подкрашивался косметикой, веки в фиолетовый цвет ну и так далее, довольно ярко и нелепо, но выглядел он при этом скорее как актер в театральном представлении. Как только копы показались опять, они заторопились куда-то вдаль по печально извивающемуся червяку боковой улочки - мы увидели как они промелькнули там, две пары их ног, мчащие их к темнеющим вдали хибарам закрытого захламленного рынка. После этого Ирвин с Саймоном казались вполне обычными людьми. Все это время толпы мексиканских тусарей толкались вокруг, большинство при усах, все без денег, многие итальянского и кубинского происхождения. Некоторые из них даже были поэтами, как я узнал позже, и у них существовали свои иерархии и отношения Ученик - Учитель, прямо как в Америке или в Лондоне: идешь по улице и видишь, как авторитетный чувак в пальто растолковывает какую-нибудь закавыку из истории или философии покуривающим сигаретки слушателям. Чтобы дунуть косячок травы они заходят внутрь в комнаты и сидят там до самого рассвета размышляя чего это им не спится. Но в отличие от американских тусовщиков утром им надо идти на работу. Конечно все они воры, но похоже что крадут они только какие-нибудь причудливые предметы поразившие их воображение, в отличие от профессиональных воров и карманников которые тоже шатаются вдоль по Редондасу. Это ужасная улица, просто тошнотворная. И почему-то музыка труб несущаяся отовсюду делает ее еще ужасней. И несмотря на такое определение "тусовщика" как человека способного встав в определенном месте на определенной улице любого иностранного большого города этого мира вырубить себе траву или торчалово без всякого знания языка, от всего этого хочется побыстрей домой в Америку пред светлые очи Гарри Трумэна. 18 Именно этого-то уже давно и мучительно хочется Рафаэлю, он страдает больше всех остальных. "Боже мой", причитает он, "все это похоже на старую грязную тряпку которой вдобавок еще кто-то вытер плевки с пола мужской уборной! Я лечу домой в Нью-Йорк, плевать я хотел на все! Я еду в центр, снимаю там номер в дорогом отеле и жду когда мне пришлют деньги! Я не собираюсь провести свою жизнь пялясь на гарбанзо в помойном ведре! Хочу замок обнесенный рвом, бархатный капюшон на мою леонардову голову! Хочу свое старое кресло-качалку времен Франклина! Бархатные занавеси хочу! Звонок и дворецкого! Лунный свет в волосах! Хочу сидеть в кресле почитывая Шелли и Чаттертона!" Мы сидели в квартирке и выслушивали все это от него собирающего свои вещи. Пока мы шатались по улицам он вернулся домой, проболтал всю ночь с бедным старым Быком, и тоже угостился морфием. (Рафаэль самый толковый из всех вас", сказал на следующее утро довольный Бык). Лазарус же проторчал все это время дома и Бог его знает чем он там занимался, слушал наверное, слушал и таращился в пустоту сидя один в комнате. Достаточно разок взглянуть на бедного парня попавшего в ловушку этого сумасшедшего грязного мира, чтобы задуматься о том что же случится со всеми нами, все, все мы попадем в лапы собакам вечности в конце концов - "Я не хочу умереть в этом убожестве" продолжал распространяться Рафаэль нам внимающим прилежно. "Ах если б я жил в России на хорах древней церкви, слагая гимны на органе! Почему я должен быть мальчиком из бакалейной лавки? Это мерзко!" Он произнес это по нью-йоркски, как-то так: меегзко. "Я не сбился с пути своего! Я получу все что захочу! Когда в детстве я писался под себя и пытался спрятать простыню от матери, я знал что в конце концов это закончится чем-то мерзким! И простыня слетела на мерзкую улицу! И я увидел как бедная моя простынка слетела на другую сторону и обвисла там на мерзком пожарном гидранте!" К тому моменту мы уже вовсю хохотали. Он разогревался к своей вечерней поэме. "Я хочу мавританских сводов и настоящих ростбифов! Приехав сюда мы ни разу даже не были в приличном ресторане! И почему б нам не сходить позвенеть на колоколах Собора в Полночь!" "Отлично", сказал Ирвин, "Давайте завтра сходим в Собор на Сокало и попросимся позвонить в колокола" (И они сделали это, на следующий же день, втроем, они спросили разрешения у привратника и потом похватали здоровенные канаты и принялись качаться на них вызванивая длинные гудящие песни, которые возможно слышал и я сидя один у себя на крыше почитывая Алмазную Сутру на солнышке - но меня не было с ними, и я не знаю точно что там происходило). И тут Рафаэль, внезапно перестав болтать, начинает писать стих, Ирвин зажигает свечку, и пока мы сидим расслабленно и негромко разговаривая, нам слышится безумное шкррркр рафаэлева пера мчащегося по страницам. На самом-то деле мы просто слышим это стихотворение в первый и последний раз в этом мире. Это шебаршение звучит точно так же как и рафаэлевы вопли, в том же ритме настойчивых уговоров перемеженных напыщенно жалобными вскриками. Но в этом шкррркр