серьезной она была, настолько серьезной, словно находилась в центре каких-то чрезвычайных событий. - Вы кажетесь очень занятой... - Да, очень. Хотя вообще-то я ничего не умею. - Я все время вас встречаю. Так уж получается... Вот и тогда в поезде... Помните, вы ехали сюда, везли больного, ухаживали за ним? И тогда же, в поезде, просили начальника станции присмотреть за младшим братом. Помните? - Помню. - Говорят, перед сном вы поете в бассейне? - О, как стыдно... Как нехорошо!.. Ее голос был поразительно прекрасным. - Мне кажется, я о вас знаю абсолютно все. - Да?.. Вам Кома-тян рассказывала? - Нет, она мне ничего не рассказывала. Она вообще избегает говорить о вас. - Неужели? - Йоко повернула голову в сторону. - Кома-тян хорошая, но несчастная. Пожалуйста, не обижайте ее! Она произнесла это скороговоркой, под конец голос у нее задрожал. - Но я же ничего не могу для нее сделать... Казалось, сейчас она начнет дрожать всем телом. Отводя взгляд от ее ослепительного лица, словно надвигавшегося на него, Симамура сказал: - Может, для нее даже лучше будет, если я поскорее вернусь в Токио. - Я тоже собираюсь в Токио. - Когда? - Мне безразлично когда. - Может быть, если вы хотите, конечно, поедем вместе? - Да, прошу вас, поедем вместе... Йоко сказала это как бы между прочим, но так серьезно, что Симамура поразился. - С удовольствием. А ваша семья не будет против? - Какая у меня семья? Один младший брат, который на железной дороге служит. Я могу поступать как хочу. - А в Токио у вас есть что-нибудь на примете? - Нет. - Это она вам посоветовала ехать? - Вы Кома-тян имеете в виду? Нет, с ней я не советовалась и никогда не стану советоваться. Противная она... Йоко, должно быть, разволновалась, взглянула на Симамуру увлажненными глазами, и он почувствовал к ней непонятное влечение. Но от этого влечения словно лишь воспламенилась его страсть к Комако. Ему показалось, что его поездка в Токио с какой-то неизвестной девчонкой будет страстным искуплением вины перед Комако и в то же время жестоким наказанием. - А вы не боитесь ехать вдвоем с мужчиной? - Почему я должна бояться? - Ну, сами посудите - опасно ведь, если у вас в Токио нет никакого пристанища и вы даже не знаете, что там будете делать. - Ничего, одинокая женщина всегда как-нибудь устроится, - сказала Йоко, и ее прекрасный голос как бы оттенил конец фразы. - Может быть, вы возьмете меня к себе прислугой? - Да что вы! Неужели вы хотите стать прислугой? - Вообще-то не очень хочу. - А кем вы работали, когда жили в Токио? - Сестрой милосердия. - В больнице или в каком-нибудь медицинском институте? - Нет, просто сестрой милосердия. Так мне хотелось... Симамура вновь вспомнил поезд и Йоко, ухаживавшую за сыном учительницы. Он улыбнулся - очевидно, это было своеобразным воплощением ее мечты. - Вам хотелось бы учиться на сестру милосердия? - Нет, я не буду больше сестрой милосердия. - Но нельзя же быть такой... совсем без стержня! - Ой, что вы говорите! Какие еще стержни!.. Йоко рассмеялась, словно отметая от себя какое-то обвинение. Ее смех мог бы показаться глупым, не будь он таким звеняще-прозрачным. Этот смех лишь слегка коснулся сердца Симамуры, никак его не растревожив. - Не понимаю, над чем вы смеетесь? - Но ведь я же ухаживала только за одним больным! - Как? - Больше я ни за кем не смогу ухаживать... - Ах так... вот оно что... - тихо сказал Симамура, словно оглушенный внезапным ударом. - А сейчас... говорят, вы каждый день ходите туда... где гречишное поле... на могилу... - Да, это правда. - И вы думаете, что... в дальнейшем вы уже ни за одним больным не станете ухаживать?.. И ни на какую другую могилу ходить не будете? - Думаю, что не буду. - Как же вы тогда можете бросить эту могилу и уехать в Токио?! - О господи!.. Прошу вас, возьмите меня с собой в Токио! - Комако говорила, что вы ревнивая. Но разве он... тот... не был женихом Комако? - Юкио-сан? Неправда! Неправда все это! - Почему же вы тогда ненавидите Комако? - Кома-тян?.. - Она произнесла это имя так, словно его обладательница была здесь, рядом, и, сверкнув своими ослепительными глазами, взглянула на Симамуру. - Прошу вас, позаботьтесь, чтобы Кома-тян было хорошо! - Но что я могу для нее сделать? На глазах Йоко показались слезы, она прихлопнула сидевшего на татами мотылька и всхлипнула. - Кома-тян говорит, что я сойду с ума, - сказала она и стремительно выбежала из комнаты. Симамура вдруг почувствовал озноб. Он открыл окно, чтобы выбросить убитого Йоко мотылька, и увидел Комако, игравшую в кэн23 с клиентом. В этот момент она согнулась, словно в быстром беге. Небо было пасмурным. Симамура пошел в купальню. В соседнее, женское, отделение прошла Йоко с девочкой хозяйки гостиницы. Было приятно слышать, как Йоко, раздевая и купая девочку, разговаривает с ней так тепло, так нежно, как только мать может говорить со своим ребенком. А потом голос - тот, прекрасный - запел: ........................ А на заднем дворе Три яблоньки есть, Три сосенки есть. Три да три - будет шесть! Вон вороны вьют гнездо На большом, большом суку. Воробьишки вьют гнездо На вершине, наверху... А кузнечики в лесу Тараторят - тра-та-та... На могилку я хожу. Я хожу, хожу к дружку... Йоко пела детскую песенку для игры в мяч, да так по-ребячьи оживленно, такой веселой скороговоркой, что Симамура даже подумал, не во сне ли ему приснилась другая Йоко, недавно приходившая к нему в номер. Йоко вышла из купальни, все время болтая с девочкой, а когда они ушли, ее голос, казалось, продолжал наполнять все вокруг, как звук флейты. Симамура почему-то заинтересовался сямисэном в павлониевом футляре, стоявшем на темном сверкающем полу около парадной двери на фоне по-осеннему тихой полночи. Он подошел, чтобы прочесть на футляре имя владельца, и в этот момент с той стороны, откуда доносился шум посуды, появилась Комако. - Что это ты разглядываешь?.. - Она ночевать, что ли, осталась? - Кто?.. А-а... Чудак, думаешь, легко каждый день таскать такую тяжесть? Иногда инструменты по нескольку дней здесь остаются, а гейши ночуют дома. Комако рассмеялась и, тяжело задышав, прикрыла глаза. Пошатнулась, наступила на подол кимоно, прислонилась к Симамуре. - Проводи меня домой. - А зачем тебе идти домой? - Нет, нет, надо идти. После банкета все отправились продолжать веселье в тесной компании, одна я отказалась. Не хочу с местными... Хорошо еще, что у меня было второе приглашение здесь же, в гостинице. Но если подруги зайдут за мной домой по пути в купальню, а меня не окажется, это уж будет слишком. Комако была пьяна, но твердо шла по крутому склону. - Ты что, девчонку-то до слез довел? - Между прочим, она действительно производит впечатление немножко ненормальной. - А тебе доставляет удовольствие всех с этой точки зрения рассматривать? - Да это же ты ей сказала, что она сойдет с ума! Она и заплакала, вспомнив об этом, от обиды, наверно. - А, тогда другое дело. - Но знаешь, минут через десять она вовсю распевала в купальне. Голос такой красивый... - Это у нее привычка - петь в купальне. - Совершенно серьезно просила меня о тебе заботиться. - Вот дурочка-то! Но ты мог бы и не распространяться сейчас об этом. - Не распространяться? Я-то что... А вот ты, как только о ней зайдет речь, злиться начинаешь, не знаю уж почему. - Ты что, хочешь эту девчонку? - Ну вот видишь, сразу начинаешь говорить ерунду. - Я не шучу. Смотрю на нее, и кажется мне, что в будущем станет она для меня тяжким бременем. Не знаю почему, но так мне кажется. Тебе бы тоже, наверно, казалось, если бы ты любил ее и наблюдал за ней. - Комако, положив руки Симамуре на плечи, повисла на нем и вдруг резко покачала головой. - Нет, нет! Может быть, она все-таки не сойдет с ума, если попадет в руки такому, как ты. Может, ты избавишь меня от моего груза? - Да будет тебе! - Небось ты думаешь, что я напилась и несу вздор? А я серьезно. Мне бы знать, что девчонка рядом с тобой и ты ее любишь... Я бы тогда со спокойной душой пустилась в разгул, и мне было бы хорошо, словно в мертвой тишине... - Но послушай!.. - Да ну тебя!.. Комако бросилась от него бежать. С разгону стукнулась о ставни на галерее какого-то дома. Но оказалось, что это и есть ее дом. - Закрыли, думали, не придешь. Навалившись всем телом, Комако открыла совершенно иссохшую, скрипучую дверь и шепнула: - Зайдем ко мне! - В такой час! - Да спят же все! Но Симамура колебался. - Ну, не хочешь, тогда давай я тебя провожу. - Хорошо... - Впрочем, нет... Ты ведь еще не видел мою новую комнату. Они вошли через черный ход, и Симамура сразу увидел всех обитателей дома, разметавшихся во сне. В тускло-желтом свете на матрацах из той же грубой бумажной материи, что и горные хакама, старых, выцветших, спали - каждый в своей позе - хозяин, хозяйка и человек пять-шесть детей. Старшей дочери на вид было лет семнадцать-восемнадцать. От всего здесь веяло бедностью, могучей по силе своей безотрадности. Теплое дыхание спящих, казалось, отбрасывало Симамуру назад, и он непроизвольно сделал шаг к двери, но Комако уже с треском ее захлопнула и, без всякого стеснения топая по дощатому полу, направилась к себе. Симамура прокрался за ней, чуть ли не наступая на изголовье постелей. Сердце у него екнуло от предстоящего сомнительного удовольствия. - Подожди тут, я свет наверху зажгу. - Да не надо... Симамура стал подниматься по совершенно темной лестнице. Оглянулся. Внизу, в глубине, где-то за безмятежно спящими людьми, виднелось помещение лавки. На втором этаже было четыре комнаты с истертыми, как и во всех крестьянских домах, татами, устилавшими пол. - Видишь, здесь очень даже просторно, я ведь одна, - сказала Комако. Но