Когда некая бойкая девица заявляет, что хоть Джонни и невеличка, но ей хватит, все дружно смеются. Ибо Джон - штатский в военное время и наследник миллионов - для многих предмет и зависти и насмешек. Совершенно незнакомые люди кричат ему: "Эй, Джонни, поднеси стаканчик!", "Слышь, Джонни, пристрой где-нибудь мою девчонку, она на лестнице дожидается". Одна из девиц, Поппи, долго и тщетно сверлила его глазами, а потом окрестила Профессором; другая, Рут, прозвала штафиркой. Унтер-офицеры, подливая себе виски, поверяют ему свои сомнения. Их интересует, знающий ли человек Бертран Рассел и правда ли, что единственное спасение в пацифизме. Эти же люди, если на них найдет другой стих, постараются выставить его круглым дураком. Школьника, каким он был еще так недавно, все это приводило бы в ярость, теперь же скорее веселит. Стадная интуиция не подвела - он действительно живет в другом мире. Даже выпив, он сохраняет известную независимость, тайное прибежище, которое Роза называет смехом, но вернее было бы назвать некой безмятежной созерцательностью. На Джермин-стрит он как все, такой же безответственный и свободный, но именно потому, что есть эти "все", он и может держаться особняком; именно потому, что свободен, уколы и оскорбления только забавляют его. - Глядите-ка, братцы, - восклицает Поппи. - Учитель наш нализался! - Она зла на Джона, потому что он не счастлив, потому что он богат. И знает, что прозвище Учитель ему ненавистно. И вот однажды три такие девицы, включая Поппи, вместе с Джоном и двумя солдатами, на вид вполне дружелюбными, оказались замешаны в каких-то уличных беспорядках и, удирая, оставили Джона в руках полиции. Он тоже хотел убежать, но ему подставили ногу, схватили и увезли в участок. Полиция беспощадна к молодым штатским, которые плохо себя ведут; Джона присуждают к штрафу, и судья очень строго высказывается по адресу молодых людей, которые достаточно здоровы, чтобы нарушать общественный порядок, а значит, надо полагать, и для того, чтобы служить в армии. На горе, пресса как раз в это время полна нареканий на мужчин, освобожденных от воинской повинности. "Арестован пасынок промышленного магната", кричат заголовки, и случай с Джоном получает широкую огласку. В Хэкстро это, разумеется, воспринято с тревогой и презрением. С тревогой за дальнейшую судьбу незаменимого Джона, с презрением ко всему, что зовется сенсацией. Голлан в ярости, что его любимцу грозит опасность, и снова твердит, что они жаждут его отставки. "Они", по его примитивным понятиям, - это нация, в которой он уже не отличает правительства от народа, а тем более одной газеты от другой и одного судьи от другого. И, как всегда бывает, когда нервный узел получает раздражение извне, его реакции обостряются. С этих дней и еще долго после того, как о неприятной истории и думать забыли, тон в конторе Голлана стал еще более высокомерный. Даже мальчишки-рассыльные задирают нос, словно говоря: "Плевать я хотел на публику". Табита теперь представляет собою опасность, она причислена к растущей категории людей, поддавшихся военной истерии, теряющих присутствие духа. Джон, видя, что ей тяжело, что она осунулась и волосы на висках поседели, думает: "Как она, бедная, все это выдержит!" И пускает в ход свои чары, чтобы успокоить ее. - Мама, милая, тебе не кажется, что ты принимаешь газеты слишком всерьез? - А ты хоть что-нибудь принимаешь всерьез? - Это очень интересный вопрос. Его можно поставить и шире: на что я вообще гожусь. Большие глаза Табиты устремлены на него, словно она старается понять, и он думает: "Да, это сущее наваждение. Почему женщины в известном возрасте так подвержены религиозной мании? Тут, наверно, какая-то связь с нервной системой, а может быть, с климаксом". - На что годишься? - переспрашивает она, будто самые эти слова ей непонятны. - Ну да, на работе. Понимаешь, ведь она в большой мере сводится к сопоставлению показаний, тут требуется совершенно беспристрастный подход. - Я тебя не осуждаю. Ты не виноват. И он пасует. - Правильно, какие мы есть, такие и есть, ведь так? - Он ласково целует ее, словно утешая ребенка. - Отдохнуть тебе нужно, мама, и подольше. Ты совсем замоталась. - И спешит улизнуть в контору. Там его ждет работа, и работа эта ему по душе: конфликты между подотделами, несовместимые требования из министерства и от управляющих, изложенные на молчащей бумаге, которая ждет его оценки, а сама не возражает и не впадает в крайности. Табита заботит его. Он думает: "Несчастная женщина, как же она себя мучает", и одновременно что-то кажется ему бесконечно забавным. Поймав себя на том, что улыбается над длинным письмом по поводу какого-то хомутика, он задумывается - что же тут смешного? Оказывается, он улыбался мысли: "А ведь она, вероятно, права: я существо совершенно невыносимое". Он наскоро заканчивает отчет о хомутике. Никаких выводов в нем не содержится. Но если б и содержались, Голлан наверняка решил бы наоборот. 