каким-то образом слышатся еще и чудесные превращения слов в английскую речь, происходящие в голове итальянца который в своем прошедшем на Нижней Ист-Сайд детстве не говорил по-английски ни слова пока ему не исполнилось семь. Как удивительно все же устроена его голова, заполненная медоточивыми, глубокими, восхитительными образами, которыми постоянно изумляет он всех нас читая свое ежедневное стихотворение. Например, вчера ночью он прочитал "Историю" Г. Дж. Уэллса и тут же сел переполненный потоком всех этих исторических имен и восхитительно нанизал их на нить рифмы; там были какие-то парфяне, и скифы с огрубелыми ручищами, и все это заставляло ощутить историю со всеми ее ручищами-ножищами, а не просто понимать ее. И когда он выскрипывал свои стишки в нашей свечной полутьме и тишине, никто из нас не говорил ни слова. Тогда мне пришло в голову, какая же мы все таки отъехавшая команда, отъехавшая в смысле общепринятого представления о том как надо прожить жизнь. Пятеро взрослых американцев под шкрр-шкрр в полной тишине и при свечке. Но когда он заканчивал, я просил "Ладно, а теперь может почитаешь что у тебя там..." "О Готорновы отрепья, игла сломалась, прореха расползается..." И сразу видишь бедолагу Готорна, пусть он и таскает эту дурацкую корону, но некому пришить ему заплату на его мансардочке в метели Новой Англии (или где-то еще), как бы то ни было, может читателя это и не впечатлит особо, но нас это поражало, даже Лазаруса, и мы по-настоящему любили Рафаэля. Все мы были тогда в одной упряжке, нищие, в чужой стране, искусство наше чаще всего просто отвергалось, безумные, честолюбивые, а на самом-то деле настоящие дети. (Это позже, когда мы стали знаменитыми, эта наша детскость была осквернена, но это потом). С верхних этажей, далеко разносясь по двору, слышно было мелодичное слаженное пение тех самых мексиканских студентов которые свистели нам, под гитары и все дела, деревенские любовные песенки кампо, и потом вдруг неуклюжая попытка рок-н-ролла, видимо специально для нас. В ответ мы с Ирвином стали напевать Эли-Эли, негромко, медленно и низко. Из Ирвина получился бы настоящий еврейский кантор с чистым трепетным голосом. Его настоящее имя было Абрам. Мексиканцы замолкли слушая. В Мексике совершенно нормально когда люди собираются вместе чтобы петь, даже после полуночи и с открытыми окнами. 19 На следующий день Рафаэль сделал последнюю попытку как-то взбодриться, купив громадный ростбиф в Супермеркадо, набив его до отказа чесночными дольками и запихав в духовку. Это было восхитительно. Даже Гэйнс пришел пообедать с нами. Но в дверях вдруг появилась целая толпа мексиканских студентов с бутылками мескаля в руках, и Гэйнс с Рафаэлем быстренько улизнули пока оставшиеся довольно тухло развлекались. Заводилой всей этой тусовки был здоровенный и добродушный красавец-индеец в белой рубашке который очень рвался показать нам что такое настоящее веселье. Из него наверное получился хороший доктор. Некоторые их остальных были усачами из хороших местисо (метисных) семей, и один вечный студент, которому явно доктором не стать уже никогда, постоянно вырубался просыпаясь только к очередному стакану, а потом стал настаивать что мы должны пойти в какой-то бордель, и когда мы добрались туда он оказался слишком дорогим, и все равно его потом вышибли оттуда за нетрезвый вид. И вот опять мы оказались на улице, стоя и вертя головой во все стороны. Так что мы помогли Рафаэлю перебраться в его дорогой отель. Там были большие вазы, ковры, мавританские своды и американские туристки пишущие письма в вестибюле. Бедняга Рафаэль сидел там в большом дубовом кресле и оглядывался в поисках благодетельницы которая заберет его с собой, в особняк на крыше чикагского небоскреба. И мы оставили его размышлять на эту тему. На следующий же день он улетел самолетом в Вашингтон, будучи приглашен пожить у Консультанта по Поэзии Библиотеки Конгресса США, где я его и встречу до странности скоро. И сейчас перед глазами у меня стоит Рафаэль, пыль несется стремглав с перекрестка, его глубокие карие глаза утопают за выступающими скулами, под оленьим завитком волос, волос фавна, ах нет, волос обычного американского уличного мальчишки... каким был и Шелли? И Чаттертон? И где ж они, все эти погребальные пирамиды, где Китс, где Адонаис, где увенчанный лаврами конь с херувимами? Бог его знает о чем он задумался. ("О жареных ботинках", сказал он позднее в интервью Таймсу, но это ведь просто шутка). 