в встрепенулся. -- Соглядатаями обзавелся? Кто тебе сказал? Ни с кем! Он поднялся, направился к озеру, вошел по колени в воду, умылся, затем вернулся к работникам и, видя, как те с удовольствием едят и смеются, не выдержал: -- Вы здесь проводите время за едой и питьем, а другие идут ради вас на крест в Назарете! Сказав так и не в силах больше видеть рыбаков, Иаков направился в селение, бормоча что-то под нос. Почтенный Зеведей поглядел вслед сыну и покачал своей огромной головой: -- Ну, и повезло же мне с сыновьями! Один вышел слишком мягким да богобоязненным, другой -- слишком строптивым: где ни появится, тут же вспыхивает ссора. Повезло, нечего сказать! Ни из того, ни из другого не вышло стоящего человека: в меру мягкого, в меру строптивого, то добряка, то пса кусающего, полудьявола-полуангела -- человека, одним словом! Он вздохнул и, чтобы прогнать печаль, ухватил леща. -- Благословенны да будут лещи, озеро, сотворившее лещей, и Бог, сотворивший озера! -- сказал Зеведей. -- Что уж тогда говорить почтенному Ионе, хозяин? -- сказал старый рыбак. -- Бедняга каждый вечер сидит на скале, смотрит в сторону Иерусалима и оплакивает своего сына Андрея. Этот тоже помешался. Нашел, видите ли, какого-то пророка, странствует вместе с ним, питаясь медом и акридами, хватает людей и окунает их в Иордан, чтобы обмыть, видите ли, от грехов! -- Вот и имей после этого сыновей! Принесите-ка флягу, ребята, там еще осталось вино. Эх, тоска берет! Галька зашуршала под медленными тяжелыми шагами, словно приближалось какое-то грузное, разъяренное животное. Почтенный Зеведей обернулся и привстал. -- Добро пожаловать. Иона, человече добрый! -- воскликнул он, вытирая залитую вином бороду. -- Я сейчас имел объяснение с сыновьями и с лещами. Иди-ка сюда! Объяснишься с лещами и расскажешь, что нового слыхать про твоего святого сына Андрея! Подошел плотный, низкого роста, босой, прожженный солнцем старый рыбак. Его огромная голова была покрыта густыми, курчавыми, седыми волосами, кожа -- чешуей, словно у рыбы, а глаза были мутными и усталыми. Наклонившись, он рассматривал собравшихся одного за другим, словно искал кого-то. -- Кого тебе, почтенный Иона? Или сказать лень? -- спросил Зеведей и посмотрел на его ноги, бороду и волосы с запутавшимися там рыбными костями и водорослями. Иона то раскрывал, то снова смыкал толстые потрескавшиеся губы, не произнося ни звука, словно рыба. Почтенный Зеведей хотел было засмеяться, но вдруг им овладел страх. Безумное подозрение вдруг закралось ему в душу, и он в страхе вытянул вперед руки, словно стараясь не подпускать к себе почтенного Иону. -- Послушай, а ты случайно не пророк Иона? -- воскликнул Зеведей, вскочив на ноги. -- Вот уже столько времени живешь среди нас и все скрываешь это? Отвечай, заклинаю тебя именем Адонаи! Святой настоятель обители рассказывал однажды, как акула проглотила пророка Иону, а затем извергла его, и он вышел из рыбьего нутра таким же человеком, как прежде. Да, клянусь верой, настоятель рассказывал о нем так, словно это был ты: его волосы и грудь были опутаны водорослями, а борода полна только что вылупившихся рачков. Прости, почтенный Иона, но если порыться у тебя в бороде, то там можно отыскать рачков. Рыбаки расхохотались, но в глазах почтенного Зеведея, смотревшего на давнего друга, был страх. -- Скажи, человече Божий, -- снова и снова спрашивал он. -- Ты и вправду пророк Иона? Почтенный Иона покачал головой: он не помнил, чтобы какая-то рыбина заглатывала его, но, впрочем, за столько лет борьбы с рыбами разве все упомнишь? -- Это он, он! -- бормотал почтенный Зеведей, шныряя повсюду взглядом, словно желая бежать прочь. Он знал, что пророки -- люди своенравные и доверять им нельзя: они могут исчезнуть в пламени, в море, в воздухе, а затем вдруг появиться перед тобой как ни в чем не бывало! Разве Илья не вознесся в небо верхом на огне? Однако он и сегодня жив и здоров, а вскарабкаешься на какую-нибудь горную вершину -- он тут как тут перед тобой! И с Енохом-бессмертным разве не то же самое? А теперь вот и пророк Иона пытается одурачить нас, будто он на самом деле рыбак, отец Петра и Андрея. С ним надо быть поласковее, эти пророки строптивы и сварливы, хлопот с ними не оберешься. Голос Зеведея стал мягче: -- Почтенный Иона, соседушка дорогой, кого ты ищешь? Не Иакова ли? Он возвратился из Назарета, но устал и отправился в село. Если ты хочешь спросить про сына своего Петра, то с ним все в порядке, не беспокойся, он скоро будет здесь, а тебе от него большой привет... Слышишь, почтенный Иона? Кивни хотя бы! Зеведей говорил ласково, гладя Иону по покрытым грубой кожей плечам. Кто его знает, в этом мире всякое случается, и не исключено, что это рыбообразное животное и в самом деле пророк Иона -- надо быть начеку! Почтенный Иона нагнулся, вытащил из котла маленького скорпиончика, положил его в