агнца -- сына моего единственного -- насыщает глад мой!" Почтенный раввин вздохнул. Он устал, а думы о Боге только раздражали его. Раввин стал искать место где-нибудь в углу, желая прилечь. Уставшие, измученные бессонницей монахи разбрелись по кельям, чтобы уснуть и увидеть во сне настоятеля. Сорок дней душа его будет кружить вокруг обители, входить в кельи, смотреть, что делают монахи, давать им наставления и журить их. Итак, монахи улеглись, чтобы отдохнуть и увидеть во сне настоятеля. Почтенный раввин огляделся вокруг, но никого не было. Только два черных пса вошли, улеглись на плитах и, скуля, принюхивались к пустой скамье. Снаружи стучался в дверь, тоже пытаясь проникнуть внутрь, разъяренный вихрь. Раввин хотел уж было прилечь рядом с собаками, но тут заметил Сына Марии, который неподвижно стоял в углу и смотрел на него. Сон сразу же улетучился с его отяжелевших век, он беспокойно сел и кивком велел сыну своего брата подойти ближе. Тот словно только и ожидал этого призыва. Горькая улыбка появилась на устах юноши. Он приблизился. -- Садись, Иисусе, -- сказал раввин. -- Я хочу поговорить с тобой. -- Я слушаю, -- сказал юноша, опускаясь рядом на колени. -- Я тоже хочу и должен поговорить с тобой, дядя Симеон. -- Что ты здесь шатаешься? Мать твоя ходит по селам, ищет тебя и места себе не находит. -- Она ищет меня, а я ищу Бога, стало быть, встретиться мы никогда не сможем, -- ответил юноша. -- Сердца у тебя нет. Ты никогда не любил, как любят люди, ни отца, ни мать... -- Тем лучше. Сердце мое -- уголь пылающий и жжет того, к кому приближается. -- Что с тобой? Как ты можешь говорить такие слова? Чего тебе не хватает? -- сказал раввин, вытягивая шею, чтобы лучше видеть Сына Марий. -- На глазах у тебя слезы. Какая-то тайная печаль гложет тебя, дитя мое. Открой мне свою печаль, и тебе полегчает. Какая-то глубокая боль... -- "Какая-то"? -- прервал его юноша, и лицо его исчезло в горькой усмешке. -- "Какая-то"? Да их целое множество! Душераздирающий вопль поверг раввина в ужас. Он положил руку на колено юноше, желая ободрить его. -- Я слушаю, дитя мое, -- мягко сказал раввин. -- Открой мне свои страдания, дай им выйти наружу -- они свирепствуют во мраке, но свет убивает их. Не стыдись и не бойся! Говори! Но Сын Марии не знал, о чем говорить, с чего начать, что сокрыть как неприличное глубоко в душе, в чем исповедаться, чтобы обрести покой. Бог, Магдалина, семь грехов, кресты, распятые проходили и исчезали друг за другом, разрывая все внутри него... Раввин гладил ему колени и смотрел на него с немой мольбой. -- Не можешь, дитя мое? -- тихо и нежно спросил он наконец. -- Не можешь? -- Не могу, дядя Симеон. -- Много у тебя искушений? -- спросил раввин еще тише, еще нежнее. -- Много. Много... -- с ужасом ответил юноша. -- Много. -- И я тоже, дитя мое, много претерпел в юности... -- со вздохом сказал почтенный раввин. -- Бог тоже мучил, испытывал меня, желая увидеть, устою ли я и как долго устою. Много было и у меня искушений: одни -- с дикими ликами, этих я не боялся; другие -- со спокойными, полными неги. Их я боялся и потому пришел, как ты знаешь, сюда, обрести покой в этой обители, куда пришел теперь и ты. Но здесь-то и настиг меня преследовавший меня Бог, наслав искушение, облаченное женщиной... Я впал -- о горе! -- в искушение, и с тех пор (может быть, именно к этому и стремился Бог, может быть, именно потому Он и мучил меня?), с тех пор я успокоился. Успокоился и Бог. Мы примирились. И ты тоже примиришься с Ним и исцелишься, дитя мое. Сын Марии покачал головой. -- Вряд ли я исцелюсь так легко, -- тихо сказал он. Юноша умолк. Молчал и сидевший рядом раввин. Оба они дышали тяжело, учащенно. -- Не знаю, с чего начать. Лучше и вовсе не начинать. Мне стыдно, -- сказал юноша, пытаясь встать. Но теперь раввин сильно сжал его колени. -- Сиди! -- приказал он. -- Не уходи! Стыд тоже искушение. Преодолей его и останься! Наберись терпения -- я буду задавать тебе вопросы. Я буду спрашивать, а ты будешь отвечать. Зачем ты пришел в обитель? -- Чтобы спастись. --- Спастись? От чего? От кого? -- От Бога. -- От Бога? -- воскликнул в ужасе раввин. -- Он преследовал меня, вонзал свои когти мне в голову, в сердце, в тело и желал столкнуть меня... - Куда? -- В пропасть. -- В какую пропасть? -- В Его пропасть. Он велит мне встать и заговорить, но что я могу сказать? "Мне нечего сказать, оставь меня!" -- кричал я Ему. Но Он не оставлял меня. "Ах, Ты не желаешь оставить меня?! Хорошо же, вот я Тебе покажу! Ты увидишь, почувствуешь ко мне отвращение и оставишь меня". Так я впал во все грехи. -- Во все грехи?! -- воскликнул раввин. Но юноша не слышал старика. Негодование и боль овладели им. -- К чему было избирать меня? Заглядывал ли Он в сердце мое?! Все змеи сплелись там, внутри меня, и издают шипение. Шипят и пляшут. Все грехи. А первый, самый