Джойс Кэри. Радость и страх ----------------------------------------------------------------------- Joyce Cary. A Fearful Joy (1949). Пер. - М.Лорие. В кн.: "Джойс Кэри. Радость и страх. Рассказы". М., "Прогресс", 1980. OCR & spellcheck by HarryFan, 5 November 2001 ----------------------------------------------------------------------- 1 Когда миссис Баскет уверяла, что ее дочь - совсем особенный ребенок, друзья и знакомые согласно кивали. Они ахали, слушая рассказы о том, как девочка, обследуя погреб, наелась угля, чтобы узнать, каков он на вкус; как она, знакомясь со спичками, подожгла занавески в детской и чуть не спалила весь дом. Они восторгались ее заливистым беспричинным смехом и воплями ярости, ее эгоизмом и жадностью; а вернувшись домой, говорили, что в общем-то Табита Баскет - самая обыкновенная девочка, к тому же и красотой не блещет. И сокрушенно добавляли, что нелегко придется в жизни некрасивой девочке, у которой мать такая болезненная и слабая, а отец такой греховодник. Доктор Баскет, надо сказать, был повинен в двух серьезных грехах, которыми он и губил удачно начатую карьеру: он немного опередил свое время по части лечения больных и немного отстал от него по части образа жизни. Он любил веселые пирушки и анекдоты, которых не спасали в глазах ханжей цитаты из античных авторов. Для блюстителей мещанской благопристойности всякая латынь отдавала папизмом, а все непонятнее было безнравственным. К тому же Баскет, подобно другим старым вигам, сочетал радикальные политические взгляды с презрением ко всяким новшествам. Он был последним врачом в своем графстве, который в поездки к дальним пациентам отправлялся верхом, и, когда он по дороге останавливался промочить горло, его сытая чалая кобылка, привязанная у забора, утверждала старых дам в убеждении, что он пьет. А для старых дам слова "он пьет" означают, что человек пьет без меры. И когда он отказывался прописать им любимое слабительное, когда заявлял, что все слабительные - измышление дьявола и только отравляют человеческий организм, они решали про себя, что он - горький пьяница, помешавшийся от алкоголя. Им-то было доподлинно известно, что без частых доз слабительного человеческий организм приходит в столь же плачевное состояние, как дом, в котором засорилась канализация; и все объявления и рекламы подтверждали эти их научные фантазии. Доктор Баскет все беднел и беднел и наконец, после смерти жены, и вправду запил. По счастью, его сын Гарри в двадцать шесть лет тоже получил диплом врача и унаследовал его практику. А младший Баскет, с детства отрезвленный сумасбродством отца, неукоснительно шел в ногу с веком, не отставая и не забегая вперед. Слабительные он прописывал, но самые модные, и завел одноконную каретку, которая, дожидаясь у подъезда пациента, прибавляла престижа всей улице. Старый Баскет, уже переваливший на седьмой десяток, подсмеивался над сыном, считая его тупым работягой и приспособленцем; но молодому человеку попросту не хватало воображения, и, может быть, именно благодаря этому он был не только хорошим домашним врачом, но и хорошим сыном. Он мог бы даже нажить состояние, после того как Фруд-Грин в 1888 году обрел собственную железнодорожную станцию и стал пригородом Лондона, но этому помешала его женитьба на женщине с расточительными вкусами. Как и многие другие положительные молодые люди, не снисходящие до флирта, он пал жертвой первой же решительной девицы, пожелавшей им завладеть, и в двадцать восемь лет уже был рабом в собственном доме. И убил родного отца. Ибо молодая жена терпеть не могла старого Баскета и не замедлила довести дело до схватки, в которой, конечно же, одержала победу. Старик, и в поражении сохранив гордость, не стал жаловаться Гарри, которого семейная ссора повергла в полную растерянность, а перебрался в меблированные комнаты, где через полгода и умер. Табите в то время было четырнадцать лет, она была маленькая, худенькая, толстогубая и курносая, с большими, слегка навыкате глазами и тяжелой каштановой косой. И по-прежнему ничего особенного в ней не было, разве что самая ее обыкновенность проявлялась как-то неуемно. Отметки она получала чуть хуже, чем другие средних способностей девочки ее лет; чуть серьезнее других влюбилась в учителя музыки и в первую ученицу; была среди своих сверстниц самой большой неряхой и придирой, и больше других презирала мальчиков, и чаще других хихикала в церкви и в воскресной школе. Неуемнее всего она мечтала о велосипеде, воплощавшем в ее времена прелесть новизны, опасность и вызов приличиям; она не спала ночей от зависти к богатой и избалованной подруге, обладательнице велосипеда, на котором та ускользала от надзора родителей и учителей и даже ездила одна в Лондон, где у нее один раз было жуткое приключение с каким-то страшным стариком в омнибусе. Когда отец Табиты, умиравший от склероза печени, подарил ей пятнадцать фунтов на