20 Совершенно случайно получилось так что мы с Ирвином и Саймоном провели чудеснейшее утро у озера Хочимилько, в Плавучих Райских Садах так и просится мне на язык. Привела нас туда компания мексиканцев из парка. Для начала мы отведали моле c индейкой в киоске на берегу. Моле с индейкой это индейка под густо приправленным шоколадным соусом, очень вкусно. Но хозяин киоска продавал также пульку (неочищенный мескаль) и я опять напился. Но честное слово трудно представить себе более подходящее место для этого чем Плавучие Сады. Мы наняли баржу и поплыли отталкиваясь шестами по сонным каналам, среди плавающих цветов, и целые плавучие островки крутились вокруг нас - Другие баржи плыли позади, направляемые шестами теми же угрюмыми паромщиками, большие семьи праздновали на них свадьбы, и когда я сидел там по-турецки с бутылью пульки у ног, до нас вдруг донеслись звуки неземной музыки, и проплыли мимо меня далее, вместе с красивыми девушками, детьми и стариковскими усами топырящимися что твои велосипедные рули. Затем подгребли низенькие байдарки с женщинами продающими цветы. Корпуса лодок едва виднелись, заваленные цветочными грудами. Вплывая в сонные камышовые заросли, женщины останавливались чтобы перевязать свои букеты. Всевозможные оркестры мариачи проплывали на юг и на север, и звуки их мелодий смешивались в ласковом солнечном воздухе. Само судно наше казалось мне лепестком лотоса. Когда плывешь отталкиваясь шестом, есть в этом какая-то плавность какой не бывает когда гребешь веслами. Или на моторке. Я был вдрызг пьян этой пулькой (как я говорил уже, неочищенным кактусовым самогоном, вроде зеленого молока, омерзительным, пенни за стакан). Но все равно приветственно махал проплывающим семействам. В основном я сидел в восторженном исступлении ощущая себя в какой-то Буддовой Стране Цветов и Песен. Хочимилько это то что осталось от большого озера, осушенного чтобы построить на его месте Мехико-Сити. Можете себе представить как это выглядело в ацтекские времена, баржи полные куртизанок и жрецов под лунным светом... В сумерках этого дня мы играли в чехарду во дворике местной церквушки, перетягивали канат. Вместе с Саймоном, сидевшим у меня на закорках, мы умудрились завалить Панчо, на котором ехал Ирвин. По пути домой мы наблюдали салют празднества 16 Ноября на Сокало. Когда в Мексике начинается салют все собираются на улице крича УУУ! и потом их осыпает дождь обильных лохмотьев падающего пламени, настоящее безумие. Это как на войне. Всем наплевать. Я видел как огненное колесо кружа слетело прямо на головы сгрудившейся на площади толпе. Мужчины ринулись вытаскивать детские коляски в безопасное место. Мексиканцы продолжали поджигать все новые и новые штуковины, одна безумнее и огромнее другой, громыхающие, шипящие и взрывающиеся со всех сторон. В конце концов они запустили огневой шквал заключительных бумбумов, великолепных, закончив грандиозным Боже-ж-ты-мой Бах-барабах! (и все отправились по домам). 21 Вернувшись в свою комнату на крыше после всех этих сумасшедших дней, я отправился в кровать со вздохом "Когда все они уедут, я опять вернусь к прежней жизни", неторопливая чашечка какао в полночь, безмятежный долгий сон - Но на самом-то деле я понятия не имел чем стану заниматься. Ирвин почувствовал это, как-то так уж получалось что он во многом направлял мои действия, и сказал "Джек, ты провел много времени в покое на горе и здесь в Мексике, почему б тебе теперь не вернуться с нами в Нью-Йорк? Там тебя уже все ждут. Рано или поздно твою книгу напечатают, может быть даже в этом году, ты сможешь повидаться с Джульеном, снимешь себе квартирку или комнату в христианской общаге[45] или еще где-нибудь. Пора тебе наконец взяться за ум!" вопил он. "В конце-то концов?" "За какой такой ум? О чем это ты?" "Я о том что ты должен публиковаться, встречаться с людьми, заработать денег, стать знаменитым международным автором, ездить по всяким местам, раздавать автографы пожилым леди в Озоновом парке - " "А как вы хотите ехать в Нью-Йорк?" "Да просто посмотреть по газетам кто едет в ту сторону и хочет попутчиков с оплатой расходов на бензин - Сегодня в газете одно объявление уже было. Может мы даже сможем проехать через Новый Орлеан - " "На кой хрен нам этот занудный и старый Новый Орлеан?". "Ты идиот - я никогда не был в Новом Орлеане!" заорал он. "Я хочу его увидеть!" "Чтобы рассказывать всем потом что был в Новом Орлеане?" "Да ерунда все это. Ах Джек", нежно, оперевшись своим лбом о мой, "бедный Джеки, замученный Джеки - испуганный и одинокий в своей комнатушке старой девы - Поехали с нами в Нью-Йорк и мы будем ходить по музеям, мы даже сходим с тобой в Колумбийский университет, пройдемся по кампусу и ущипнем старика Шнаппа за ухо - Расскажем Ван Дорену о наших проектах новой мировой литературы - Мы поселимся у крыльца Триллинга пока он не вернет нам этот университет!" (Это он про наших университетских преподавателей). "Достала меня вся эта литература" "Да, но это ж само по себе прикольно, побродить по этому большому забавному кампусу, поврубаться во все дела - Где твое старое достоевское любопытство? Ты стал таким нытиком! Ты торчишь тут черт знает где не вылезая из комнаты как старый