трел на спину Седьмого дана, одетого лишь в легкое гостиничное кимоно - он в сопровождении корреспондента Гои отправился искать гостиницу потише. 14 Утром того же дня все перебрались в гостиницу "Нарая". На следующий день, одиннадцатого числа, во флигеле гостиницы "Нарая" после двенадцатидневного перерыва игра возобновилась. И с этого дня Мэйдзин целиком погрузился в игру, никакого своеволия больше не проявлял и был так безропотен, словно отдал во власть игры всего себя. Судей в Прощальной партии было двое - Онода Шестой дан и Ивамото, тоже Шестой дан. Одиннадцатого числа в час дня из Токио приехал Ивамото и, расположившись в кресле на веранде, рассматривал горный пейзаж. Согласно календарю в этот день заканчивался сезон дождей, и с утра в самом деле уже появилось солнце; на отсыревшей земле лежали тени от листвы деревьев, а в водоеме во дворе поблескивали золотые рыбки. Однако, когда началась игра, небо снова стадо темнеть. Дул легкий ветерок, от которого еле заметно колебались стебельки икэбаны, стоявшей в нише. Сквозь шум реки и воды в маленьком парковом искусственном водопаде слышались слабые стуки - это работал каменотес. Комнату наполнял запах лилий из сада. Тишину комнаты, где шла игра, то и дело нарушала какая-то пичужка, которая, порхала возле стрехи. В этот день было сделано шестнадцать ходов - от записанного двенадцатого хода белых до двадцать седьмого хода, который записали черные. Спустя четыре дня, 16 июля, состоялось второе в Хаконэ доигрывание. В этот день девушка, которая вела запись ходов, сменила свое дешевое темно-синее в белый горошек кимоно на новое, шелковое, выглядевшее по-летнему. Хотя помещение называлось флигелем и стояло в том же саду, что и главный корпус, но их разделяло расстояние примерно с квартал. У меня до сих пор перед глазами одинокая фигура Мэйдзина, бредущая по дороге к главному корпусу, куда мы ходили на обед. Мне редко доводилось смотреть на него сзади. За воротами флигеля дорога шла в гору. Слегка согнувшись, Мэйдзин поднимался по ней. Его маленькие, слегка сжатые ладони, сцепленные за спиной, плохо были видны, но было заметно, что они покрыты густой сетью мелких морщин. Верхняя половина тела, несмотря на небольшой наклон, выглядела неподвижно жесткой, отчего ноги казались еще более худыми и ненадежными, чем на самом деле. Дорога была широкой, с одной стороны рос карликовый бамбук, из подножья которого слышалось журчанье ручья. Вот, собственно, и вся картина. Однако эта одинокая фигура Мэйдзина навевала на меня како-то глубокое чувство, от которого у меня потеплели веки. В фигуре Мэйдзина, только что вставшего из-за доски и неспешно шагавшего по дороге, было тихое, печальное очарованно не от мира сего. Я подумал, что к нему подходят слова "Последний из людей эпохи Мэйдзи". Вдруг Мэйдзин неожиданно остановился, и глядя в небо, хрипло прошептал: "Ласточка, ласточка...". Он стоял перед камнем, на котором была надпись: "Камень, на который изволил присесть во время остановки высочайшего экипажа великий император Мэйдзи". Рядом росла индийская сирень, раскинувшая свои ветви над камнем, но цветов на ней еще не было. Гостиница "Нарая" в старину предназначалась только для "благородных". Следом за Мэйдзином шагал Онода Шестой дан - он чуть отставал, как бы щадя Мэйдзина и не желая навязывать темп. Над поверхностью пруда виднелась дорожка из выступающих камней, по которой можно было легко перейти через пруд. Как раз тогда на этих камнях стояла супруга Мэйдзина, которая вышла его встречать. Каждый раз, утром и вечером она провожала его до здания, где шла игра, и, когда по ее расчетам Мэйдзин садился за доску, она быстро уходила. Когда наступало время обеда или откладывания партии, супруга снова выходила встречать его. В тот день, когда я смотрел на идущего впереди Мэйдзина, у меня было ощущение, словно он лишился какого-то внутреннего равновесия. Казалось, он еще не очнулся от игры - его прямое туловище пребывало в том же положении, что и за доской, а ноги будто двигались сами по себе, и это создавало тревожное чувство. Казалось, что в пустоте плывет некое воплощение высокого духа. Мэйдзин, конечно же, думал о чем-то своем, но его фигура! Она была в точности такой же, как во время игры. Так иногда в комнате остается аромат от цветов, которых там уже нет. Этот хриплый голос и эта слова "ласточка, ласточка", кажется, только сейчас натолкнули меня на мысль, что Мэйдзин в ту пору еще не выздоровел. Потом такое случалось с ним часто. Может быть, трогательность его фигуры в тот день и положила начало тем теплым отношениям, которые сложились между нами впоследствии. 