велосипед и распорядился купить его немедленно и доставить к нему на квартиру, она онемела от благодарности. Она так горячо его целовала, что он отстранил ее, сердито уклоняясь от прикосновения мягких детских губ. Детей он не любил и не питал особой нежности к своей некрасивой дочери, зачатой, вероятно, по ошибке, в уже не молодых годах. Что он любил, так это поступать по-своему, наперекор тупо уверенным в себе людишкам, которые, как он выражался, норовят все на свете разложить по полочкам. Поэтому он только сказал Табите: - Я велел доставить эту штуковину сюда, по крайней мере буду знать, что ты ее получила. А то если б я отказал тебе эти деньги в завещании, ты бы еще лет пять ни одного колеса не увидела. Гарри и его мадам считают, что молоденькой барышне велосипед ни к чему. И опасно, и неприлично. Так что ступай, учись ездить, а если расквасишь нос или шею сломаешь, пусть валят вину на папашу. Через неделю мне это уже будет безразлично. И одним этим поступком, который подсказало ему воображение, а Гарри и Эдит расценили как злобную выходку, он заслужил ненужную ему любовь Табиты, и она впервые в жизни молилась с истинным жаром, а значит, молила истинного бога продлить старику жизнь. Когда же он умер, она была в таком отчаянии и в церкви плакала так громко и яростно, что невестке пришлось вывести ее на паперть и прочесть ей нотацию о необходимости владеть собой. "Нельзя так распускаться, Тибби, это очень эгоистично; мы все тоже горюем, как и ты, но мы не распускаемся. Мы не забываем, где находимся, и щадим чувства бедного Гарри, он-то действительно любил отца". От этих слов, означавших, что Табита не так уж любила отца, к горю девочки приметалось раскаяние, и рыдания, поднявшись из каких-то таинственных глубин, прорвались из-за тонких ребрышек с такой силой, что слезы горохом посыпались с ее подбородка, а коса запрыгала по спине, и даже платью досталось, так что, несмотря на новый траурный наряд и новую шляпу, она казалась сейчас не просто несчастным ребенком с бледными щеками и красным носом, но к тому же ребенком неопрятным и неухоженным. Из жалости к Гарри она пыталась сдержаться, но это ей не удавалось, пока сам Гарри, усевшись в каретку, чтобы ехать домой, не взял ее на колени и не стал ей внушать, что отец их переселился в лучший мир и что христианам должно скорбеть не об умерших, а только о собственной утрате. И от этих слов, не столько от смысла их, сколько от того, что их произносил Гарри и что они будили целый рой религиозных ощущений, ей и вправду стало немного легче. 2 Табита, хоть и воевала с Гарри почти непрерывно, любила его, потому что знала, какой он хороший. Она уважала его за честность - никогда он не пытался купить ее расположение, никогда не поддавался на ее слезы. И она со своей стороны изо всех сил старалась не плакать, когда он ее бранил, и, будучи горда и самолюбива, как большинство детей, во избежание дальнейших выговоров заставляла себя на некоторое время отнестись к ученью посерьезнее. Что до ее религиозного воспитания, то хотя домашние проповеди старшего брата только выводили ее из себя, но такие слова, как любовь к ближнему, истина, доброта, Иисус, всегда находили в ней отклик, так что даже скучноватое, из недели в неделю одинаковое воскресное богослужение будоражило ее совесть и порождало решение отныне вести праведную жизнь. И вообще после смерти отца, почти совпавшей с ее пятнадцатилетием, когда чувства ее разом сосредоточились на ней самой, она словно переродилась. Под наплывом новых физических ощущений она яростно осудила хихиканье и всяческое потакание женским слабостям, таким, как влюбленности, последние моды, пудра, романы про любовь. Все это теперь называлось чушь. И, впервые составив себе понятие о том, что есть хорошее поведение, она с жаром - с чрезмерным жаром, что было для нее так характерно, - взялась претворять это понятие в жизнь. Она стала не в меру добродетельна и строга. Ходила в церковь по всем церковным праздникам. В семнадцать лет, наделенная полномочиями старшеклассницы, беспощадно пресекала шалости и проказы. Она даже ополчилась на велосипеды, обнаружив, сколь широкие врата они открывают для греховного любопытства и недозволенной свободы. Учительницы видели в ней надежную опору, зато младшие школьницы ее отнюдь не обожали. Очень уж она была суровой и грозной. И хотя росту в ней было всего пять футов и два дюйма, даже куда более крупным девочкам, уступавшим ей дорогу на спортивной площадке, казалось, что она смотрит на них сверху вниз. Табита уже твердо решила, что сама будет зарабатывать себе на жизнь. Иными словами, она, как и ее отец, немного опередила свое время. Но у нее имелись на то веские основания: денежные затруднения Гарри, пока он только утверждался на развалинах отцовской практики, и ненависть к его жене Эдит. Эдит - видная, пышная, грубоватая, любительница шикарно одеться и сытно поесть, вечно