первый... Он запнулся. Пот выступил у корней его волос. Юноша умолк. -- "Первый, самый первый"?.. -- тихо повторил раввин. -- Магдалина! -- сказал юноша и поднял голову. -- Магдалина?! Почтенный раввин побледнел. -- Это я виноват, что она вступила на этот путь, я. Еще малым, ребенком я дал ей познать плоть. Я исповедуюсь! Слушай же и трепещи, почтенный раввин! Мне было тогда около трех лет, я забрался в твой дом, когда никого из вас там не было, взял Магдалину за руку, мы разделись, легли наземь, и наши стопы прильнули друг к другу. О, какая это была радость, какой грех! С тех пор и пропала Магдалина, ибо не могла она больше жить без мужчины, без мужчин... Сын Марин глянул на почтенного раввина, но тог зажал голову в коленях и молчал. -- Это я виноват! Я! Я! -- воскликнул Сын Марии, ударяя себя в грудь. Спустя некоторое время он заговорил снова: -- И если бы только это! Сызмала скрываю я глубоко внутри себя не только демона прелюбодеяния, но и демона гордыни, почтенный раввин! Еще совсем маленьким -- я и на ногах стоял еще не совсем твердо и все хватался за стену, чтобы не упасть, -- уже тогда я мысленно взывал в гордыне: "Боже! Сделай и меня Богом! Боже! Сделай и меня Богом! Боже! Сделай и меня Богом!" И ходил, держась за стену. А однажды я держал обеими руками огромную гроздь винограда, проходившая мимо цыганка приблизилась присела рядом, взяла меня за руку и сказала: "Дай мне виноград, а я поведаю тебе твою судьбу". Я дал ей виноград, она склонилась над моей ладонью и воскликнула: "О! О! Я вижу кресты, кресты и звезды!" И засмеялась. "Ты станешь царем Иудейским!" -- сказала она и пошла прочь. А я поверил в это, возгордился и уже с тех пор, дядя Симеон, уже с тех пор повредился рассудком. До нынешнего дня не исповедовался я в том перед человеком, ты -- первый, кому я говорю все это, дядя Симеон. С того самого дня я повредился рассудком. Он умолк и, помолчав немного, закричал: -- Я - Люцифер! Я! Я! Раввин оторвал голову от колен и простер руку к устам юноши. -- Молчи! -- приказал он. -- Не буду молчать! -- ответил распалившийся юноша. -- Коль я заговорил, так не буду молчать! Я -- лжец, лицемер, трус и никогда не говорю правду, не имея на то смелости. Когда я смотрю на идущую мимо женщину, то краснею и опускаю голову, но в глазах у меня одно лишь прелюбодеяние. Я не поднимаю руки, чтобы украсть, побить или убить кого-нибудь, но не потому, что не желаю того, а потому что боюсь. Хочу поднять голову против собственной матери, против центуриона, против Бога -- и боюсь. Я боюсь, боюсь! Если ты отверзнешь мне нутро, то увидишь, что там, внутри, сидит дрожащий заяц -- Страх. Страх, и ничего больше. Он для меня и отец, и мать, и Бог. Почтенный раввин взял юношу за руки и держал их в своих ладонях, желая успокоить его, но тот вздрагивал и трепетал. -- Не бойся, дитя мое, -- говорил раввин, пытаясь утешить его. -- Чем больше демонов внутри нас, тем больше ангелов можем мы сотворить. Ибо ангелами называем мы раскаявшихся демонов, поверь мне. Один только вопрос хочу я задать тебе, Иисусе: ты когда-нибудь познавал женщину? -- Нет, -- тихо ответил юноша. -- И не хочешь познать? Юноша покраснел. Он молчал, не произнося ни звука, и только кровь стучала у него в висках. -- Не хочешь познать? -- снова спросил старец. -- Хочу... -- ответил юноша так тихо, что раввин едва услыхал его. Но Сын Марии тут же встрепенулся, словно пробуждаясь ото сна, и закричал: -- Не хочу! Не хочу! -- Почему? -- спросил раввин, не зная другого средства исцелить юношу от страдания. Он судил по себе самому, он судил по множеству одержимых, которые пускали пену изо рта, кричали, богохульствовали, оттого что им было тесно в этом мире, но, взяв жену, уже не чувствовали тесноты, а произведя на свет детей, и вовсе успокаивались. -- Мне этого недостаточно, -- сказал юноша уже твердо. -- Мне мало этого. -- Недостаточно? -- спросил изумленный раввин. -- Чего же ты хочешь? В памяти юноши возникла Магдалина: горделивая походка, стройный стан, накрашенные глаза, губы, щеки, открытая грудь, зубы, которые сверкают на солнце, когда она смеется. Она проходила перед мысленным взором юноши покачивающейся походкой, и тело ее менялось. У нее было множество тел, а затем Сын Марии видел целое озеро (возможно, это было Геннисаретское озеро) и вокруг озера -- тысячи мужчин и женщин, тысячи Магдалин, с поднятыми кверху счастливыми лицами, сиявшими от падавших на них с высоты лучей солнца. Это было не солнце, это был он сам -- Сын Марии, склонявшийся над лицами, отчего те исполнялись сияния. Что это было? Радость? Любовь? Избавление? Юноша не мог разглядеть этого -- он видел только сияние. -- О чем ты думаешь? -- спросил раввин. -- Почему ты не отвечаешь? Юноша вспыхнул. -- Ты веришь в сны, дядя Симеон? -- резко спросил он. -- Я верю. Только в них я и верю. Однажды я видел