увидеть того, кому принадлежал голос. Это был младший сын Зеведеев, который мало-помалу пробрался к ногам Иисуса, а теперь поднял голову и заговорил: -- Ты -- сеятель, мы же -- камни, тернии и земля. Но что есть семя во длани твоей? Покрытое пушком девственное лицо пылало, а черные миндалевидные глаза тревожно смотрели на Иисуса. Охваченное трепетом хрупкое тело выжидательно напряглось. По всему было видно, что от ответа, который получит этот юноша, зависит его жизнь. И не только его. Услышав эти слова, Иисус опустил голову. Некоторое время он молчал, прислушиваясь к голосу своего сердца и стараясь найти простое, обыденное, бессмертное слово. Горячий пот выступил на его челе. -- Что есть семя во длани твоей? -- снова взволнованно спросил сын Зеведеев. Иисус вдруг встрепенулся, раскрыл объятия и наклонился к людям. -- -- Возлюбите друг друга! --- вырвался крик из глубины его души. -- Возлюбите друг друга. И как только он произнес эти слова, то почувствовал, как сердце его опустело, и бессильно опустился на капитель. Послышался гул, толпа заволновалась, многие покачивали головой, кто-то смеялся. -- Что он сказал? -- спросил старик, который был туг на ухо. -- Чтобы мы любили друг друга! -- Не будет этого! -- сказал старик и разозлился. -- Голодный не может полюбить сытого. Обиженный не может полюбить обидчика. Не будет этого! Пошли отсюда! Прислонившись к сосне, Иуда яростно теребил свою бороду. -- Так вот что ты намеревался сказать нам, Сыне Плотника! -- прошептал он. -- Это и есть великая весть, которую ты принес нам? Стало быть, мы должны возлюбить римлян? Подставить им горло, как ты подставляешь щеку, да еще сказать при этом: "Зарежь меня, брат!" Иисус слышал ропот, видел насупившиеся лица и помутневшие глаза. Он понял. Лицо его переполнила горечь, которая все возрастала, поглощая все его силы. -- Возлюбите друг друга! Возлюбите друг друга! -- снова умоляюще и настойчиво прозвучал его голос. -- Бог есть любовь! И я когда-то думал, что Он свиреп, что горы дымятся, а люди гибнут при Его приближении. Ища спасения, я укрылся в обители, где лежал лицом долу в ожидании Его прихода. "Вот сейчас Он явится и обрушится на меня сверху громом!" -- думал я. А Он явился однажды утром, подул свежим ветерком и сказал: "Встань, дитя мое". Я встал и пришел. И вот я перед вами! Скрестив руки на груди, он отвесил людям глубокий поклон до пояса. Почтенный Зеведей кашлянул, сплюнул и сжал посох. -- Так значит Бог -- это свежий ветерок? -- медленно и злобно прорычал он. -- Сгинь, богохульник! Продолжая говорить, Сын Марии спустился между тем к людям и переходил от одного к другому, стараясь убедить каждого, заглядывая в лицо и воздевая руки к небу. -- Он -- Отец наш, -- говорил Иисус, -- и потому ни одно страдание не останется без утешения, ни одна рана -- без исцеления. Чем более мучимся мы здесь, на земле, тем более утешения и радости ожидает нас на небе... Устав, он возвратился к капители и уселся на ней. -- Потерпи еще, вороной, отведаешь клеверу! - сказал кто-то, и раздался смех. Но увлекшийся Иисус не слышал этого. -- Блаженны алчущие и жаждущие правды... -- восклицал он. -- Одной правдой сыт не будешь, -- перебил его кто-то из голодных. -- Мало одной правды. Нужен еще и хлеб! -- И хлеб, -- со вздохом сказал Иисус. -- И хлеб тоже. Бог насытит их. Блаженны плачущие, ибо Бог утешит их. Блаженны нищие, униженные и оскорбленные, ибо Бог уготовил им Царство Небесное. Две мужеподобные женщины, державшие на голове корзины с виноградом, быстро переглянулись, не говоря ни слова, поставили корзины на землю и принялись раздавать направо и налево виноград бедным. Припав к ногам Иисуса и все еще не решаясь поднять голову и показать людям скрытое волосами лицо, Магдалина тайком целовала ноги Сыну Марии. Иаков, потеряв терпение, резко поднялся с места и пошел прочь. Освободившись из объятий брата, Андрей стал перед Иисусом и гневно воскликнул: -- Я пришел из Иудеи, от реки Иордана, где пророк возглашает: "Люди -- колоса, я же огонь, пришедший жечь и очищать землю, пришедший жечь и очищать душу, готовя приход Мессии!" А ты, Сыне Плотника, возглашаешь любовь? Разве ты не видишь, что творится вокруг? Лжецы, убийцы, воры, подлецы, богатые и бедные, обидчики и обиженные, книжники и фарисеи -- все, все! Лжец и подлец и я сам, и вот он, брат мой Петр, и старый откормленный Зеведей, который, слушая о любви, думает только о своих лодках и слугах да еще о том, как побольше украсть из давильни! Услышав это, Зеведей рассвирепел. Его лоснящийся от жира затылок стал багрово-красным, жилы на шее вздулись. Он вскочил и уже поднял было посох, намереваясь нанести удар, но почтенная Саломея успела схватить его за руку. -- И не стыдно тебе? -- тихо сказала она. -- Пошли отсюда! - Не позволю распоряжаться у себя босякам и голодранцам! -- громко, чтобы все слышали, крикнул