недовольная мужем, как всякая женщина, которую слепо любят, - была словно создана для того, чтобы возбудить ненависть молоденькой девушки во власти новых идей и растревоженных чувств. Табите была противна даже ее красота и положение, которое она занимала в местном обществе как общепризнанная львица и законодательница мод. "Ездит на Оксфорд-стрит, тратит деньги бедного Гарри, а все для того, чтобы пустить людям пыль в глаза". Она не выносила даже шелеста шелковых юбок Эдит, даже запаха ее пудры. Целых полгода Табита была твердо намерена стать миссионершей в Китае, желательно среди самых темных язычников. Но этот план рассыпался прахом, когда в Кедры приехал погостить один миссионер, который, хоть и был героем, был еще и очень нетерпим к современным женщинам. При виде женщины на велосипеде он испытывал ужас и скорбь, а папироски, которые курила Эдит, едва не вынудили его искать другого пристанища. В Табите, при всей строгости ее взглядов на приличествующее женщине поведение, всякий человек, дерзнувший дурно отозваться о женщинах или посягнуть на только что обретенные ими свободы, вызывал мгновенный отпор. Она заявила гостю, что и сама ездит на велосипеде, а что тут плохого? Он сухо ответил, что порядочной женщине ездить на велосипеде не пристало по причинам, в которые он предпочитает не вдаваться в присутствии молодой девушки. Табита залилась краской и выпалила: - Это как понимать?.. До чего же у вас, видно, испорченный ум! - Эдит и Гарри возопили, миссионер вздернул брови и поджал губы, а девушка вскочила с места, крикнула: - Нет, не буду извиняться! - и выбежала из комнаты. Заодно она тут же отказалась от мысли посвятить себя миссионерской деятельности и вместо этого решила стать пианисткой. Музыкой она и раньше занималась с успехом. Теперь она стала проводить за роялем по шесть часов в день и, к всеобщему удивлению, не отступала от этого правила больше года. Она взрослела, а потому и сама запрещала себе разбрасываться. Воображением ее завладела столь неотразимая для деятельного ума идея наполеоновской натуры, которая намечает себе программу жизни и выполняет ее, проявляя железную волю и неколебимую выдержку. Она трудилась за роялем так рьяно, что Эдит чуть с ума не сошла, а Гарри стал опасаться за здоровье сестры. Ее же часто охватывала тревога, странное отношение к роялю и даже к своей нежно любимой комнатке. В таком-то состоянии она, высунувшись однажды утром из окна и глядя невидящими глазами на весеннее цветение в саду, громко воскликнула, сама себя напугав: - Не могу я так больше, не могу, хоть бы что-нибудь случилось! 3 В эту самую минуту, как и в предыдущие несколько дней, из-за угла показался молодой человек, нарядно, даже кричаще одетый - серый, перец с солью, костюм со стоячим воротником, синий галстук бабочкой, серый котелок, надвинутый на правую бровь, - и устремил на окно Табиты глаза, такие же синие, как его галстук. Одновременно он стал быстро вертеть в пальцах правой руки до блеска отполированную желтую тросточку, а левой рукой подкрутил кверху кончики своих золотистых усов. На Табиту, хоть она видела его не впервые, его появление в эту минуту и в особенности его взгляд подействовали как удар. Правда, появился он в свое обычное время, в половине десятого, но на время она раньше не обращала внимания - или ей так казалось. Она ринулась обратно к роялю и снова набросилась на свои гаммы, играла их с обычным остервенением и бормотала про себя: "Противный человек, если он воображает, что я подошла к окну, чтобы на него полюбоваться, так он очень ошибается. И какая невоспитанность! Понятно, почему его не приняли в клуб". На самом же деле молодого человека по фамилии Бонсер забаллотировали при выборах в теннисный клуб по нескольким причинам. Он не здешний житель. Он кругом в долгах. И хотя он говорит, что денежные затруднения у него временные, пока не кончилась тяжба, в результате которой он получит большое наследство, ему почему-то - скорее всего, из-за его красивой внешности - не верят. Табита, встретив этого молодого человека на общественном балу и протанцевав с ним три танца, потому что он оказался хорошим танцором, с тех пор о нем почти и не вспоминала. Слишком она занята музыкой, ведь музыка - дело всей ее жизни. И теперь она опять заслоняет от себя его существование блестящими пассажами для левой руки, которая у нее еще отстает от правой, и вспоминает только два дня спустя, когда он попадается ей навстречу на Хай-стрит. Он снимает шляпу театральным жестом, вызывающим такое презрение у местных молодых людей, и восклицает: - Мисс Баскет, какое счастье! - Простите... - И очень холодный взгляд. - Благодарю вас за то, что узнали меня. - Я вас сначала просто не заметила. - Вам же известно, некоторым людям здесь советуют не иметь со мной дела. - Нет, я не слышала, я ведь очень занята. - О, я так и знал, что вас это не смутит. Понимаете, мисс Баскет, вы