рот и принялся жевать вместе с шипами. -- Я пойду, -- сказал Иона и повернулся спиной. Снова заскрипела галька. Чайка пролетела, едва не задев голову Ионы, задержалась на какое-то мгновение, хлопая крыльями в воздухе, словно высмотрев рачка, запутавшегося в волосах у старого рыбака, но затем, словно испугавшись, издала хриплый крик и улетела прочь. -- Смотрите в оба, ребята, -- сказал Зеведей. -- Ручаюсь головой, что это пророк Иона. Пусть двое из вас пойдут помочь ему, пока нет Петра, а то еще беды не оберемся! Двое верзил поднялись, посмеиваясь и робея в то же время. -- Эх, заработок -- тот же камень на шее, почтенный Зеведей! Пошли! Пророки что зверье дикое -- ни с того ни с сего разинут рот и сожрут с костями! Будьте здоровы! Почтенный Зеведей с удовольствием потянулся. С пророком он все уладил довольно удачно и теперь обратился к оставшимся работникам: -- Ну-ка, ребята, живее за дело! Наполняйте корзины рыбой и по селам! Только смотрите в оба: крестьяне ведь пройдохи, не то что мы, рыбаки, человеки Божьи, так что старайтесь дать поменьше рыбы и взять побольше зерна (пусть даже из прошлогоднего урожая), масла, вина, цыплят, кроликов... Понятно? Дважды два -- четыре! Рыбаки вскочили с места и принялись наполнять корзины. Вдали за скалами показался скачущий на верблюде всадник. Почтенный Зеведей всматривался в него, приставив руку к глазам. -- Эй, ребята, гляньте-ка, не сын ли это мой Иоанн? -- воскликнул он. Всадник приближался, двигаясь по сыпучему песку. -- Это он! Он! -- кричали рыбаки. -- Доброй вам встречи, хозяин! Скакавший уже прямо перед ними всадник помахал в знак приветствия рукой. -- Иоанн! -- окликнул его старый отец. -- Что за спешка? Куда ты? Остановись-ка, дай на тебя поглядеть! -- Некогда мне: настоятель помирает! -- Что с ним? -- Отказывается принимать пищу. Хочет помереть. -- Но почему? Почему? Ответ всадника потонул в воздухе. Почтенный Зеведей кашлянул, задумался на миг, покачал головой и сказал: -- Да хранит нас Бог от святости! Сын Марии смотрел, как Иаков в гневе спускается размашистым шагом к Капернауму. Он сел на землю, скрестив ноги, а сердце его было полно скорби. Почему он, так желавший любить и быть любимым, почему он вызывал в сердцах людских такую злобу? В этом был виновен он сам. Не Бог и не люди -- только сам он виновен. Почему он поступает столь малодушно? Почему, вступив на свой путь, он не имеет мужества пройти этот путь до конца? Нерешительный, несчастный, малодушный. Почему у него не хватает отваги жениться на Магдалине и тем самым спасти ее от позора и гибели? А когда Бог вонзает в него свои когти и велит: "Подымись!" -- почему он клонится долу и не желает подняться? А теперь почему им овладел страх, и он идет затеряться в пустыне? Неужели он думает, что Бог не отыщет его и там? Солнце стояло уже почти над головой, плач о зерне уже утих, измученные люди свыклись с несчастьем, вспомнили, что слезами горю не поможешь, и умолкли. Тысячи лет страдают они от несправедливости и голода, зримые и незримые силы угнетают их, однако они сносят все и худо-бедно живут, потому как научились терпению. Зеленая ящерица вылезла из колючего кустарника погреться на солнце, увидала над собой страшного зверя -- человека, испугалась, сердце ее сильно забилось под горлом, но она приободрилась, прильнула к теплому камню и, повернув круглый черный глаз, доверчиво смотрела на Сына Марии, словно приветствуя его, словно говоря ему: "Я увидела, что ты один, и пришла разделить твое одиночество". Сын Марии обрадовался и затаил дыхание, чтобы ненароком не спугнуть ящерицу. И пока он смотрел на ящерицу, чувствуя, как его сердце бьется в лад с ее сердцем, две бабочки порхали между ними, вновь и вновь подлетая друг к другу и не желая улетать. Обе они были черные, мохнатые, с красными пятнышками. Бабочки весело резвились, играли на солнце, а затем подлетели и уселись человеку на окровавленный платок, опустив свои хоботки на красные пятна, словно желая высосать кровь. Сын Марии ощутил их ласки на своей голове, вспомнил когти Божьи и показалось ему, что крылышки бабочек и когти Божьи возвещали ему одно и то же. "О, если бы Бог всегда мог нисходить к людям не орлом с острыми когтями, не молнией, а бабочкой", -- подумал юноша. Мысленно соединяя бабочек и Бога, он почувствовал, как что-то щекочет ему ступни, искоса взглянул вниз и увидел, что у него под ногами торопливо и озабоченно снуют крупные черно-рыжие муравьи, по двое и по трое перенося в широких челюстях пшеничные зерна. Они похитили эти зерна с поля у людей и тащили их в муравейник, славя своего Бога -- Великого Муравья -- за то, что он печется о своем избранном народе -- муравьях -- и посылает потопы на поля как раз тогда, когда нужно, когда зерно уже собрано на токах. Сын Марии вздохнул. "И муравьи ведь тоже создань Божьи, -- подумал он. -- И люди, и ящерицы, и