15 21 июля, в день третьего доигрывания в Хаконэ, я обратил внимание на лицо супруги Мэйдзина. Оно было печально. И моя догадка подтвердилась: Мэйдзин был болен. - Знаете, - сказала она, - у него здесь какая-то тяжесть... - и показала на грудь. - Начиная с весны у него уже несколько раз болело о этом месте. И еще я узнал от нее, что у Мэйдзина пропал аппетит; накануне он отказался от завтрака, а в обед съел только тоненький ломтик поджаренного хлеба и выпил чашку молока. В тот день я заметил, как подрагивали впалые щеки Мэйдзина - неподвижность выступающего подбородка как будто подчеркивала малейшее их движение. Но я подумал, что он, как и все мы, устал от изнурительной жары. В тот год погода стояла сырая, хотя сезон дождей уже миновал, и лето запаздывало. Но, начиная с двадцатого июля, первого дня лета по лунному календарю, наступили жаркие дни. Двадцать первого числа прозрачная дымка застелила небо и горы, и парило так, что даже ни одна из черных бабочек куроагэха ни разу не вспорхнула. Бабочки сидели на лилиях перед верандой. У этих лилий на каждом стебле было по пятнадцать-шестнадцать цветков. На дворе, сбившись в стаю, каркали вороны. Все, и даже девушка, которая вела запись ходов, размахивали веерами. За все время игры такая жара стояла впервые. - Ну и жарища же здесь..., - Седьмой дан промокнул лоб бумажной салфеткой, затем вытер ею волосы. - И игра здесь тоже погорячее, ведь мы в горах... Горы Хаконэ... Хребет Поднебесной - Горы Хаконэ... Седьмой дан думал над 59 ходом три часа тридцать пять минут. Он стал обдумывать ход еще до обеда, а сделал его, когда обед уже давно кончился. Мэйдзин заложил правую руку за спину и рассеянно пощелкивал веером в левой руке, которой он опирался на подлокотник. Время от времени он рассматривал двор. Похоже, он чувствовал себя как дома и не очень страдал от жары. Усилия молодого Седьмого дана были заметны даже для сторонних наблюдателей вроде меня, а Мэйдзин был спокоен, словно происходившее здесь мало его затрагивало. Впрочем, и у Мэйдзина на лице выступил пот. Вдруг он неожиданно взялся руками за голову, затем прижал ладони к щекам. - В Токио сейчас очень хорошо, - проговорил он; затем, немного помедлив, он вновь открыл рот, словно хотел что-то еще сказать, но неопределенно махнул рукой, как бы говоря, что он и не такую жару видал. - М-да, стоило нам съездить на озеро, как тут же наступила жара, - отозвался Онода Шестой дан. Он недавно приехал сюда из Токио. Семнадцатого числа, после первого дня доигрывания, Мэйдзин, Отакэ Седьмой дан, Онода и другие большой компанией ездили рыбачить на озеро Тростниковое. Едва Отакэ Седьмой дан сделал свой 59 ход, занявший уйму времени, как очередные три хода последовали один за другим, словно раскаты эха, ибо были вынужденными для обеих сторон. После этих ходов положение на верхней стороне доски стабилизировалось. Для следующего хода черные имели широкий выбор и поэтому сделать его было нелегко, но Седьмой дан перенес игру на нижнюю сторону и 63 ход занял у него не больше минуты. Похоже, что это была давно задуманная комбинация. Кроме того, возможно, это был далекий прицел - провести разведку в зоне влияния белых на нижней стороне, а потом вновь продолжить игру на верхней стороне и провести там атаку, но такую острую, на какие был способен только Седьмой дан. Стук камней о доску был очень энергичным, словно партнеры в нетерпении делали долгожданные ходы. - Хорошо, что хоть жара чуть-чуть спала, - проговорил Седьмой дан, быстро встал и вышел из комнаты. Еще в коридоре он снял с себя верхние парадные штаны хакама, а когда он вновь вошел в комнату, штаны красовались на нем задом наперед. - Были хакама - стали макаха, - пошутил Седьмой дан, тут же переодел штаны и искусно завязал крестообразным узлом пояс. Но вскоре снова побежал в туалет. Вернувшись и усевшись на свое место, он принялся старательно протирать очки, затем сказал: - За игрой раньше начинаешь ощущать, что наступила жара. Мэйдзин ел мороженое. Было три часа дня. После 63 хода черных Мэйдзин задумался на двадцать минут; видно, этот ход был для него неожиданным. О том, что во время игры Седьмой дан часто отлучается по малой нужде, он сам предупредил Мэйдзина еще в самом начале игры о павильоне Коекан, В прошлый раз, 16 июля, он вскакивал так часто, что даже Мэйдзин удивился: - Что это с вами? Вы чем-нибудь больны? - Знаете, почки... слабые нервы... Только начну думать - тут же тянет. - Надо бы поменьше пить чая. - Надо бы. Но стоит задуматься, как тут же хочется пить, -проговорил Седьмой дан и снова вскочил, бросив на ходу "извините, пожалуйста". Эта слабость Седьмого дана была одной из любимых тем юмористов и карикатуристов из журнала Ассоциации Го. Как-то раз даже написали, что за одну партию он проходит путь, равный расстоянию от Токио до станции Мисима на старом тракте Хоккайдо. 