чуть ли не единственный человек во всем Фруд-Грине, которого не шокирует, что я не хожу каждый день на службу. - Но это же глупо... - Да, не правда ли? - Теперь он идет с ней рядом. - Но конечно, здесь вся жизнь немного провинциальная - очень ограниченная, очень мещанская, очень, я бы сказал, фрудгринская. - А я люблю Фруд-Грин. По-моему, это очень хорошее место. - Для вас - разумеется. Вы здесь у себя дома. Какая это радость, мисс Баскет, встретить женщину, которая знает свет. - Что вы хотите, этим сказать, мистер Бонсер? Я всю жизнь прожила в Англии, только один раз съездила в Булонь. - Простите, мисс Баскет, я не хотел показаться дерзким, но эта мысль не дает мне покоя. Я хочу сказать, что вы не спесивая, не чопорная, не мелочная... словом, не фрудгринская. Они уже прошли половину Хай-стрит, и Табита, немного сбитая с толку, поворачивает к лавке бакалейщика. - Мне сюда. - О, но мисс Баскет, нам необходимо повидаться. Скажите, вы когда-нибудь ходите погулять на поляну... ну, знаете, возле рощицы? - Вы отлично знаете, что это не для меня. - Боже мой, зачем же так превратно толковать мои слова? А вот этого говорить не стоило. Табита вспыхивает. - Не поэтому, а потому, что мне некогда. - И входит в лавку. Она очень сердита на Бонсера. "Женщина, которая знает свет, чушь какая, - думает она. - И какой ужасный галстук". 4 И она могла бы возненавидеть Бонсера, если-бы однажды за утренним завтраком Эдит ей не сказала: - Почему-то этому молодому человеку Бонсеру очень нравится глазеть на твое окно, притом как раз тогда, когда ты перестаешь играть. Табита чувствует, что ее брат, не отрываясь от еды, перенес свое внимание с яичницы с ветчиной на нее. Челюсти его продолжают жевать, но верхняя часть лица выражает тревогу, и это ее раздражает. - По-твоему, я, значит, его высматриваю? - спрашивает она запальчиво. - Нет, милая, конечно, нет. Но ты ведь с ним знакома? Вы то и дело вместе прогуливаетесь по Хай-стрит. - Ничего подобного... то есть только один раз... и то только потому... - И после секундного колебания решается: - А почему бы мне и не поговорить со знакомым на Хай-стрит? - Ага, так он все-таки твой знакомый? Ну, знаешь ли, это меня удивляет. Такой вульгарный тип. - Пусть вульгарный, но он хотя бы не мелочный... не фрудгринский! - И, гордо вскинув голову, выходит из комнаты. Гарри тотчас встает из-за стола и идет за ней. - Тибби, милая, я, конечно, знаю, что между тобой и этим Бонсером ничего нет, но тебе, думается, не мешает знать, что репутация у него неважная. - Точно таким тоном он беседует со своими пациентами. - Но что он такого сделал, Гарри? - Ну, прежде всего, на что он живет? Он нигде не работает, занимает деньги, даже у женщин. Пойми, Тибби, это опасный человек. - Опасный? Какая чушь, Гарри. Что это, собственно, значит? - Милая Тибби, спорить мне сейчас некогда. Ты уж поверь мне - человек он никудышный, мошенник, если не хуже. Ну, мне пора бежать. "Опасный, - думает Табита. - Но ведь Гарри поет с голоса Эдит, а Эдит - вся фрудгринская, от своих противных жестких волос до своих противных ног". На следующее утро, когда Бонсер проходит мимо Кедров, Табита как раз выводит из калитки велосипед. Она пристально разглядывает молодого человека, пока тот выполняет свой театральный поклон. Она пытается определить, насколько он опасен. - Вы в какую сторону? - спрашивает он. - В город. Он поворачивает и идет с ней рядом. Вдруг она останавливается. - Мистер Бонсер, почему вы глазеете на мое окно? - Потому что, если бы не вы, мне впору бы лезть в петлю. - Чушь какая, вы не имеете права... - Клянусь, мисс Баскет. И если бы вы оказались в моем положении, если бы с вами не хотели знаться, бойкотировали вас... - Но я-то ничего для вас не сделала. - Вы были добры. Вы отнеслись ко мне по-человечески. Табита катит велосипед быстрее. Ей хочется уйти подальше от окон родного дома и хочется слушать Бонсера. Она твердо решила относиться к нему по-человечески. - Но в каком же положении вы оказались? И Бонсер рассказывает ей удивительную историю: что он - незаконный сын некоего высокородного вельможи и некой графини, которая бросила мужа ради любовника и, приняв фамилию своей горничной, передала ее сыну. - Но, мистер Бонсер... - Она смотрит на него во все глаза. - Какая странная история! - Правда удивительнее всякого вымысла, мисс Баскет, а для меня это история трагическая. Вам не понять, что это значит, когда все тебя презирают, называют - простите за грубое слово - ублюдком. - Но такого никто себе не позволит. - Вслух - нет, но думают, и вы это думаете, а вы еще такая добрая, такая храбрая. Я ведь знаю, для вас даже разговаривать со мной значит рисковать вашим положением в обществе. - Бросьте, мистер Бонсер, это глупо. Вы просто все это выдумали. В теннисном клубе с вами, возможно, обошлись дурно - они там порядочные снобы. - Нет, вы не понимаете. И как вам понять? У вас есть