загроможденные всякой рухлядью комнаты с раздвинутыми между ними закопченными седзи, узенькой постелью и висевшим на гвоздике вечерним кимоно производили впечатление логова сказочной лисы-колдуньи. Усевшись на свою постель аккуратно, чтобы не измять, Комако предложила Симамуре единственный дзабутон24. - Ой, какая я красная! - сказала она, посмотревшись в зеркало. - Неужели я была такая пьяная? Потом, пошарив на комоде, обернулась к Симамуре: - Смотри, вот мои дневники. - Как их много! Комако взяла стоявшую рядом с дневниками оклеенную цветной бумагой шкатулку. Она была битком набита разными сигаретами. - Все они помятые, я ведь сую их в рукав кимоно или за оби25, когда клиенты угощают. Помятые, но не грязные. И почти все сорта есть. - Упершись рукой о татами рядом с Симамурой, Комако разворошила содержимое шкатулки. - А спичек нет! Мне ведь они не нужны, курить-то я бросила. - Неважно. Ты шьешь, да? - Да, но никак не дошью. Очень уж много клиентов. Сейчас такой наплыв, все приезжают полюбоваться золотой осенью. Отвернувшись, Комако убрала валявшееся перед комодом шитье. Павлониевый комод с великолепным рисунком древесины и роскошная красная лакированная шкатулка, оставшиеся у Комако со времен Токио, сами по себе были все такими же нарядными, как там, в чердачной, похожей на ящик комнате на втором этаже дома учительницы, но здесь, среди старого хлама, они только еще резче подчеркивали всю убогость обстановки. От лампочки к постели тянулся тонкий шнур. - Дергаю за него и гашу, когда читаю в постели. Играя этим шнуром и отчего-то немного смущаясь, Комако сидела чинно, как замужняя женщина. - Ты как лиса-колдунья, собравшаяся замуж. - Ой, и правда! - И здесь ты должна провести целых четыре года? - Ну, полгода уже пролетели. Пролетят и остальные. Разговор все время угасал. Снизу, казалось, доносилось дыхание спящих, и Симамура поспешил подняться. Закрывая за ним дверь, Комако высунула голосу, посмотрела на небо. - Облачно... Да, золотой листве приходит конец. ...Багрянец листвы еще сохранился, Но падает медленный снег, Ибо хижина эта в высоких горах... - Ну ладно, спокойной ночи! - Я тебя провожу. До гостиницы. Но Комако вместе с Симамурой поднялась в его номер. - Ложись, хорошо? - сказала она и куда-то исчезла. Вскоре вернулась с двумя стаканами, наполненными холодным сакэ26, и грубо сказала: - Давай пей! Пей, слышишь? - Где ты взяла? Ведь все уже спят. - Я знаю, где взять. Комако, видимо, уже успела выпить, когда наливала сакэ из бочки в стаканы. Она снова захмелела. Уставившись тяжелым взглядом на переливающееся через край сакэ, произнесла: - Невкусно, когда его в темноте потягиваешь... Симамура с легкостью опорожнил стакан, который Комако сунула ему прямо под нос. От такой порции нельзя было опьянеть, но Симамура, видимо, промерз на улице, его вдруг замутило, хмель ударил в голову. Ему казалось, что он видит себя, как он бледнеет. Прикрыв глаза, он лег. Комако сначала растерялась, но тут же захлопотала, начала за ним ухаживать. Горячее женское тело вскоре принесло ему облегчение, он почувствовал себя, как ребенок, умиротворенный лаской. Да и Комако была с ним какой-то робкой и нежной, словно он действительно был ребенком, а она - юной девушкой. Чуть приподнявшись на локте, она следила, как засыпает "ребенок". Через некоторое время Симамура пробормотал: - Хорошая ты девочка... - Чем это я хорошая? - Хорошая женщина... - Да? А ты противный! Ну, что ты несешь? Да приди же в себя! - произнесла она отрывисто, словно швыряя слова, отвернулась и молча начала трясти его за плечи. Потом прыснула. - Никакая я не хорошая! Тяжело мне, уезжай, пожалуйста, домой. Ведь мне сейчас и надеть нечего - нового ничего нет. А мне хочется каждый раз приходить к тебе в другом вечернем кимоно. Но теперь ты уже все мои кимоно видел, больше у меня нет. А это у подруги одолжила. Ну что, плохая девочка, правда? У Симамуры не было слов. - Вот я какая, а вовсе не хорошая! - Голос Комако потускнел. - Когда я первый раз с тобой встретилась, подумала - неприятный, должно быть, человек... И верно - кто бы еще осмелился сказать такую дерзость?! Мне было действительно ужасно противно. Симамура кивнул. - Ты понимаешь, почему я до сих пор об этом молчала? Ведь если женщина вынуждена говорить такие вещи, это конец. - Да нет, ничего... - Да?.. Комако, погрузившись в себя, долго оставалась неподвижной. Ее ощущения, ее женские переживания теплой волной омывали Симамуру. - Хорошая ты женщина... - А что значит - хорошая? - Ну, женщина, говорю, хорошая... - Смешной ты! - Она отстранилась от него, словно ей стало щекотно, уткнулась лицом в плечо, но вдруг приподнялась на локте, вскинула голову: - Нет, ты объясни, что это значит! Что ты имеешь в виду! Симамура удивленно взглянул на нее. - Скажи, из-за этого ты ко мне и