цикады, поющие в масличной роще, и шакалы, воющие по ночам, и потопы, и голод..." За спиной у него послышалось чье-то дыхание. Юноша пришел в ужас. Он столько времени уже забыл и думать о ней, но она, Демоница, его не забывала. Теперь юноша слышал, как она дышит, сидя у него за спиной скрестив ноги. -- И Проклятие -- тоже создание Божье, -- прошептал Сын Марии. Всюду вокруг он чувствовал дыхание Божье, проносившееся над ним то тепло и доброжелательно, то яростно и беспощадно. Ящерица, бабочки, муравьи, Проклятие -- все было Богом. Он услышал звон колокольчиков на дороге и голоса и обернулся. Проходил длинный караван верблюдов, груженный дорогими товарами, а во главе его шел неприметный ослик. Должно быть, караван шел из пустыни, отправившись из Ниневии или Вавилона -- плодородного речного края праотца Авраама -- и вез шелковые ткани, пряности и слоновую кость, а, возможно, также рабов и рабынь. Направлялся же он к Великому морю, где плавают разноцветные корабли... Караван все шел, и не было ему конца. "Сколько богатств таит в себе этот мир, -- подумал Сын Марии, -- сколько чудес!" В хвосте каравана ехали, раскачиваясь в такт колышущейся поступи верблюдов, богатые чернобородые торговцы в зеленых тюрбанах, в длинных, до щиколоток, рубахах, с золотыми серьгами. Сын Марии испуганно вздрогнул. "Они остановятся в Магдале, -- внезапно пришло ему в голову. -- Они остановятся в Магдале, а дверь Магдалины открыта, открыта днем и ночью, и они войдут туда. Спасти ее! О, если бы я мог спасти ее! Спасти тебя -- нет, не племя Израилево, которое я не могу спасти, -- спасти тебя, Магдалина! Я не пророк и когда открываю уста, то даже не знаю, что сказать . Бог не помазал уста мои пылающим углем, не метнул в нутро мое свою молнию, дабы я запылал и бросился в неистовстве возглашать на дорогах! Да не будут слова моими, но да будут они Его словами, и да не будет мне о том заботы: я отверзну уста, но Он будет возглашать ими. Я не пророк, а простой, робкий человек, я не могу взять тебя с ложа позора, и потому иду в пустыню, в обитель молиться о тебе. Молитва всемогуща. Даже во время войн. Ибо пока держал Моисей свои длани воздетыми к небу, побеждали сыны Израилевы, а как только утомился он и опустил длани, терпели они поражение. Потому денно и нощно буду держать я воздетыми в небо длани мои за тебя, Магдалина!" Так сказал юноша и посмотрел на солнце. Едва оно станет клониться к закату, он отправится дальше в потемках, потому как желал миновать Капернаум, оставаясь никем не замеченным, а затем обогнуть озеро и войти в пустыню. Страстное желание добраться туда возросло еще более. Юноша снова вздохнул. -- О, если бы я умел ходить по воде, чтобы пройти через озеро напрямик! -- прошептал юноша. Ящерица все еще льнула к теплому камню, греясь на солнце, бабочки взлетели ввысь и исчезли среди света, муравьи продолжали носить урожай, наполняли им свои кладовые, снова спешили в поле и снова возвращались оттуда с грузом. Солнце начало клониться к закату. Тени стали длиннее, путники встречались все реже, вечер опускался на деревья и на землю, покрывая их позолотой, а воды озера пришли в смятение, с каждым мгновением меняя цвет: алели, становились светло-лиловыми, темнели. В небе на западе повисла крупная звезда. "Сейчас придет ночь, сейчас придет черная дщерь Божья вместе со своими караванами -- звездами..." -- подумал Сын Марии, и звезды, еще не заполнив собою неба, заполнили мысли его. Он уже собирался встать и снова пуститься в путь, но тут услышал, как за спиной у него зазвучал рог и какой-то странник позвал его по имени. Юноша обернулся и в бледном вечернем свете заметил человека с узлом за плечами, который поднимался в гору, подавая ему знаки. "Кто бы это мог быть?" -- подумал Сын Марии, пытаясь разглядеть под узлом лицо странника. Он где-то уже видел эту бледную образину, редкую бороденку и кривые ножки... -- Это ты, Фома? -- закричал вдруг юноша. -- Ты снова стал бродить по селам? Хитрый косоглазый коробейник уже стоял перед ним, переводя дыхание. Он сбросил наземь узел, вытер пот с узкого лба, а его косящие глазки заиграли, но столь неоднозначно, что невозможно было понять, радовались ли они или насмехались. Сын Марии любил Фому и часто виделся с ним, когда тот проходил мимо мастерской с рогом за поясом, странствуя по селам. Фома ставил свой узел ему на верстак и принимался рассказывать о том, что видел вокруг, шутил, смеялся, поддразнивал. Он не верил ни в Бога Израиля, ни в других богов. -- Все смеются над нами, -- говорил он, -- за то, что мы режем для них козлят, воскуряем фимиам и воспеваем во все горло их прелести... Сын Марии слушал Фому, приоткрывая ему свое удрученное сердце, восхищался плутоватым разумом Фомы, который, несмотря на свою бедность, несмотря на все порабощение и злоключения своего народа, умел найти в себе силу смехом и насмешкой