16 При откладывании, прежде чем встать из-за доски, партнеры долго выясняли, сколько ходов сделано за сегодняшний день и сколько времени потратил каждый. Уже тогда почувствовалось, что Мэйдзин плохо схватывает ситуацию. Шестнадцатого июля в четыре часа три минуты Отакэ Седьмой дан записал 43 ход черных. Когда же заговорили о том, что за этот день партия продвинулась на шестнадцать ходов, Мэйдзин засомневался: - Шестнадцать ходов? Неужели? Сидевшая на записи ходов девушка подтвердила, что сделано ровно шестнадцать ходов - с 28 хода белых до 43 хода черных. То же самое сказал противник Мэйдзина - Отакэ Седьмой дан. Игра еще не вышла из начальной стадии. На доске стояло всего сорок три камня. Все должно было быть ясно с первого взгляда. Хотя уже двое сказали, что ходов было именно шестнадцать, Мэйдзин, казалось, не мог в это поверить, и поставленные за день камни он пытался пересчитать, дотрагиваясь до каждого из них пальцем. Но даже это, похоже, его не убедило. - Если бы их поставить вновь, с самого начала, я бы понял, - проговорил он. Вдвоем с Отакэ они принялись по штуке убирать камни, поставленные в тот день на доску. - Первый ход. - Второй ход. - Третий ход... - и так далее до шестнадцатого хода - они перебрали все камни. - Шестнадцать ходов... Неужели так много? - как-то растерянно прошептал Мэйдзин. - Сэнсэй быстро играет, - подхватил Седьмой дан. - Я!? Вовсе не быстро! Мэйдзин по-прежнему с отсутствующим видом продолжал сидеть за доской. Он даже не пытался встать, и никто из присутствовавших тоже не осмеливался первым покинуть свое место. Немного, погодя Онода Шестой дан сказал: - Может пойдемте куда-нибудь? Развеемся? - Давайте сыграем в сеги, - сказал Мэйдзин, словно очнувшись. И рассеянность, и веселье Мэйдзина не были напускными. Профессиональный игрок в Го всегда держит в голове всю партию, не то что какие-то шестнадцать ходов, сыгранные за день. И за обедом, и во сне он помнит все ходы до единого. Может быть, пунктуальный характер Мэйдзина не позволял ему успокоиться, пока он сам не выставит все камни. А может быть, здесь сыграла роль его осторожность. Даже в этой старческой тщательности чувствовалась натура человека одинокого и не очень счастливого. Спустя четыре дня, 21 июля, на пятом доигрывании было сделано двадцать два хода - от 44 хода белых до 65 хода черных, который и был записан при доигрывании. Когда процедура откладывания закончилась, Мэйдзин спросил у девушки, которая вела запись: - Сколько я сегодня потратил времени? - Один час двадцать девять минут. - Так много? Мэйдзин был в замешательстве. Для него это была новость. Хотя Мэйдзин на сделанные за этот день свои одиннадцать ходов потратил времени на семь минут меньше, чем его противник Седьмой дан на один лишь 59 ход (1 час 35 минут), все равно было видно, что он оценивал расход времени иначе. - Как может быть, чтобы вы столько потратили... ведь вы же быстро играете, - проговорил Отакэ Седьмой дан. - Мэйдзин повернулся к девушке. - Боси? - Шестнадцать минут, - ответила девушка. - Цукэ-атари? - Двадцать минут. - А соединение? - вмешался Седьмой дан, - соединение заняло больше всего времени. - Это 58 ход белых? - девушка заглянула в протокол и ответила: - Тридцать пять минут. Но Мэйдзин все еще не верил. Он взял у девушки протокол и сам изучил его. Стояло лето. Большой любитель ванны, он всегда после игры старался первым попасть в ванную комнату, но в тот день почти одновременно со мной быстрым шагом туда вошел Отакэ Седьмой дан. - Сегодня вы вроде неплохо продвинулись, - заметил я. - Сэнсэй быстро играет, да и ходы у него хорошие. Кому дано - тому прибавится. По всему видать, игра закончена, - и Седьмой дан зло усмехнулся. Но он и не думал сдаваться. С игроками за пределами игровой комнаты Отакэ Седьмой дан встречаться не любил. В те дни у него был такой вид, будто он принял какое-то важное решение. Может быть, про себя он уже рассчитал свою жестокую атаку. - Мэйдзин быстро играет? - удивился судья Онода Шестой дан. - С такой скоростью можно играть на квалификационных турнирах в Ассоциации - вполне уложились бы в 11 часов. Впрочем, трудновато, - сказал Отакэ, - А это боси? Такой ход быстро не сделаешь... Расход времени при четвертом доигрывании был таким: белые потратили 4 часа 38 минут, черные - 6 часов 52 минуты, а после пятого доигрывания, 21 июля, у белых было потрачено 5 часов 57 минут, у черных - 10 часов 28 минут. Разница в расходе времени все увеличивалась. Затем, 31 июля, после шестого доигрывания расход времени у белых составил 8 часов 32 минуты, а у черных - 12 часов 43 минуты. После седьмого доигрывания 5 августа белые имели 10 часов 31 минуту, черные - 15 часов 45 минут. Однако после десятого доигрывания 14 августа разрыв сократился: расход времени у белых достиг 14 часов 58 минут, у черных - 17 часов 47 минут. В тот день при откладывании Мэйдзин записал свой сотый ход и сразу после этого его положили в больницу Святого Луки. При доигрывании 5 августа, когда Мэйдзин обдумывал свой 90 ход, он вдруг почувствовал боли и, превозмогая их, потратил на этот ход 2 часа 7 минут. Наконец, когда 4 декабря партия была завершена, разница в расходе времени между партнерами оказалась на удивление большой: Мэйдзин Сюсаи потратил на игру 19 часов 57 минут, Отакэ Седьмой дан - 34 часа 19 минут. 