79 Такой работы хоть отбавляй. План весеннего прорыва сдвинул все сроки. Армия требует еще и еще орудий, транспорта, снарядов, танков. Инженеры у Голлана работают как каторжные. Джон занят подготовкой к строительству нового завода, под который уйдет еще двадцать акров парка. Но прорыв осуществляют немцы. В марте их войска достигают Амьена и грозят отрезать англичан от французов. Война, похоже, проиграна; но никто не предается отчаянию, потому что все скованы стоическим равнодушием или задыхаются от нескончаемой работы. Голлан давно перестал читать газеты, и весть об этом последнем несчастье ему сообщает, надрывая голос, одна из секретарш. Он только прищуривается на минуту, как бы говоря: "опять наломали дров", и тут же сует Джону связку бумаг. - Вот полюбуйся, письма насчет походных котелков. Еще одна буря в стакане воды. - Вы их прочли? - кричит Джон. - Нет, не прочел. Ты мне дай лишних двенадцать часов в сутки, тогда, может быть, прочту. А может, и нет. - Котелки и правда, видимо, непомерно дороги. Можно понять, что Казначейство недовольно. - Еще бы не дороги. Когда работают в спешке, да без уменья, да материал не тот, всегда получается дорого. Ты мне скажи, они лучше, чем ничего? Вот что важно. - Но ведь был другой образец. В министерстве, видимо, считают... - У министерства всегда полно новых образцов. Им там проходу не дают всякие эксперты, да психопаты, да мошенники. Если б я слушался министерства, армии нечем было бы стрелять, и нечего есть, и носить нечего, кроме исписанной бумаги. Но Джона и Смита беспокоит эта история с походными котелками, беспокоит положение Голлана в целом. Уже были запросы в палате общин. С каждым днем усиливается агитация против правительства, против всех власть имущих. Каждое утро Табита вскрывает письма, начиненные такой злобой и ненавистью, что ощущаются как удары хлыстом. "Из-за этой вашей войны я потеряла двух сыновей, все, что у меня было на свете, а вы, капиталисты, наживаете на бедняках миллионы". "Почему я должен гнить в окопах за шиллинг в день и бедная моя Дженни тоже когда котельщики это мое ремесло получают 15 фунтов в неделю и гуляют с девушками". "Я за коммунистов. Надоело мне, что мной помыкают, да и не мне одному. Англичане такого не потерпят. Нужно создать Всемирный Союз Советских Социалистических Республик, чтоб был мир и свобода для всех и никаких этих ваших шпиков на заводах. Капитализм свое отжил. Свободу Индии. Хватит рабочим гнуть спину на предпринимателей. Долой евреев. Рабочим чтоб не платить подоходного налога. Двойной паек, побольше пива, а женщин - домой, хватит им стричься да отбивать у мужчин работу. Ирландцев - по домам, нечего им здесь делать". "Вы и вам подобные - вот кто повинен в этой ужасной войне и в смерти миллионов молодых мужчин. Ваша слепая жадность и бряцание оружием - вот что навлекло на нас это бедствие. Немцы хотели мира. Но как они могли нам доверять при нашей политике морского превосходства, всецело поддержанной вами, фабрикантами оружия? Вы три раза отказывались последовать очевидному и разумному курсу, который один только и гарантировал бы мир, курсу полного и немедленного уничтожения всех армий, военно-морских и воздушных сил. За это вы ответите перед богом и людьми и будете гореть в геенне огненной". Это письмо Табита показывает Джону, и он осторожно комментирует: - Да, это уже пахнет психозом. Война, как видно, всех помешанных взбудоражила. Табита давно ушла в себя и свои секретарские обязанности выполняет не рассуждая. - Написано на бланке нашего завода. Я подумала, может, лучше, чтоб он об этом знал. - Да нет, у нас этих психопатов сколько угодно, притом отличных работников. Главный бухгалтер - адвентист Седьмого дня. На их работе это не отражается, а шефа лучше не волновать зря, пока не утихла эта история с котелками. Если он опять подаст в отставку, кое-кто решит, что министерство ошиблось, а оно и правда ведет себя неумно. К дому подъехала машина, выходит Голлан и с ним двое серьезного вида мужчин: генерал Скоур, отставной артиллерист, у которого имеется план, как закончить войну в два месяца путем новой хитроумной дислокации, и Папворт, знаменитый военный обозреватель, ратующий за выпуск восьмидесятитонных танков. Джон и Табита, даже не переглянувшись, спешат навстречу незваным гостям, и те, обмениваясь любезностями с леди Голлан, не сразу замечают, что добыча от них ускользнула. А дело в том, что оборону в Хэкстро пришлось укрепить. Голлана теперь надо охранять не только от газет и от министерства, от анонимных писем и от экспертов, но от любого совета, который мог бы затруднить или отсрочить его решение. А в последние дни он подвергается такой бомбардировке, что сторожить его приходится денно и нощно. - Нет, вы только посмотрите! - Это к Голлану сразу после утреннего завтрака ворвался взволнованный