превозмогать рабство и бедность. Коробейник Фома тоже любил Сына Марии, видя в нем кроткого страждущего агнца, который нуждался в Боге и с блеянием семенил за Ним. -- Ты -- агнец. Ты -- агнец, Сыне Марии, но внутри тебя пребывает волк, и волк этот когда-нибудь сожрет тебя! -- часто говорил он со смехом, вытаскивая из-за пазухи гостинец -- то горсть фиников, то гранат, то яблоко, тайком сорванные в чьем-нибудь саду. -- Хорошо, что я нашел тебя, -- сказал Фома, переводя дыхание. -- Видать, Бог тебя любит. Куда это ты путь держишь? -- В обитель, -- ответил юноша, указывая рукой вдаль за озеро. -- Стало быть, хорошо, что я тебя встретил. Поворачивай обратно! -- Зачем? Бог... Но тут Фома разозлился. -- Будь добр, не путайся с Богом. До Него не добраться: нужно идти всю жизнь, да и смерть тоже, но Он, благословенный, бесконечен. Так что лучше оставь Его и не впутывай в наши дела. Хлопот у нас достаточно и с людьми -- бесчестными да хитромудрыми. И вот что: берегись Иуды рыжебородого! Перед тем, как покинуть Назарет, я видел, как он шептался с матерью распятого, а затем с Вараввой и еще несколькими головорезами зилотами, и слышал при этом твое имя. Так что берегись, Сыне Марии. Не ходи в обитель! Но тот только покачал головой. -- Все живые существа, -- сказал он, -- во длани Божьей. Кого Он захочет спасти -- того спасет, кого захочет убить -- того убьет. Разве можем мы противиться Ему? Я пойду туда, и да поможет мне Бог! -- Пойдешь? -- гневно воскликнул Фома. -- Пока мы здесь с тобой разговариваем, Иуда уже поджидает тебя в обители с ножом за пазухой! У тебя есть нож? Сын Марии ужаснулся. -- Нет. На что он мне? Фома засмеялся. -- Агнец... Агнец... Агнец... -- проговорил он и поднял узел с земли. -- Прощай! Поступай как знаешь! Я тебе говорю: "Беги!" -- а ты мне в ответ: "Пойду!" Ну, что ж, ступай, только потом пеняй на себя! Его косящие глазки заиграли, и он, насвистывая, стал спускаться. Уже совсем наступил вечер, земля потемнела, озеро исчезло, в Капернауме зажглись первые огни. Дневные птицы устроились на ночлег, спрятав голову под крыло, а ночные пробудились и вылетели на охоту. "Прекрасна и свята година сия, -- подумал Сын Марии. -- Теперь я могу незаметно отправиться в путь". На память ему пришли слова Фомы. -- Как Богу угодно, так и будет, -- тихо сказал юноша. -- Если Он толкает меня навстречу убийце моему, пойду к нему без промедления: да погибну от руки его, -- я в силах сделать это и сделаю это. Юноша обернулся. -- Пошли, -- сказал он своей невидимой спутнице и направился в сторону озера. Ночь была приятной, теплой, влажной, с юга дул легкий ветерок, Капернаум пахнул рыбой и жасмином. Почтенный Зеведей сидел у себя во дворе под большим миндальным деревом вместе со своей супругой Саломеей. Они уже поужинали и теперь беседовали. В доме ворочался на постели их сын Иаков. Распятый Зилот, соглядатай -- Сын Плотника, новая несправедливость, которую Бог учинил людям, забрав у них урожай, путались в его мыслях и бередили душу, не давая уснуть. И болтовня старого отца тоже злила его. Он сорвался на ноги, зажег свет, вышел во двор и направился к воротам. -- Куда ты? -- обеспокоенно спросила мать. -- На озеро. Хочу подышать ветерком, -- проворчал Иаков и исчез во тьме. Почтенный Зеведей покачал головой и вздохнул. -- Мир перевернулся, жена, -- сказал он. -- Молодым стали тесно в собственной шкуре: они теперь и не ласточки, и не рыбы, они -- летучие рыбы. Море их уже не вмещает, и они взмывают в воздух, но и воздуха не приемлют, и потому снова ныряют в море. И так снова и снова! Совсем спятили. Возьми, к примеру, нашего сына -- твоего любимчика Иоанна. Обитель, видишь ли, молитвы, посты, Бог. В лодке ему стало тесно, уместиться в ней не может. А теперь и этот, Иаков, которого я считал благоразумным. И он, запомни мои слова, туда же паруса поворачивает. Видела, как он сегодня распалился да расходился так, что и дом ему стал тесен? Это, конечно, не моя забота, только кто ж будет распоряжаться моими челнами да работниками? Все мои труды, стало быть, насмарку пойдут? Не по душе мне все это, женушка дорогая. Принеси-ка лучше вина да осьминога на закуску, хоть в себя приду! Почтенная Саломея сделала вид, будто не слышит. Сегодня ее старик уже хватил лишку -- будет! И она попробовала переменить разговор: -- Не печалься, они еще молоды, это пройдет. -- А ведь и вправду, жена. Ты мыслишь по-женски. Чего это я голову ломаю? Ведь так оно и есть. Они еще молоды, это пройдет. Молодость, что болезнь -- проходит. И я в молодые годы тоже был легко возбудим, ворочался в постели, думая, что хочу Бога. А хотелось мне жены -- тебя, Саломея! Взял я тебя и сразу же успокоился. То же происходит и с нашими сыновьями, что тут долго думать! Вот мне и полегчало, женушка родная! Принеси-ка вина да осьминога на закуску -- выпью за твое здоровье, дорогая моя Саломея! А