сон. Будто какие-то невидимые враги привязали меня к сухому кипарису, а всюду в теле моем с ног до головы торчали длинные красные стрелы и струилась кровь. На голову же мне надели венец из терниев, среди шипов которых переплелись огненные буквы, гласившие: "Святой Богохульник". Это я святой Богохульник, раввин Симеон. Так что не спрашивай меня! Я буду богохульствовать! -- Что ж, давай, богохульствуй, дитя мое, -- спокойно сказал почтенный раввин и снова взял его за руки. -- Богохульствуй, если тебе полегчает от этого. -- Некий демон внутри меня восклицает: "Ты -- не Сын Плотника, ты -- сын царя Давида! Ты -- не человек, но Сын человеческий, о котором пророчествовал Даниил. Более того, ты -- Сын Божий! И более того, ты -- Бог!" Раввин слушал, опустив голову, и дрожь пробегала по его дряхлому телу. На пересохших губах юноши выступила пена. Язык его прилип к гортани, он не мог больше говорить. Да и что мог еще сказать Сын Марии? Он сказал уже все и чувствовал в сердце опустошенность. Юноша рванулся, высвободил свои руки из рук раввина, встал и взглянул на старца. -- Есть еще вопросы? -- язвительно спросил он. -- Нет, -- ответил старик. Он почувствовал, как сила его уходит в землю и исчезает там. Многих демонов изгнал он за свою жизнь через уста людские. С края света приходили к нему одержимые, и он исцелял их. Демоны, владевшие теми людьми, были малыми и простыми -- демоны купели, гнева, недомогания. Но сейчас... Как бороться с этим демоном? Снаружи все еще бился в дверь ветер Иеговы, пытаясь проникнуть внутрь. Никаких других звуков не было слышно. Ни шакала на земле, ни ворона в воздухе. Все притаилось в страхе, ожидая, когда минует Гнев Господень. 11. Сын Марии, прислонился к стене и закрыл глаза, чувствуя во рту ядовитую горечь. Раввин снова зажал в коленях свою старческую голову и углубился в размышления об аде, демонах и сердце человеческом... Нет, не под землей, в преисподней, пребывают ад и демоны, но в груди у человека, даже самого добродетельного и праведного. Бог есть бездна, бездна есть и человек, и почтенный раввин не дерзнул распахнуть сердце свое, чтобы взглянуть, что там внутри. Некоторое время они молчали. Стояла глубокая тишина. Черные собаки устали скулить, оплакивая умершего, и уснули. И вдруг со двора донеслось нежное, проникновенное шипение. Первым его услышал полоумный Иеровоам, который тут же вскочил на ноги. Всякий раз, когда поднимался ветер Иеговы это нежное шипение раздавалось во дворе, и монах радостно вздрагивал. Солнце клонилось к закату, но двор был еще залит светом. На его плитах у пересохшего колодца монах разглядел огромную, черную с желтыми узорами змею, которая вздымала вверх раздувшуюся шею, виляла языком и издавала шипение. Никогда не слышал Иеровоам, чтобы свирель издавала звуки столь обворожительные, как те, что исходили из этой змеиной глотки. Летом ему иногда снилось, как по соломенной подстилке, где он спал, скользила змеей женщина -- ибо в таком образе представлялась она ему -- скользила, касалась языком его уха и шипела... И вот теперь, вечером, Иеровоам бросился из кельи и, затаив дыхание, приблизился к распалившейся шипящей змее, не отрываясь, смотрел на нее и сам тоже стал шипеть и распаляться. Затем из пересохшего колодца, от сикомор и из песка стали медленно выползать друг за другом змеи: одна -- голубая, с гребнем, другая -- зеленая, роговая, остальные -- желтые, пестрые и совершенно черные... Они ползли стремительно, словно воды текучие, сплетались с призывавшей их первой змеей, свивались в клубок и терлись там, облизывая друг друга. Клубок змей взгромоздился посреди двора, а Иеровоам смотрел на него, разинув рот, из которого текли слюни. "Вот какова любовь. Вот как мужчина совокупляется с женщиной. Вот почему Бог изгнал нас из Рая..." -- думал он, и его горбатое, не знавшее ласк тело покачивалось из стороны в сторону, повторяя движения змей. Почтенный раввин услышал призывное шипение, поднял голову и прислушался. "Змеи совокупляются в благоуханном воздухе Божьем. Он дует, желая испепелить мир, а змеи собираются и предаются ласкам", -- подумал раввин. На какое-то мгновение старец впал в обворожительное забытье, но затем резко встрепенулся. "Все, что есть, -- от Бога, -- решил он, -- и все обладает двойным смыслом -- явным и тайным. Черни доступен только явный смысл. Она говорит: "Это змей", ибо здесь положен предел ее разуму. Но богоисполненный разум видит за образом змея и его тайный смысл. Ведь сегодня, сейчас, после исповеди Сына Марии змеи, которые шипели и шипят за дверью кельи, несомненно, несут в себе некий глубокий тайный смысл... В чем этот смысл?" Раввин скорчился на полу, в голове у него трещало. В чем здесь смысл? Холодный пот катился по его морщинистому лицу. Он то искоса поглядывал на сидевшего рядом бледного юношу, то, прикрыв глаза и разинув рот, прислушивался