Зеведей. Задыхаясь от гнева, он повернулся к Сыну Марии: -- А ты, мастер, не строй из себя передо мной Мессию, не то -- несдобровать тебе, злополучный, -- и тебя тоже распнут на кресте для успокоения. Тебя самого мне не жаль, пропащий ты человек, жаль только твою бесталанную мать, у которой других детей нет. И Зеведей указал на Марию, которая лежала на земле и билась головой о камни. Разгневанный старик все не унимался и продолжал кричать, стуча посохом: -- Любовь, всеобщее братство, -- ну, давайте, обнимайтесь, собаки! Да разве могу я возлюбить врага моего?! Могу ли я возлюбить бедняка, который околачивается у моего дома и думает, как бы взломать дверь да ограбить меня? Любовь -- послушайте только этого помешанного! Хорошо, в таком случае римляне никакие не идолопоклонники -- спасибо им! -- они-то умеют навести порядок! Толпа заревела, бедняки повскакивали с мест, а Иуда оторвался от сосны. Почтенная Саломея испуганно прикрыла мужу рот ладонью, чтобы тот замолчал, и, охваченная ужасом, повернулась к приближающейся с решительным видом толпе. -- Не слушайте его, дети. Это он со злости,сам не понимает, что говорит. И, повернувшись к старику, Саломея приказала: -- Пошли! Затем она позвала своего любимчика, в блаженном спокойствии сидевшего у ног Иисуса: -- Пошли, сынок, уже стемнело. -- Я останусь, матушка, -- ответил юноша. Распростертая на камнях Мария поднялась, вытерла глаза и, пошатываясь, направилась к сыну, чтобы тоже увести его. И любовь, выказанная Иисусу бедняками, и угрозы богатого старосты повергали несчастную в ужас. -- Заклинаю вас именем Божьим, -- говорила она каждому, кто попадался ей на пути, -- не слушайте его, он болен... болен... болен... Она с содроганием подошла к сыну, который стоял, скрестив руки на груди, и смотрел вдаль, в сторону озера. -- Пойдем, сынок, -- нежно сказала мать. -- Пойдем домой... Он услышал ее голос, обернулся и удивленно посмотрел на мать, словно спрашивая, кто она такая... -- Пойдем, сынок, -- снова сказала Мария, обнимая его за пояс. -- Что ты так смотришь? Не узнаешь меня? Я твоя мать. Пойдем, твои братья и старый отец ожидают тебя в Назарете... Сын покачал головой. -- Какая мать? -- тихо спросил он. -- Какие братья? Вот они -- мои мать и братья... Вытянув руку, он указал на оборванцев, на их жен и на рыжебородого Иуду, который молча стоял у сосны и гневно смотрел на него. -- А отец мой... Он указал перстом на небо: -- ...Бог. На глазах у злополучной, пораженной громом Божьим Марии выступили слезы. -- Неужто есть в мире мать несчастнее меня? -- воскликнула она. -- Один только сын был у меня, один-единственный, и вот... Почтенная Саломея услыхала этот раздирающий душу голос, оставила мужа, вернулась к Марии и взяла ее за руку, но та не желала идти и снова обратилась к сыну. -- Ты не идешь? -- воскликнула мать. -- Не идешь? Последний раз говорю: пошли! Она ждала, но сын снова, не произнеся ни слова, повернулся в сторону озера. -- Ты не идешь? -- воскликнула мать душераздирающим голосом и, подняв руку, спросила: -- А материнского проклятия не боишься? -- Я ничего не боюсь, -- ответил сын, даже не обернувшись. -- И никого не боюсь, одного только Бога. Лицо Марии потемнело от гнева. Она подняла вверх руку, сжатую в кулак, и уже было раскрыла рот, чтобы изречь проклятие, но почтенная Саломея поспешно зажала ей рот ладонью. -- Нет! Нет! Не делай этого! Нет! Затем она обняла Марию за талию и насильно увела с собой. -- Идем! Идем, Мария, дитя мое. Мне нужно поговорить с тобой. Обе женщины стали спускаться по направлению к Капернауму, а впереди их шел Зеведей, яростно сбивая посохом головки чертополоха. -- Что ты плачешь, Мария? -- говорила Саломея. -- Разве ты не видела? Мария удивленно взглянула на нее и перестала всхлипывать. -- Что? -- спросила она. -- Лазурные крылья, тысячи лазурных крыльев, которые появились у него за спиной, когда он говорил, -- разве ты не видела? Ангельские рати стояли за ним, клянусь, Мария! Но Мария только безутешно покачала головой. -- Ничего я не видела... Ничего я не видела... -- прошептала она. -- Ничего! И, немного помолчав, добавила: -- На что мне они, ангелы, госпожа Саломея? Мне бы хотелось, чтобы за ним следовали дети и внуки, а не ангелы! Но перед глазами почтенной Саломеи реяли лазурные крылья. Она протянула руку, прикоснулась к груди Марии и тихо, словно посвящая ее в некую великую тайну, прошептала: -- Ты благословенна, и плод чрева твоего благословен, Мария! Но та только безутешно качала головой и плакала, идя следом. Между тем распалившиеся оборванцы окружили Иисуса и, стуча палками и потрясая пустыми корзинами, выкрикивали угрозы: -- Правильно, Сыне Марии! Смерть богачам! -- Веди нас! Пошли, сожжем дом почтенного Зеведея! -- Нет, не нужно его жечь, -- возражали другие. -- Лучше разрушим его и разделим между собой зерно, масло, вина и сундуки с богатой