17 19 часов 57 минут - это почти в два раза больше времени, которое отводится обычно на одну партию. А ведь Мэйдзин не использовал и половины своего запаса времени. У Отакэ Седьмого дана после затраченных 34 часов 19 минут оставалось в запасе еще около 6 часов. В этой партии роковым оказался 130 ход Мэйдзина. Именно он привел его к поражению. Если бы не этот ход, то игра шла бы на равных или с минимальным перевесом одного из противников. Однако при этом Седьмой дан оказался бы в трудном положении и, наверное, израсходовал бы свой сорокачасовой лимит полностью. После злополучного 130 хода перед черными забрезжила надежда. И Мэйдзин, и Отакэ Седьмой дан принадлежали к породе упрямых и терпеливых тугодумов. Хладнокровие, с которым Седьмой дан расходовал отпущенное ему время, а потом за какую-нибудь минуту делал сотню ходов, могло испугать любого противника. Однако, Мэйдзин не привык к ограничениям, которые накладывает контроль времени, и потому наверное, не владел искусными приемами его использования. Может быть, сорокачасовой лимит ввели специально для того, чтобы последнюю в жизни официальную партию он мог играть без оглрдки на время. И раньше в официальных играх с участием Мэйдзина лимит времени бывал чересчур велик. Во встрече с Кариганэ Седьмым даном в пятнадцатом году эпохи Тайсе (1926 год) каждому из игроков было отведено по шестнадцать часов. И Кариганэ проиграл, просрочив время. Впрочем, и без этого Мэйдзин все равно выиграл бы пять - шесть очков. Игра еще не была окончена, а уже поговаривали, что Кариганэ пора сдаваться. Во время матча с Ву Циньюанем, мастером пятого дана, каждый из партнеров имел по двадцать четыре часа. Однако сорок часов, отведенные каждому из партнеров в Прощальной партии, не шли ни в какое сравнение даже с этими огромными лимитами. Ведь этот несоразмерный лимит в четыре раза превышал обычную норму для профессионалов. Сама идея контроля времени превращалась в иллюзию. Если предположить, что побившее все рекорды условие сорокачасового лимита было предложено самим Мэйдзином, то это означало бы, что он добровольно взвалил на себя тяжкий груз. В конце концов, Мэйдзин заболел, но был вынужден, мучаясь от болей, терпеть многочасовые раздумья своего противника над каждым ходом. Ведь Отакэ израсходовал более 34 часов. В том, что доигрывания были назначены на пятый день, явно ощущалось желание устроителей щадить престарелого Мэйдзина, однако, это рвение сослужило ему плохую службу. Допустим, оба партнера потратят свои лимиты времени полностью - это составит восемьдесят часов. Первоначально предполагалось играть по пять часов в день. Значит, всего потребуется шестнадцать доигрываний. Если бы расписание игр соблюдалось до конца, то партия растянулась бы на три месяца. Но ведь это нелепость - рассчитывать, что игрок сможет распределить свои силы на три месяца, сможет быть в постоянном напряжении столь долгое время. Такая нагрузка сломит любого, даже самого сильного игрока. Ведь на протяжении всей игры оба противника должны постоянно помнить позицию на доске, будь то во сне или наяву. Получается, что за четыре дня такого "отдыха" игрок не столько набирается сил, сколько устает. Для больного Мэйдзина этот четырехдневный "отдых" оказался дополнительным бременем. И сам Мэйдзин, и оргкомитет - все хотели закончить игру пораньше, хотя бы на один день. И здесь уже речь шла не о том, как угодить Мэйдзину. Все чувствовали, что Мэйдзин вот-вот сляжет. Он чувствовал себя плохо еще тогда, в Хаконэ. Именно там его супруга как-то заметила, что затягивание игры ее тревожит. - Конечно, высказывать свои возражения я еще ни разу себе не позволила, - грустно промолвила она. А в другой раз она, опустив глаза, сказала одному из организаторов: - Пока тянется эта партия, он не поправится. Я думаю, что если прекратить сейчас игру, ему сразу станет легче. Но разве он сможет изменить своему искусству?.. Извините, не надо принимать мои слова всерьез. Просто когда тяжело, знаете, всякое в голову лезет... Это были откровенные слова. И, наверное, Мэйдзин нередко слышал их во время семейных разговоров, но он-то уж во всяком случае, был не из тех, кто ворчит или стонет. За его пятидесятилетнюю карьеру профессионального игрока, наверное, немало было побед, завоеванных благодаря выдержке, большей, чем у партнера. И уж конечно, Мэйдзин никогда не выставлял напоказ свои горести и болячки. 