чуть поодаль, в соседнем квартале, почтенный Иона одиноко сидел в своей хижине и чинил у светильника невод. Все чинил и чинил, но думы и помыслы его были обращены не к покойной супруге, преставившейся в эту же пору год назад, не к легкомысленному сыну Андрею, не к другому сыну, взбалмошному Петру, все еще шатавшемуся по тавернам Назарета, бросив его, старика, при челне тягаться в одиночку с рыбами. Он размышлял о словах Зеведея и пребывал в полном замешательстве. А что если он и в самом деле пророк Иона? Старик посмотрел на свои руки, ноги, бока, сплошь покрытые чешуей. Даже его дыхание пахло рыбой, даже пот его был рыбьим. Иона вспомнил, что, когда третьего дня он оплакивал покойную жену, слезы его тоже пахли рыбой. Плут Зеведей был прав: в бороде у него иной раз попадались рачки... Что если он и в самом деле пророк Иона? Так вот почему не любит он болтать и слова из него словно клещами вытаскивают, а когда ступает по земле, то все спотыкается да шатается, но как только входит в озеро, -- какое облегчение, какую радость чувствует от того, что вода вздымает его в своих объятиях, ласкает, лижет его, плещет у него в ушах, говорит с ним, а он, точь-в-точь как рыба, отвечает ей без слов, выпуская пузыри изо рта! "Конечно же, я -- воскресший пророк Иона. Акула извергла меня, но теперь я обрел знание, стал пророком, но прикидываюсь рыбаком и не пророню о том ни слова, а то еще хлопот не оберешься..." Он улыбнулся, довольный собственным лукавством. "Хорошо это у меня вышло, -- подумал Иона, -- и никто не смог разоблачить меня за столько лет, даже я сам, один только чертов Зеведей -- спасибо ему! -- открыл мне глаза..." Он уронил на пол снасти, удовлетворенно потер руки, открыл шкафчик, вытащил оттуда флягу, запрокинул короткую и толстую чешуйчатую шею и принялся пить с булькающим звуком. Два довольных старика выпивали в Капернауме, а наш ночной странник все шел и шел по берегу, погруженный в раздумья. Он был не один, потому как слышал у себя за спиной скрип песка. Новые торговцы спешились во дворе Магдалины и теперь, сидя со скрещенными ногами, на покрытом галькой дворе в ожидании своей очереди, не спеша беседовали друг с другом, жуя финики и жареных крабов. В обители монахи уложили настоятеля посреди его кельи и бодрствовали над ним. Настоятель еще дышал и смотрел на открытую дверь округлившимися глазами с напряженным, изнуренным лицом и, казалось, прислушивался. -- Он слушает, не прибыл ли раввин из Назарета исцелить его... -- Он слушает, не приближаются ли черные крылья архангела... -- Он слушает, не раздаются ли шаги приближающегося Мессии... Так тайком переговаривались между собой взиравшие на него монахи, и у каждого из них душа была готова в этот час к восприятию чуда. Все они напрягали слух, но не слышали ничего, кроме молота, стучавшего по наковальне где-то в углу двора. Это Иуда развел огонь и трудился среди ночи. 10. Далеко-далеко в Назарете сидела в своей хижине у горящего светильника Мария, жена плотника Иосифа. Дверь хижины была открыта, и Мария мотала пряжу. Мотала она в спешке, потому как решила отправиться на поиски сына по окрестным селам. Она мотала шерсть, но мысленно была далеко: кружила по полям, устремлялась в Магдалу и Капернаум, металась, отчаявшаяся и одинокая по берегам Геннисаретского озера. Мысленно она устремилась на поиски сына. "Он снова бежал без оглядки, снова Бог донимает его своим стрекалом, не щадя ни его, ни меня. В чем мы перед Ним провинились? Таковы уготованные нам радость и слава? Зачем Ты покрыл цветом посох Иосифа и отдал меня в жены этому старику? Зачем Ты метнул молнию и оплодотворил чрево мое единственным порченым сыном? Я цвела, словно древо миндальное, покрытое цветом от корней до самой вершины, когда держала его у груди своей. Проходившие мимо соседи с восхищением смотрели на меня и говорили: "Ты самая счастливая женщина, Мария!" Идущие мимо караваны останавливались, купцы сходили с верблюдов, клали дары к ногам моим и говорили: "Кто эта женщина, что расцвела, словно древо миндальное?" Но нежданно налетел ветер, и цвет мой осыпался... И теперь, скрестив руки на осиротевшей груди, я взываю к Тебе с мольбой: "Да свершится воля Твоя, Господи! Ты дал мне расцвесть, и от Твоего же дуновения потеряла я листву. Есть ли надежда, что я расцвету вновь, Господи?" "Разве нет надежды сердцу моему обрести покой? -- спрашивал себя и ее сын, когда, огибая озеро ранним утром, увидел он обитель, вклинившуюся между зелено-красных скал. -- Почему по мере приближения к обители сердце мое трепещет все сильнее? Разве не вступил я на путь истинный, Господи? Не Ты ли направил меня к этому святому скиту? Так почему же Ты не желаешь простереть длань свою, дабы утешить сердце мое?" Два монаха в белоснежных одеждах вышли из широких врат обители и, поднявшись на скалу, вглядывались в сторону Капернаума. -- Нет