к змеям во дворе. В чем здесь смысл? Давным-давно его старец, великий заклинатель Иосафат, бывший настоятелем в те дни, когда раввин стал монахом этой же обители, обучил его языку птиц. Почтенный раввин понимал, что говорят ласточки, голуби, орлы. Иосафат намеревался обучить его и языку змей, но не успел: он умер и унес тайну с собой в могилу... Несомненно, что сегодня вечером змеи несут какую-то весть. Что это за весть? Он снова скорчился, сжал трещавшую голову и долго раскачивался со стоном, чувствуя, как белые и черные молнии рассекают его разум. В чем здесь смысл? Что это за весть? Вдруг раввин закричал, встал с пола, взял настоятельский посох и оперся о него. -- Иисусе, -- сказал он тихо. -- Иисусе, что у тебя в сердце? Юноша не слышал. Безмолвная радость охватила его. Сегодня вечером, когда он за столько лет решился исповедаться и заговорить, то впервые сумел разглядеть одну за другой тех змей, которые шипели в потемках его сердца, сумел дать имя каждой из них, а едва назвав их по имени, ощутил, что змеи вышли из его нутра и шипели уже снаружи, и почувствовал облегчение. -- Иисусе, что у тебя в сердце? -- снова спросил старец. -- Ему легче? Он наклонился и взял юношу за руку. -- Иди сюда, -- нежно позвал раввин, приставив палец к губам. Держа юношу за руку, раввин открыл дверь, и они перешагнули через порог. Вытянувшиеся во всю длину и сцепившиеся друг с другом, упираясь о землю только хвостом, змеи поднялись и теперь плясами всем скопом в раскаленном вихре песка, следуя за дуновением Божьим, время от времени останавливаясь и замирая, выбившись из сил. При виде змей Сын Марии отпрянул в испуге, но раввин сжал его руку и, вытянув посох, коснулся им змеиного клубка. -- Вот они, -- тихо сказал раввин, глядя с улыбкой на юношу. -- Они ушли. -- Ушли? -- в недоумении повторил юноша. -- Ушли? Откуда? -- Разве ты не почувствовал, что на сердце у тебя стало легче? Они ушли из сердца твоего. Широко раскрыв глаза, Сын Марии смотрел то на улыбавшегося раввина, то на танцующих змей, которые двигались теперь все вместе, направляясь к пересохшему колодцу. Он положил руку на грудь и почувствовал, что сердце его бьется сильно и радостно. -- Давай вернемся, -- сказал старик, снова беря его за руку.Они вошли внутрь, и раввин закрыл дверь. -- Слава Тебе, Господи, -- взволнованно произнес раввин, с необычайным волнением глядя на Сына Марии. "Это чудо, -- подумал он. -- Вся жизнь этого юноши, стоящего передо мной, полна чудес..." Раввину хотелось то простереть над ним руки и благословить его, то склониться и поцеловать ему ноги... Но он совладал с собой. Сколько раз Бог уже смеялся над ним! Сколько раз уже, слушая пророков, которые в последнее время спускались с горных склонов или приходили из пустыни, говорил он: "Это Мессия! Это он!" Но Бог смеялся над ним, и сердце раввина, готовое уж было расцвесть, так и оставалось древом, чуждым цветению. Поэтому он совладал с собой. "Прежде я должен испытать его, - подумал раввин. -Это были змеи, пожиравшие его. Они ушли, и он очистился. Теперь он может подняться и заговорить перед людьми. Тогда и посмотрим". Дверь открылась, и вошел архонтарь Иеровбам со скудным ужином для двух гостей -- ячменным хлебом, маслинами и молоком. -- Сегодня я постелил тебе циновку в другой келье. У тебя будет сосед, -- сказал он, обращаясь к юноше. Однако мысли обоих гостей витали далеко, они не слышали. Из глубины пересохшего колодца снова донеслось шипение уже выдохшихся змей. -- Свадьбу справляют, -- хихикнул монах. -- Дует ветер Божий, а они -- чтоб им пусто было! -- не боятся, свадьбу справляют! Он посмотрел на старика и прищурил глаз. Но тот уже макал хлеб в молоко и жевал, чтобы набраться сил, чтобы хлеб, маслины и молоко питали его разум и он мог говорить с Сыном Марии. Горбун подмигивал то одному, то другому, но затем ему это надоело и он ушел. Теперь они сидели, скрестив ноги, друг против друга и молча ели. Свет в келье потускнел. Скамьи, место настоятеля, аналой со все еще раскрытой на нем книгой пророка Даниила светились в темноте мягким светом. Запах душистого ладана все еще стоял в келье. Ветер снаружи утих. -- Ветер унялся, -- сказал раввин. -- Бог миновал. Юноша не ответил. "Они ушли, ушли, -- подумал он. -- Змеи покинули меня... Не этого ли хотел Бог? Не для того ли привел Он меня в пустыню, чтобы я исцелился? Бог подул, змеи услышали Его, покинули мое сердце и ушли... Слава Тебе, Господи!" Раввин окончил еду, воздел руки, поблагодарил Бога и повернулся к своему товарищу. -- Иисусе, -- сказал он. -- Где витают мысли твои? Я -- раввин из Назарета, слышишь? -- Я слушаю тебя, дядя Симеон, -- сказал юноша, вздрогнув, словно возвратившись откуда-то издалека. -- Пришел час, дитя мое. Ты готов? -- Готов? -- ужаснулся юноша. -- К чему? -- Ты сам то прекрасно знаешь, зачем спрашиваешь? Встать и говорить. . -- Кому? -- Людям. -- Что я должен сказать? -- Это.