ездишь?.. Только из-за этого?.. Значит, ты все-таки надо мной смеялся. Все-таки смеялся, значит! Комако, побагровев, уставилась на Симамуру, словно призывая его к ответу. Потом от ее лица краска отхлынула, плечи затряслись от ярости, из глаз брызнули слезы. - Обидно, обидно, до чего же обидно! Она сползла с постели и села к нему спиной. На следующее утро Симамуру разбудил "Утай"27. Он тихо лежал и слушал. Комако, сидевшая перед трюмо, обернулась, улыбнулась ему. - Это в "Сливе". Меня вчера туда после банкета приглашали. - Что-нибудь вроде групповой поездки общества любителей "Утай"? - Да. - Снег? - Да. - Комако поднялась и во всю ширь раздвинула оконные седзи. - Конец багряной листве. С серого, ограниченного оконным проемом неба плыли вниз огромные белые хлопья. Это было как затаенная ложь. Недоспавший Симамура рассеянно смотрел на снег. Исполнители "Утай" забили в барабан. Вспомнив, как в прошлом году он засмотрелся на утренний снег в зеркале, Симамура перевел взгляд на трюмо. Плывшие в зеркале холодные пушистые хлопья казались еще крупнее. Они проплывали белесыми пятнами над Комако, оголенной до плеч, протиравшей шею кремом. Кожа Комако была такой чистой, такой сверкающей, словно была только что вымыта, и казалось просто невероятным, что эта женщина могла неправильно истолковать слова Симамуры, невзначай оброненные ночью. Но она истолковала их неправильно, и было в этом что-то неодолимо печальное для нее самой. Далекие горы, терявшие яркие красно-золотистые краски по мере увядания листвы, сейчас ожили от первого снега. В криптомериевой роще, мягко опушенной белыми хлопьями, выделялось каждое дерево. Деревья бесшумно стояли в снегу и возносили свои вершины прямо в небо. ...В снегу прядут нить, в снегу ткут, в снежной воде промывают, на снегу отбеливают... Все в снегу - от первого волоконца пряжи до готовой сотканной ткани. И древние в книгах своих писали: "Есть креп, ибо есть снег. Снег следует называть отцом крепа". Деревенские женщины этой снежной стороны долгими зимними вечерами совершенствовали свое ремесло, выделывая креп. Симамура любил эту ткань. Рылся в лавке торговок старой одеждой, покупал старинный креп на летнее кимоно. Он до того ему нравился, что, используя свои связи с торговцами старинными театральными костюмами "Но" еще с тех времен, когда он увлекался национальными танцами, он всегда просил оставлять для него креп, если материя попадется добротная, высокого качества. Он и нижнее кимоно шил себе из льняного крепа. Говорят, в старину после первых оттепелей, когда начиналось таяние снега и с окон снимали бамбуковые шторы, защищавшие от него жилища, устраивали первую ярмарку крепа. Были даже специальные гостиницы для оптовых торговцев мануфактурой, приезжавших в эти края из трех далеких столиц - Киото, Осака и Токио. На ярмарку съезжалось население всех окрестных деревень, где девушки-мастерицы всю осень и зиму просиживали за тканьем, готовя товар для такой ярмарки. Говорят, торговля и веселье шли вовсю, кругом пестрели балаганчики, стояли лотки и прилавки. К ткани пришивали бумажные ленточки с именем ткачихи и названием деревни, откуда она родом. Тут же, на ярмарке, определяли сорт - первый или второй. Тут же и невест выбирали. Обычно самый лучший креп получался у молодых женщин в возрасти от пятнадцати до двадцати пяти лет. С годами, видно, ткать становилось труднее и ткань не достигала такого совершенства. Девушки, наверно, старались изо всех сил, оттачивая свое мастерство и стремясь попасть в число первых мастериц, которых даже в этих местах можно было пересчитать по пальцам. Прясть начинали в октябре, по старому лунному календарю, отделку заканчивали примерно в середине февраля следующего года. Девушки занимались этим в снежном затворничестве, всю душу вкладывая в свой труд, все время отдавая ему, тем более что в зимнюю пору тут ничем другим и нельзя было заниматься. Возможно, среди летних кимоно Симамуры были и такие, на которые пошел креп, вытканный в конце эпохи Эдо или в начале правления Мэйдзи. Свои кимоно Симамура тоже отбеливал в снегу. Правда, хлопотно было ежегодно отправлять их на отбелку туда, где некогда выткали материю, но Симамура вспоминал усердие девушек, работавших в старину в своем снежном затворничестве, и ему казалось, что, отправляя в эти края свои кимоно, принадлежавшие некогда неизвестно кому, он тем самым отдает дань уважения редкой ткани. При одной мысли о том, как разостланное на снегу кимоно впитывает в себя алые краски утренней и вечерней зари, как льняная ткань, очищаясь от летнего пота, становится снежно-белой, ему казалось, что он сам тоже "отбеливается", очищается. Конечно, он не видел, как отбеливают его вещи, - этим занимались токийские торговцы, и ему не дано было знать, применяют ли они старинный метод или действуют