молодой офицерик, поправляющийся в Хэкстро после ранения. Голлан сидит у телефона, Джон и Смит стоят рядом, озабоченно хмурясь. Дело с котелками приняло дурной оборот. Накануне был запрос в парламенте, из которого явствует, что в верхи просочились кое-какие сведения. - Вот, глядите! - Офицерик размахивает еженедельной газетой, которую только что получил по почте. - Они себя угробили. Видите этот клин? Отсюда им не выбраться, и "Таймс" пишет, что мы начали контрнаступление. Но Табита уже спешит на выручку: - До чего интересно! Да, да, я понимаю... - Нет, вы поглядите, сэр! - Офицерик через плечо Табиты тянет газету Голлану. - Тут и карта есть. Людендорф себя угробил. Война не сегодня-завтра кончится. Голлан, по счастью, не Слушает. Он терпеть не может эти карты в газетах, из которых ясно видно, что войну, как он выражается, можно выиграть в три хода. Джон, взглянув на карту, говорит: - Да, на бумаге все кажется легко. - И кричит Голлану: - Из Военного министерства ответили? Не забудьте сказать, нам нужны размеры американского котелка. Офицерик обиженно обращается к Табите: - Не может же война длиться вечно. - Ну конечно, конечно, не может. - И смотрит на него ласково. - Как сегодня ваша нога? Вы непременно попробуйте полечиться электричеством. И не думайте возвращаться во Францию, пока у вас такие боли. Голлан положил трубку. - Ну, кажется, с этим идиотом улажено, впредь не будет задавать дурацких вопросов. Он чего хочет? Попасть в газеты. А я хочу выиграть войну. На следующий день становится известно, что немцы отступают. Еще четыре месяца - и война окончена. 80 Офицерик, которого неизвестно почему обидели хозяева Хэкстро - наверно, нервы сдали, - давно забыт. В заводской конторе работы больше прежнего: идет то, что Голлан называет "разборкой", - свертывание военных заказов и перевод производства на мирные рельсы. Неразбериха кругом ужасающая. Демобилизация - как прорыв плотины. Целые полки сами себя демобилизуют и очертя голову пускаются в кутежи. Офицеры проживают свои пособия со скоростью пяти тысяч в год. У девушек, привыкших жить на свои заработки богато и весело, осталось только шелковое белье да беременность, но возвращаться под материнский кров они не намерены. Улицы кишат дезертирами, жуликами и проститутками, и из этих последних дилетантки сеют больше заразы, чем профессионалки. Настроение у всех праздничное, все охвачены каким-то веселым буйством. Правительство выбросило предвыборный лозунг "Кайзера на виселицу!" и победило. Впрочем, избирателями движет не только жажда мщения, но и надежда. Правое дело восторжествовало. Мир и справедливость воцарились повсюду и принесли с собой небывало высокую заработную плату, невиданную свободу, самые короткие юбки, избирательное право для женщин и десяток новых государств. А самое главное - разгадан секрет процветания: чем выше заработная плата, тем богаче рынки. Причем деньги на заработную плату - это не только золото и серебро. Их можно изготовлять из любой ненужной бумаги. Предприимчивые молодые люди, растранжирив свои пособия, берут ссуды и открывают мастерские, гаражи. Настал век моторов. Каждый рассчитывает нажить состояние на автомобилях. Словом, началась новая эра. Голлан получил звание пэра за свои заслуги перед нацией и еще два угрожающих анонимных письма. На потребу этой новой эре он расширяет завод в Хэкстро, металлургический завод, завод грузовиков и верфь. Во главе "Голлан индастриз" опять становится Гектор; но, поскольку сырье и рынки контролирует Голлан, все звенья фирмы остаются тесно связанными между собой. Гектор Стоун - глава чисто номинальный, но его место под крылом у прославленного лорда Голлана вполне его устраивает. Гектор, гражданин добропорядочный и почтенный, готов отдать должное гению, особенно общепризнанному. Он повсюду повторяет вдохновляющие слова Голлана: "Добиваться своего во что бы то ни стало. Расти вширь! И побольше дешевой энергии, электричества. Чем больше электричества, тем лучше!" Когда весной 1919 года Голлан начинает разработку новых месторождений железной руды и покупает несколько шахт, призванных снабжать целый ряд новых мартеновских печей, за его капитал в 8 миллионов фунтов ему предлагают в десять раз больше. Давно уже он не был так полон бодрости и не выглядел так молодо. - Лечусь отдыхом, - объясняет он. - Заправляю собственным делом по собственному усмотрению. Это вам не то, что играть в прятки с правительством и в жмурки с министерством. И время самое подходящее, работы впереди невпроворот - надо заново строить всю торговлю. Его приводит в бешенство мнение какого-то экономиста, что цены могут упасть. - Под замок его надо посадить. Нам сейчас требуется объединение усилий, доверие, вера. Однажды у него происходит жестокая ссора с двумя директорами из-за проекта шахтерского поселка - они не одобряют идею строить его на голом месте, чтоб рабочие жили