одеждой... Смерть богачам! Иисус в отчаянии махал руками и кричал: -- Нет, не говорил я такого! Не говорил я такого! Да будет любовь, братья! Но разве могла слушать его разъяренная голодом беднота! -- Правильно говорит Андрей: сначала огонь да топор, а затем уже любовь! -- кричали женщины. Андрей стоял рядом с Иисусом, слушал крики, склонив голову, и молчал. Он думал, что эти слова говорил его учитель там, в далекой пустыне, и были они словно камни, пробивавшие людям головы, а этот раздает здесь людям слово будто хлеб... Кто из них прав? Кто? Какой из этих двух путей ведет к спасению мира? Насилие? Или же любовь? Такие мысли кружили в голове Андрея, когда он почувствовал, как пара рук легла ему на чело. Иисус подошел к нему и положил руки на голову: пальцы, такие длинные и изящно-тонкие, обнимавшие все, к чему бы они ни прикасались, покрыли всю голову Андрея. Он не двигался. Чувствовал, как швы его черепа разверзаются и в мозг изливается густое, как мед, проникающее в уста, в горло, в сердце, доходящее до самого нутра и растекающееся оттуда до самых стоп невыразимое наслаждение. Всем телом, всей душой, словно древо жаждущее, всеми своими корнями ощущал он глубокую радость и молчал, желая, чтобы эти руки никогда не покидали его головы! После напряженной борьбы он почувствовал внутри себя мир и уверенность. Чуть поодаль два неразлучных друга -- Филипп и Нафананл -- спорили друг с другом. -- Он мне нравится, -- говорил добродушный верзила. -- Слова его сладки, как мед. Представь себе: я слушал и облизывался. -- А мне не нравится, -- возразил пастух. -- Нет. Говорит одно, а делает другое. Кричит: "Любовь! Любовь" -- а сам изготовляет кресты и распинает! -- С этим уже покончено, поверь мне, Филипп, нет этого больше. Он должен был пройти через кресты и прошел, а теперь вступил на путь Божий. -- Мне нужны дела! -- настаивал на своем Филипп. -- Пусть сначала благословит моих овец, у которых началась парша, и если они выздоровеют, вот тогда я поверю ему, а нет -- так пошел он вместе со всеми прочими! Что ты мне голову морочишь? Если он вознамерился спасти мир, пусть для начала спасет моих овец! Опускалась ночь, укутывая собой озеро, виноградники и лица человеческие. Колесница Давидова въехала на небо. Багровая звезда каплей крови повисла над пустыней на востоке. Иисус вдруг почувствовал усталость, голод и желание остаться наедине с собой. Люди стали подумывать о возвращении домой, где их ожидали малые дети, вспомнили о делах Очаровавший их блистающий миг миновал, колесо повседневной жизни снова втягивало их в свое вращение, и они воровато, то поодиночке, то по двое выскальзывали, словно покидали свое место в строю, и исчезали. Иисус печально уселся на старом мраморе. Никто не протянул ему руки, чтобы пожелать доброй ночи, никто не спросил, голоден ли он и есть ли у него место, где можно приклонить голову на ночь. Он потупил взгляд в темнеющую землю и слушал, как все удаляются, удаляется и совсем исчезает шум поспешных шагов. И вдруг наступила тишина. Он поднял голову. Никого. Посмотрел вокруг. Темнота. Люди ушли, вверху над ним были только звезды, а внутри -- только усталость и голод. Куда идти? В какую дверь постучаться? Он снова скорчился на земле, и печаль овладела им. "Лисы имеют нору для ночлега, а я нет..." -- прошептал он, закрыл глаза, чтобы не заплакать, и плотно закутался в белые одежды, потому что вместе с ночью пришел пронзительный, бросающий в дрожь холод. Вдруг из-за мрамора послышался стон и тихое всхлипывание. Он открыл глаза и разглядел в темноте женщину, которая приближалась к нему, ползя по земле с опущенным вниз лицом. Распустив волосы, она принялась вытирать ими его израненные о камни ноги. Сын Марии узнал ее по запаху. -- Сестра моя, Магдалина, -- сказал он, опуская руку на теплую, благоухающую голову. -- Сестра моя, Магдалина, возвращайся домой и не греши больше. -- Брат мой, Иисусе, -- ответила она, целуя ему ноги, -- позволь мне следовать за тенью твоей до самой смерти. Теперь я знаю, что есть любовь. -- Возвращайся домой, -- повторил Иисус. -- Когда придет час, я позову тебя. -- Я хочу умереть за тебя, -- снова сказала женщина. -- Придет час, Магдалина, не торопись, он еще не пришел. Тогда я и позову тебя. А теперь ступай... Она попыталась было возражать, но на этот раз голос его прозвучал уже очень строго: -- Ступай. Магдалина стала спускаться вниз. Некоторое время были слышны ее легкие шаги, которые постепенно замерли. В воздухе остался запах ее тела, но затем подул ночной ветерок и унес его. Теперь Сын Марии остался в полном одиночестве. Вверху над ним был ночной, покрытый густым мраком и усыпанный звездами лик Божий. В звездной тишине юноша напряг слух, словно желая услышать голос. Он ожидал, но так ничего и не услышал. Ему захотелось открыть уста и вопросить Незримого: "Доволен ли Ты мною, Господи?" -- но он