18 Как-то раз, когда уже возобновились доигрывания в городе Ито, я спросил Мэйдзина, собирается ли он после окончания Партии снова лечь в больницу, или как всегда, поедет в Атами. Мэйдзин ответил мне с неожиданной откровенностью: - М-да, дотяну я до конца партии или нет, - это еще вопрос. Вообще-то я и сам удивляюсь, что еще жив. Ведь я не размышляю ни о чем серьезном, верующим себя тоже не назову... долг профессионала? На этом одном далеко не уедешь. О какой-то необычной душевной силе тоже говорить вряд ли приходится... - он произносил слова медленно, слегка склонив голову. - А может быть, все дело в том, что у меня крепкие нервы? Легкость? Легкомыслие? Пожалуй, может быть, добрую службу мне сослужило легкомыслие... Вы знаете, что в Токио и в Осака в это слово вкладывает разный смысл. В Токио "легкий" означает "дурачок", а вот в Осака так говорят о живописи - "написано легко", и это означает "с изящной легкостью, без натуги". Об игроке в Го тоже так говорят: "играет легко". Мэйдзин говорил не спеша, словно смакуя слова. Я с удовольствием слушал его. Мэйдзин редко позволял себе выражать какие-либо чувства. Не в его характере было придавать какое-нибудь особое выражение своему лицу или голосу. Газета поручила мне вести репортаж - и я общался с Мэйдзином долгое время. И чем больше я наблюдал его, тем больше мне нравились внешне невыразительные позы и слова Мэйдзина. С тех пор, как Сюсай в 1908 году завоевал право на фамилию Хонинбо, его поклонник Хиросэ Дзэккан стал поддерживать его во всех начинаниях и даже работал у него секретарем. Он писал, что за тридцать с лишним лет работы он ни разу не слышал от Мэйдзина ни одной вежливой просьбы, ни благодарности. Из-за этого Мэйдзин прослыл холодным. И жестким человеком. Все тот же Дээккан вел его денежные дела, и как-то пронесся слух о том, что Мэйдзин считает такие дела ниже своего достоинства. Дзэккан пишет, что все слухи о недостаточной щепетильности Мэйдзина в денежных делах - выдумка, и он может, доказать это. Во время Прощальной партии Мэйдзин тоже не проявлял особой приветливости, и все это брала на себя его супруга. Но это вовсе не означало, что он кичится своим титулом. Просто таков его характер. Когда люди, причастные к миру Го, приходили за советом, Мэйдзин бывало лишь протянет: "М-да-а..." и надолго замолчит в задумчивости; что он имел в виду - приходилось только догадываться. Я подумал, что эта манера должна порождать уйму недоразумений: ведь на человека, носящего высший титул, не очень-то повлияешь. Его супруге часто приходилось выступать перед гостями в роли не то помощника, не то посредника. Когда Мэйдзин замолкал и сидел с отсутствующим видом, его супруга сразу принималась хлопотать, стараясь сгладить неловкость положения. Такая черта Мэйдзина, как притупленность нервной системы и интуиции, медлительность или, как он сам сказал "легкомыслие", часто проявлялась в его отношении к партиям, игранным для развлечения. Я уж не говорю о сеги или шашках рэндзю, но даже играя на бильярде или в мадзян, он думал так долго, что наводил уныние на самых терпеливых партнеров. Мне довелось несколько раз наблюдать, как в гостинице "Хаконэ" Мэйдзин и Отакэ Седьмой дан играли на бильярде. Мэйдзину случалось набирать и по семьдесят очков. Отакэ Седьмой дан скрупулезно вел счет, как это подобает профессионалу по Го. При этом он все время приговаривал: "У меня - сорок два, у господина Ву Циньюаня - четырнадцать...". Мэйдзин же бесконечно раздумывал перед каждым ударом, но, даже встав в позицию, он подолгу вертел в руках кий, примериваясь и так, и эдак. Считается, что в игре на бильярде проявляется темперамент человека: это видно и по его движениям, и по скорости бегущих шаров. Но вот беда, Мэйдзин почти не двигался. Кончик его кия ползал еле-еле, и это только раздражало зрителей. Однако я, наблюдая эту картину, проникся еще большей симпатией к Мэйдзину. А когда он играл в мадзян, то все время делал себе длинные полоски, сгибая вдоль по несколько раз бумажные салфетки. На эти полоски он выставлял костяшки. Я разглядывал эти ровнехонькие полоски и безупречные ряды костяшек, затеи спросил у Мэйдзина, к чему такая аккуратность. Он ответил: - Знаете ли, когда расставишь их вот так, на белой бумаге, все костяшки хорошо видны. Попробуйте-ка сами. Казалось, что быстрый темп, с которым обычно играют в мадзян, должен был бы расшевелить Мэйдзина. Однако тот все равно думал невероятно долго и ходил так медленно, что его партнеры скучали и, наконец, теряли всякий интерес к игре. Тем не менее, Мэйдзин не обращал внимания на всеобщую скуку - он всецело был погружен в свои думы. Не замечал он также и того, что играть-то с ним садились зачастую без особой охоты. 