже не в силах совладать с нетерпением, спросил: - Когда бежать? Сейчас? - Надо дождаться ружейного залпа. Тогда можете быть уверены, что надзирательница не появится. Ни одной казни не пропустит. - Кого расстреливают? - Когда услышите залп, в вашем распоряжении останется три-четыре минуты. - Для бегства? Кого же расстреливают? - повторил он, наперед зная невероятный ответ. - Расстреливают Баттилану? - Эта сука сначала им попользуется, а потом с величайшим хладнокровием уничтожит. Беднягу уже ничто не спасет. Но вы - просто ума не приложу, куда вам деваться, когда вы выйдете отсюда? В этих краях мне известны два типа людей. Фанатики, их меньшинство, которые выдадут вас полиции, и остальные, которые из страха повредить себе выдадут вас полиции. Гусман язвительно заметил: - А полиция меня отпустит. - Одного убивают, другого отпускают. Нужно ладить со всеми. С правительством и с революцией. - Вы мне подаете надежду, чтобы схватить снова? - Э, с вами не столкуешься. Но сами скажите, предоставится ли другой случай? Считайте, если хотите, что мы ни о чем не говорили, и поступайте по-своему. Оставляю вас. Желаю удачи. Он еще ничего не придумал, когда раздался залп. Тут он вскочил, пробормотал: "Бедняга", прошел - шатаясь, спотыкаясь, озираясь на все двери - через эту бесконечную комнату. Остановился у стола и прислушался. Быстро схватил ключи. Сказал: "Только бы это не было ловушкой". Ему показалось, что голос его прозвучал слишком громко, и леденящая слабость сковала руки и ноги: страх. Он снова заколебался; как бы не ошибиться дверью. Вышел в серый коридор. Перед входной дверью с отчаянием вспомнил слова полковника: "В вашем распоряжении три-четыре минуты". Надо попробовать ключи; их было много, все они торчали в разные стороны, и он без конца перебирал связку, страшась снова вставить негодный ключ, вместо того чтобы испробовать новый. Прежде чем замок щелкнул, он насчитал двенадцать ключей. Толкнул тяжелую дверь. Наверное, он ожидал дуновения холодного ветра в лицо, так как отметил, что ночь теплая. Он всматривался в темноту, тщетно пытаясь разглядеть свой "гудзон". Уж не угнали ли его? Подождал, пока луч прожектора с башни скользнул по дому, и сразу бросился бегом к дороге. Он прыгал через лужи, один раз упал (световой луч прошелся над ним, не задержавшись). С трудом пролез сквозь проволочную ограду. "Гудзон" должен быть где-то здесь. "Только бы не забуксовал, - подумал он, - в холодные ночи дорога подсыхает быстро". Он сел в машину, вытащил подсос. Подумал: "Только бы схватил двигатель". В первую минуту ему показалось, что мотор не заведется. "Замерз", - пробормотал он. Мотор завелся, но оттого, что глушитель был не в порядке, раздался оглушительный рев. Гусман оглянулся на дом. Ему показалось, что там выключили свет, и в смятении он счел это "подозрительным". "Гудзон" побуксовал немного, зацепил за край твердого покрытия и вышел на дорогу. Гусман нажал на педаль газа. После первого мостика начались беспорядочные опасные провалы и выбоины. В предрассветный час было плохо видно даже при включенных фарах. Бегство на малой скорости выматывало нервы. Он включил радио; тут же выключил: надо прислушиваться, не преследуют ли его. В Рауч он не заехал. Понемногу увеличивал скорость; ему не терпелось добраться до асфальтового шоссе. Включил радио. Прослушал информационный выпуск. Сегодня вечером президент будет присутствовать на выпускном акте школы-мастерской в Ремедиос-Эскалада. Дурной вкус водопроводной воды в Большом Буэнос-Айресе - явление временное и не опасное для здоровья. Старик, погибший во время перестрелки между бойцами профсоюза и полицией, не имел никакого отношения к событиям. Гусман выключил радио и оглянулся: сквозь стекло он увидел пустынную белесую дорогу; на заднем сиденье - берет Баттиланы. Сказал про себя: "Все это кажется невероятным". Теперь перед его взором возникли совершенно явственно, со всеми естественными красками и малейшими подробностями, Карлота (родинка, шрам на животе) и Баттилана, обнаженные, радостные, ласкавшие друг друга, не стесняясь своей наготы. Гусман передернулся, как от приступа боли, и закрыл глаза. "Гудзон" вильнул, едва не угодив в кювет. Как вернуться домой? А если не домой, то куда? Чем объяснить управляющему, что он не выполнил его поручения в Аякучо? Разве тем, что заболел в Лас-Флоресе. Он заедет в Лас-Флорес, встретится с клиентами, пожалуется, что здоровье - будь оно неладно - подкачало... Объяснение жалкое, но придется управляющему его принять; а уж он-то в Аякучо не вернется ни за какие блага на свете. Чтобы заехать в Лас-Флорес, придется собрать всю свою волю. Сейчас им владело одно-единственное желание: попасть домой. Сможет ли он вернуться домой? Вернуться к жизни с Карлотой? Он уверен: она и была той занудой, что задержала Баттилану у телефона. Едва добравшись до шоссе, он остановил машину. Достал берет Баттиланы, пропитанный запахом его волос. Пробормотал: "Ну и свинья Карлота". Швырнул берет за кусты чертополоха; постарался скрыть его. Берет все равно оставался на виду. "Еще найдут", - подумал Гусман. Он не знал, куда же его спрятать. С отвращением - запах волос был тут, как живое существо - сунул берет в карман. Рука задела ключи надзирательницы. "Еще обыщут меня. Еще обвинят в смерти Баттиланы". Если его будут допрашивать, он скажет правду. Но кто поверит его правде? Кто поверит в происшествия этой ночи? В том, что Баттилана исчез, сомнений не будет, но его объяснения... Более правдоподобной будет прямая ложь: "Я уехал один". После завтрака с парнями он потерял Баттилану. С Карлотой поведет себя так, будто знать не знает о ее измене. Кто тогда сможет приписать ему злой умысел?.. Вероятно, он все предусмотрел, но - как знать - происходят такие странные дела. Карлота и жена Баттиланы решат, что тот отговорился поездкой, чтобы переспать с другой женщиной. Гусман спрашивал себя, до каких пор сможет он сдерживаться и скрывать обиду. И сам возразил себе, что минута счастья стоит любой беды. Другого урока ночь в Аякучо ему не дала. Что же до бедняги Баттиланы, то смерть его была так неправдоподобна, что он даже не знал, жалеть ли о нем. О форме мира Однажды вечером, в понедельник, в начале осени 1951 года, молодой Корреа, ныне известный многим под прозванием Географ, стоял на пристани в Тигре {Пригород Буэнос-Айреса.} и поджидал катер, которым должен был добраться до острова своего приятеля Меркадера - туда он удалился, чтобы готовиться к экзаменам за первый курс юридического. Конечно, остров этот был всего-навсего безымянным клочком суши, где в гуще кустов торчала хижина на деревянных сваях, - дикое место, затерянное посреди обширной дельты, в лабиринте проток и ивняка. "Сидя там один, в компании комаров, - предупреждал его Меркадер, - ты волей-неволей начнешь грызть науку. Когда пробьет твой час, ты обскачешь всех". Сам доктор Гусман, старый друг семьи, по ее поручению благосклонно следивший за первыми шагами молодого человека в столице, одобрил этот план и нашел, что такая краткая ссылка не только своевременна, но и необходима. И однако за три прошедших дня островитянин Корреа не прочел предусмотренного числа страниц. Суббота ушла у него на приготовление обеда - он жарил мясо на углях и потягивал мате, - а в воскресенье он поехал посмотреть игру "Экскурсантов" с "Ураганом", потому что, честно говоря, не испытывал ни малейшего желания раскрывать книги. Два первых вечера он садился с твердым намерением серьезно поработать, но его сразу же начинало клонить в сон. Эти вечера вспоминались ему как долгий ряд вечеров, и теперь его мучили угрызения совести и горечь от бесполезных усилий. В понедельник молодому человеку пришлось опять поехать в Буэнос-Айрес, чтобы отобедать с доктором Гусманом и сдержать слово, данное нескольким землякам, сходить вместе в театр "Майпо" на дневной спектакль. Стоя на берегу в ожидании катера, который почему-то запаздывал, он думал, что сейчас время уходит