не решился. "Конечно же, Он недоволен мною, недоволен мною, -- подумал юноша и ужаснулся. -- Но в чем же вина моя, Господи? Я ведь говорил Тебе, сколько раз говорил я Тебе: "Не умею я произносить речи". Но Ты все время заставлял меня, то смеясь, то гневаясь, а сегодня утром в обители, в час, когда монахи попытались было сделать меня, недостойного, своим настоятелем и заперли на засов все двери, чтобы не дать мне уйти, Ты открыл мне потайную калитку, вцепился мне в волосы и швырнул сюда, к этому скоплению народа! "Молви! -- велел Ты. -- Пришел час!" Но я стиснул зубы и молчал. Ты кричал, но я хранил молчание. И тогда Ты, потеряв терпение, бросился на меня, разжал мне уста. Это не я раскрыл уста, но Ты насильно разжал мне их и умастил не углем пылающим, как обычно умащаешь Ты уста пророкам Твоим, не углем пылающим, но медом! И я заговорил. Гневным было сердце мое, побудившее меня возглашать, как возглашает пророк твой Креститель: "Бог есть огнь, и близится Он! Где укрыться вам, преступные, неправедные, бесчестные? Близится Он!" Вот что желало возглашать устами моими сердце мое, но Ты умастил уста мои медом, и я возгласил: "Любовь! Любовь!" Господи! Господи! Не в силах я бороться с Тобою и слагаю ныне брони мои, да свершится воля Твоя!" Эти слова принесли ему облегчение. Юноша опустил голову на грудь, словно засыпающая птица, закрыл глаза, и сон овладел им. И сразу же ему почудилось, будто вынул он из груди своей яблоко, разделил его, вынул оттуда зерно и посеял в землю перед собою. А когда совершил он посев, зерно прошло сквозь землю, дало всходы, стало деревом, пустило ветви и листву, расцвело, дало плоды и принесло обильный урожай алых яблок... Заскрежетали камни, послышались человеческие шаги, и вспугнутый сон исчез. Иисус открыл глаза. Какой-то человек стоял перед ним. Теперь он был уже не в одиночестве и потому обрадовался. Спокойно, молча принимал он присутствие человека. Ночной гость приблизился, опустился на колени. -- Ты проголодался, -- сказал он. -- Я принес тебе хлеба, рыбы и меда. -- Кто ты, брат? -- Андрей, сын Ионы. -- Все покинули меня и ушли. Я и вправду был голоден. Как же это ты вспомнил обо мне, брат, и принес мне эту милость Божью -- хлеб, рыбу и мед? Не хватает только доброго слова. -- Я принес и его, -- сказал Андрей. Темнота придала ему отваги. Иисус не видел, как две слезы катились по бледным щекам юноши. Ни того, как дрожали его руки -- Перво-наперво его, доброе слово, брат, -- сказал Иисус, с улыбкой протянув руку. -- Учитель, -- тихо сказал сын Ионы, нагнулся и поцеловал ему ноги. 14. Время не поле, и локтями его не измеришь. Море не измеришь милями, ибо оно -- сердцебиение. Сколько времени длилась эта помолвка? Дни? Месяцы? Годы? Сын Марии странствовал по селам и горам, переплывал в челне с одного берега озера на другой, радостный, милосердный, с добрым словом на устах, облаченный в белые одежды, словно жених. А невестой его была Земля. Там, где ступала его нога, земля покрывалась цветами, деревья распускались от взгляда его, а когда он входил в челн, прилетал попутный ветерок. Люди слушали его, и земля, из которой были сотворены тела их, становилась крыльями. В те времена, пока длилась эта помолвка, можно было поднять камень и найти под ним Бога, постучать в дверь -- и Бог выходил отворить ее, посмотреть в глаза другу или недругу -- и увидеть, что там в зеницах пребывает улыбающийся Бог. Фарисеи возмущенно качали головами: -- Иоанн Креститель постится, рыдает, грозит -- не до смеха ему. А ты тут как тут, где только свадьба да забава. Ты все знай себе ешь, пьешь, хохочешь, а третьего дня на свадьбе в Кане не постыдился даже пуститься в пляс вместе с девушками. Да где это слыхано, чтобы пророк хохотал да плясал? Глядя на него помутневшими глазами, они распекали его, а он только улыбался: -- Не пророк я, братья фарисеи. Не пророк, а жених. -- Жених?! -- вопили фарисеи, чуть ли не разрывая на себе одежды. -- Жених, братья фарисеи. Как это вам еще сказать? Не знаю, простите меня. Обращаясь к своим товарищам -- Иоанну, Андрею, Иуде, к поселянам и рыбакам, которые, очарованные его ласковым ликом, покидали поля и ладьи, чтобы слушать его, и к женщинам, пустившимся следом за ним с малыми детьми на груди, он говорил: -- Возликуйте и обнимитесь, пока жених пребывает с вами. Придут дни вдовства и сиротства, но уповайте на Отца вашего. Почему есть доверие ко цветам на тверди и ко птицам в воздухе? Они не сеют и не жнут, но Отец кормит их. Они не ткут, не прядут, но разве какой царь мог бы одеть их с таким великолепием? Не пекитесь о теле своем -- о том, что ему съесть, что выпить да во что облачиться -- было оно прахом, во прах оно и обратится. О душе своей пекитесь, о душе бессмертной, о Царстве Небесном! Иуда слушал его и хмурился. Ему не было дела до Царства Небесного, но царство земное занимало все его помыслы. И