как-либо иначе. Профессия отбельщика существовала издавна. Сами ткачихи редко этим занимались, отдавали ткань или пряжу на отбеливание отбельщику. Белый креп отбеливают уже в ткани, а цветной - еще в пряже, натягивая ее на специальные рамы. Отбеливают примерно с конца января и до середины февраля. Как правило, для отбелки используют покрытые глубоким снегом поля и огороды. И ткань, и пряжу сначала замачивают в щелочной воде на целую ночь, утром несколько раз прополаскивают, отжимают и потом расстилают на снегу. И так несколько дней подряд. В старину писали, что картину, когда на окончательно отбеленный креп падают первые лучи солнца, сравнить ни с чем нельзя и что очень хотелось бы эту красоту показать жителям южных провинций. В снежной стране конец отбелки раньше считался праздником начала вечны. Места выделки льняного крепа находились недалеко от этих горячих источников, в низовьях реки, где горное ущелье, постепенно расширяясь, переходило в равнину. Симамуре казалось, что он может увидеть эти места из окна своего номера. Во все старинные городки, славившиеся производством крепа, в последнее время провели железную дорогу, и теперь они известны как центры текстильной промышленности. Однако Симамура ни разу здесь не был в разгар лета, когда носят креп, и в разгар зимы, когда его ткут. Ему еще не представлялось случая поговорить о производстве крепа с Комако, а совершать специальное путешествие по районам, где занимаются старинным ремеслом, ему как-то не хотелось. Но, послушав песенку Йоко, которую она распевала в купальне, Симамура подумал, что, живи эта девушка в старину, она бы, наверно, так же пела под жужжание прялки или под стук ткацкого станка. Такой уж у нее был подходящий голос для этого. Оказывается, сладить с льняной пряжей, которая тоньше шерстяной, без естественной влаги, даваемой снегом, не так-то легко. Оказывается, для нее просто необходим холодный зимний сезон. В старину об этом говорили так: "Вытканный в мороз лен холодит в жару, приятен для тела и выражает естество мрачного холода и светлого тепла". Эти мрак и свет, холод и тепло, казалось, были и в Комако, сжимавшей Симамуру в объятиях. Ее тело и холодило, и вызывало в нем жалость своим жаром. Такая пылкая привязанность, какую проявляет Комако, вряд ли будет длиться долго. Вот и креп тоже ведь изнашивается... Пусть эта ткань - произведение своеобразного искусства, пусть она долговечна - ее ведь можно носить пять-десять лет, а при бережном обращении и более, но и она постепенно приходит в негодность. А у любви нет и таких сроков, недолговечна она, любовь, ее век куда короче... И вдруг перед глазами Симамуры предстала другая Комако, Комако, родившая сына от какого-то другого человека. Симамура вздрогнул и огляделся. И подумал, что устал он, очень устал. Он так долго был здесь, что, казалось, забыл о семье. Забыл, что рано или поздно ему придется к ней вернуться. Конечно, он мог уехать, мог расстаться с Комако, но у него уже вошло в привычку ждать ее прихода. Очевидно, в этой привычке и было все дело. И чем неудержимее, чем исступленнее стремилась к нему Комако, тем больше он изводился от собственного оцепенения, словно он лишь наблюдал за ней с какой-то звериной жестокостью, с хищной безжалостностью. Симамура не мог понять, почему она его так любит, почему стремится раствориться в нем, войти в его душу. Но она входила, растворялась, проникала вся целиком, а он ведь, кажется, абсолютно ничего не давал ей, ничем не мог с ней поделиться. Симамура даже слышал глухой звук, словно Комако все время бьется о деревянную стену. И еще было у него такое ощущение, будто он весь, до самого сердца, засыпан снегом. Но разве женщина в силах вечно выносить такой эгоизм?.. И Симамуре казалось, что, уехав отсюда, он уже больше не осмелится заявиться на эти источники. Симамура облокотился о хибати, который обдал его своим свистом, словно возвещал о наступлении снежной поры. Это свистел, как ветер в соснах, старинный чугунный, сработанный в Киото чайник, стоявший на хибати. Его принес в номер Симамуры хозяин гостиницы. Чайник был искусно инкрустирован серебряными птицами и цветами. Свист у чайника был двух оттенков - ближний и дальний свист ветра в соснах, но за дальним чудился еще какой-то тонкий звук, словно где-то не переставая звенел крохотный колокольчик. Симамура, приблизив ухо к хибати, вслушался в переливы этого колокольчика. И вдруг там, в неведомой дали, наполненной дробным звоном, он увидел маленькие ножки, шагавшие мелкими шажками в одном ритме с колокольчиком, - ножки Комако. Симамура испугался и подумал, что пора ему уезжать. И тогда у него возникло решение объехать места, где производится креп. Эта поездка, думалось ему, послужит толчком, чтобы окончательно распрощаться с горячими источниками. Но он не знал, какой