19 Мэйдзин как-то раз отозвался об игре любителей: - В сеги или, скажем, в Го характер человека по игре не поймешь. А ведь говорят, что игра раскрывает характер партнера... Если разбираешься в Го, то такая чепуха и в голову не придет. Мэйдзин не любил всех тех полузнаек, которые брались рассуждать о стилях Го. - Я, например, никогда не интересуюсь своим партнером, для меня главное - игра, и я думаю только о ней. В год смерти Мэйдзина второго января, лишь за полмесяца до своей кончины, он участвовал в открытии турнира в Ассоциации Го, где надо было сделать несколько ходов в коллективной партии. Собравшиеся в тот день в Ассоциации профессионалы подходили по очереди к доске, делали по пять ходов и уходили домой. Эта церемония была чем-то вроде оставления визитной карточки. Однако, все это грозило затянуться надолго, поэтому рядом начали еще одну такую же партию. На второй доске уже было сделано двадцать ходов, перед доской в ожидании партнера стоял Сэо Первый дан. И тут к доске подошел Мэйдзин. Каждому из партнеров предстояло сделать по пять ходов - с двадцать пятого по тридцатый. Когда они закончили, продолжать игру было уже некому - она так и была оставлена при ходе Мэйдзина. Достаточно сказать, что последний, тридцатый ход Мэйдзин обдумывал сорок минут. А ведь партия была несерьезная, затеяли ее лишь ради церемонии, от игрока всего-то требовалось - легко, без напряжения отыграть свои ходы. В середине Прощальной партии Мэйдзина положили в больницу Святого Луки, и я навестил его там. В этой больнице мебель в палатах была больших размеров, рассчитанная на рослых американцев. Вид щуплой фигурки Мэйдзина, чинно сидящего на огромной кровати, вселял смутную тревогу. Лицо у него было уже не таким отечным, как раньше, щеки чуть порозовели, во всем его облике чувствовалась какая-то легкость, будто он снова обрел душевный покой; и теперь он казался просто добрым старичком, совсем не похожим на того Мэйдзина, каким его знают все. Тогда же в больницу пришли и другие корреспонденты из газет, также освещавших ход Прощальной партии. Они рассказали о том, какой огромный интерес вызвал у читателей еженедельный конкурс, победители которого получали премию. В субботних выпусках газеты предлагали читателям угадать следующий ход и просили присылать свои прогнозы. Я тоже вступил в разговор: - На этой неделе задача - угадать 91 ход черных. - Девяносто первый? - Мэйдзин внезапно преобразился. Вот досада! Ведь не следовало и заводить разговор о Го, а я не удержался... - Перед этим белые прыгнули через один пункт, а черным, говорят, надо делать ход вверх, наискосок. - А-а..., там? Да там всего два хода - косуми и ноби. Кто-нибудь обязательно угадает, - как только Мэйдзин заговорил об игре, он как-то вдруг сразу выпрямился, поднял голову, подравнял колени. Да, это была поза бойца за доской. В ней явно чувствовался безукоризненный, холодный авторитет. Обратившись в уме к отложенной партии, Мэйдзин надолго забыл обо всем. И сейчас, как и во время январской коллективной партии, в его поведении не было и тени фальши. В этой-то естественности и было все дело, а вовсе не в боязни уронить свой авторитет из-за неудачного хода или в упоении своим высоким статусом. Что и говорить, не позавидуешь молодому игроку - партнеру Мэйдзина хотя бы в шахматы сеги, - он вставал из-за стола вконец обессиленным. Я имел несколько случаев убедиться в этом. Взять хотя бы партию с Отакэ Седьмым даном в Хаконэ - эта партия с форой в ладью тянулась с десяти утра до шести часов вечера. Второй случай произошел уже после Прощальной партии. Все та же токийская газета "Нити-нити симбун" устроила матч из трех партий между Отакэ Седьмым даном и Ву Циньюанем, мастером пятого дана. Мэйдзин взял на себя комментарий, а я был секундантом во второй партии. Как раз в это время посмотреть игру приехал Фудзисава Кураносакэ Пятый дан и тут же "попал в плен" к Мэйдзину, который усадил его играть в сеги. Их партия началась утром, протянулась до поздней ночи и закончилась в три часа утра следующего дня. Говорили, что на следующее утро, увидав Фудзисаву, Мэйдзин тотчас снова извлек откуда-то доску для шахмат сеги. Когда Прощальная партия переехала в Хаконэ, однажды вечером, накануне очередного доигрывания, спортивный обозреватель нашей "Нити-нити симбун" по имени Сунада, который опекал Мэйдзина и жил в той же гостинице Нарая, смеясь рассказывал: - Я до смерти надоел Мэйдзину. Вот уже четыре дня только встану - приходит Мэйдзин и зовет погонять шары на бильярде. И гоняем, гоняем весь день. Гоняем до поздней ночи. И так каждый день. Вот все говорят, что он гений. Нет, он не гений, он - сверхчеловек. Как бы ни уставал от игры, как бы ни выматывался Мэйдзин, никто от него не слышал жалоб, даже жена. Она как-то рассказала о том, как Мэйдзин умеет погружаться в себя. Мне тоже довелось слышать этот рассказ в гостинице Нарая. - Это было, когда мы еще жили в квартала Когаи-те домик был крошечный, поэтому все игры устраивали в комнатушке на десять циновок, а соседняя, поменьше, служила нам гостиной, хотя это было неудобно. Ведь среди гостей попадались и любители громко посмеяться, пошуметь... Но вот однажды мой супруг как раз играл