не всемирное царство, но только земля Израиля, состоящая из камня и людей, а не из молитв да облаков. И эту землю попирают римские варвары, идолопоклонники. Сначала нужно изгнать их, а затем уже заботиться о Царствах Небесных. Иисус смотрел на его нахмуренные брови, читая в складках, бурно бороздивших его чело, тайные думы, и говорил с улыбкой: -- Брат мой Иуда, небо и земля суть единое, камень и облако суть единое, и Царство Небесное пребывает не в воздушных пространствах, но внутри нас, в сердцах наших: о сердце и веду я речь. Преобрази сердце свое, и обнимутся небо и земля, обнимутся израильтяне и римляне, все станет единым. Но рыжебородый терпел и выжидал, храня и возбуждая гнев в груди своей. "Он сам не знает, что говорит, этот мечтатель, -- думал Иуда. -- Он сам ничего не смыслит в этом. Как только преобразится мир, преобразится и сердце мое. Как только исчезнут римляне с земли Израиля, я обрету покой!" Однажды младший сын Зеведеев сказал Иисусу: -- Прости, Учитель, но не по душе мне Иуда. Когда я приближаюсь к нему, какая-то темная сила исходит из тела его и тысячи тончайших игл вонзаются в меня. А вечером третьего дня я видел, как некий черный ангел склонился над ним и что-то шептал тайком ему на ухо. Что он говорил ему? -- Я Догадываюсь, что он говорил ему, -- ответил Иисус и вздохнул. -- Что же? Мне страшно, Учитель. Что он говорил ему? -- Узнаешь, когда придет время, брат. Я и сам хорошо еще не знаю того. -- Почему ты взял его с собой? Почему позволяешь ему следовать за тобой и днем и ночью? А когда ты говоришь с ним, твой голос звучит нежнее, чем тогда, когда ты разговариваешь с нами, -- почему? -- Так нужно, Иоанн, брат мой. Он больше других нуждается в любви. А Андрей следовал за новым учителем, и мир становился день ото дня все ласковее. Не мир, а сердце его! Еда и смех больше не были грехом, земля обрела незыблемость, а небо по-отечески склонялось над ней. День Господень не есть день гнева и пожара, не есть конец света, но есть жатва, сбор винограда, свадьба, танец, есть непрестанно обновляющаяся девственность мира: каждый день на рассвете земля обновляется, и Бог вновь взирает на нее, держа на своей святой ладони. Шли дни, Андрей успокаивался, постепенно привыкал к смеху и еде, и на его бледных щеках выступал румянец. А когда в полдень или вечером они располагались на отдых где-нибудь под деревом или под гостеприимной кровлей и Иисус по своему обыкновению брал хлеб, благословлял и делил его, плоть Андрея мгновенно претворяла хлеб в любовь и смех. Только изредка, вспоминая о близких, он вздыхал. -- Что сейчас поделывают почтенные Иона и Зеведей? - спросил он как-то, глядя в неведомую даль так, словно оба эти старика находились на краю света. -- И Иаков с Петром. Где они теперь? В каком мире мучаются? -- Мы еще свидимся с ними со всеми, -- ответил, улыбнувшись, Иисус. -- И они еще свидятся с нами. Не кручинься, Андрей: просторен двор Отца, места всем Охватит. Как-то вечером пришел Иисус в Вифсаиду. Дети выбежали приветствовать его, размахивая пальмовыми ветвями. Открывались двери, хозяйки выходили, оставляя домашние хлопоты, и поспешно шли за ним, чтобы услышать доброе слово. Сыновья несли на плечах немощных родителей, внука вели за руку слепых дедов, крепкие мужчины силком тащили за Иисусом одержимых, чтобы он простер над ними длань свою и исцелил их. Случилось так, что в тот день ходил по селу коробейник Фома, таская узел, трубя в рог и расхваливая свой товар -- гребни, нитки, серебряные серьги, медные браслеты и чудодейственные притирания для женщин. Иисус глянул на него, и вдруг все вокруг изменилось. Это был уже не Фома, косой коробейник: он находился где-то в далекой стране, держал в руке угольник, а вокруг него была огромная толпа. Строители трудились, подсобные рабочие таскали камни и известь, воздвигалось огромное сооружение, вставали ввысь мраморные колонны, возводился великий храм, и всюду носился, производя угольником измерения, главный зодчий Фома... Глаз Иисуса задрожал, веко подернулось, и вновь предстал перед ним нагруженный своим товаром Фома со смеющимися хитрыми, косящими глазками... Иисус простер над ним руку. -- Идем со мной, Фома, -- сказал он. -- Я нагружу тебя другим товаром -- лакомствами и украшениями для души, и ты пойдешь с ними на край света, расхваливая и раздавая их людям. -- Дай-ка я сперва продам вот это, -- ответил, посмеиваясь, бывалый коробейник, -- а затем поживем -- увидим! И он тут же снова принялся расхваливать пронзительным голоском свои гребни, нитки да притирания. Староста -- очень богатый, суровый и своевольный старик -- стоял на пороге своего дома, положив руку на дверной косяк, и с любопытством разглядывал приближавшуюся толпу. Впереди бежали дети, размахивали пальмовыми ветвями, стучались в двери и кричали: "Идет, идет, идет Сын Давидов!" Следом шел спокойный, улыбающийся