уже не твоя забота. Только отверзни уста, ничего больше Бог от тебя не требует. Ты любишь людей? -- Не знаю. Когда я смотрю на них, мне больно. Только и всего. -- Этого достаточно, дитя мое. Достаточно. Встань и заговори с ними. Может быть, твоя боль возрастет еще больше, но их боль утихнет. Может быть, для этого Бог и послал тебя в мир. Посмотрим! -- Может быть, для этого Бог и послал меня в мир? Как ты можешь знать это, старче? - спросил юноша, весь обратившись в слух. -- Я не знаю этого. Никто мне про то не говорил, но, возможно, это действительно так. Я видел знамения. Однажды, еще ребенком, ты взял кусок глины и вылепил птицу. Когда ты ласкал ее и разговаривал с ней, мне показалось, что птица взмахнула крыльями и вспорхнула с твоей ладони... Может быть, эта глиняная птица и есть душа человеческая, Иисусе, дитя мое? Душа человеческая в твоих руках. Юноша встал, осторожно открыл дверь, высунул голову наружу и прислушался. Змеи уже совсем утихомирились. Он радостно повернулся к раввину. -- Благослови меня, старче! Не говори мне больше ничего, я уже не в силах слушать. Достаточно, -- сказал юноша и, помолчав немного, добавил: -- Я устал, дядя Симеон. Пойду прилягу. Иногда Бог приходит ночью, чтобы истолковать день. С рассветом тебя, дядя Симеон! За дверью его дожидался архонтарь. -- Пошли, покажу, где я тебе постелил, -- сказал он. -- Как тебя зовут, молодец? -- Сын Плотника. -- А меня -- Иеровоам. А еще Придурок или Горбун. Не подходит разве? Я, знай, свое дело делаю. Догрызаю до конца черствый кусок, данный мне Богом. -- Что еще за черствый кусок? Горбун рассмеялся. -- Не понимаешь, глупец? Душу мою. Как только проглочу ее, так и спокойной ночи! Придет Смерть и меня будет грызть. . Он остановился и открыл низенькую дверцу. -- Входи! Вон там, слева в углу, твоя подстилка! И монах, хихикая, втолкнул юношу внутрь. -- Приятных сновидений, молодец! Воздух обители тому помогает: увидишь во сне женщин! Он захохотал и с грохотом закрыл дверь. Сын Марии остановился. Вокруг была темнота. Поначалу он не мог ничего разглядеть. Постепенно в бледном свете показались выбеленные известью стены, в нише замерцал кувшин, а в углу заискрилась пара устремленных на него глаз. Вытянув руки, юноша медленно, на ощупь, сделал несколько шагов. Нога его натолкнулась на разостланную соломенную подстилку. Он остановился. Пара глаз двигалась, следуя за ним. -- Добрый вечер, товарищ, -- сказал Сын Марии. Ответа не последовало. Собравшись в комок, прижав подбородок к коленям и прислонившись к стене, Иуда смотрел на него. Дыхание его было тяжелым, прерывистым. "Иди сюда... иди... иди..." -- шептал он, сжимая на груди нож. "Иди сюда... иди... иди..." -- шептал Иуда, смотря на подходившего все ближе и ближе Сына Марии. "Иди сюда... иди... иди..." -- манил его Иуда. Он вспомнил, как в его далеком родном селении Кариоте, что в Идумее, так же вот манил шакалов, зайцев и куропаток, чтобы затем убить их, его дядя по матери -- заклинатель. Лежа на земле и вперив горящие глаза в дичь, он свистел, и в свисте этом было желание, мольба и властный приказ: "Иди сюда... иди... иди..." Добыча теряла самообладание, опускала голову и, затаив дыхание, медленно двигалась к издающим свист губам... И вдруг Иуда тоже стал свистеть. Вначале он свистел тихо и нежно, но постепенно свист набирал силу, становился яростным, устрашающим, и Сын Марии, который улегся уж было на ночлег, в страхе сорвался на ноги. Кто был рядом? От кого исходил этот свист? Он уловил в воздухе запах разъяренного зверя и понял. -- Это ты, брат мой Иуда? -- тихо спросил Сын Марии. -- Распинатель! -- взревел тот, яростно ударив пяткой о пол. -- Иуда, брат мой, -- снова сказал юноша, -- распинатель мучится гораздо более, чем распятый. Рыжебородый резко вскочил и повернулся всем телом к Сыну Марии. -- Я поклялся братьям моим зи.чотам, поклялся матери распятого, что убью тебя. Добро пожаловать, распинатель! Я свистнул, и ты пришел. Он бросился к двери, запер ее на засов, а затем вернулся в угол и снова скрючился там, повернувшись лицом к Иисусу. -- Ты слышал, что я сказал? Не вздумай лить слезы! Готовься! -- Я готов. -- Не вздумай кричать! Поторапливайся! Я должен уйти отсюда до рассвета. -- Что ж, привет тебе, брат мой Иуда! Я готов. Свистнул не ты, а Бог, потому я и пришел. Все свершается к лучшему по милости Его. Ты пришел вовремя, брат мок Иуда: минувшим вечером я очистил душу, теперь ей легко, и я могу предстать перед Богом. Я устал жить и бороться с Ним и потому подставляю тебе шею, Иуда. Я готов. Кузнец зарычал и нахмурил брови. Все это было ему не по душе. Подставленная под нож шея, беззащитная, словно шея агнца, вызывала у него чувство отвращения. Ему хотелось встретить сопротивление, хотелось схватиться грудь на грудь, так, чтобы