рядом с шахтой. Домой он возвращается в сильном возбуждении и пытается доказать свою правоту Джону и Смиту. - Я им так и сказал: "Путаники вы, вот вы кто. Товары нужны до зарезу - суда, сталь, грузовики, рельсы. Знаю, знаю, ваш хваленый профессор толкует про нехватку денег. Ладно, это его забота, крестики-нолики. Вы меня, конечно, извините, но вы-то в этом ничего не смыслите". Старик подкрепляет свои слова выразительным жестом и вдруг теряет вить. Стоит и растерянно озирается. Табита в тревоге напоминает: - Все так, но уже час ночи. - Дело в том, дорогая, - отчаянным усилием воли Голлан превозмогает какую-то помеху, возникшую в мозгу, - что этот профессор - эксперт самого низкого разбора. Я им так и сказал. "Экономика, - говорю, - одно дело, а практика другое. Одно - писанина, другое - человеческая природа..." А ты, моя дорогая, до чего же бледненькая стала! Как мне только не совестно. Дурак я, болван безмозглый. Ты совсем замучилась, вымоталась. Отдохнуть тебе надо. Да, да, не возражай, ты издергалась, дошла до точки. - А может быть, нам обоим не мешало бы отдохнуть? - Мне-то нет. Сейчас не могу. И даже Джон согласен, что в такой момент Голлану было бы опасно куда-нибудь уехать. - Проект колоссальный, для проведения его в жизнь необходимо его личное участие. Табита сдержанно замечает: - А успех гарантирован? Этот профессор, видимо, считает, что момент выбран неподходящий. - Ты не заметила, что профессора вечно противоречат друг другу? - А что будет, если Джеймс окажется неправ? - Ну, тогда... - Джон мнется. - Тогда мы потеряем все. А мне сдается, что он неправ. - Но это ведь только домыслы, мама. Очень компетентные люди считают, что он прав. - Джон улыбается, он любит наблюдать столкновение мнений. В конце концов, никто не может сказать с уверенностью, как повернется дело. Спрос сейчас огромный, но и нервозности много. И вопрос не только в том, как люди настроены, но и в акциях, и в ценностях. А сколько акций превратятся в клочки бумаги и сколько ценностей спрятано в старых чулках - этого в точности никто не знает. - Я уверена, что он неправ. - Почему, мама? Какие у тебя основания? - Не может так продолжаться, вот и все... Ну, да это неважно. Главное - что перестали убивать. Ее интонация так напомнила ему толстуху Розу, что он чуть не рассмеялся. И опять он приходит к выводу, что женщины - совсем особое племя и живут в особом, фантастическом мире, всю фантастичность которого они либо органически неспособны уловить и описать словами, либо умалчивают о ней по своей врожденной склонности к притворству. 81 Слух, что Голлан уходит в отставку, пущенный, вероятно, каким-нибудь биржевым дельцом, вызывает на бирже легкую тревогу. Кое-какие стальные акции падают на полпункта. Но слух этот так решительно опровергают и сам Голлан, и Джон, и Гектор Стоун, что публика успокаивается. Акции поднимаются в цене, резко возрастает число заказов. Опять идут разговоры о буме, о небывалом буме. - Я его носом чую, - говорит Бонсер. - Все равно как наступление рождества. Ты только погляди, какое вокруг процветание. Погляди, как все сорят деньгами. Особенно молодежь, а она всегда задает темп. На будущей неделе премьера моей новой постановки - нечто грандиозное, обойдется мне тысяч в пятьдесят. - Это для Милли? - Да. И открою тебе секрет - в семье готовится свадьба. - Он стиснул плечо Джона, лицо его выражает благоговение. - Она выходит за меня замуж, Джонни. О, я знаю, я ее недостоин, но для меня она - единственная женщина, и знает это. Хвала всевышнему за женское сердце! Хвала всевышнему, что сподобил меня оценить ее самопожертвование. Любовь - это великая вещь, Джон. Любовь священна. При одной мысли о ней мы должны пасть на колени. И еще он признается (или, вернее, хвастается, потому что во всех его признаниях, да и в любом поступке, как в поведении ребенка, непосредственность соседствует с позой), что решил закрепить за мисс Минтер пятьдесят тысяч фунтов пожизненно. - А это не опасно? - спрашивает Джон. - Дорогой мой, если б ты знал эту прелестную крошку так же, как я... - Спад в промышленности не пойдет на пользу театру. - Не говори так, Джон, могут услышать. Еще накличешь что-нибудь. - Накличу спад в промышленности? - Ты лучше спроси старика, Джим Голлан-то знает. Ты в делах ничего не понимаешь, Джонни, это особый инстинкт. Могу тебе сообщить под секретом, что я вошел с некоторыми моими друзьями в сговор - предсказывать бум. И результаты уже налицо. Растет спрос на рабочую силу. Радость приходит в семьи. И они это заслужили. В войну английские рабочие показали себя героями, и говорить о спаде производства сейчас - это даже непатриотично. Это подло, это граничит с государственной изменой. И записывается на солидную пачку акций Голлана из нового выпуска. У Голлана опять был сердечный приступ, он не выходит из своей комнаты. Но именно потому, что он болен и ни с кем не