еще... Нет... -- сказал один из них -- коротконогий, горбатый, полоумный. -- Не поспеет, не застанет его в живых, -- сказал другой -- верзила, рот которого, с акульим разрезом губ, доходил до самых ушей. -- Послушай-ка, Иеровоам, я сам постою здесь в дозоре, пока не покажется верблюд, -- Пойду погляжу, как он помирает, -- обрадовался горбун и стал спускаться со скалы. Сын Марии в нерешительности стоял на пороге обители. Входить или не входить? Сердце его тревожно стучало. Круглый двор был покрыт плитами. Ни деревца зеленого, ни цветка, ни птицы, только дикие сикоморы росли вокруг... Круглой нелюдимой пустыней казался этот двор, а вокруг него, словно могилы, высеченные в скале отверстия -- кельи. "И это Царство Небесное? -- спросил себя юноша. -- Разве здесь обретет покой сердце человеческое?" Он все стоял и смотрел, не решаясь переступить через порог. Две черные овчарки выскочили из угла и принялись лаять на него. Горбун увидел гостя, свистнул на собак, те умолкли, а горбун обернулся и внимательно осмотрел пришельца с ног до головы. Его глаза показались монаху очень печальными, одежда -- очень бедной, а ноги его кровоточили. Монаху стало жаль юношу. -- Добро пожаловать, брат! -- сказал горбун. -- Что за ветер занес тебя к нам в пустыню? -- Бог! -- глубоким, полным отчаяния голосом ответил Сын Марии. Монах испугался. Никогда еще не приходилось ему слышать, чтобы уста человеческие произносили имя Божье с таким ужасом. Он скрестил руки на груди и молчал. -- Я хочу видеть настоятеля, -- сказал гость спустя некоторое время. -- Ты его можешь видеть, а вот он тебя -- нет. Зачем он тебе? -- Не знаю. Сон мне приснился. Я пришел из Назарета. -- Сон? -- переспросил полоумный монах и рассмеялся. -- Страшный сон, старче, С тех пор сердце мое не находит покоя. Настоятель -- святой человек, Бог научил его толковать птичий язык и сновидения. Потому я и пришел. Ему никогда не приходило в голову явиться в обитель, чтобы вопросить настоятеля о смысле сновидения, увиденного в ту ночь, когда он мастерил крест: неистовое преследование, рвущийся вперед рыжебородый и устремившиеся за ним карлики с орудиями пыток в руках. Но теперь, когда он в нерешительности стоял на пороге обители, сновидение вдруг молнией пронеслось в его памяти. Вот почему я пришел! -- мысленно воскликнул юноша. -- Из-за этого сна. Бог послал его мне, чтобы указать путь, а настоятель даст ему истолкование". -- Настоятель при смерти, -- сказал монах, -- ты пришел слишком поздно, брат. Поворачивай обратно. -- Бог велел мне, -- сказал Сын Марии. -- Разве Он может обманывать людей? Монах захихикал. Он много повидал в жизни и поэтому не особенно доверял Богу. -- А разве Он -- не Бог? -- сказал монах. -- Что Ему на ум взбредет, то Он и сделает. Разве был бы Он всесильным, если бы не мог творить несправедливость? Он ласково похлопал гостя по спине, но его ручища была слишком тяжела и причинила юноше боль. -- Не горюй, -- сказал монах. -- Входи. Здесь я за старшего. Они вошли во двор. Поднялся ветер. По плитам кружился песок. Мутное кольцо опоясало солнце. Воздух потемнел. Посреди двора зиял пересохший колодец. Некогда здесь была вода, теперь же колодец был засыпан песком. На его выщербленных краях устроились погреться на солнце две ящерицы. Келья настоятеля была открыта. Монах взял гостя за плечо. -- Постой здесь, -- сказал он. -- Я спрошу разрешения у братьев. Никуда не уходи. Скрестив руки на груди, горбун вошел внутрь. Собаки стояли теперь по обе стороны у входа, вытянув шеи, словно принюхиваясь, и жалобно скулили. Настоятель лежал посреди кельи, ногами к двери, а вокруг чутко дремали в ожидании изнуренные всенощным бодрствованием монахи. Умирающий лежал на соломе. Лицо его пребывало в постоянном напряжении, глаза были открыты и обращены к распахнутой двери. Семисвечный светильник все еще горел у него в изголовье, освещая выпуклый блестящий лоб, ненасытные глаза, орлиный нос, иссиння-бледные губы и длинную белоснежную бороду, целиком закрывавшую обнаженную костлявую грудь. В глиняную курильницу на раскаленные угли бросили смешанный с розовым маслом ладан, и в воздухе стояло благоухание. Монах сразу же позабыл о цели своего прихода и уселся вместе с собаками на корточках у порога. Солнечные лучи уже достигли двери, готовые проникнуть внутрь и добраться до ног настоятеля, а Сын Марии все стоял снаружи и ждал. Было тихо. Слышалось только повизгивание псов, да еще доносились издали размеренные удары молота, медленно стучавшего по наковальне. Гость ждал долго. Уже наступил день, а про него забыли. И сам он забылся, стоя под лучами утреннего солнца. Ночь была прохладной, и теперь его промерзшие кости наслаждались теплом. Вдруг в полной тишине раздался голос монаха, стоявшего в дозоре на скале: -- Едут! Едут! Все бросились наружу, оставив настоятеля одного. Сын Марии набрался отваги, робко шагнул