из городов, стоявших в низовьях реки, выбрать. В большой город, центр текстильной промышленности, ехать не хотелось. Он специально сошел на глухой, пустынной станции и сразу попал на главную улицу, типичную для старинных городков, располагавшихся у почтового тракта. Крыши домов, выступая далеко вперед, нависали над улицей. По краям они поддерживались столбами, выстроившимися в ряд вдоль дороги. Это походило на танасита, как в свое время в Эдо называли такие крыши, но здесь эти крыши издавна именовали просто навесом. В снежные месяцы под навесами ходили, как по крытой улице. По одной стороне дороги навесы были во всех домах. Они, не прерываясь, тянулись от одного дома к другому, и снег с крыш можно было сбрасывать только на середину улицы. Сброшенный снег обычно отгребали в одну сторону, и там образовывался высоченный вал. Кое-где в этих снежных валах приходилось прорывать траншеи, чтобы с одной стороны улицы перейти на другую. У местных жителей, кажется, даже было такое выражение: "Нырять в сугробы". В деревне на горячих источниках, где жила Комако, хоть и находившейся так же, как и этот город, в снежном краю, навесные крыши соседних домов не соприкасались. Сплошные навесы Симамура увидел впервые здесь, они были ему в диковинку, и он прошелся под ними. Под навесами царил полумрак, некоторые столбы, поддерживавшие крыши, покосились и прогнили у основания. Симамура шел, и ему казалось, что он заглядывает внутрь домов, в их сумеречное уныние, веками погребенное под снегом. Жизнь ткачих, из года в год отдававших все свои силы работе, из года в год натруживавших свои искусные руки, была отнюдь не такой приятной и светлой, как произведение их рук - креп. В старинных книгах, рассказывающих о производстве крепа, приводятся тексты танского поэта Цзоу Тао-юй, писавшего о тяжком труде ткачих. Не было ни одного дома, говорилось в книгах, где бы держали наемную ткачиху, ибо для того, чтобы соткать штуку крепа, требовалось очень много времени и труда, и держать работницу было невыгодно. Претерпевавшие все тяготы труда безвестные мастерицы давным-давно умерли, и только прекрасный креп остался памятью о них. Теперь такие, как Симамура, носят роскошные кимоно из старинного крепа, который дает летом прохладу их телу. Вообще-то в этом ничего удивительного не было, но Симамура вдруг почти задохнулся от удивления. Неужели деяния любви, совершенные человеком когда-нибудь где-нибудь со всем пылом сердца, потом возвращаются к нему болезненными ударами кнута?.. Симамура вышел из-под навеса на середину улицы. Улица была прямой, длинной, как и полагалось ей быть на проезжем тракте, тянущемся от одной почтовой станции к другой. Наверно, старинный тракт начинался от деревни с горячими источниками. Все было таким же, как там, - и дранка на крышах, и камни. Поддерживавшие навес столбы отбрасывали бледную тень. Близился вечер. Осматривать было больше нечего, и Симамура снова сел в поезд и сошел на другой станции. Городок был такой же, как предыдущий. Симамура послонялся по улицам, съел порцию лапши, чтобы согреться. Столовая, где он ел лапшу, стояла на берегу реки, которая, очевидно, брала начало в районе горячих источников. Было видно, как по мосту все время проходили монахини по двое, по трое. На ногах у них были варадзи28, за спиной у некоторых болтались круглые широкополые соломенные шляпы. Вероятно, они возвращались после сбора подаяния. - Откуда здесь взялось столько монахинь? - спросил Симамура у женщины, подавшей ему лапшу. - А тут неподалеку в горах есть женский монастырь. Скоро снегопады начнутся, тогда им трудно будет оттуда выбираться. В наступающих сумерках гора за мостом выделялась белизной уже покрывшего ее снега. В этом краю, когда опадает листва и начинают дуть холодные ветры, наступают зябкие облачные дни, предвестники снега. Высокие горы, дальние и ближние, постепенно белеют, и местные жители говорят, что "закружило вершины". В приморских районах осенью шумит море, в горных - шумят горы. Здесь такой шум называют "утробным шумом". Здесь знают: если "закружило вершины" и если с гор доносится "утробный шум", значит, до снега уже недолго. Симамура вспомнил, что читал об этом в старинных книгах. Первый снег выпал в тот день, когда Симамура, проснувшись утром, услышал "Утай" в исполнении постояльцев гостиницы, приехавших любоваться осенней листвой. Интересно, отшумели ли уже в этом году моря и горы? Может быть, здесь, на горячих источниках, где он жил один, постоянно общаясь только с Комако, у него обострился слух? Во всяком случае, при одной мысли о шуме моря и шуме гор Симамуре чудилось, что его слух улавливает далекие вздохи. - Значит, у монахинь скоро начнется зимнее затворничество? А сколько их там? - Да много, наверно. - Интересно, чем они занимаются во время своего зимнего сидения? В