общается, он стал самодержцем. Он командует новым проектом, включая строительство поселка, диктует условия нового выпуска акций, и всего один человек голосует против. Новые акции идут нарасхват, но Голлан уже хлопочет по телефону о том, чтобы непрошеный критик не был избран в новое правление. Он сильно волнуется: этот голос, пусть всего один из восемнадцати, поставил под сомнение его непогрешимость, а значит, его умение работать, умение жить. - Черт бы его взял! - кричит он Джону. - Сопляк, замухрышка паршивый! Я же первый взял его на работу. На следующее утро, за два дня до перевыборов правления, его находят в постели мертвым. По завещанию "Голлан индастриз" отходит Стоунам, но Джону достается контрольный пакет акций металлургического завода" и "Хэкстро Холт", а Табите - все преференционные акции в том же предприятии, иными словами 200000 фунтов, что, из шести процентов, означает 12000 фунтов годового дохода. Ординарные акции Джона (на полмиллиона фунтов по два фунта пять шиллингов штука) приносят 12 процентов, и его доход составляет 60000 в год. Джон тотчас созывает заседание правления и предлагает приостановить строительство, сократить производство, словом занять выжидательную позицию. - Мы не знаем, как сложатся дела на международном рынке. Подождем, пока ситуация прояснится. Против его предложения высказываются Гектор Стоун и большинство членов правления. Стоун произносит прочувствованную речь. Он отмечает, что любое изменение курса было бы оскорблением памяти "одного из величайших деятелей нашего времени, которому мы больше, чем кому-либо другому, обязаны нашей победой в великой войне, более того, которого смело можно назвать одним из лучших деловых умов нашего поколения". План Джона отвергнут значительным большинством. Он тотчас выдвигает его опять, в измененном виде - предлагает децентрализовать концерн. После трех заседаний и двух недель, потраченных на консультации с друзьями, экспертами, юрисконсультами, с собственными женами и друг с другом, правление голосует, как и в первый раз, против Джона. На следующий день акции начинают падать. Спад начался. Бонсер звонит по телефону Джону: - Ну что, говорил я тебе? А ты все делал по-своему. За три дня до премьеры! Нет, голубчик, если так" пойдет дальше, тебя стоит четвертовать, и помяни мое слово, охотники на это дело найдутся. Неделю спустя его имя уже числится в длинном списке банкротов. 82 К концу недели за акции "Хэкстро" не дают и шести пенсов, а через полгода все компании, входящие в концерн, уже приступили к ликвидации. Хэкстро продается, но поместье изуродовано заводами, и в этот год сплошных вынужденных продаж за него удалось получить лишь до смешного низкую цену. Однако кое-что от капитала все же осталось. Для Табиты очистилось несколько тысяч фунтов, и эти деньги, помещенные в консоли, дают ей, что называется, верный доход - около трехсот фунтов годовых. Джон предложил ей перебраться в Фруд-Грин, чтобы жить по соседству с братом, но она, к его удивлению, предпочла пансион в Сэнкоме, сказав, что хочет сперва отдохнуть. Бедной леди Голлан сочувствуют все, даже Стоуны и акционеры концерна Голлана. Каждому понятно, какое это несчастье - потерять огромное состояние. Никого не удивляет, что в сорок восемь лет она совсем поседела и ее высокий узкий лоб прочертили морщины. Ее бегство в Сэнком считают естественным, но неразумным. Говорят, что здоровье ее пошатнулось и дух сломлен, что она сторонится людей и впала в меланхолию. Джона ее одиночество даже страшит. - Не можешь же ты остаться здесь на всю зиму, - говорит он, приехав навестить ее в ноябре и глядя на пустые гостиницы, и всегда-то безобразные, а особенно неприглядные сейчас, в мертвый сезон, когда ясно видно, что они не человеческое жилье, а цифры в коммерческих расчетах; глядя на бетонную набережную, по которой ветер гоняет песок; на свинцовое море, что вздымается надсадно и трудно, словно задыхаясь от своей холодной тяжести; на тучи, затянувшие небо, как вата, смоченная в каком-то сером растворе; на занавешенные дождем холмы; на дюны, поросшие жесткой травой, которая едва слышно шуршит, будто скорбно вздыхает украдкой. В воскресенье он идет с матерью в церковь, видит, как она затаив дыхание слушает проповедь, какая уходит просветленная, приободрившаяся, и опять думает с тревогой: "Нет, не так-то легко ей прийти в себя, излечиться от этой истерии". А потом, когда он с отвращением окидывает взглядом ее голую холодную комнату в дешевом отеле, без книг, даже без удобного кресла, у него возникает догадка: "Наверно, не может себе простить смерть Джеймса. Или просто хочет умилостивить своего бога, чтоб перестал насылать на нее всякие беды". Не слушая ее возражений, он покупает ей теплый плед и целую полку с книгами и каждую неделю наезжает ее проведать. А Табита между тем втайне трепещет от счастья. Даже эта голая комната ее радует, потому