доходяга торчок. Пора тебе носить береты и внезапно поразить всех кто позабыл что ты большой международный писатель и знаменитость даже - Мы сможем сделать все что только захотим!" вопил он. "Снять фильм! Уехать в Париж! Покупать острова! Все!" "Рафаэль" "Да, но Рафаэль не хнычет как ты что сбился с пути, он нашел свой путь - подумай, ведь он теперь вписался в Вашингтоне и будет встречаться с сенаторами на коктейлях. Пора наконец поэтам повлиять на Американскую Цивилизацию!" Гарден был похож на современного американского романиста заявляющего что он непримиримый вождь леваков-анархистов и нанимающий Карнеги-Холл чтобы заявить об этом, на самом-то деле он был скорее вроде некоторых выпускников Гарварда занимающих большие посты, сейчас его интересовала политика, хоть он и любил говорить о своих мистических видениях бесконечности - "Ирвин, если б у тебя действительно было видение бесконечности, тебе не хотелось бы повлиять на Американскую Цивилизацию". "Но в этом то вся и фишка, тогда я смогу хотя бы реально говорить с теми кто у власти вместо пережевывания всех этих затхлых идей и социологической тягомотины из учебников - я обращусь к Железному Псу Америки блэйковскими словами!" "Ух ты - ну и что потом?" "Я стану настоящим уважаемым поэтом к которому люди будут прислушиваться - и я буду проводить спокойные вечера с друзьями, может в смокинге даже - выйду из дома и куплю в супермаркете все что захочу - на меня будут смотреть с уважением в супермаркете!" "Ладно, а потом?" "И ты тоже можешь поехать сейчас и договориться о публикации сразу же, эти придурки тормозят ее просто потому что не врубаются. Твоя "Дорога" это великая и безумная книга которая изменит Америку! Они даже денег смогут на ней заработать. Ты будешь танцевать голый на письмах поклонников. Тебе будет не стыдно встретиться с самим Бойсвертом. Все эти крутейшие Фолкнеры и Хемингуэи призадумаются глядя на тебя. Время пришло! Понимаешь?" Он стоит воздев руки как дирижер симфонического оркестра. Его глаза застыли на мне гипнотически и безумно. (Однажды, накурившись, он сказал мне серьезно "Я хочу чтобы ты слушал меня, как если бы мои слова разносились на всю Красную Площадь!") "Агнец Америки будет взращен! Как Восток может уважать страну в которой нет своих Поэтов-пророков! Агнец должен быть взращен! Громадным трепещущим Оклахомам нужны поэзия и нагота! И да воспарят самолеты от сердца нежного к сердцу открытому! Нужно раздать этим слюнявым размазням в офисах по цветку розы! Нужно послать пшеницу в Индию! Кукольные спектакли нового битнического классицизма[46] должны разыгрываться на автобусных вокзалах, или у Капитолия[47], или в туалете на Седьмой авеню, или в гостиной миссис Рокко в Восточной Загогулине, ну и так далее" подергивая плечом в такт словам с напористостью старого нью-йоркского тусаря втюхивающего кому-то свою телегу, с судорожно пульсирующей жилкой на шее... "Ну ладно, может я и поеду с тобой". "Может, ты даже найдешь себе девушку в Нью-Йорке, как раньше - Дулуоз, твоя беда в том что у тебя несколько лет не было своей девушки. Почему ты вбил себе в голову что у тебя такие грязные мерзкие руки что они недостойны касаться белой бархатной кожи девушки? Все они хотят чтобы их любили, у них всех трепетные человеческие души и они боятся тебя потому что ты так глядишь на них потому что ты сам их боишься". "Правильно, Джек!" вклинивается Саймон. "Пора задать этим девахам работенку точно эй давай не тормози парень!" подойдя ко мне и раскачивая меня за колени. "А Лазарус поедет с нами?" спрашиваю я. "Конечно. Лазарус будет часами бродить вдоль по Второй Авеню разглядывая буханки ржаного хлеба или помогать старикам добраться до Библиотеки" "Он сможет читать газеты вверх ногами в Эмпайр Стэйт Билдинг" говорит Саймон продолжая смеяться. "Я смогу пойти за дровами на Гудзон", говорит Лазарус со своей постели лежа с натянутой на подбородок простыней. "Что?" мы оборачиваемся в изумлении, это первые его слова за последние сутки. "Я смогу пойти за дровами на Гудзон", завершающе произносит он с ударением на "Гудзон", так будто бы это заявление никакому дальнейшему обсуждению не подлежит. И все же повторяет это опять, еще один последний раз... "На Гудзон". "Дрова" добавляет он, и вдруг бросает на меня насмешливый взгляд искоса типа вот как я над всеми вами прикалываюсь но никогда и ни за что в этом не признаюсь. ( Протекая сквозь - Passing Through. Правильнее было бы перевести как "Проездом", но тогда теряется основной смысл - перекличка с "Passing through everything", "протеканием сквозь все". 1 Эл-Эй (L.A.) - Лос-Анджелес 2 Змеиные Пляски (Snake Dances) - индейские ритуальные танцы, с имитацией движений змеи, проводились каждые два года индейцами Хопи. 3 Pasteleria - кондитерская. 