монастыре, кроме них, никого, вокруг только снег. Почему бы им не заняться выделкой крепа, которым издавна славятся эти места? Женщина только усмехнулась. Симамура около двух часов проторчал на станции в ожидании обратного поезда. Когда машина, миновав железнодорожный переезд, поравнялась с храмовой криптомериевой рощей, показался одинокий, хорошо освещенный дом. Симамура вздохнул с облегчением. Это был ресторанчик "Кикумура". У входа стояли и разговаривали несколько гейш. Не успев всех толком разглядеть, Симамура уже знал, что среди них находится Комако, и сейчас видел только ее одну. Скорость машины вдруг упала. Очевидно, шофер, которому было известно об отношениях Симамуры с Комако, как бы невзначай замедлил ход. Но Симамура вдруг отвернулся и стал смотреть назад. На снегу оставался отчетливый след от колес машины. При свете звезд глаза видели неожиданно далеко. Наконец машина поравнялась с Комако. Женщина, вдруг зажмурившись, сорвалась с места и вцепилась в машину. Машина не остановилась, но шла очень медленно, поднимаясь вверх по склону. Сжавшись на подножке, Комако крепко держалась за ручку дверцы. Комако стремительно бросилась вперед и словно прилипла к машине. Ее поведение не показалось Симамуре ни неестественным, ни опасным. Он почувствовал тепло, как от прикосновения какой-то легкой волны. Сквозь толстое стекло заструился цветной рукав ее нижнего кимоно, выбившийся из-под верхнего, и обжег застывшие от холода веки Симамуры. Припав лбом к стеклу, Комако пронзительно крикнула: - Где ты был?! Где ты был, я тебя спрашиваю? - Осторожно, сорвешься! - так же громко крикнул в ответ Симамура, но это была всего лишь сладостная игра. Открыв дверцу, Комако боком упала на сиденье. Но в этот миг машина остановилась. Они были у подножия горы. - Ну, говори, куда ездил? - Да так... - Куда? - Просто так, без определенной цели. Комако расправила подол кимоно. Это был жест профессиональной гейши, а Симамура почему-то вдруг страшно удивился. Шофер молчал. Симамура подумал, что совсем уже нелепо оставаться в машине, которая стоит в тупике. - Сойдем. - Комако положила руки к нему на колени. - Ой, какие холодные! Почему ты не взял меня с собой? - Действительно, почему... - Что, что?.. Какой ты все-таки смешной! Весело смеясь, Комако поднималась по каменным ступеням крутой тропинки. - А я видела, как ты уезжал. Это было часа в два или в начале третьего. - Гм... - Услышала шум машины и вышла посмотреть. А ты даже не обернулся. - Что? - Не обернулся назад. Почему не обернулся и не посмотрел? Симамура был поражен. - Ты, значит, не видел, что я тебя провожаю? - Не видел. - Так я и думала. - Комако опять весело рассмеялась и прижалась к нему плечом. - Почему не взял меня с собой? А холодно-то как стало! Противно... И вдруг прокатился гром набата. Они разом обернулись. - Пожар, пожар! - Да, пожар. Горело в середине деревни. Из черного, поднимавшегося клубами дыма выскакивали огненные языки. Выскакивали и исчезали. Пламя уже лизало карнизы соседних домов и, казалось, бежало дальше. - Где это? Не рядом ли с домом учительницы, где ты жила? - Нет. - А где же? - Повыше. Ближе к станции... Огонь, пробив крышу, взвился столбом. - Боже мой, это же здание для откорма шелковичных червей горит! Дом шелковичных червей! - Комако прижалась лицом к плечу Симамуры. - Дом шелковичных червей! Дом шелковичных червей! Огонь разгорался все больше. Хотя отсюда, с высоты, полыхавший под звездным небом пожар и казался игрушечным, но все равно внушал необъяснимый страх. Казалось, вот-вот донесется треск бушующего пламени. Симамура обнял Комако. - Ну, успокойся, успокойся! - Нет, нет, нет, не хочу! Комако затрясла головой и заплакала. Симамура держал ее лицо в ладонях. Оно казалось ему маленьким, меньше, чем на самом деле. На висках пульсировали жилки. Комако расплакалась, увидев пожар, но Симамура не поинтересовался, почему она плачет, просто обнял ее. Внезапно она перестала плакать, подняла лицо. - Понимаешь, ведь сегодня вечером в доме шелковичных червей кино показывают. Там ведь народ, полно народу... - Это действительно беда! - Пострадают люди, сгорят! Сверху донесся шум голосов, и они сломя голову побежали в гору по каменным ступенькам. В гостинице на втором и третьем этажах все седзи были настежь. Люди стояли на галереях, ярко освещенные лившимся из окон светом. Все выскочили посмотреть на пожар. Засохшие хризантемы во дворе гостиницы в сиянии звезд, слившемся с электрическим светом, отчетливо выступали из мрака и, казалось, отражали далекое пламя. За клумбами хризантем тоже стояли люди. Рядом с Комако и Симамурой вдруг вынырнули из темноты несколько гостиничных служащих. Напрягая голос, Комако спросила: - Скажите, это дом шелковичных червей горит? - Он самый. - А люди, люди-то как же? - Ну, пока еще можно кое-что