что она не часть огромного дома, полного неотложных забот, потому что от ее стен всходит непривычное чувство покоя и безопасности. По утрам она открывает глаза, видит холодный свет на потолке, слышит плеск волн, словно отдающийся эхом в огромной пустоте оголенного мира, и первая ее мысль: "Слава богу, с этим покончено!" - причем относится это не только к войне, но (хоть тут она и не разрешает себе додумать) и к долгим годам, прожитым с деспотичным, неукротимым Голланом. Она так полна благодарности за окружающую ее непритязательную, тихую жизнь, что всякое хмурое лицо в деревне ее поражает. "Как можно жить здесь и быть несчастным? Как они могут волноваться по пустякам? Ведь война кончилась". Это ее лейтмотив. "Война кончилась, никого больше не убивают. Джона не убили". Когда он жалеет ее, она над ним смеется, и он уже не кажется ей далеким, непонятным. Она теперь прекрасно понимает, что он неспособен ее понять, и этим он опять стал ей ближе. Он - ребенок, и любить его надо, как ребенка. Снова и снова ей приходит мысль: "Ничего-то он не знает". И единственная тревога на фоне ее безмятежного счастья - о его будущем. Джон уже несколько раз отказывался от выгодных постов, которые ему предлагали деловые знакомые. Но Табита утешает себя мыслью: "Он жив, это главное, а что до работы - бог пошлет". И только чуть насторожилась, услышав от него однажды вечером: - Как ты посмотришь на то, чтобы мне стать преподавателем в колледже? Работа тихая, скромная, не прогневит ревнивого бога. - Почему же нет? Преподавание - очень хорошая профессия. Вот только не знаю, сколько там платят, можно ли при таком доходе жениться. - Нашла о чем беспокоиться! Табита улыбается. - Ты уж не отказывайся от мысли о браке только оттого, что мне хотелось бы, чтобы ты женился. - А ты очень была счастлива в браке? - Дело не в счастье, люди должны вступать в брак. - Понятно. Веление свыше. Табиту уже не смущают шутки по поводу ее веры в бога. Этой веры они не поколеблют. Глядя на сына все с той же ласковой усмешкой, она отвечает: - Тебе бы радоваться надо, что остался жив. Джон теряет терпение. - Да, да, мама. Но как же насчет работы. Тебе не будет жалко, если я стану преподавателем? - Я же знаю, ты все равно поступишь по-своему. 83 А Джон и правда уже твердо решил посвятить себя педагогической деятельности и только еще колеблется между колледжем св.Марка в Оксфорде, где есть вакансия, и предложением работать в новом университете в городе Эрсли в Мидлендсе. Предложение это исходит от некоего Гау, одного из кредиторов Голлана, с которым Джон как-то познакомился в конференц-зале после длинного и скучного собрания кредиторов. Гау тогда сказал: - Вы, кажется, окончили колледж святого Марка? Оказалось, что Гау тоже там учился и даже был дружен, тридцать лет назад, с наставником Джона. Поговорили о колледже, об образовании вообще; и Гау сказал мягким, почти извиняющимся тоном: - Я склоняюсь к мысли, что прежнее гуманитарное образование давало людям нечто ценное, нечто такое, чего в другом месте не получишь. - Вполне с вами согласен. Немножко философии, может быть, и опасная вещь, но никакой философии - это, пожалуй, еще хуже. Так, неспешно и осторожно нащупав почву, они выяснили, что оба убеждены: ничто не сравнится с хорошим классическим образованием; единственное образование, заслуживающее этого имени, должно включать историю, логику, этику, чтобы привить широту взглядов, умение мыслить теоретически. И однажды Гау, который вдобавок к унаследованным миллионам нажил несколько миллионов во время войны и сумел их сохранить, поведал Джону о своем намерении с частью этих денег расстаться: - Как вам кажется, Бонсер, что лучше - основать новый колледж университетского типа в каком-нибудь городе, где нет таких рассадников настоящего, я бы сказал, образования, или же пожертвовать деньги какому-нибудь из старых университетов. Джон категорически высказывается за колледж. Он сам поражен силой своей убежденности - он и не знал за собой никаких убеждений. - Вот, например, в моем родном городе Эрсли... - Знаю, я там бывал. Денег и мозгов хоть отбавляй, а тянет сбежать в Центральную Африку. Самое подходящее место. - Меня, конечно, уже зондировали больницы... - К черту больницы. Эта песенка нам знакома. Практика добрых дел, оправдание богатства, сейчас только это и слышишь. Заботься о теле, а дух приложится. В общем, демагогия. Гау еще колеблется. Человек он осторожный, к тому же классическое образование приучило его выслушивать обе стороны. Но, поразмыслив полгода, он решает-таки основать колледж в Эрсли и приглашает Джона войти в организационный комитет и взять на себя заботу об историческом отделении. Таким образом, пока Табита воображает, что молодой человек трудится в конторе Хэкстро по ликвидации концерна, он половину каждой недели проводит в Эрсли, где ссорится с архитекторами из-за размера аудиторий