раз, другой и очутился на пороге кельи. Там, внутри, было спокойствие смерти, спокойствие бессмертия, бледно отсвечивали залитые солнцем худые ноги настоятеля. У потолка звенела пчела: черное мохнатое насекомое мягко кружилось вокруг семи свечей, перелетало от одного пламени к другому, словно выбирая, на котором из них сгореть. И вдруг настоятель шевельнулся. Собрав все силы, он поднял голову и тут же широко раскрыл глаза: рот его оставался открытым, а ноздри задрожали, жадно втягивая воздух. Сын Марии прикоснулся в знак приветствия рукой к левой половине груди, затем к губам и ко лбу. Губы настоятеля дрогнули. -- Ты пришел... Пришел... -- прошептал он так тихо, что Сын Марии даже не расслышал. На суровом печальном лице настоятеля появилась улыбка, полная несказанного блаженства. И сразу же глаза его закрылись, ноздри замерли, уста сомкнулись, а скрещенные на груди руки сползли по обе стороны тела с раскрытыми кверху ладонями. Между тем два верблюда опустились во дворе на колее, монахи подбежали к ним и помогли почтенному раввину спешиться. -- Он жив? Жив еще? -- в отчаянии спрашивал юный послушник. -- Еще дышит, -- ответил старец Аввакум. -- Все видит, все слышит, но не говорит. Первым в келью вошел раввин, а за ним послушник с драгоценным мешком, в котором были мази, травы и чудодейственные амулеты целителя. Два черных пса, поджав хвосты, даже не повернулись. Положив головы наземь, они скулили жалобно, словно люди. Услышав скуление, раввин покачал головой. "Я прибыл слишком поздно..." -- подумал он, но не сказал ничего. Раввин опустился на колени рядом с настоятелем, наклонился над ним, приложил руку к сердцу, приблизил губы к губам настоятеля. -- Слишком поздно, -- прошептал он. -- Я прибыл слишком поздно... Да продлится ваша жизнь, отцы! Монахи стали голосить и, склоняясь над покойником, благоговейно целовали его, как то велел порядок и в соответствии с чином каждого: отец Аввакум -- в глаза, прочие монахи -- в бороду и в раскрытые ладони, послушники -- в ноги. Кто-то взял с опустевшей скамьи настоятельский посох и положил его справа от святых останков. Стоя на коленях, почтенный раввин смотрел на покойника, не в силах оторвать от него глаз. Что означала эта торжествующая улыбка? Какой смысл заключало в себе таинственное сияние вокруг смеженных очей? Некое солнце падало на этот лик, некое солнце незаходящее, и не покидало его. Что это было за солнце? Раввин посмотрел вокруг. Стоявшие на коленях монахи продолжали свершать поклонение. Иоанн припал губами к ногам покойника и плакал. Почтенный раввин вопросительно переводил взгляд с одного монаха на другого и вдруг заметил в глубине кельи Сына Марии -- тот тихо и неподвижно стоял в углу, скрестив руки на груди. И на лице его была та же торжествующая и умиротворенная улыбка, что и на лице усопшего. -- Господи Всемогущий, Адонаи, -- в страхе прошептал почтенный раввин. -- Доколе Ты будешь искушать сердце мое? Помоги разуму моему познать и принять решение! На другой день яростное кроваво-красное солнце в темном венце взметнулось из песка. Горячий ветер подул с востока из пустыни. Мир покрылся мраком. Два черных монастырских пса попробовали было залаять, но в пасти им набился песок, и они умолкли. Припав к земле, верблюды ожидали с закрытыми глазами. Держась цепью друг за друга, чтобы не упасть, монахи медленно, на ощупь продвигались вперед. Они несли хоронить останки настоятеля, сбившись в кучу и крепко вцепившись в тело, чтобы защитить его от порывов ветра. Пустыня колыхалась, поднимаясь и опускаясь словно море. -- Это ветер пустыни, это дыхание Иеговы, -- прошептал Иоанн, тесно прижимаясь к Сыну Марии. -- Он иссушает всякий зеленый лист, заставляет иссякнуть всякий источник, наполняет рот песком. Мы оставим святые останки в яме, волны песка нахлынут и поглотят их. В какое-то мгновение -- в то самое мгновение, когда они переступали через порог обители, огромный, черный, рыжебородый кузнец с молотом на плече встрепенулся во мгле и посмотрел на них. Но тут же его укутал песок, и он исчез. Сын Зеведея увидел в смерче это чудище и в страхе схватил своего товарища за плечо. -- Кто это был? -- спросил он тихо. -- Ты видел его? Сын Марии не ответил. "Все это устроил Бог сообразно воле своей, -- подумал он. -- Здесь, в пустыне на краю света, свел Он со мною Иуду. Да свершится воля Твоя, Господи..." Согнувшись, монахи продвигались все вместе вперед, и ноги их вязли в горячем песке. Краем рясы они прикрывали рот и ноздри, но песчинки все же проникали им в горло и легкие. Старец Аввакум шел впереди. Ветер закружил его и швырнул наземь. Ослепленные песчаным облаком, монахи не видели этого и прошли прямо по его телу. Пустыня свистела, звенели камни, старец Аввакум кричал хриплым голосом, но никто не слышал его. "Почему дыхание Иеговы -- не свежий ветер, дующий с Великого Моря? -- хотел