человек в белых одеждах, с распущенными по плечам волосами, который воздевал руки то в одну, то в другую сторону, словно благословляя дома, а за ним торопливо шагали мужчины и женщины, старавшиеся держаться как можно ближе к нему, чтобы приобщиться к его силе в святости, а еще дальше двигались слепые и паралитики. Двери в домах то и дело открывались, и все новые люди вливались в толпу. -- Это еще кто такой? -- обеспокоенно спросил почтенный староста, с силой упираясь руками в дверной проем, будто в дом его вот-вот должны были ворваться и ограбить его. -- Новый пророк, почтенный Ананий, -- ответил кто-то, остановившись. -- Этот вот, в белых одеждах, держит в одной руке жизнь, а в другой -- смерть и раздает их как ему вздумается. Послушайте моего совета: будь с ним поласковей. Эти слова повергли почтенного Анания в ужас. Много было такого, что отягощало душу его, и часто вскакивал он по ночам во сне, задыхаясь от страха. Дурные сны снились ему; будто горит он в аду, объятый пламенем, языки которого доходят ему до шеи... А что если этот пророк может спасти его? Мир полон чар, и вот пришел чародей -- ради этого стоит накрыть на стол, раскошелиться: он отведает угощения и, неровен час, сотворит чудо. Ананий решился, вышел на середину дороги и приложил руки к груди. -- Сыне Давидов, -- сказал он. -- Я -- старец Ананий, грешник, а ты -- святой. Проведав, что ты соблаговолил посетить наше селение, я приготовил для тебя угощение. Милости прошу, коль угодно. Ведь это для нас, грешников, приходят в мир святые: мой дом с нетерпением ждет, что твоя святость вступит под кров его. Иисус остановился. -- Прекрасны твои слова, почтенный Ананий. Здравствуй же! -- сказал он и вошел в богатый сельский дом. Пришли слуги, накрыли во дворе столы, принесли подушки. Иисус возлег, по обе стороны от него возлегли Иоанн, Андрей, Иуда и лукавый Фома, прикинувшийся учеником ради угощения, а напротив расположился почтенный хозяин, прикидывая в уме, как бы направить разговор в нужное русло, рассказать о сновидениях, чтобы заклинатель заклял их. Подали еду, принесли два больших глиняных кувшина с вином, а люди стояли и смотрели, как они едят, беседуя о погоде, о Боге и о винограде. Когда гости кончили есть и пить, слуги принесли рукомойники, гости умыли руки и уже были готовы подняться с мест, и тут почтенный Ананий решился. "Мне пришлось раскошелиться, -- подумал он. -- Я накрыл на стол, а он ел и пил вместе со своими спутниками, так пусть же теперь заплатит". -- Учитель, -- сказал Ананий. -- Мне снятся дурные сны, но я знаю, что ты слывешь могущественным заклинателем. Я сделал для тебя все, что мог, пусть же и твоя милость постарается для меня: смилуйся надо мной, наложи заклятие на сновидения. Ты, я слышал, говоришь и заклинаешь притчами. Так расскажи притчу -- я пойму ее скрытый смысл и обрету исцеление. Разве не все в мире -- чудо? Сотвори же чудо свое. Иисус улыбнулся и посмотрел старику в глаза. Много раз приходилось ему с ужасом взирать на хищные челюсти сытых, на их грубые шеи, на бегающие хищные глаза: они едят, пьют, смеются -- все принадлежит им -- они крадут, пляшут и предаются разврату, не задумываясь о том, что горят в адском пламени, и только изредка во сне открываются их глаза и они видят... Иисус разглядывал пресытившегося старика, его телеса, его глаза, его страх, и внутри него истина вновь стала притчей. -- Напряги слух, почтенный Ананий, отверзни сердце свое, почтенный Ананий: я буду говорить. -- Я весь внимание, сердце мое отверзнуто -- я слушаю. В добрый час! -- Жил да был как-то, почтенный Ананий, некий богач, чуждый закону и справедливости. Он ел, пил, одевался в шелк и порфиру и никогда не дал даже листа зеленого соседу своему Лазарю, терпевшему и голод и холод. Лазарь ползал под столом его, собирая крохи и обгладывая кости, но слуги выбросили его вон, и сидел он на пороге, псы приходили к нему и лизали раны его. Когда же пришел установленный день и оба они умерли, один отправился в пламя вечное, а другой -- в лоно Авраамово. Поднял как-то богач глаза свои, увидел соседа своего Лазаря, смеющегося и ликующего в лоне Авраамовом, и возопил: "Отче Аврааме, отче Аврааме; пошли Лазаря, чтобы омочил он в воде конец перста своего и прохладил уста мои, ибо мучусь я в пламени сем!" Но Авраам ответствовал ему: "Вспомни, как пиршествовал ты и радовался благам мирским, а он терпел и голод и холод, -- разве ты дал тогда ему хотя бы лист зеленый? Теперь же пришел черед ему радоваться, а тебе -- гореть в пламени вечном". Иисус вздохнул и умолк. Почтенный Ананий умоляюще посмотрел на Иисуса, ожидая продолжения. Рот его был раскрыт, губы застыли, а в горле у него пересохло. -- И это все? -- спросил он дрожащим голосом. -- Все? И ничего больше? Иуда засмеялся: --- Так ему и надо. Кто не в меру ел и пил на земле, будет жариться за то в аду. А