4 Сначала я думал, что это название голливудского шпионского фильма, но дело не в этом, хотя похожих названий много. Американы говорят, вроде нет такого. Просто Билл Гарвер (прототип Быка Гэйнса) был родом из Цинциннати, и здесь он просто подчеркивает что он такой ловкий тип, как Колобок, хрен поймаешь. Наверно, там в Цинциннати все такие :) . 5 Г.Р.Люс - редактор и издатель, один из основателей журнала "Тайм". 6 Супермаркет по-испански. 7 When I go across the border nobody can put the finger on me because I put the finger up my ass! 8 Tristessa - от слова triste - печаль, грусть. 9 Black Bastard - Черный Ублюдок. 10 Taco - мексиканское блюдо, тортилья, запеченная с мясом, луком и т.д. 11 На самом деле "When in Rome", часть поговорки (см. Часть 2, прим. 107) 12 Пригород Бостона. 13 Поэзии Правды (нем). 14 По-детски искаженное "petit Jean", маленький Жан - так Джека звала в детстве мама. Его семья была франко-канадской, и первым языком - французский. 15 В оригинале ship-jumper - человек, нанимающийся на судно ненадолго чтобы перебраться на другое место или просто попутешествовать. 16 В оригинале Irwin was herding two other boys before him to Mexico - Ирвин гнал перед собой в Мексику табунчик из двоих ребят, по-русски звучит грубей чем по-английски. 17 Цимес - на идише пикантность, лакомый кусочек. 18 Черепичной (исп.) 19 Братья Маркс - четверо очень знаменитых в Америке 20-30х актеров-комиков. Причем здесь прикол в том, что Чико Маркс говорил передразнивая итальянский акцент, Харпо Маркс никогда не разговаривал и только играл на гармошке, а Граучо носил очки и постоянно придумывал всякие словесные прибамбасы и перевертыши - похоже на Рафаэля, Лазаруса и Ирвина. Про четвертого брата ничего такого примечательного не известно. 20 "Подземные" - так называлась одна из керуаковских нью-йоркских тусовок, а еще книжка "Подземные" (The Subterranians). 21 Мсье Дулуоз, а они что правда поэты, все эти люди? 22 "Да, мадам. Мы поэты в русле великой традиции Уитмена и Мелвилла и, в особенности, Блейка. " " Но этот молодой человек. Он тоже поэт? " " Конечно же да, в своем роде. " " Ну хорошо, и что же, у вас нет пятисот песо чтобы заплатить за квартиру " " Сколько?" 23 Пятьсот песо (исп.) 24 Да, потому что квартира (исп.) 25 Недостаточно велика (фр.) 26 Но сеньор, я не понимаю. 27 В оригинале ignu - слово изобретенное Гинзбергом (используется еще в поэме Кадиш). Скорее всего изначально от ignoramus - типа студенты-недоучки-неучи, слабо втыкающиеся но при этом весьма бодрые, поскольку достаточно хитры чтобы зависать в университете и не слишком напрягаться науками. Ну а потом это слово обросло дополнительными смыслами. 28 Heap of fire, haylike universe sprinting towards the gaudy eradication of Swindleresque ink. 29 Здесь swindler - хитрец, лжец, сравните с Swindleresque ink в предыдущей сноске. 30 Гарри Анслингер - глава Федерального Бюро по Наркотикам США, он приложил много сил к тому чтобы прошел закон 1937 года, о запрете марихуаны и других производных конопли. 31 То бишь Хэллоуин. Так наверное сегодня по-русски понятнее будет, да вот все же не люблю я английские слова вне английского языка... 32 Ну а эта фраза сон русского фантазера средних лет. Потому что "Your Indiana scarecrow is an old Thuringian phantasy" - Ваше огородное пугало в Индиане это старая Тюрингская фантазия (причем фантазия написано с немецким акцентом). 33 Obscura - темнота (исп.) 34 Тут можно понять по-разному (Gee, just like Durell and Lowry!), во-первых Даррелл и Лоури реально существующие английские писатели, но вот на хрена им вместе гонять в баскетбол непонятно, да еще и напоминая детишек из мексиканской деревушки при этом. Скорее родной городок Керуака Лоуэлл и какой-то неизвестный Дьюри поменявшиеся окончаниями (Dury and Lowell), а вообще черт его знает :) 35 Какого-то из римских сенаторов укокошили сломанной скамьей, забыл какого. 36 Перевод с русского на русский для несленгоязычных читателей - выпадать на измену - впадать в параноидальные состояния накурившись марихуаны или после других психоделиков. 37 К сожалению, я не могу это перевести. А очень жаль потому что - послушайте: like the workers and the warriors we worry like worry-warts... (как рабочие и воины (имеется в виду, как у муравьев) мы беспокоимся обеспокоенными бородавками (наростами, узелками)) Бородавок я заменил на букашек, потому что по-английски бородавки это прикол по созвучию, а по-русски с созвучием облом. Вдобавок еще Саймон в конце предыдущей главы тоже говорит про мохнатых бородавок (также заменены на букашек), и здесь такая вот перекличка. 38 Manana - завтра (исп.) 39 Mariachi - от испанского "свадьба" - музыканты, обычно уличного оркестра, часто приглашаемые играть на свадьбе, и стиль музыки соответствующий. 