сказать Сын Марии своему товарищу, но не смог открыть рта. -- Почему ветер Иеговы не наполнит водой пересохшие колодцы в пустыне? Почему не любит он зеленой листвы и безжалостен к людям? О, если бы нашелся человек, который добрался бы до Бога, пал Ему в ноги и, прежде чем Тот испепелит его, поведал о страданиях человеческих, о страданиях земли и зеленого листа!" Иуда все, еще стоял у низкого входа в отдаленную келью, отданную ему под мастерскую, и хохотал, смотря на похоронную процессию, которая то вязла в песке и исчезала из виду, то снова, покачиваясь, продвигалась вперед. Он заметил того, за кем охотился, и его темные глаза вспыхнули. "Велик Бог Израиля, -- радостно прошептал Иуда. -- Все устраивает Он к лучшему. Это Он привел изменника к острию моего ножа". Иуда довольно погладил усы и вошел внутрь. В келье было темно, только в углу светились в небольшой печи раскаленные угли. Коротконогий монах -- полусвятой-полусумасшедший -- раздувал мехами огонь. -- Эх, отче Иеровоам! -- весело сказал кузнец. -- Так это и есть ветер Божий? Вот это по мне! И я бы так дул, будь я Богом! Монах рассмеялся. -- А я бы и вовсе не дул. Устал я... -- сказал он, откладывая мехи и вытирая пот со лба и шеи. Иуда подошел ближе: -- Не окажешь ли мне любезность, отче Иеровоам? Вчера в обитель пришел гость -- юноша с черной бородкой, босой, полоумный, как и твоя святость, и с повязкой на голове, на которой красные пятна. -- Я первым увидел его! -- гордо сказал монах. -- Это, дорогой мой кузнец, самый настоящий умалишенный. Говорит, будто видел сон и пришел из самого Назарета за его толкованием к настоятелю -- да простит его Бог! -- Послушай! Разве не ты ведаешь приемом гостей? Если кто-нибудь приходит сюда, разве не ты убираешь его келью, стелешь постель и приносишь еду? -- Конечно же, я. На другой службе от меня никакого толку, поэтому я ведаю приемом гостей: стираю, подметаю, кормлю наших посетителей. -- В таком случае, постели ему сегодня на ночь в моей келье. Не могу спать в одиночестве, что тут поделаешь, Иеровоам? Мне снятся дурные сны, Сатана приходит искушать меня, и я боюсь впасть во грех. А если рядом со мной слышно дыхание человеческое, я чувствую себя спокойно! Послушай, я подарю тебе ножницы для стрижки овец, и ты сможешь стричь себе бороду. Ты сможешь стричь и других монахов, и верблюдов, и никто больше не посмеет сказать, что ты ни на что не годен... Слышишь, что я тебе говорю? -- Давай сюда ножницы! Кузнец порылся в своем мешке и вынул оттуда огромные, покрытые ржавчиной ножницы. Монах схватил их, поднес к свету, стал раскрывать и снова закрывать с ненасытным восторгом. -- Велик Ты, Господи, и чудны творения Твои, -- прошептал он в беспредельном умилении. -- Итак? -- спросил Иуда, встряхнув монаха, чтобы вернуть его к действительности.-- Он будет у тебя вечером, -- ответил монах, прижал к себе ножницы и убежал. Монахи уже возвращались. Им не удалось уйти далеко от обители. Вихрь Иеговы кружил их и повергал наземь. Монахи нашли яму, скатили туда труп, стали звать старца Аввакума прочесть молитву, но не смогли найти его, и тогда почтенный раввин из Назарета наклонился над ямой и крикнул опустошенной, бездушной плоти: "Ты -- прах, так возвратись же во прах, душа покинула тебя, и нет больше нужды в тебе, ибо долг твой тобою исполнен. Ты исполнило свой долг, тело, ты помогло душе снизойти в изгнание земное, провести несколько солнц и лун среди песка и камней, согрешить, выстрадать, возжелать родины своей -- неба и отца своего -- Бога. Ты больше не нужна настоятелю, плоть, растворись же!" Пока раввин говорил, на труп настоятеля уже опустился тонкий слой песка, покрывший его лицо, бороду, руки. Затем поднялись новые песчаные тучи, и монахи отправились в обратный путь. В ту минуту, когда ведавший приемом гостей полоумный схватил ножницы и убежал, ослепшие, с потрескавшимися губами и опрелыми подмышками монахи, еле держась на ногах, входили в обитель, таща с собой старца Аввакума, которого нашли на обратном пути наполовину засыпанного песком. Почтенный раввин протер влажной тряпкой глаза, губы и шею, опустился на корточки перед опустевшей скамьей настоятеля и стал слушать, как за запертой дверью иссушает и разрушает мир дыхание Иеговы. В голове его от виска к виску проходили друг за другом пророки: в таком же горячем воздухе взывали они к Богу, таким же горячим должны были чувствовать они приближение Господа Всесильного к устам и очам своим. "Бог есть пустыня, ветер, зной, молния, но не сад цветущий -- я знаю это, -- шептал он. -- Сердце же человеческое -- лист зеленый, несомый в вихре и иссушаемый Богом. Что делать, как вести себя, дабы смягчился лик Его? Когда мы приносим Ему в жертву агнцев, Он кричит: "Не желаю я мяса, только псалмы утоляют глад мой!" Но лишь откроем мы уста и начнем песнопения, Он снова кричит: "Не желаю я слов, одно лишь мясо