друзья. Его отчаяние трогает Табиту чуть не до слез. Она умоляет его быть выше предрассудков, не обращать внимания на людскую подлость. А десять минут спустя под деревьями возле кладбища он уверяет ее, что она - единственная девушка, которую он когда-либо любил или полюбит. Она - его жизнь, его душа, его надежда. Он целует ее руку, ее щечку и, когда она отшатывается от него, клянет себя и восклицает: - Но я забылся. Я не вправе говорить о любви ни одной порядочной девушке. Этим он вынуждает Табиту умерить свое негодование и успокоить несчастного: - Нет, почему же не вправе? - Следуют новые поцелуи, новые уверения, и наконец она отправляется за покупками в таком смятении чувств, что вместо сахара просит отпустить ей риса, а вместо копченой трески - селедок. Она сама не своя. Она думает: "Не верю ни одному его слову. Не может быть, чтобы он меня полюбил. Чушь это, и больше ничего". Но через два дня, в дождливый вечер, она стоит под аркой ворот у изолятора, в пустынном месте, куда можно добраться только на велосипеде. Ее терзает ужас и чувство вины. Она думает: "Это последний раз. Так не может продолжаться". Но Бонсер целует ее, и она в предельном изумлении говорит себе: "Да, он действительно меня любит". После этого жизнь ее делается фантастичной, как сон, и безумно интересной. Она отказывает Бонсеру в новом свидании и на следующий же день встречается с ним в Зоологическом музее - хранилище небольшой коллекции, завещанной городку одним из прежних мэров. Здесь, среди чучел барсуков и линяющих филинов, в запахе нафталина и рассыпающихся мумий, он делает ей предложение. Он страстно обнимает ее и говорит, что не может ждать, он слишком ее любит. Ради нее он рискнет чем угодно. Они поженятся тайно и исчезнут. - Но почему это нужно держать в тайне? - Нас не должны даже видеть вместе. И он объясняет ей, что его враги не дремлют. У них есть ордер на его арест, добытый нечестным путем, и если они его выследят, то могут упрятать в тюрьму. - Я не могу идти на скандал, когда мое дело вот-вот должно разбираться в суде. Табита пытается уразуметь эту диковинную ситуацию. С губ ее уже готовы слететь вопросы, но губы Бонсера тотчас пресекают им путь; в носу так щекочет от пыли, что она чуть не чихает; чучело бурого медведя, стоящего на задних лапах справа от нее, закачалось и грозит упасть; и она с ужасом видит, что Бонсер, заманивший ее в этот тесный угол, рискует продавить ею стеклянную витрину слева, за которой плавают лакированные рыбы. Сердце ее бешено колотится, колени дрожат, и, когда разум подсказывает ей: "Но это чушь, тут что ни слово, то вранье", все ее существо воспринимает эту трезвую мысль не только равнодушно, но с раздражением. Впрочем, она еще не сказала "да". Какая-то таинственная сила не дает ей произнести это слово. И когда на следующий день, в дальнем конце кладбища, Бонсер снова просит ее руки, она строго спрашивает: - А вы сказали мне всю правду, Дик? Вы в самом деле ничего не скрываете? - Разумеется, скрываю. Если бы я сказал вам, кто мой отец, вы бы поняли. Это... это вопрос политический. - Вы уж не хотите ли сказать, что он член королевской семьи? - Что же тут смешного? А Табита с трудом удерживается от смеха. Все ее тело полнится смехом, не столько недоверчивым, сколько удивленным. Она радуется этой новой басне, как ребенок - чудесному превращению в театре. Но под негодующим взглядом Бонсера она испуганно отвечает: - Да я не над вами смеюсь, право же. - Значит, вы мне не верите? - Верю, верю, успокойтесь. Но Бонсер уязвлен. Он извлекает из кармана пачку бумаг. Первая - письмо от юриста с заголовком "Дело Бонсера" - начинается так: "Ваш иск касательно выплаты вам ста тысяч фунтов (100000) составлен полностью и в согласии с законом, недостает только одного документа, упомянутого нами в нашем последнем письме. Впрочем, след кормилицы-испанки уже отыскался". Другая бумажка - вырезка из газеты: "Дело Бонсера. Все шансы на стороне истца". А еще в одной вырезке, якобы из отдела светской хроники, упоминается "мистер Ричард Бонсер, связанный, как говорят, самыми тесными узами с некой весьма высокопоставленной особой". Табиту уже мучит раскаяние. - Простите меня, Дик. И он, выждав сколько следует, пока она ругает себя за легкомыслие и подлость, прощает ее. Радость переполняет ее пуще прежнего. Да, она выйдет за него замуж. Пусть гражданский брак, но Гарри, брату, она должна сказать. Ну хорошо, она скажет ему только после официальной регистрации брака, но до того, как уехать. Сбежать тайком - нет. "Это было бы подло". У себя в комнате, немного поостыв, она недоумевает: "А может, я его не люблю? Может, он мне даже не очень нравится? Красив-то он красив, глаза и волосы даже слишком хороши для мужчины. Но вот характер... а это ведь очень важно!" А ночью в темноте она шепчет: "Но это безумие. Как я могу сбежать с мужчиной?" И все это время знает: каков бы ни был Бонсер, она с ним сбежит. Не может она отказаться от этого приключения, как мальчишка, уже взобравшись на вышку, не может не прыгнуть в воду. И, ликуя, она повторяет про себя: "Да, это любовь. Я так влюблена в него, что даже страшно". 