кровь у обоих вскипела, а затем в последний миг, как то и подобает мужчинам, пришла справедливая награда в поединке - убиение. Сын Марии ожидал, подставив шею под нож, но кузнец поднял свою огромную ручищу и оттолкнул его прочь. -- Почему ты не сопротивляешься? -- взревел он. -- Что ты за мужчина? Давай бороться! -- Я не хочу, брат мой Иуда. Сопротивляться? К чему? Ведь мы оба хотим одного и того же. Того же, несомненно, хочет и Бог. Потому Он и устроил все так складно, вот видишь? Я отправился в обитель, а одновременно туда же отправился и ты. Я пришел, сразу же очистил душу и приготовился, что меня убьют. А ты взял нож, притаился здесь в углу и приготовился убить. Дверь открылась, и я вошел.. Неужто мало этих доказательств, брат мой Иуда? Кузнец молчал, яростно кусая усы. Кровь в нем закипала, ударяла в голову, и мозг его краснел, белел и снова краснел. -- Зачем ты делаешь кресты? -- прорычал он наконец. Юноша опустил голову. Это была его тайна. Разве мог он открыть эту тайну? Разве кузнец поверит, если рас сказать, о снах, которые посылает ему Бог, о голосах, которые слышит он, оставаясь в одиночестве, о когтях, которые вонзаются в затылок, желая вознести его в небо, а. сам он того не желает и сопротивляется, цепляясь за грех, чтобы остаться на земле? -- Я не могу объяснить тебе этого, брат мой Иуда, прости, -- сокрушенно ответил юноша. -- Не могу... Кузнец занял другое место, чтобы разглядеть в темноте лицо юноши, хищно взглянул на него, затем медленно отошел и снова оперся о стену. "Не понимаю, что это за человек, -- подумал он. -- Демон или Бог ведет его? Уверенно ведет, будь он проклят!.. Он не сопротивляется, но это и есть.самое сильное сопротивление. Не могу я резать агнцев. Людей могу, а агнцев нет..." -- Трус презренный! -- взорвался Иуда. -- Чтоб ты пропал! Тебя бьют по одной щеке, а ты сразу же подставляешь другую?! Видишь нож и сразу же подставляешь горло?! Да мужчина брезгует даже подойти к тебе! -- Бог не брезгует, -- тихо прошептал Сын Марии. Кузнец растерянно вертел нож в руке. На какое-то мгновение ему показалось, что в темноте вокруг склоненной головы юноши дрожит свет. Ладони Иуды разжались. Ему стало страшно. -- Умом я не вышел, -- сказал Иуда. -- Но ты говори, я пойму. Кто ты? Чего тебе нужно? Откуда ты пришел? Что это за сказки кружат вокруг тебя: расцветший посох, молнии, обмороки, в которые ты падаешь на ходу, голоса, которые будто бы слышатся тебе в темноте? Скажи, что есть твоя тайна? -- Страдание, брат мой Иуда. -- За кого? За кого ты страдаешь? За собственное злополучие и бедность? А может, ты страдаешь за Израиль? Скажи! За Израиль? Скажи мне это, слышишь?! Это, и ничего другого: страдание за Израиль снедает тебя? -- Страдание за человека, брат мой Иуда. -- Оставь людей! И эллины, которые столько лет терзали нас, тоже люди -- будь они прокляты! И римляне, которые терзают нас еще и сегодня и оскверняют Храм и Бога нашего, тоже люди! Что тебе до них? Взгляни на Израиль и если страдаешь, то страдай за Израиль, а все прочие -- да будь они прокляты! -- Я и за шакалов страдаю, и за воробьев, брат мой Иуда. И за травку. --- Ото! -- засмеялся рыжебородый. -- И за муравьев? -- И за муравьев. Они ведь тоже Божьи. Когда я склоняюсь над муравьем, в его черном блестящем глазу вижу лик Божий. -- А если ты склонишься над моим лицом, Сыне Плотника? -- И там, совсем глубоко, я увижу лик Божий. -- А смерти ты не боишься? -- Что мне бояться ее, брат мой Иуда? Смерть есть дверь не затворяющаяся, но отворяющаяся. Она отворяется, и ты входишь. -- Куда? -- В лоно Божье. Иуда раздраженно фыркнул. "Этого не возьмешь,-- подумал он. -- Этого не возьмешь, потому что он не боится смерти..." Подперев подбородок ладонью, он смотрел на Сына Марии, напряженно пытаясь найти решение. -- Если я не убью тебя, -- сказал он наконец, -- что ты будешь делать? -- Не знаю. То, что Бог решит. Возможно, буду говорить с людьми. -- И что же ты им скажешь? -- Откуда мне знать, брат мой Иуда? Я отверзну уста, а говорить будет Бог. Свет вокруг головы юноши все усиливался, его изможденное печальное Лицо сияло, а большие черные глаза манили к себе Иуду невыразимой нежностью. Рыжебородый в замешательстве опустил глаза. "Если бы я был уверен в том, что он пойдет говорить, возбуждая сердца и призывая Израиль устремиться против римлян, то не стал бы убивать его". -- Что же ты медлишь, брат Иуда? -- спросил юноша. -- Разве не послал тебя Бог убить меня? Или, может быть, воля Его иная, и ты в неведении смотришь на меня, пытаясь постичь ее? Я готов к смерти и готов к жизни. Решай же. -- Не торопись, -- грубо ответил Иуда. -- Ночь длинна, и времени у нас достаточно. Иуда немного помолчал, а затем раздраженно крикнул: -- С тобой невозможно разговаривать! Ты кого угодно из терпения выведешь! Я тебе об одном, а ты мне -- о другом. Подступиться к