юный сын Зеведеев приклонил голову к груди Иисуса и тихо сказал: -- Учитель, речь твоя не успокоила сердца моего. Сколько раз ты наставлял нас: "Прости врага своего, возлюби его -- пусть семь и семьдесят раз он причинит зло тебе, ты же семь и семьдесят раз сотвори добро ему, ибо только так можно искоренить в мире зло". А теперь выходит, что Бог не умеет прощать? -- Бог справедлив, -- встрепенулся рыжебородый, искоса бросив едкий взгляд на почтенного Анания. -- Бог всемилостив, -- возразил Иоанн. -- Стало быть, нет для меня надежды? -- пробормотал почтенный хозяин. -- Кончилась притча? Фома поднялся, шагнул было к воротам, но остановился. -- Нет, не кончилась, почтенный староста, -- сказал он насмешливо. -- Есть и продолжение. -- Скажи, сынок, да будешь ты благословен... -- Богача звали Ананием, -- ответил Фома. И, подхватив узел с товаром, он покинул дом, вышел на середину улицы и принялся балагурить с соседями. Кровь бросилась к грузной голове почтенного старосты, в глазах у него потемнело. Иисус протянул руку и ласково погладил своего любимого товарища по кудрявым волосам: -- Иоанн, все, кто имеет уши слышать, услышали, все, кто обладает разумом, сделали вывод. "Бог справедлив", -- сказали они, не в силах сделать еще один шаг. Но у тебя есть еще и сердце, и потому ты сказал: "Бог справедлив, но этого мало -- Он еще и всемилостив. Так не годится -- эта притча должна иметь иной конец". -- Прости, Учитель, -- ответил юноша. -- Воистину сердце мое молвило: "Человек прощает, а Бог что же не прощает? Так не годится, это великое богохульство: притча должна иметь иной конец". -- И она имеет иной конец, возлюбленный мой, -- сказал, улыбнувшись, Иисус. -- Послушай, почтенный Ананий, дабы укрепилось сердце твое. Послушайте и все вы, находящиеся во дворе, и вы, соседи, хохочущие на улице. Бог не просто справедлив, но и добр. И не просто добр, ибо Он -- Отец. Услыхал Лазарь слово Авраамово, вздохнул и сказал сам себе: "Боже, да разве может кто пребывать в Раю счастливым, зная, что некий человек, некая душа пребывает в пламени вечном? Прохлади уста его, Господи, дабы тем самым прохладить и мои уста. Спаси его, Господи, дабы и мне обрести спасение, иначе и меня будет жечь пламя". Услыхал Бог рассуждения его, возрадовался и, сказал: "Лазарь мой возлюбленный, спустись и. возьми за, руку жаждущего. Неиссякаемы источники мои, отведи его к ним, дабы испил он и прохладился, дабы прохладились и твои уста вместе с ним". -- "Навечно?" -- спросил Лазарь. "Навечно", -- ответил Бог. Иисус встал и умолк. Ночь опустилась на землю. Люди, тихо беседуя, расходились. Мужчины и женщины возвращались в свои убогие хижины, но сердца их были удовлетворены. "Может ли слово утолить голод? Может, если это доброе слово", -- так размышляли они. Иисус поднял было руку, чтобы проститься с почтенным хозяином, но тот пал ему в ноги. -- Прости меня, Учитель! -- тихо сказал Ананий и зарыдал. С наступлением ночи, когда они расположились на ночлег под маслинами, к Сыну Марии подошел Иуда. Он не находил себе покоя: ему нужно было видеть Иисуса, говорить с ним, высказать все начистоту. Когда в доме нечестивого Анания он возрадовался, что богач пребывает в адском пламени и, хлопнув в ладоши, воскликнул: "Так ему и надо!" -- Иисус искоса посмотрел на него долгим укоризненным взглядом, и взгляд этот не давал ему покоя. И потому Иуде нужно было поговорить начистоту, ибо он не любил недомолвок и косых взглядов. -- Добро пожаловать! Я ждал тебя, -- сказал Иисус. -- Я не таков, как твои спутники, Сыне Марии, -- без лишних слов начал рыжебородый. -- Я лишен непорочности и добродушия твоего любимчика Иоанна, не подвержен колдовским чарам и обморокам, как Андрей, которого несет всюду, куда только ветер подует. Я -- зверь нелюдимый. Моя мать была из разбойничьей семьи и бросила меня новорожденным в пустыне. Волчица вскормила меня молоком своим, и я вырос суровым, непреклонным, честным. Тот, кого я люблю, может делать со мной все, что ему вздумается, того же, кого я невзлюбил, я убиваю. По мере того как он говорил, голос его становился все жестче, а глаза метали во тьме искры. Иисус опустил руку на его страшную голову, желая успокоить ее, но рыжебородый вскинулся, сбросил умиротворяющую длань и, тяжко вздохнув, сказал, взвешивая каждое слово: -- Я могу, да, могу убить и того, кого люблю, как только увижу, что он свернул с пути истинного. -- Какой же путь есть истинный, брат Иуда? -- Тот, который ведет к спасению Израиля. Иисус закрыл глаза и ничего не ответил. Пара огней, метавшихся во мраке, жгла его. Жгли его и слова Иуды. Что есть Израиль? Почему только Израиль? Разве не все мы -- братья? Рыжебородый ждал ответа, но Сын Марии молчал. Тогда Иуда схватил его за руку и встряхнул, словно пробуждая ото сна. -- Ты понял меня? -- спросил Иуда. -- Ты слышал, что я сказал? -- Понял, -- ответил