5 Пять дней спустя она сидит в номере захудалой гостиницы в Блумсбери [район Лондона]. Гарри она оставила записку, но адреса своего не дала, и, хотя на пальце у нее кольцо и в книге приезжих она записана как миссис Ричард Бонсер, она еще не замужем. Оформить брак по дороге в гостиницу не удалось, потому что, как объяснил Бонсер, в бюро регистрации браков что-то напутали. Сейчас он поехал туда все уладить, и Табита ждет его, разрываясь между страхом и восторгом, как человек, впервые прыгающий с парашютом из гондолы воздушного шара. Она думает: "Но как все нехорошо получилось, как жестоко по отношению к бедному Гарри. Что он подумает, когда прочтет мою записку?" И не испытывает ни малейших угрызений совести. Для них нет места - слишком много других чувств теснится у нее в душе. Вихрем врывается Бонсер. На нем новый серый костюм, шикарнее прежнего, в руке котелок. Этот костюм и глаза Дика, его волосы, кожа, усы, фигура, повадка, жесты так восхищают Табиту, так завораживают ее, что она только их и видит. Бонсер взбешен. Он швыряет свой замечательный котелок на кровать и кричит: - Эти болваны, будь они прокляты, сказали, что нам придется подождать. - Милый, ты бы поберег свою шляпу. - Аккуратная школьница берет шляпу в руки движением, похожим на ласку. - Черт знает что, а все потому, что какой-то олух неправильно написал мое имя. Хорошо еще, что мы здесь записались как мистер и миссис... можно ничего не менять. До сознания Табиты что-то наконец дошло. - Значит, мы сегодня не можем пожениться? - Нет, только завтра утром. - Но это же очень неудобно... мне придется переехать... - А что я тебе толкую. Хорошо, что ты записалась как миссис. Никуда переезжать не нужно. - Но Дик, как я могу остаться, если мы не женаты? Здесь даже второй кровати нет. - Брось, Тибби, ты же все равно что замужем. Волноваться из-за такой мелочи, точно какая-нибудь фрудгринская дурочка... Но Табита воспитана в строгих правилах. Уступает она только после обеда с шампанским, после того, как Бонсер объяснил ей, что другого номера в гостинице не получить и нигде не получить в такое позднее время, да и то уступает так холодно, так неохотно, что ему это даже обидно. - Право же, Тибби, я ожидал от тебя большего. Может быть, ты передумала? Может быть, лучше не надо? - Да нет, Дик, теперь уж ничего не поделаешь. - Вот и я говорю, так что гляди веселей, все будет хорошо. - И всем своим видом показывает, что женские прихоти нужно сносить терпеливо. А утром, приветствуя ее щипком, от которого она вскрикнула, он говорит: - Нежная женушка, ну что, теперь ей не так грустно? Но Табита по-прежнему неблагодарна. Она не отвечает на эту ласку и сейчас же после завтрака спрашивает: - Когда мы поедем в бюро регистрации? - Да нынче же утром, когда хочешь. И кстати, дай-ка мне немножко денег. Я забыл чековую книжку. Фунтов десять, пока хватит, там надо кое-кому заплатить. - Но у меня нет денег, Дик. Всего несколько шиллингов. - Ничего, займешь. Я тут знаю одного человека, он тебе даст сколько угодно под то, что тебе причитается. - А что мне причитается? - Да та тысяча годовых, которые ты получишь, когда достигнешь совершеннолетия. - Но никаких годовых у меня не будет. Папа завещал мне пятисот фунтов, когда мне исполнится двадцать один год, а больше ничего. - Проклятье, ты же мне сказала... - Ни о каком доходе я не говорила. Ты спросил о наследстве, вот я и сказала, что папа мне кое-что оставил. Бонсер рвет и мечет. - Мог бы, кажется, догадаться. Надо же быть таким дураком, чему-то поверить в Фруд-Грине! Да, славно меня облапошили. - Так вот почему ты хотел со мной бежать. Ты вообще-то любишь меня, Дик? - Хорошенькое дело! Это после того, как ты так упорно за мной охотилась. Кто это с кем хотел бежать, скажи на милость? - Это ложь, гадкая ложь. Джентльмен себе такого бы не позволил. - Давай, давай, оскорбляй меня, только прошу помнить - не ты, а я все мое будущее поставил на карту. - И он уходит. Табиту удивили эти слова, а еще больше - внезапный уход Бонсера. Она чувствует, что за их ссорой кроется нечто большее. Проходит час, Бонсера все нет, и ей начинает казаться, будто она в чем-то виновата. Может быть, она показала себя холодной, недоброй? Еще через час она чуть не плачет. Через пять часов, не поев, даже не попив чаю, она думает: "Сама виновата. Так мне и надо. Да, я покончу с собой". В семь часов вечера, как раз когда она прикидывает, наверняка ли разобьется насмерть, если бросится с четвертого этажа на каменный тротуар, Бонсер появляется. Табита смотрит на него через всю комнату боязливо, не смея открыть рот. Выражение у него и правда устрашающее. Он говорит: - Я совсем было решил