тебе невозможно. Пока я не увидел и не услышал тебя, в мыслях моих и в сердце моем не было никаких сомнений... Оставь меня в покое! Повернись и спи! Я хочу остаться один, разобраться во всем, а затем посмотрю, что делать. С этими словами Иуда, ворча, повернулся к стене. Сын Марин вытянулся на подстилке и смиренно скрестил руки на груди. "Все будет так, как Бог пожелает", -- подумал он и доверчиво закрыл глаза. Из расселины в возвышавшейся напротив скале вылетела сова. У видев, что вихрь Божий миновал, она стала сновать туда и сюда и нежно заухала, призывая своего супруга. "Бог ушел, -- кричала она. -- Нам опять ничего больше не угрожает, дорогой, иди ко мне!" Окошко под потолком кельи наполнилось звездами. Сын Марии открыл глаза, радостно взглянул на звезды, которые медленно покачивались и исчезали. Новые звезды восходили в небе. Так шло время. Иуда ерзал, сидя, все так же скрестив ноги, на соломенной подстилке, глубоко дышал, что-то бормотал, время от времени вставал, подходил к двери и снова возвращался на место. Сын Марии ожидал, наблюдая за ним из-под ресниц. "Все будет так, как Бог пожелает", -- думал он, ожидая. Так шло время. По соседству, в хлеву, испуганно фыркнула верблюдица: должно быть, ей привиделся во сне волк или лев. Новые звезды -- крупные, яростные, выстроившись боевыми рядами, восходили с востока. И вдруг среди кромешной еще тьмы закричал петух. Иуда вскочил на ноги, одним прыжком очутился у двери, резко распахнул ее и снова закрыл. Было слышно, как он тяжело шагает по плитам. Тогда Сын Марии повернулся и увидел, что в дальнем углу стоит во мраке его неусыпная верная спутница. -- Прости, сестра, -- сказал он. -- Время еще не пришло. 12. В тот день на Геннисаретском озере вздымались тяжелые волны. Воздух был теплым и влажным, уже наступила осень, и земля пахла виноградной листвой и перезревшими гроздьями. Женщины и мужчины чуть свет высыпали из Капернаума: урожай созрел на славу, и полные хмельного сока гроздья выжидающе лежали на земле. Девушки сияли, словно и сами были виноградными ягодами. Они вдоволь наелись винограда, и сок густо засох у них на губах. Молодые парни, кипящие буйством юности, искоса поглядывали на девушек, которые собирали виноград и смеялись. Всюду, где только рос виноград, были слышны голоса и смех. Раззадоренные девушки задирали парней, а те, загоревшись, норовили подобраться поближе к ним. Лукавый виноградный дух с хохотом бегал с места на место и щекотал женщин. В распахнутом настежь просторном сельском доме почтенного Зеведея стоял гул. Слева, во дворе, находилась давильня, которую нагружали парни, таская в нее наполненные доверху корзины. Четверо верзил -- Филипп, Иаков, Петр и сельский сапожник, огромного роста добряк Нафанаил мыли свои волосатые ноги, готовясь войти в давильню. У каждого бедняка в Капернауме был свой небольшой виноградник, которого хватало, чтобы запастись вином на год, и потому ежегодно все несли урожай на эту давильню, где его давили и получали свою долю сусла. А почтенный Зеведей, барышник, восседал на высоком помосте с длинной палкой и ножом в руках и отмечал зарубками, сколько корзин принес ему каждый хозяин, а те запоминали число, чтобы на третий день никто не был обделен при дележе сусла. Почтенный Зеведей был скрягой, не вызывающим доверия, поэтому все смотрели в оба. Выходившее во двор окно было открыто, и почтенная Саломея, хозяйка дома, лежа на кушетке, могла слышать и видеть все, что происходило во дворе, и это помогало ей забыть о болях в коленях и суставах. В молодости она была писаная красавица -- хрупкая, чуть смуглявая, большеглазая, хорошей породы. Три селения сватались к ней -- Капернаум, Магдала и Вифсаида. Три жениха пришли к ее почтенному отцу, владевшему множеством челнов, и у каждого из них была богатая свита, верблюды и наполненные доверху подарками корзины. Многоопытный старик, тщательно оценив телесные, душевные и имущественные достоинства каждого, выбрал Зеведея. Тот взял Саломею и насладился ею. Теперь же, когда блестящая красавица состарилась, и прелести ее потускнели от времени, кряжистый старик стал время от времени шляться по ночам, пошаливая со вдовами. Но в тот день лицо почтенной Саломеи сияло: накануне возвратился из святой обители ее любимчик Иоанн. Он и вправду был бледен и тщедушен, изнурен постами и молитвами, но теперь мать будет держать егй рядом с собой и больше никуда не отпустит. Она будет кормитьн поить Иоанна, пока тот не наберется сил и на щеках у нею не заиграет румянец. "Бог добрый, конечно же, добрый, мы почитаем Его Милость, только незачем Ему пить кровь наших детей: в меру посты и в меру молитвы, так вот в мире и согласии пусть и живут друг с другом, человек и Бог", -- думала почтенная Саломея и умиленно поглядывала на дверь, ожидая, когда же придет со сбора винограда ее кровинушка -- Иоанн. Под