и обсуждает с Килером, будущим ректором и опытным интриганом, меры борьбы против комитета местных богатеев, замышляющих превратить новый колледж в технический институт. А с другой стороны, Джон и Килер никак не поладят насчет нового здания. Внутри комитета уже образовались две-три фракции, и они на чисто демократический манер враждуют между собой более рьяно, чем с общим внешним врагом. Джон, Килер и молоденькая секретарша Килера мисс Ланг согласны в том, что часовня не нужна, а вот в вопросе об обеденном зале расходятся. Килер утверждает: колледж, не имеющий помещения, где могли бы собираться все, - это вообще не колледж; он никогда не обретет собственного лица. - Всякий колледж, - возражает Джон, - предназначен в первую очередь для учения, а студентам сейчас нужнее всего современная библиотека с открытым, доступом к полкам и тихие комнаты для занятий. - Такую точку зрения горячо поддерживает и мисс Ланг. Эта рослая, красивая девушка принадлежит к группе молодежи, сыновей и дочерей местной интеллигенции, которые зорко следят за всеми новшествами. Они так боятся прослыть провинциальными и так боятся отстать от жизни, что подчас опережают ее. Они способны ошеломить Лондон модами, которые так и не войдут в моду; а Кэйт Ланг, говорят, как-то заявила: - До чего же провинциальны эти лондонцы! Можно подумать, что они даже не слышали о Фрейде. Сама она изучала в университете естественные науки, но гораздо больше интересуется политическим социализмом и новейшей психологией, рассматривая их как элементы единого движения вперед, к более цивилизованному миру. Джон, подобно Килеру, уже привык на нее полагаться и от души благодарен ей за помощь. "Как она предана делу, - думает он. - Немного найдется женщин, ставящих принципы выше личных симпатий. Да, она умеет отличить главное от второстепенного". И когда он хвалит ее за здравость суждений, она отвечает: - Ну, конечно, я с вами согласна. Всякому должно быть понятно, что вы правы. Они вдвоем обсуждают кампанию в защиту библиотеки. Называют себя федералистами, и мисс Ланг сочиняет манифест для распространения среди передовых кругов города. Она придает вопросу политическую окраску и пишет в газету, обличая филантропию миллионеров. Даже Джону она не разрешает оправдывать Гау. - Да, знаю, намерения у него самые благие, но почему он такой бесхарактерный? Почему поддается любому влиянию? - В голосе ее отчаяние и ярость. - Я знаю, чем это кончится: он предложит компромисс - такие люди всегда выезжают на компромиссах, - и будет у нас скверная библиотека и дрянной обеденный зал. И Гау действительно предлагает компромисс. Проектируется небольшой зал, который в дальнейшем можно будет расширить, и скромная библиотека с доступом к некоторым полкам, а при ней - несколько конурок для занятий. Кэйт негодует. А Джон так счастлив, что план наконец утвержден и началась закладка фундамента, что соглашается занять в новом колледже пост преподавателя. Он пишет Табите: "Я мог бы получить место в моем старом колледже, но право же, мне кажется, что в Эрсли я нужнее. Килер говорит что в смысле образования мы здесь как американские пионеры и должны охранять город от диких индейцев, то есть от тех кто хлопочет о техническом колледже". Табита переживает минуты серьезной тревоги. Джон уже видится ей как одинокий холостяк, не только закоснелый и озлобленный, но еще нарочно удалившийся от жизни в какую-то провинциальную пещеру. Но она напоминает себе: "С тем ужасом покончено; как я могла забыть об этом благе, огорчиться из-за того, что Джону взбрело в голову похоронить свои способности в какой-то глуши". И в ответном письме всячески одобряет его планы. Каково же было ее удивление, когда спустя несколько дней Джон приехал, как всегда, в Сэнком на воскресенье не один, а с молодой женщиной. - Это моя коллега, мама. Мисс Ланг, секретарь нашего колледжа. Табита обращает на гостью живой, пытливый взгляд, и этот взгляд и проникновенное рукопожатие выражают столь явно повышенный интерес, что Джон улыбается Кэйт, а та в ответ смотрит на него с веселым сочувствием. Они едины в своем мнении, что матери, викторианские матери, - презабавные существа. 