с кем-то турнирную партию, вдруг приходит моя сестра показать своего новорожденного. Известное дело, малыш кричал без конца. Я места себе не находила и уж хотела попросить сестру уйти пораньше, но мы так давно не виделись. Сказать ей сразу "уходи" я никак не могла. Только сестра ушла - я к мужу с извинениями, дескать, мы шумели, мешали вам..., а он, оказывается, ничегошеньки не заметил - ни прихода сестры, ни рева ребенка, ну, совершенно ничего. Помолчав супруга Мэйдзина добавила: - Покойный Когиси все говорил, что хочет поскорее стать таким, как сэнсэй, и каждый вечер перед сном садился на пол и занижался медитацией. Кажется, по системе Окада. Когиси, о котором упомянула супруга Мэйдзина, - это был Когиси Содзи, мастер шестого дана, любимый ученик Сюсая. Мэйдзин хотел сделать его официальным наследником дома Хонинбо. "Только он достоин!". Но в январе 1924 года Когиси умер в возрасте 27 лет. Часто и по разным поводам вспоминал своего любимого ученика престарелый Мэйдзин. Нодзава Такэаса, еще имея четвертый дан, играл с Мэйдзином у него дома. Он тоже рассказывал похожую историю. Как-то раз в кабинете расшумелись ученики-подростки, и этот ужасный шум доносился до комнаты, где проходила игра. Нодзава вышел к мальчикам и пригрозил им: "Смотрите, Мэйдзин вас потом отругает". Однако Мэйдзин этого тарарама даже не заметил. 20 - Сидим за обедом, например. Он ест рис, а сам смотрит куда-то в пространство, внимательно смотрит - и ни слова. Наверное, размышляет над каким-нибудь трудным ходом, - говорила нам супруга Мэйдзина в день четвертого доигрывания в Хаконэ, 26 июля. - Когда ешь, а сам не думаешь о том, что делаешь, то еда не пойдет впрок. Говорят же, что если за едой не думать о еде, то еда станет ядом. Скажешь об этом мужу, а он только хмыкнет и снова мыслями уже где-то далеко. Жестокая атака черных на 69 ходу, похоже, застала врасплох даже Мэйдзина - он думал над ответным ходом 1 час 44 минуты. У него этот ход занял больше всего времени с начала партии. Однако, у Отакэ Седьмого дана эта атака, видимо, была запланирована еще пять дней тому назад. Когда началось доигрывание, он думал минут двадцать, сдерживаясь изо всех сил - в нем так и бурлила энергия, искавшая выхода. Он прямо навис над доской. Сделав 67 ход, он на 69 ходу с размаху поставил свой камень на доску со словами; - "Дождь ли это? Буря ли?", - и громко захохотал. И словно нарочно в ту же секунду хлынул ужасный ливень - газон во дворе намок в одно мгновение, дверь едва успели закрыть - в нее тут же забарабанили тяжелые капли. Седьмой дан довольно удачно пошутил, но по-моему, в его смехе была различима и нотка торжества. Мэйдзин, увидев 69 ход черных, вдруг неуловимо изменился в лице, словно по нему промелькнула тень птицы: оно стало чуть растерянным и симпатичным. Такое выражение на лице Мэйдзина не часто доводилось видеть. Позднее, при доигрывании в Ито был момент, когда Мэйдзин вдруг сильно рассердился, увидев неожиданный ход черных, ход, который не годился для записи при откладывании. Мэйдзин и раньше-то считал партию испорченной, но тут он даже решил было бросить ее не доигранной. Он все не мог дождаться перерыва и, как мне казалось, сам давал понять, что гневается. Но даже тогда Мэйдзин, сидя за доской, ничуть не изменился в лице. И никто не заметил, что он вне себя от ярости. Зная все это, нетрудно представить, каким показался Мэйдзину 69 ход черных, наверное, похожим на блеск кинжала. Он сразу погрузился в раздумье. Подошло время обеда. Когда Мэйдзин вышел из игровой комнаты, Отакэ Седьмой дан, стоя над доской с камнями, сказал: - Ход - лучше не придумаешь! Вершина! - и посмотрел на доску с сожалением, как смотрят на руины, оставшиеся от былого великолепия. Когда я заметил, что ход действительно жестокий. Седьмой дан весело засмеялся и сказал: - Ну почему в жестокости всегда упрекают только меня?! После обеда, не успев сесть за доску, Мэйдзин тут же сделал ответный ход. Время на обед и послеобеденный отдых в контроль времени, разумеется, не засчитывается, но и так было ясно, что Мэйдзин не переставал думать над ходом. Но показать, что это не так, посидеть для виду над доской, словно в раздумье, - такие уловки были чужды Мэйдзину. Весь обед он просидел, глядя куда-то в пространство. 