сделать. Сейчас спасают людей... Это кинопленка загорелась, а потом все вспыхнуло... Нам по телефону сообщили... Смотрите, смотрите, что делается! - Один из служащих вдруг вытянул руку. - Говорят, детей прямо со второго этажа бросают. - Мужчина стал спускаться вниз. - Что же делать-то, что делать? - Комако тоже начала спускаться по лестнице, словно стараясь догнать служащего. Но их обогнали спешившие вниз люди. Подхваченная толпой, Комако побежала. Следом за ней побежал и Симамура. Снизу пожара не было видно. Виднелись лишь отдельные языки пламени, время от времени поднимавшиеся над крышами домов. Гром набата нарастал, и с ним нарастала тревога. Люди мчались все быстрее. - Смотри не поскользнись, гололед, - сказала Комако, обернувшись к Симамуре, и вдруг остановилась. - Послушай, а тебе-то зачем идти? Я - другое дело, я за людей беспокоюсь. Обескураженный этими словами, Симамура огляделся и увидел рельсы. Они уже дошли до железнодорожного переезда. - Млечный Путь... Как красиво... - сказала Комако, взглянув на небо, и опять побежала. "А-а... Млечный Путь..." - подумал Симамура, тоже бросив взгляд на небо. И у него сразу возникло такое чувство, словно его тело вплывает в этот Млечный Путь. Млечный Путь был совсем близко, он притягивал. Может быть, Басе29, плывя по бурному морю, видел ту же яркую бесконечность над своей головой?.. Млечный Путь льнул к земле всей своей наготой и стекал вниз. Он был тут, совсем рядом. До сумасшествия обольстительный. Настолько прозрачный и ясный, что была видна каждая серебристая пылинка светящихся туманностей. И все же взгляд утопал в бездонной глубине Млечного Пути. - Эге-гей! - окликнул Симамура Комако. - Я зде-есь! Беги сюда-а! Комако бежала в сторону черневшей под Млечным Путем горы. Должно быть, Комако подхватила подол кимоно, и каждый раз, когда она взмахивала руками, красное нижнее кимоно то больше, то меньше выбивалось из-под верхнего. Симамура видел, как красные полы вспыхивают в звездном свете. Симамура бежал изо всех сил. Замедлив шаг, Комако опустила подол кимоно, схватила Симамуру за руку. - Ты тоже пойдешь? - Да, пойду. - Любопытный. - Комако снова подобрала подметавший снег подол кимоно. - Иди в гостиницу, а то надо мной смеяться будут. - Хорошо, только провожу тебя немного. - Да неудобно мне перед людьми! Хоть и пожар, все равно... Симамура кивнул и остановился, но Комако продолжала медленно идти, держа его за руку. - Знаешь что? Подожди меня. Я быстро вернусь. Где тебе удобно подождать? - Все равно где. - Ну тогда проводи меня еще немного, и там... - Комако, заглянув ему в лицо, вдруг покачала головой. - Нет, не могу я так больше! Комако порывисто обняла его. Симамура пошатнулся. У обочины дороги из неглубокого снега торчали стебельки лука. - Это жестоко, жестоко! - Комако говорила захлебывающейся скороговоркой. - Ты сказал, что я хорошая, помнишь? Но зачем человек, который должен исчезнуть, говорит такие слова? Симамура вспомнил, как Комако все вонзала и вонзала в татами шпильку. - Я заплакала, помнишь? И когда домой пришла, тоже плакала. Мне страшно расставаться с тобой. И все же уезжай скорей, это будет лучше... Не смогу я забыть, как плакала от того, что ты мне сказал. Симамура вспомнил свои слова, которые с особой силой врезались в память женщины, потому что сначала она неправильно их истолковала. Сердце у него сжалось. Но тут с пожара донеслись громкие голоса. Огонь разгорелся с новой силой. В небо поднялись фонтаны искр. - О господи, опять разгорается! Какое пламя!.. Они побежали, словно ища в этом свое спасение. Комако бежала быстро. Ее гэта, казалось, едва касались твердого от мороза снега. Руками она не размахивала, а только отставила локти. Какая она изящная, подумал Симамура, глядя на ее напряженную, с высоко вздымавшейся грудью фигуру. Симамура скоро стал задыхаться. Да и то, что он все время смотрел на Комако, мешало ему бежать. Но и Комако вдруг задохнулась и, пошатнувшись, прислонилась к Симамуре. - От холода глаза слезятся. Щеки горели, а глазам было холодно. У Симамуры глаза тоже слезились. Он мигнул и увидел, как расплывается Млечный Путь. Симамура сделал усилие и не дал слезам упасть. - Млечный Путь каждую ночь такой? - Что?.. Млечный Путь?.. А-а... Да, красивый... Нет, наверно, не каждую ночь. Небо сегодня очень ясное. Млечный Путь брал начало там, откуда они шли, и тек в одном с ними направлении. Лицо Комако, казалось, плыло в Млечном Пути. И все же ее тонкий прямой нос сейчас не имел четкого контура, губы потеряли цвет. Симамуре просто не верилось, что вокруг так темно, несмотря на сияние, заливавшее все небо. Звездный свет, вероятно, бледнее луны в новолуние, но Млечный Путь гораздо ярче самой полной луны, и было странно, что сейчас, в бледном мерцании, когда на земле нет ни одной тени, лицо Комако смут