84 Но Табита и мисс Ланг тоже успели понять друг друга. Тот первый пытливый взгляд сказал девушке: "Приехала, значит, в такую даль, чтобы узнать, что думает о тебе мать Джона", а короткое рукопожатие гостьи ответило: "Да, я подумала, что нам стоит познакомиться". И Табита с вполне понятным волнением спешит заказать для своих гостей завтрак. "Благодарение богу, - думает она, - значит, Джон все-таки способен влюбиться. И девушка какая интересная. Правда, с высшим образованием и немножко самонадеянная. Очень, видно, умная. И жестковатая. Ох, что же это я, ведь я должна ее полюбить. Я должна радоваться, что он хоть посмотрел на какую-то женщину". И, едва оставшись с Джоном наедине, поздравляет его. - Что ж ты мне не сказал. Она прелесть. И к тому же на редкость хорошенькая. - Дорогая мама, я не обязан тебе докладывать о всех моих знакомых. Мисс Ланг - просто мой друг. - Ну разумеется. - Табита в душе смеется и благодарит бога, но старательно сохраняет серьезный вид. - А ты уж, наверно, сочинила какую-нибудь романтическую историю, - недоверчиво говорит Джон. - Ну что ты, Джон, как можно. - Дорогая мама, я уже говорил тебе: брак - это не для меня. - Разумеется, вы просто друзья. Пойду узнаю насчет комнаты. И бежит к дежурному, проявляя беспокойную энергию, свойственную женщинам в минуты семейных кризисов. Найдется ли свободный номер для мисс Ланг? Хороший номер, с видом на море? И чуть ли не бегом вверх по лестнице - удостовериться, что на кровати достаточно одеял, а на комоде приготовлено чистое белье. Пусть Кит не посетует, что в комнате нет цветов - она добудет. - Право же, леди Голлан, мне даже совестно. Я совсем не хотела доставлять вам столько хлопот. - Да какие хлопоты, милая! Вам спасибо, что приехали. - Но мне очень хотелось приехать, я столько слышала о вас от Джона. - Так хорошо, что у Джона есть в Эрсли друзья. И выглядит он сейчас неплохо. Этот диалог можно истолковать так: "Я вижу, вы встретили меня по-хорошему, и теперь вы мне очень нравитесь. К Джону я, конечно, отношусь очень тепло". - "Я только о том и мечтала, чтобы Джон встретил девушку, к которой мог бы отнестись очень тепло. Именно это было ему нужно, чтобы стать человеком". И теперь, когда взаимное понимание достигнуто, когда Табита получила авансом одобрение в качестве свекрови, а Кит - в качестве возможной невестки, их дружба растет как на дрожжах. Выбрав кратчайшую дорогу к сближению, они сразу начинают поверять друг другу свои чувства, рассказывать о себе. Выясняется, что обе они любят тихую жизнь и ненавидят новые моды. Обе либералки, и, что еще приятнее, обе всегда стояли горой за предоставление женщинам права голоса, но решительно не одобряли насильственных мер в этом направлении. - Это так неженственно, - говорит Табита. - Просто даже вульгарно. - Истерия, - соглашается Кит. - Извращение самой идеи. - И сожалеет, что получила образование далекое от жизни, отвлеченное. Ничего не смыслит в экономике. Табита заявляет, что все новые школы плохи, девушек там только приучают к легкомыслию. Джон теперь до конца их визита предоставлен самому себе, но не жалуется, видя, как хорошо обе женщины спелись. "Мама смешная, - думает он, - но хороших манер у нее не отнимешь, и до сих пор умеет, если захочет, быть очаровательной. А Кит, честное слово, молодец, что вот так пожертвовала выходными днями. Ведь ей, наверно, до смерти скучно. Что она умная и честная, я знал, но понятия не имел, сколько в ней душевности и такта". Он один вышагивает по набережной, пока Табита показывает Кит старый альбом с фотографиями - снимки Джона во всех возрастах - и думает: "У этой девушки поистине редкие достоинства. Как коллега она не хуже мужчины, даже лучше, потому что такая преданная. И так безоговорочно соглашается с моими мнениями". Недели две спустя, когда в канцелярии колледжа выдалась свободная минута и друзья обсуждают всякие этические проблемы, Джон с улыбкой вспоминает умозаключение матери, что, раз они с Кит в дружбе и всюду бывают вместе, значит, дело идет к свадьбе. Кит смеется, но, возвращаясь, как это ей свойственно, к серьезной стороне вопроса, замечает: - И все же в этом я не согласна с коммунистами, а вы? По-моему, брак между друзьями имеет определенный социальный смысл. Например, если двое вместе работают, это экономит время - всегда можно обсудить какую-нибудь новую проблему тут же, на месте. - Что ж, это идея. - Ее здравомыслие и забавляет Джона, и чарует. И опять он думает: "Таких девушек - одна на тысячу, ну, во всяком случае, на сотню". Три недели спустя они - жених и невеста, и с этого дня Табита души не чает в Кит. Она принимает ее в Сэнкоме как королеву. Не разрешает себе находить в ней никаких недостатков, если не считать, что напрасно она так далеко заплывает, когда купается, да еще заставляет Джона лазать с нею по скалам. Впрочем, ее уверяют, что и то и другое полезно для его ноги. Незадолго до свадьбы, когда она уже гостит у Джона, происходит только один немного встревоживший ее разговор. И Джон и Кит уговаривают ее переехать в Эрсли, особенно старается Кит: в старой части города, около собора, есть, оказывается, тихие улочки, где много прекрасных особняков XVIII века перестраивают под небольшие квартиры. Одну такую квартиру близко от колледжа они сняли сами, почему бы Табите не снять другую, в том же доме? - Нет, нет, это не годится. - И Табита, хитро улыбаясь, качает головой. Молодая женщина спрашивает чуть раздраженно: - Вы боитесь, что мы будем ссориться? - Что ты, Кит, зачем же. Кем-кем, а надоедливой свекровью я твердо решила не быть. Но именно поэтому не надо мне жить