тот, открывая глаза. -- Я говорю тебе это, стиснув зубы, чтобы ты знал, кто я и чего желаю. Отвечай: хочешь, чтобы я шел вместе с тобой, или нет? Мне нужно знать это. -- Хочу, брат Иуда. -- И ты позволишь мне свободно высказывать свое мнение, возражать, говорить "нет", когда сам ты будешь говорить "да"? Потому как имей в виду: другие могут слушать тебя, разинув рот, а я не могу. Я--не раб, а свободный человек -- запомни это! -- И я желаю того же, брат Иуда, -- свободы. Рыжебородый вскочил и схватил Иисуса за плечо. -- Ты хочешь освободить Израиль от римлян? -- крикнул Иуда, обжигая Сына Марии своим дыханием. -- Я хочу освободить душу от греха. Иуда в ярости оторвал руку от плеча Иисуса и ударил кулаком по стволу маслины. -- Здесь пути наши расходятся, -- прорычал он, злобно взглянув на Иисуса. -- Прежде нужно тело освободить от римлян, а затем уже -- душу от греха, вот путь истинный. Можешь вступить на него? -- Дом строят не с крыши, а с основания. Основание есть душа, Иуда. -- Основание есть тело, Сыне Марии, -- с него и следует начинать. Я уже как-то говорил тебе и сейчас повторяю: подумай, встань на тот путь, о котором я говорю тебе. Потому я и иду вместе с тобой. Чтобы указывать тебе путь. Спавший подле соседней маслины Андрей услыхал сквозь сон голоса и проснулся. Прислушавшись, он распознал голос Учителя и еще чей-то, хриплый и гневный. Андрей встревожился: неужто кто-то пришел ночью, чтобы причинить Учителю зло? Он знал, что, где бы ни проходил Учитель, всегда там оставалось множество юношей, женщин и бедняков, полюбивших его, но также и множество богачей, старост и стариков, возненавидевших его и желавших его гибели. Может быть, эти нечестивцы прислали какого-нибудь верзилу постращать Учителя? Крадучись, Андрей стал пробираться во тьме на четвереньках туда, откуда доносились голоса, но рыжебородый услышал, как кто-то приближается к ним тайком, привстал на коленях и крикнул: -- Кто здесь? Андрей узнал его голос. -- Это я -- Андрей, Иуда. -- Отправляйся спать, сыне Ионы. У нас тут разговор. -- Иди спать, Андрей, дитя мое, -- сказал и Иисус. Теперь Иуда понизил голос, и Иисус почувствовал у себя на лице его тяжелое дыхание. -- Помнишь, в обители я открыл тебе, что братство поручило мне убить тебя, но в последний миг я передумал, вложил нож в ножны и на рассвете, крадучись, словно вор, покинул обитель. -- Почему же ты передумал, брат Иуда? Я был готов. -- Я ждал. -- Ждал? Чего? Иуда помолчал некоторое время, а затем вдруг сказал: -- Чтобы увидеть, Тот ли ты, Кого ожидает Израиль. Иисус пришел в ужас. Дрожа всем телом, он прислонился к стволу маслины. -- Я не желаю чинить насилия и убивать Спасителя, не желаю! -- закричал Иуда, вытирая со лба внезапно выступивший пот. -- Понимаешь? Не хочу! -- закричал он так, будто его душили. Затем он глубоко вздохнул. -- Может быть, ты и сам того не знаешь, -- сказал я себе. -- Наберусь терпения, дам ему еще пожить -- посмотрим, что он будет говорить, что будет делать, и если это не Тот, кого мы ожидаем, то я прикончу его в любое время. -- Вот что думал я, оставляя тебя в живых. Некоторое время он тяжело дышал, ковыряя носком землю, затем вдруг схватил Иисуса за руку и заговорил хриплым, отчаявшимся голосом: -- Не знаю, как называть тебя -- Сын Марии, Сын Плотника или Сын Давидов? Не знаю даже, кто ты, но ты и сам того не знаешь. Мы оба должны узнать это, и обоим нам будет от этого легче, так больше продолжаться не может! Не смотри на других -- они следуют за тобой, словно блеющие ягнята. Не смотри на женщин, которые умиленно взирают на тебя и заливаются слезами, -- на то они и женщины: сердце у них есть, а ума нет , что с них взять? Мы с тобой должны узнать, кто ты и что за пламя жжет тебя -- Бог Израиля или Демон? Так нужно. Нужно! Иисус задрожал всем телом. -- Что мы должны делать, брат Иуда? Как мы узнаем это? Помоги мне. -- Я знаю как. -- Как же? -- Пойдем к Иоанну Крестителю, и он нам скажет. Иоанн возглашает: "Он идет! Он идет!" -- и, как только увидит тебя, тут же поймет, ты это или не ты -- Тот, который идет. Тогда и ты обретешь покой, и я буду знать, что делать. Иисус погрузился в глубокое раздумье. Сколько раз мучительная тревога овладевала им и он падал ниц на землю, бился в припадке, пуская пену изо рта, а люди думали, что он одержим демоном, и в испуге спешили пройти мимо. Он же пребывал тогда на седьмом небе, разум его покидал темницу свою, устремлялся ввысь, стучался во врата Божьи и вопрошал: "Кто я? Для чего я рожден на свет? Что я должен делать для спасения мира? Какой путь самый краткий? Может быть, путь этот есть смерть моя?" Он поднял голову и увидел Иуду, склонившегося над ним всем телом. -- Приляг рядом со мной, брат Иуда, -- сказал Иисус. -- Бог придет к нам и, словно сон, овладеет нами. А рано поутру мы с Его благословения отправимся в Иудею к пророку, и да свершитс