впустую не по его вине, но впредь надо не терять ни минуты, ибо день первого экзамена приближался. Потом одна забота сменилась другой. "Как мне быть, - спрашивал он себя, - если лодочник не знает, где остров Меркадера? (Тот, кто вез его в воскресенье, знал.) Я совсем не уверен, что смогу его указать". Люди на пристани разговорились. Держась в стороне, облокотившись о перила, Корреа смотрел на противоположный берег, на деревья, расплывчатые в темноте. Собственно говоря, и при ярком солнце этот пейзаж казался бы ему не менее туманным - Корреа был новым человеком в здешних краях, так не похожих на привычные; дельта напоминала ему Малайский архипелаг - места, о которых он столько мечтал на уроках в своем родном городке, уткнувшись в книгу Сальгари, обернутую в коричневую бумагу, чтобы святые отцы приняли ее за учебник. Начал накрапывать дождь, и молодому человеку пришлось укрыться под навесом, возле говорящих. Почти сразу же обнаружилось, что тут шел не один разговор, как он предполагал, а три - по меньшей мере три. Какая-то девушка, уцепившись за руку мужчины, жалобно повторяла: "Нет, тебе не понять моих чувств". Ответ мужчины заглушил звучный голос, говоривший: "Этот проект, который теперь кажется таким простым, был встречен в штыки по причине ошибочного представления о континентах". После некоторого молчания тот же голос - быть может, голос чилийца - продолжал радостным тоном, словно сообщая хорошую новость: "К счастью, Карл самым решительным образом поддержал Магеллана". Корреа хотел бы услышать, о чем говорят мужчина и девушка, но тут всплыл третий разговор - о контрабандистах; он перекрыл все остальные и напомнил молодому человеку книгу о контрабандистах или пиратах, которую он так и не прочел, потому что на картинках были изображены люди из прошлых веков, в коротких штанах, камзолах и слишком свободных рубахах, и от одного взгляда на них ему становилось скучно. Корреа сказал себе, что как только доберется до острова, немедленно сядет за книги. Потом подумал, что очень устал, что не сможет сосредоточиться. Самым разумным было бы поставить будильник на три утра и немножко поспать - надо отдать должное, постель там была очень удобной, - я - потом, на свежую голову, начать заниматься. Он с грустью представил себе звонок будильника, промозглый предрассветный час. "Впрочем, что я себя расхолаживаю, - подумал он. - На острове только и остается, что зубрить. Придя на экзамен, я обскачу всех". Его спросили: - А вы что думаете? - О чем? - О контрабанде. Сейчас нам кажется (но сейчас мы знаем, к чему это привело), что самым правильным было бы ответить ничего не значащими словами. Но спор увлек его, и, еще не подумав толком, он уже услышал собственный ответ: - На мой взгляд, контрабанда - не преступление. - Вот как? - отозвался его собеседник. - А позволительно спросить, что же это тогда? - На мой взгляд, - гнул свое Корреа, - это простое нарушение закона. - Меня занимает ваша точка зрения, - заявил высокий господин с седыми усами и в очках. - Учтите, - прокричал кто-то, - что это нарушение закона порой приводит к кровопролитию. - Жертвы бывают и на футболе, - запротестовал высоченный человек (его жесткие курчавые волосы на первый взгляд казались нахлобученным беретом). - А футбол, насколько мне известно, не преступление, - сказал пожилой господин. - В футболе следует проводить различие между любителями и профессионалами. А в вопросах контрабанды - кем считает себя сеньор? Профессионалом, любителем или кем-то еще? Любопытно узнать. - Я даже иду дальше, - упрямо продолжал Корреа. - Для меня контрабанда - это неизбежное нарушение произвольно введенных правил. Введенных произвольно, как и все, что делает государство. - Столь личные суждения, - заметил кто-то, - характеризуют сеньора как настоящего анархиста. Столь личные суждения принадлежали на самом деле доктору Гусману. Выражая их, Корреа дословно повторил фразу Гусмана, даже с его интонацией. Прилизанный толстячок, стоявший