не возвращаться, Тибби. Раз ты так со мной обошлась. Мало того, что ты не проявила ко мне никаких чувств, что ввела меня в заблуждение относительно финансовой стороны. Главное - ты дала мне понять, что я, по-твоему, не джентльмен. Табита бросается ему на шею. - Дик, милый! - Ну да, я и сам подумал, может, ты не понимала, что говоришь. - Я свинья, ужасная свинья. - Не смею спорить. Постепенно он смягчается. Он разрешает ей поцеловать его, сесть к нему на колени, но сам остается холоден, выжидая, чтобы она до конца прочувствовала свою вину. А она теперь жаждет выказать ему благодарность, нежность, главное - покорность. Ведь она оскорбила его, унизила. И когда он наконец до нее снисходит, она отдается ему вся, душой и телом. Он такой добрый, он простил ее. В награду она не скупится на ласки. В ней проснулась извращенность невинных, присущая самой матери-природе, жажда простых, безыскусных наслаждений, и Бонсер в восторге дивится: "Ах, плутовка!" Позднее он напоминает ей, что она что-то говорила насчет нескольких шиллингов. Она поспешно наскребает у себя в сумочке около фунта, и Бонсер ведет ее в одно местечко, где за фунт можно получить хороший обед на двоих, даже с бутылкой вина. Оба настроены радужно. Табита убедилась, что любима, Бонсер весьма и весьма доволен молодою женой. Он уверяет ее, что они поженятся, как только он добудет немного денег. "Жаль, что завтра не выйдет, но я не ожидал, что окажусь без гроша". Это напоминание о его несбывшихся надеждах снова повергает Табиту в бездну раскаяния. - Дик, милый, это же не так важно, правда? Главное - мы теперь знаем, что любим друг друга. - Правильно, Пупс. - Он нежно целует ее, он ее оценил. - Да я готов ждать хоть месяц, если ты будешь со мной. Ты у меня просто прелесть. 6 Теперь Табита так счастлива, что уже не решается омрачать эту радость разговорами о браке. Два месяца спустя она все еще не замужем, но счастливее прежнего. Неловкость прошла. Она понимает Бонсера. Не приходит в ужас, когда он ругается или, выпив лишнего, становится не в меру весел. И то сдерживая, то подбадривая его, она удивляется: "Каким ребенком я была всего три месяца назад! Я совсем не знала жизни". Тревожит ее одно: Бонсер до сих пор нашел себе только временное дело сообща с одним приятелем. Они провернули сделку с золотом - продали на большую сумму золотых монет фермеру, который немного разбирается в экономике и не доверяет банкам. Эта операция принесла хорошую прибыль. Но теперь приятель исчез, а деньги истрачены. Бонсер, как убедилась Табита, денег не считает. Он и сам говорит: "Я всегда тратил щедро. Должно быть, это в крови. Для настоящего аристократа деньги - мусор, он просто не способен относиться к ним всерьез". А пока ему нечем заплатить по счету в гостинице. К счастью, после нескольких неспокойных дней он получает письмо от своего дяди, герцога Э., - тот приглашает его и Табиту погостить у него неделю в его поместье Хортон-Тауэрс. Он показывает письмо хозяину, просит сохранить за ним номер, оставляет один из чемоданов в гостиничной камере хранения, расплачивается чеком и отбывает в кэбе с Табитой, вторым чемоданом и ручной кладью. Но по дороге он, к удивлению Табиты, меняет вокзал Юстон на вокзал Ватерлоо и берет билеты в Брайтон, где снимает комнаты, в пансионе на глухой улочке. - Но как же, Дик, мы ведь собирались в гости к твоему дяде. Бонсер расплывается в улыбке. - Планы переменились, Пупсик. Задержимся на несколько деньков здесь, ради воздуха. Это тебе будет полезно, - он треплет ее по щечке, - перемена климата. - Он сажает ее на колени и поет: "Плыви, утя, к бережку, мы тебя зажарим". И опыт уже научил ее не портить день бестактными расспросами. Вечер проходит чудесно, а утром он ведет ее на променад дышать - так он сказал - озоном. Стоит сентябрь. Солнце греет щеку, а ветер прохладный. В небе ни облачка, море отражает его бледную синеву миллионами синих искр, и почему-то кажется, что они удивительно под стать шуму волн, шаловливо плещущих о железные опоры мола. Табита слегка опьянела от ощущений, которыми дарят ее море, небо, рука Бонсера, заботливо поддерживающая ее. Она думает: "Как здесь хорошо! В морском воздухе действительно что-то есть. Вот и аппетит у меня появился. Каким пылким был Дик вчера вечером, как он меня обожает - правда, он перед тем выпил много виски". Ей приятно, что эта догадка ее не смутила, а только помогла осознать, какой умудренной женщиной она стала. Это тоже ее воодушевляет. Между воздухом, морем и ею самой возникает какая-то общность, какая-то радостная гармония, от которой замирает сердце. Бонсер тоже в отличном настроении, но у него это проявляется так же бурно, как накануне. Он выпячивает грудь, на ходу весь пружинит. Прижимает к себе локтем руку Табиты. - А знаешь. Пупс, здорово это у нас получилось. Как говорится, чистая работа. Мужья, как успела обнаружить Табита, любят, когда ими