большим, со щедро уродившимися плодами миндальным деревом посреди двора, согнувшись в плечах и молча то поднимая, то опуская молот, рыжебородым Иуда готовил железные обручи для винных бочек. Правая половина его лица была угрюма и злобна, левая -- тревожна и печальна. Вот уже несколько дней, как он тайком, словно вор, ушел из обители и теперь ходил по селам, насаживая обручи на бочки для свежего сусла. Он ходил по домам, работал и прислушивался к разговорам, запечатлевая в памяти слова и дела каждого, чтобы сообщить о том братству. И куда только девался прежний рыжебородый -- крикун и забияка! С того дня, как он покинул обитель, рыжебородый стал неузнаваем. -- Эй, ты что, воды в рот набрал, Иуда Искариот, зловещая борода?! -- окликнул его Зеведей. -- О чем задумался? Дважды два -- четыре, не слыхал, что,ли? Что воды в рот набрал, блаженный, хоть слово скажи! Такой виноград -- это тебе не шутка, в такой день даже рябые козы смеются! -- Не вводи его в искушение, почтенный Зеведей, -- вмешался Филипп. -- Он в обитель ходил, монахом хочет стать, не слыхал разве? Даже Дьявол на старости лет идет в монахи! Иуда обернулся, смерил Филиппа желчным взглядом, но не проронил ни слова. Он презирал Филиппа за то, что тот был не мужчина, болтун и пустомеля: в последний миг страх одолел его, и он отказался вступить в братство. "У меня ведь овцы, куда их девать?" Почтенный Зеведей захохотал и, обращаясь к рыжебородому, крикнул: -- Одумайся, несчастный! Монашеская жизнь,-- та же хворь заразная, смотри, как бы не пристала! Мой. сын был уже на волосок от этой напасти, да спасибо моей старухе: почувствовала недомогание, и ее любимчик, которого почтенный настоятель научил обращаться с травами, проведал про то и явился лечить. Запомните мои слова: теперь она его отсюда не выпустит! Да и куда ему идти?! Он что -- с ума свихнулся, что ли? Там, в пустыне -- голод, жажда, покаяния и Бог, а здесь -- еда, вино, женщины и тоже Бог. Бог всюду, так зачем же Его искать в пустыне? Что скажешь на это, Иуда Искариот? Но рыжебородый только молча поднимал и опускал молот. Да и что тут отвечать? Дела этого старикашки идут хорошо, разве есть ему какое дело до чужой беды? А тут еще Бог, который других вот так взял да и сделал прахом и пылью, этому почтенному Зеведею, мошеннику, дармоеду и скряге, угождает всем, чем только может, пылинке на него упасть не дает, на зиму шлет ему одежду из шерсти, летом -- из тонкого льна. За что? Что Он такого нашел в нем? Разве этого старикашку заботит судьба Израиля? До нее ему нет никакого дела, а нечестивых римлян он даже любит за то, что те защищают его добро. "Да хранит их Бог, они поддерживают порядок, не станет их -- смутьяны и оборванцы набросятся на нас, и прощай наше добро...". Погоди, старикашка, придет еще время! То, что Бог запамятовал и не свершил, припомнят и свершат зилоты, да будут они живы и здоровы! "Терпи, Иуда, ни слова, терпи, и придет День Саваофа! Он поднял бирюзовые глаза, посмотрел на Зеведея и увидел, как тот истекает кровью, опрокинувшись навзничь в своей давильне, и все его лицо заиграло улыбкой. Между тем четверо верзил уже вымыли начисто ноги и запрыгнули в давильню. Они топтались там, давили виноград, погружаясь в него по самые колени, нагибались, черпали пригоршнями ягоды, жевали их, и мелкие веточки застревали в их бородах. Они то плясали, взявшись за руки, то подпрыгивали один за другим, издавая рев. Они были пьяны от запаха сусла, и не только от запаха. Через распахнутые настежь ворота они поглядывали на сборщиц винограда, которые работали там, в винограднике, и, наклоняясь, являли взору свои прелести выше колен, в то время как груди их покачивались над виноградной листвой, словно гроздья. Давильщики видели все это, в головах у них мутнело, и вокруг них были уже не давильни, земля и виноград, но истинный Раи, а старый Саваоф сидел на помосте с длинной палкой и ножом в руках и отмечал, сколько кому он должен, сколько корзин винограда притащил каждый, сколько кувшинов вина поднесет он каждому когда-нибудь в грядущем, после своей смерти. Сколько кувшинов вина, сколько котлов еды, сколько женщин! -- Клянусь верой, -- вырвалось у Петра, -- если бы Бог явился передо мной и сказал: "Эй, Петр, дорогой ты мой, сегодня у меня хорошее настроение, проси чего желаешь -- все для тебя сделаю! Чего тебе надобно?" -- я бы ответил: "Давить виноград, Боже, давить виноград во веки веков!" -- А не пить вино, глупец? -- грубо спросил его Зеведей. -- Нет, ей-богу, нет! Давить виноград! Петр не шутил. Лицо его было серьезно, он пребывал во власти очарования. На мгновение он остановился и потянулся на солнце. Верхняя половина его тела была обнажена, и на груди, там, где находится сердце, чернело огромное изображение рыбы. Художник, давний узник, несколько лет назад выколол ему эту рыбу иглой столь искусно, что казал