40 Горячей воды! (исп.) 41 Три песо (исп.) 42 Обман, на самом деле было "Here I am completely free as an animal in a crazy Oriental barn!" - "И вот он я совершенно свободный как зверь в безумном Восточном стойле!", но такую чушь по-русски оставлять не хочется. 43 Конквистадор испанский. 44 Beat nightlife - на самом деле тут больше "битнической жизни", но есть и другие значения, и я выбрал более понравившееся. 45 Имеется в виду YMCA - Христианский Союз Молодых Людей, у них дешево можно было снять жилье в их специальной общаге. 46 New hip classical doll scenes... - слово "hip" которого имело в те времена другой смысл заменено на "битнические" (которое мне тоже не нравится, потому что штамп). 47 Было Port Authority.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Протекая сквозь Нью-Йорк *  22 Это было ужасное путешествие. Мы договорились, в смысле что это Ирвин договорился, так деловито и ловко как только он это умел, с итальянцем из Нью-Йорка, который работал в Мексике учителем английского, но выглядел при этом точь в точь как лас-вегасский игрок или хулиган с Мотт-стрит, я даже принялся гадать про себя чем он на самом деле промышлял в Мексике. Он дал объявление в газете, у него была машина и он договорился уже с одним пассажиром-пуэрториканцем. И мы забили его машину до отказа, запихав на ее крышу гору нашего багажа. Трое спереди и трое сзади, сжатые коленями друг к другу все три тысячи ужасных миль! Но выхода не было - Утром нашего отъезда (а я забыл сказать что Гэйнс несколько раз уже тяжко хворал и посылал нас в центр добыть торча, что было нелегко и опасно...), утром нашего отъезда Гэйнс опять был нездоров, но мы попытались ускользнуть незамеченными. На самом-то деле конечно я хотел зайти к нему и попрощаться, но машина уже ждала, и без сомнения он попросил бы меня съездить в город за морфием (который опять кончился). Проходя мимо его окна мы слышали как он кашляет там, за горестными розовыми занавесками, в 8 утра. И я не смог удержаться и быстро прильнул головой к оконной раме, говоря: "Эй Бык, мы поехали. До встречи - когда я вернусь - я скоро вернусь - " "Нет! Нет!" закричал он дрожащим больным голосом, голосом тех времен когда он пытался обратить муки ломок в барбитуратное отупение, оставлявшее его недвижным среди истерзанной груды халатов и сбившихся простынь в потеках мочи. "Нет! Я хочу чтобы ты съездил в город и сделал кое что для меня - Это не долго - " Ирвин попытался приободрить его через это окно, но Гэйнс принялся плакать. "Вы не должны оставлять меня одного, такого старика как я. Не сейчас, особенно не сейчас, когда я так болен что даже не способен шевельнуть рукой чтобы найти себе сигарет - " "Но ты же справлялся сам до того как мы с Джеком приехали сюда, значит ты сможешь справиться и сейчас". "Нет, нет, позовите Джека! Не оставляйте меня одного в таком состоянии! Разве вы не помните те старые времена когда мы были вместе, и как я раскумаривал вас, делился с вами выручкой с закладных и ссужал вам деньги - Если сегодня утром вы оставите меня такого вот, я просто умру!" плакал он. Нам не было его видно, но мы слышали этот голос с подушки. Ирвин подозвал Саймона, чтобы он крикнул Гэйнсу что-нибудь ободряющее, и потом мы вместе просто убежали в стыде и горестном ужасе, груженные своим багажом, вдоль по улице - Саймон смотрел на нас, бледный как полотно. В замешательстве мы топали по мостовой. Но наша машина уже ждала нас, и естественным трусливым выходом было просто нырнуть в нее и отправиться в Нью-Йорк. Саймон был последним запрыгнувшим внутрь. И - вздох облегчения, но все же я так никогда и не узнал как Гэйнс умудрился выкарабкаться из болезни этого дня. Знаю только что он смог. Но вы увидите что произошло, после... Водителя звали Норманом. Когда мы все уселись в его машину, он сказал что рессоры не дотянут ни до Нью-Йорка, ни даже до Техаса. В машине было шесть человек и гора сумок и рюкзаков на крыше, крепко стянутая веревками. Опять эта постылая американская картинка. Так что Норман завел машину, разогрел мотор, и покатил ее, словно грузовик нашпигованный динамитом из кино про Латинскую Америку, со скоростью сначала милю в час, потом 2, потом 5, пока мы сидели в ней затаив дыхание конечно же, но потом разогнался до 20, до 30, потом на шоссе до 40 и 50, и вдруг мы почувствовали что это просто начало долгой автомобильной поездки, и мы просто мчимся себе с ветерком на прекрасной и надежной американской машине. Для начала мы решили, чтобы пообвыкнуться в путешествии, забить парочку косяков, против чего молодой пассажир-пуэрториканец не возражал - он был на пути в Гарлем. И совсем уж чудная штука - ни с того ни с сего здоровенный громила Норман начинает прямо за рулем распевать пронзительным тенором арии, и не замолкает всю ночь до Монтерея. Ирвин, сидящий со мной сзади, присоединяется к нему и поет арии, вот уж не представлял себе что он может знать арии, или распевает ноты токатт и фуг Баха. Я настолько