поодаль - "Наверняка врач, - решил Корреа, - зубной врач", - одобрительно улыбался ему, словно присоединяясь к его словам. Никто из остальных больше с ним не говорил; но говорили о нем, и, пожалуй, с презрением. Наконец прибыл катер. Корреа точно не знал, как он называется. "Виктория и что-то еще", - рассказывал он. Во всяком случае, то было нечто вроде речного трамвая, совершавшего долгий путь по протокам дельты. На борту, затолканный пассажирами, он случайно оказался рядом с толстячком; тот спросил его улыбаясь: - А вам приходилось когда-нибудь видеть контрабандиста? - Насколько я знаю, нет. Его собеседник расправил лацканы пиджака, выпятил грудь и заявил: - Один из них перед вами. - Вот как? - Именно так. Можете называть меня доктор Марсело. - Вы зубной врач? - Угадали: я стоматолог. - И контрабандист в свободное время. - Я уверен - в силу причин, блестяще изложенных вами, - что как таковой я никому не причиняю вреда. Никому, кроме торговцев и государственной казны, а это, поверьте, не слишком меня тревожит. Я зарабатываю кое-какие деньжата, почти столько же, сколько в своем кабинете, только иным способом, который кажется мне куда более занимательным, ибо граничит с риском, а это открывает новые стороны жизни для такого человека, как я. Или, ручаюсь, для такого человека, как вы. - Вы знаете меня? - Я сужу по наружности. Думаю, вы славный молодой человек, немного робкий, но хорошей закваски. Ваш брат провинциал лучше нас - конечно, кроме тех, кто хуже... Хотя сегодняшняя молодежь - chi lo sa? {Кто знает? (итал.).} - Вы не доверяете молодым? Значит, если человек молод, он непременно повинен во всех грехах, замешан во всех неблаговидных делах, которые творятся вокруг? - Нет, я так не думаю. Поэтому я и заговорил с вами без опаски. - А теперь, быть может, раскаиваетесь. Быть может, подозреваете, что я выдам вас военным. - Да что вы, вовсе нет. Просто я обратился к вам, словно к знакомому, а в сущности-то я вас не знаю. Чтобы успокоить его, Корреа рассказал о себе. Он студент-юрист; готовится к экзаменам за первый курс; собирается прожить недели две на острове, принадлежащем его приятелю Меркадеру; в этих местах он недавно. - Мне известно только, что после пристани под названием Энкарнасьон мне надо выходить. Боюсь, что не узнаю своего острова и проеду мимо. Если же я попаду, куда собираюсь, передо мной встанет мучительная альтернатива: заниматься или ложиться спать? - Превосходно, - воскликнул толстячок, довольно потирая руки. - Видите, сами того не замечая, вы как нельзя лучше доказали мне свою искренность. - Почему бы нет, если мне хочется спать? Я должен заниматься, но поверьте, у меня слипаются глаза. - Вы должны заниматься? И вы уверены? - Еще как уверен. - Послушайте, я не спрашиваю вас, должны ли вы заниматься вообще. Я спрашиваю, хотите ли вы заниматься сегодня ночью. Корреа подумал, что зубной врач неглуп. - Если честно, - ответил он, - то нельзя сказать, чтобы сегодня мне этого безумно хотелось. - Тогда ложитесь спать. Лучше поспите. Или... - Или что? - Ничего, ничего, просто у меня мелькнула мысль, которую я еще не обмозговал. Словно говоря сам с собой, Корреа проворчал: - Тоже мне, начинает фразу... - Поосторожнее в выражениях. Не забывайте, что перед вами не кто-нибудь, а человек с высшим образованием. - Я не хотел вас обидеть. - Иногда я спрашиваю себя, не следует ли кое-кого воспитывать палкой. - Не сердитесь. - Я волен вести себя, как мне заблагорассудится. Вы рассердили меня, а я как раз собирался вам кое-что предложить, причем с самыми лучшими намерениями... На пристани Энкарнасьон шумно сошли почти все из тех, кто обсуждал проблему контрабанды. Корреа спросил: - Так что вы собирались мне предложить? - Третий вариант, избавляющий вас от мучительной альтернативы. - Простите, сеньор, я не совсем понимаю. Какой альтернативы? - Спать или заниматься. И вы, молодой человек, даже во сне извольте называть меня доктором. Корреа подумал - или