21 69 ход, которым началась атака, позднее получил название "дьявольского". Потом Мэйдзин сам признал, что это был один из тех знаменитых жестоких ходов, которыми славился Отакэ Седьмой дан. Ошибись белые в ответе - им бы не собрать свои разрозненные силы, поэтому Мэйдзин потратил на обдумывание ответного 70 хода 1 час 46 минут. Десять дней спустя, 5 августа, он думал над 90 ходом 2 часа 7 минут, и этот ход оказался самым долгим во всей партии, однако 70 ход ненамного уступал ему. Если 69 ход черных был "дьявольским ходом", то 70 ход белых, как заметил судья Онода Шестой дан, - был "чудом борьбы за выживание". Этим ходом Мэйдзин сумел предотвратить опасность. Отступив на шаг, Мэйдзин устранил всякую угрозу. Найти такой ход, должно быть, было нелегко. Белые сразу ослабили натиск черных, который грозил решить исход игры. Черные, правда, успели кое-что урвать, но белые, несмотря на сваю "рану", казалось, почувствовали облегчение. Ненастье, о котором Отакэ Седьмой дан отозвался стихами "Дождь ли это? Буря ли?", оказалось шквалом - небо быстро потемнело, включили свет. Стоявшие на доске белые камни отражались в нем, как в зеркале, сливаясь с отражением фигуры Мэйдзина. Неистовство бушевавшего на дворе шквала лишь подчеркивало уют комнаты, где ила игра. Ливень закончился так же внезапно, как и начался. По горе еще полз туман, а со стороны Одавара ниже по реке небо уже прояснилось. Горы по ту сторону долины осветились солнцем, послышались голоса цикад, кто-то распахнул двери веранды. Когда Седьмой дан делал 73 ход, на газоне резвились четыре черных щенка. Потом небо вновь затянулось легкими облаками. Рано утром снова пошел дождь. Незадолго до обеда Кумэ Масао, сидя в кресле на веранде, проникновенно прошептал: "Как здесь хорошо! Даже на душе становится чище". Кумэ недавно назначили заведующим отделом науки и искусства в токийской "Нити-нити симбун", и он прошлой ночью приехал на игру. Приход писателя на такую должность в газету для последнего времени неслыханное событие. Игра Го находилась в ведении этого отдела. Кумэ слабо разбирался в Го, поэтому он большей частью сидел в коридоре, разглядывал горы, изучал соперников. Однако волны нервной напряженности игроков передавались и ему - когда Мэйдзин глубоко задумывался с выражением муки на лице, такое же точно выражение муки появлялось и на добром, всегда улыбающемся лице Кумэ Масао. В понимании игры Го я недалеко ушел от Кумэ, но постоянно сидя и всматриваясь в игру, я порой терял ощущение реальности - мне казалось, что стоящие на доске камни вот-вот заговорят, будто живые существа. Стук камня, когда его ставили на доску, давал отзвук, похожий на эхо из другого мира. Игры проходили во втором флигеле. Там было три отдельных комнаты - в одной помещалось десять соломенных матов, татами, в двух других - по девять. В комнате, что побольше, на полу стояла икэбана из шелковой акации. "Ветки того гляди упадут", - заметил Отакэ Седьмой дан. В этот день партия продвинулась на пятнадцать ходов и записан был 60 ход белых. Пробило четыре часа - время откладывания, но Мэйдзин, казалось, не слышал ни боя часов, ни голоса объявившей об этом девушки-секретаря. Она наклонилась в сторону Мэйдзина и не решалась повторить свои слова. Вместо нее мягко, как будят ребенка, заговорил Седьмой дан: "Сэнсэй, вы уже решили, какой ход записать?". Мэйдзин, похоже, на этот раз услышал и что-то проворчал. Он охрип, голоса не было, и никто не понял, что именно он сказал. Решив, что ход для записи уже готов, секретарь Ассоциации достал конверт, но Мэйдзин еще долго и безучастно сидел и смотрел на доску. Затем проговорил с видом человека, медленно приходящего в себя: - "Нет, хода еще нет". После этого он думал еще шестнадцать минут. Всего же 80 ход белых потребовал 44 минуты. 22 Очередная игра 31 июля проходила уже в другой комнате, на этот раз наверху. Точнее сказать, это была анфилада комнат в восемь, восемь и шесть татами. В одной из них висела картина кисти Рай Санъе, в другой - Ямаока Тэссю, в третьей - Ёда Гаккай. Игровые комнаты располагались как раз над номером Мэйдзина. На веранде возле комнат Мэйдзина пышно цвела гортензия. Сегодня опять к этим цветам прилетела черная бабочка - ее четкое отражение виднелось в воде. Возле козырька над входной дверью висели тяжелые листья глицинии. Когда Мэйдзин задумался над 82 ходом, до игровой комнаты донесся плеск воды. Я выглянул в окно и увидел супругу Мэйдзина - она стояла на камнях, по которым переходили через пруд, и бросала в воду кусочки хлеба. В воде, борясь за добычу, плескались карпы. В то утра супруга Мэйдзина сказала мне: "К нам приехали гости из Киото, вот я и ездила в Токио встречать их. Там сейчас прохладно, хорошо. Но из-за этой же прохлады я беспокоилась, как бы он здесь не простудился". Супруга Мэйдзина еще стояла на камнях, как начал накрапывать дождь. Вскоре он превратился в ливень. Отакэ Седьмой дан не заметил, что пошел дождь, и когда ему сказали об этом, он пошутил: У неба, должно быть, тоже почки шалят, - и выглянул в сад. Лето было на редкость дождливое. С момента нашего приезда в Хаконэ ни один игровой день не обходился без дождя. Ясная погода и дождь непрерывно сменяли друг друга. Вот и сегодня: пока Седьмой дан размышлял над 83 ходом, цветы гортензии купались в лучах солнца, кромки гор сияли, как свежевымытые; но тут же вновь подул ветер и принес с собой очередной дождь. 83 ход черных занял 1 час 46