уже сбит с толку всеми этими годами странствий и мучительных печалей, что почти совсем забываю как мы с Ирвином вместе слушали токатты и фуги Баха через наушники библиотеки Колумбийского Университета. Лазарус сидит спереди и пуэрториканец начинает с любопытством его расспрашивать и, в конце концов поняв что за чудила это парень, к нему присоединяется Норман. К тому времени как через три дня и три ночи мы добираемся до Нью-Йорка, он уже настоятельно советует Лазарусу побольше заниматься, пить молоко, ходить не горбясь и пойти в армию. Но поначалу в машине царит вражда. Норман постоянно грубит, считая нас просто сборищем поэтов-пидорасов. И когда мы добираемся до гор Зимопана, мы уже изрядно укурились и нас мучают подозрения. И он подливает еще масла в огонь. "Теперь все вы должны считать меня капитаном и полным хозяином этого корабля. Вам не удастся сидеть сложа руки, предоставив делать всю работу мне. Помогайте! Короче, на левом повороте все вместе, не переставая петь, наклоняемся влево, а при правом повороте делаем на-о-бо-рот. Всем понятно?" Сначала я хохочу, потому что мне смешно (очень полезно для шин, так он объяснил), но как только мы минуем первый поворот и мы (все наши) наклоняемся, Норман и Тони этого вовсе не делают, а только смеются. "Теперь вправо!" говорит Норман, и опять та же самая ерунда. "Эй, а ты-то чего не наклоняешься?" ору я. "А мне надо думать о том как баранку крутить. Так что, ребята, делайте как я говорю, и все будет в порядке и мы доберемся до Нью-Йорка" раздраженно, из-за того что кто-то осмелился голос подать. Поначалу я его испугался. В своей марихуановой паранойе я заподозрил что они с Тони бандиты, которые, стоит нам отъехать подальше по дороге, отнимут у нас все наше имущество, хоть и отнимать-то особо было нечего. И поэтому, в конце концов, когда мы отъехали еще и он совсем достал нас, именно Ирвин (который никогда не ввязывается в драки) сказал ему: "Да заткнись ты" & с тех пор обстановка разрядилась. 23 Оно даже начало становиться приятным, это путешествие, и на границе в Лоредо мы даже позабавились немало когда нам пришлось распаковывать всю немыслимую груду барахла на крыше, включая нормановский велосипед, чтобы показать его пограничникам, носящим очки в тонкой металлической оправе и отчаявшимся в конце концов копаться в этой куче мусора. В долине Рио-Гранде задул пронзительный ветер, и я почувствовал себя великолепно. Мы были опять в Техасе. Это было в воздухе. Первым делом я купил по молочному коктейлю на каждого, против чего никто вовсе не возражал. Ночью мы прокатили сквозь Сан-Антонио. Был День Благодарения. Унылые вывески обещали обеды с индейкой в кафешках Сан-Антона. Мы не осмеливались остановиться. Нет ничего страшнее для неугомонного скитальца по американским дорогам чем приостановиться хоть на минуту. Но в 10 вечера Норман слишком устал чтобы ехать дальше и остановил машину около высохшего русла реки покемарить на переднем сиденье, а мы с Ирвином, Саймоном и Лазом вытащили наши спальные мешки и расстелили их на промерзшей земле. Тони улегся на заднем сиденье. Ирвин с Саймоном как-то втиснулись в купленный Ирвином в Мексике французский синий спальник с капюшоном, совсем узкий, в котором вдобавок не вытянуть было толком ног. Лазарусу пришлось лезть в мой армейский спальник вместе со мной. Я дал ему забраться первым, а потом протиснулся и сам, пока не смог застегнуть молнию до подбородка. Повернуться можно было только одновременно. Звезды были холодны и бесстрастны. Заиндевевшие поросли полыни, запах холодного зимнего навоза. И этот воздух, божественный воздух Прерий, я заснул вдыхая его, и в середине нашего сна я пошевелился чтобы перевернуться на другой бок, и Лаз тотчас тоже перекатился. Так странно. Было очень неудобно еще и потому что нельзя было повернуться чуть-чуть, только перевернуться полностью. Но мы проспали всю ночь, а Тони с Норманом, спавшие в машине, замерзли и разбудили нас в 3 ночи, чтобы продолжить путь и согреться печкой машины. Разнузданная заря в Фредриксбурге, или где-то в другом месте, которое я уже проезжал уже тысячи раз. 24 Долгие монотонные переезды через полуденные просторы штата, некоторые из нас спят, некоторые разговаривают, некоторые едят, некоторые жуют безрадостные бутерброды. Каждый раз когда я так еду, я пробуждаюсь после недолгой дневной дремоты с ощущением что меня везет на Небеса Небесный Возница, кто бы ни был за рулем. Есть что-то странное в том, что один человек ведет машину, а остальные погружены в свои мечтания, вверив свою жизнь ему в руки, что-то такое рыцарственное, что-то из древности человеческой, что-то от старой веры в благородство Человека. Выныриваешь из тягучего сна своего наполненного какими-то простынями на крыше, а ты уж среди сосновых пустошей Арканзаса, мчишься на скорости 60, изумляешься почему