почувствовал, - что предложение, которое освободило бы его от выбора между учебниками и сном, крайне заманчиво. Он уже собирался дать согласие, как вдруг вспомнил, чем занимается этот доктор. - Прежде чем принять ваше предложение, я хотел бы попросить у вас объяснений. Прошу, ответьте мне со всей искренностью. - Вы намекаете, что я неискренен? - Никоим образом. - Ну так говорите. - Не думайте, что я боюсь, но представьте только, вдруг со мной что-то произойдет и я не смогу готовиться или прийти на экзамен! Это было бы катастрофой. Вы меня понимаете? Мне грозит опасность? - Человека всегда подстерегают неожиданности, так что трусу можно дать лишь один совет: не высовывать носа из своей конуры. Но сейчас вы путешествуете словно коронованная особа - инкогнито, и вам ничего не грозит. Прежде чем Корреа окончательно согласился, доктор стал обращаться с ним как со своим товарищем и пустился в рассказы, которые, по мнению молодого человека, не имели никакого отношения к делу. Доктор сообщил, что живет вместе с супругой на одном островке; недавно бойкий аукционист предложил ему интересное дельце - купить еще один остров неподалеку; он выслушал предложение, но вовсе и не думал его принимать, ибо больше всего не любит расставаться с деньгами, хотя бы и ради будущих выгод. Но в тот день, когда о предложении узнала его жена, миру в доме настал конец. - Жена у меня просто неугомонная, - продолжал он. - Вы не поверите, внутри у нее точно мотор, и она с самого начала загорелась этой идеей. Твердит и твердит: "Всегда надо стремиться вверх. Остров - это еще одна ступенька". Но я тоже по-своему упрям, так что спорить не спорил; но и не уступал - по крайней мере, до последнего воскресенья в прошлом месяце, когда к нам явились в гости подруги жены и я сказал себе: почему бы не прокатиться на этот остров и не поглядеть, как и что? Сел на свой катер и отправился. Когда я приехал, сторож слушал футбольный репортаж и сказал, чтобы я осмотрел остров в одиночку, хотя особенно смотреть там нечего. В этом месте рассказа доктор сделал паузу и многозначительно добавил: - Но оказалось, что сторож ошибался. Если тут и была какая-то тайна, Корреа в нее не верил. Однако он заподозрил, что доктор хочет его отвлечь, чтобы он не смотрел на берега и позже не смог припомнить дорогу. А впрочем, смотри не смотри, эти незнакомые, такие схожие берега лишь сбивали его с толку, повторяясь словно части одного сна. - Почему сторож ошибался? - Сейчас узнаете. Мой дедушка, который успел сколотить в Польше недурное состояние, но был вынужден эмигрировать, часто говорил: "Тот, кто ищет, находит. Даже там, где ничего нет, если поискать хорошенько, найдешь то, что ищешь". И еще он говорил: "Лучше всего искать на чердаках и в самых дальних закоулках сада". Этот остров далеко не сад, и все же... - Все же что? - Нам выходить, - сказал доктор и крикнул: - Капитан, причальте, пожалуйста. Маленький причал был на вид гнилой и шаткий. Корреа посмотрел на него с опаской. - Я поступаю дурно, сеньор, - простонал он. - Мне надо бы заниматься. - Сеньор тут ни при чем. Вы знаете не хуже меня, что сегодня все равно не сели бы за книги. Оставьте свои глупости и будьте любезны следовать за мной. Идите по моим следам. Видите хижину среди ив? Там живет сторож. Не бойтесь. Собаки у него нет. - Честное слово? - Честное слово. У этого человека нет иных товарищей, кроме радиоприемника. Здесь все время ступайте строго за мной. Надо идти по твердой земле, чтобы не оставлять следов. Держу пари, если вас не предупредить, вы полезете прямиком в грязь, как поросенок. Доктор отводил руками ветки, открывая путь. Молодому человеку показалось, что они спускались по склону; сумерки постепенно сменились темнотой, словно они попали под землю, в туннель. Потом он понял, что они на самом деле идут по туннелю, узкому и длинному туннелю из растений, пол которого устилали листья, а стены и потолок слагались из листьев и ветвей; правда, самая глубокая часть и впрямь