восхищаются. Она видит, что Дик ждет похвал, но что-то ей неясно. Она улыбается. - Да, Дик? - Это я насчет вчерашней комбинации. Молодец у тебя муженек, а? Вчера там, а нынче здесь, и ваших нет. - Ты про нашу поездку? Но я как раз хотела спросить... Бонсер хохочет. - Ох, уж эта Пупси! Между прочим, у нас теперь новая фамилия. Мы - мистер и миссис Билтон. - Новая фамилия? Но почему... - Потому что тоже начинается на Б. И вдруг Табита все понимает. - Мы сбежали от счета в гостинице? - Заплатить-то мы по нему не могли, верно? - А твой дядя, он, значит, нас не приглашал? Бонсер хохочет громче прежнего. Он даже остановился, чтобы всласть посмеяться. - Ох, какая прелесть. - Он вообще твой дядя или нет? - И когда ты только поумнеешь, малышка? Да что с тобой? Все у нас хорошо. Я тебе про то и толкую. Табита отпускает его руку. - Ты хочешь сказать, что все это жульничество? Бонсер, посвистывая, сдвинул шляпу на затылок и сверлит взглядом крупную молодую женщину в толпе гуляющих. - Хороша, ничего не скажешь. Фасад что надо. Весит фунтов сто, не меньше. Люблю таких. - Раз ты жульничаешь, я должна с тобой расстаться. - Сделай милость. Табита, ошеломленная таким результатом своей угрозы - а вернее, ее безрезультатностью, - взрывается: - Какой ты гадкий! Я всегда это знала. - Какая ты умная! Я это сразу заметил. Она спешит в пансион и собирает свои вещи. Она думает: "Да, гадкий, гадкий", и от этого ей еще горше. Она чуть не плачет. Точно эти слова ранят ее больнее, чем Бонсера. Вдруг появляется Бонсер, веселый, в шляпе набекрень. - Можешь и не уезжать, если не хочется. Я сам уеду. - Снял бы хоть шляпу. Он снимает шляпу, снова надевает ее, совсем уж лихо заломив набекрень. - Будь здорова, умница. Он запихивает свою старательно сложенную ею одежду в саквояж и выбрасывает его из заднего окна прямо на клумбу. Потом спускается в сад и через заднюю калитку выходит в переулок, где дожидается кэб. Табита видит, как он открывает дверцу кэба. Внутри мелькнула полная женская рука, большое румяное лицо - та женщина с променада. Рука хватает саквояж. Бонсер влезает, захлопывает дверцу, и кэб отъезжает. Табита думает: "Он с ней, значит, сговорился. У него уже есть другая женщина". Но не чувствует ни удивления, ни горя. Столько разных чувств на нее нахлынуло, что осталась только пустота. Через полчаса является хозяин пансиона и с ним полицейский. Хозяин рассыпается в извинениях, но из Лондона поступил запрос по поводу счета в гостинице. Где сейчас мистер Билтон и настоящая ли это его фамилия? Услышав от Табиты, что их фамилия - Бонсер и где мистер Бонсер, она не знает, а денег у нее нет, хозяин забывает о вежливости. Он начинает грубить. Зато полицейский - сама любезность. Он просит прощения за беспокойство, однако же обшаривает ящики комода и открывает большой чемодан. В чемодане - старые кирпичи, завернутые в газету. Табиту доставляют в полицию, допрашивают, хотят узнать, есть ли у нее родные. Она отвечает, что нет. Ее бросает в дрожь при одной мысли, что Гарри и Эдит будут осведомлены о ее безумствах. Но полицейский уже извлек из ее сумочки адрес Гарри. Припертая к стене, она признает, что доктор Баскет - ее родственник, попросту даже брат. Гарри, вызванный телеграммой, приезжает ближайшим поездом. 7 Табита ждет его в полицейском участке и терзается. "Ладно, в крайнем случае покончу с собой". Она боится взглянуть брату в лицо. Но Гарри держится спокойно, с достоинством, хотя на вид как будто постарел. Он ласково здоровается с ней и не задает вопросов. По счету в пансионе он заплатил, и, когда они наконец сели в поезд и едут домой, он спрашивает: "Ну, как ты себя чувствуешь?", и она понимает, что упреков не последует. - Гарри, какая же я была дура. Но ты ведь понимаешь, тут не только моя вина. - Бонсер оставил тебя в дурах, это я понимаю, не тебя первую. Но ты бы хоть написала, а то мы беспокоились. Три месяца ничего о тебе не знали. - И правда, уже целых три месяца. - Табита поражена, как летит время и какая же она эгоистка! - Но я честное слово собиралась написать, как только мы поженимся. - Так вы не женаты? - Нет, он все откладывал. - И на том спасибо. Просто не верится - это говорит Гарри, такой порядочный человек. Мир уже не кажется ей темницей. Выходит, ее история не так исключительна, не так ужасна, как она думала? Она целует Гарри и говорит: - Какой ты добрый, Гарри! Но скажи, неужели это тебя даже не удивило... то, что со иной случилось? - Недаром же я домашний врач. - На ее благодарный взгляд он отвечает умудренной улыбкой. Он сам чувствует, какой он терпеливый и умный. А Табита уже радуется, что едет домой. Она уже слышит голоса знакомых с детства комнат: "Здесь все правда, здесь ты в безопасности". Поэтому ей странно, что в прихожей ее встречает лаем неизвестная собака, которая, как выясняется, живет здесь уже давно. В комнате у нее стоит швейная машина, гладильная доска и огро