и смотришь на водителя, а он суров, недвижен и одинок за своим рулевым колесом. Мы доехали до Мемфиса к вечеру и наконец-то сытно поужинали в ресторане. Тогда-то Ирвин и сорвался на Нормана, а я испугался что Норман остановит машину и изобьет его прямо на дороге: все потому что Норман придирался к нам всю дорогу, хотя на самом-то деле тогда он уже угомонился; поэтому я сказал: "Ирвин, нельзя с ним так разговаривать, он просто устал в дороге". Так я дал понять всем в машине что я просто мямлящий хлюпик которому главное это чтобы не было драки, какая бы ни была причина. Но Ирвин на меня не обиделся, а Норман с тех пор замолчал. Единственным разом в жизни когда я по-настоящему подрался с человеком было когда тот метелил моего старого братишку Стива Вадковского об машину, ночью, согнувшегося от боли, всего измочаленного, но он все равно продолжал избивать его, здоровенный громила. Я накинулся на него и гонял по улице, дубася его со всех сторон, некоторые из этих ударов попадали в цель, но все были легкими, вроде толчков, или шлепков, по его спине, и так до тех пор пока его ошалевший папаша не оттащил меня в сторону. Я не могу защищать себя, только друзей. Поэтому я не хотел чтобы Ирвин дрался с Норманом. Однажды (в 1953) я разозлился на Ирвина и сказал что набью ему морду, но он ответил "Я могу уничтожить тебя моей мистической силой", что напугало меня. В общем, Ирвин не стерпит обиды ни от кого, а я, я же сижу себе смирно с моим буддийским "обетом доброты" (принятом в лесном одиночестве) и терплю оскорбления с затаенным чувством обиды, никогда не давая ему волю. Но однажды человек, услышавший что Будда (мой герой) (еще один мой герой, первый это Христос) никогда не отвечает на оскорбления, подошел к печальному Бхагавату и плюнул ему в лицо, говорят что Будда ему ответил "Поскольку я не могу воспользоваться твоим оскорблением, можешь получить его назад" В Мемфисе братья Саймон с Лазарусом вдруг затеяли возню на мостовой около бензозаправки. Разозлившись, Лазарус толканул Саймона одним мощным толчком, заставив его вылететь почти на середину улицы, сильный парень, как бык. Одним патриаршим русским толчком, поразившим меня до крайности. Лаз ростом в шесть футов, крепкого сложения, но ходит он сгорбившись как состарившийся щеголь 1910 года, или скорее как фермер попавший в город (само слово "бит" пришло из старого говора южной глубинки). На закате, уже в Западной Вирджинии, Норман внезапно доверил мне вести машину. "У тебя получится, не беспокойся, просто крути баранку и все, а я отдохну". Этим-то утром я и научился по-настоящему водить. Держась одной рукой за низ баранки я как-то умудрился преодолеть все эти левые-правые повороты, заставляя едущие с работы машины протискиваться мимо меня по узкой двухполосной трассе. Правый поворот правой рукой, левый поворот левой. Я был поражен. На заднем сиденье все спали. Норман болтал с Тони. Я был так горд собой, что этим же вечером в Уиллинге купил четвертушку портвейна. Это была лучшая ночь всего путешествия. Мы напились и голосили миллионом арий одновременно, пока Саймон без устали рулил (у Саймона большой опыт водителя "Скорой Помощи") до самого закатного Вашингтона, по отличной автостраде среди лесов. И когда мы вкатили в Вашингтон, Ирвин начал вопить и трясти сонного Лазаруса, чтобы он проснулся и увидел столицу Страны. "Спать хочется". "Нет, просыпайся! Может тебе никогда больше не придется увидеть Вашингтон! Смотри! Белый Дом это вон тот большой белый купол, освещенный! Памятник Вашингтону, та большая игла торчащая в небо - " "Старый добрый печатный станок" сказал я когда мы проезжали мимо Монетного Двора. "Здесь живет президент США, и здесь он ломает себе голову над тем что надо делать Америке. Вставай - сядь вот тут - смотри - куча всяких там министерств юстиции, которые разрабатывают правила цензуры - " Лазарус смотрел кивая головой. "И куча негров с пустыми карманами стоящих у почтовых ящиков" сказал я. "А где Эмпай-Стейт-Билдинг", говорит Лаз. Он думает что Вашингтон это в Нью-Йорке. Запросто может оказаться, что он думает что Мексика это тоже где-то неподалеку. 25 Потом мы мчимся к выезду на нью-джерсийскую трассу среди только-только продравшего свои глаза утра трансконтинентального автомобильного кошмара, которым полна история Америки от переселенческого фургона и до Форда - В Вашингтоне Ирвин позвонил консультанту по поэзии Библиотеки Конгресса США, чтобы узнать о Рафаэле, который еще не приехал (разбудив при этом ранним утром его жену) (но поэзия есть поэзия) - И пока мы заезжаем на вашингтонскую транспортную развязку, Норман с Тони на переднем сиденье настоятельно советуют Лазарусу как ему устроить свою жизнь, как не дать себя обставить, как быть себе хозяином - Что же касается вербовки в Армию, Лаз говорит "Не хочу чтобы мне говорили что делать", но