имел в виду мои глаза, синие, как у него, и мои волосы, черные, как у него, и когда я посмотрел ему в глаза, и когда он посмотрел в мои глаза, мы не смогли выдержать всей этой тоски. То есть, когда мы с Дали смотримся в зеркало, нам не вынести всей этой тоски. И для Дали тоска прекрасна. "В том что касается политики, я монархист - я хотел бы чтобы испанская Корона возродилась, а Франко и всех остальных к черту - Прошлой ночью я закончил свой последний рисунок и сделал последние мазки лобковыми волосками" "Правда, что ли?" Его жена никак не отреагировала на это сообщение, как будто это было совершенно нормальным, так собственно говоря оно и было. Раз уж ты замужем за Дали, таскающим за собой эту фаллическую трость, ah Quoi[24]? На самом деле мы подружились с его женой, пока сам Дали разговаривал на ломаном французско-англо-испанском наречии с безумным Ирвином, делающим вид (впрочем, наверное так оно и было) что понимает его. "Pero, qu`est ce que vous penser de Franco?" "C`est nes pas`d mon affaire, mon homme, entiendes?"[25] Между тем, на следующий день старина Дени, хоть и не сам Дали, но это вовсе не хуже, пригласил меня заработать 4 доллара затащив газовую плиту на шесть этажей вверх - Мы сплели наши пальцы, напрягли запястья, подняли плиту и пронесли ее на шесть этажей вверх, на квартиру двух педиков, один из которых, увидев мое ободранное запястье, любезно наложил на него меркурохром. 37 Подоспело Рождество, дедуля Рут Хипер обеспокоил ее своим подарком, переносным телевизором, а я поехал на юг повидаться опять с матерью - Рут поцеловала меня и занялась со мной любовью на прощанье. По дороге я решил заехать к Рафаэлю, живущему в доме Варнума Рэндома, поэтического консультанта Библиотеки Конгресса - Ну и заваруху же мы устроили! Но как это было смешно! Даже Варнум, должно быть, вспоминает это с веселым ужасом. Такси, взятое на вокзале, везет меня в пригороды Вашингтона. Я вижу шикарный дом с ночными неярко светящимися окнами и звоню в звонок. Мне отвечает Рафаэль, говоря: "Тебя здесь быть не должно, но здесь есть я, который рассказал тебе что здесь есть я, и вот ты теперь тоже здесь" "А что, Рэндом против?" "Нет, конечно нет - но сейчас он спит со своей женой" "А выпивка тут есть?" "Тут есть две очаровательные взрослые дочки, ты их увидишь завтра - Здесь полный ништяк, и это не для тебя. Завтра мы поедем в зоопарк на его мерседесе - " "У тебя пыхнуть найдется?" "Осталось еще немного с Мексики" Так что мы забиваем косяк в большой и пустой гостиной с пианино, и Рафаэль засыпает на раскладной тахте, поэтому я могу спуститься на нижний этаж и спать там на маленькой кровати за занавеской, оборудованной Рэндомами для Рафаэля. Спустившись вниз укуренный я вижу тюбики краски, и альбомы с бумагой для рисования, и перед сном рисую две картинки... "Ангел" и "Кот"... Утром я понимаю весь ужас происходящего, фактически я просто добавил к этому ужасу свое воистину назойливое присутствие (но я хотел увидеть Рафаэля). Сейчас я помню только что невероятный Рафаэль и невероятный я прямо таки свалились на голову этой тихой и кроткой семье, глава которой, Варнум, бородатый добрый иезуит (так мне показалось), переносил все это с истинно аристократическим бестрепетным изяществом, как быть может и мне придется позднее? Но Варнум знал что Рафаэль действительно великий поэт, и повез его днем на вечеринку в Иголку Клеопатры, пока я ошивался у него в гостиной пиша стихи и разговаривая с младшей дочкой 14-ти лет, и со старшей, 18-ти, и размышляя где у них в доме может быть припрятана бутылочка виски Джек Дениэлс - до которой я добрался попозже - Вот он, Варнум Рэндом, великий американский поэт, смотрящий по телеку Кубок Мэда поверх своего Лондонского Литературного Обозрения, похоже все иезуиты любят футбол - Он показал мне свои стихи, которые были по-мертоновски прекрасны и по-лоуэлловски формальны - Литературные стили ограничивают людей, даже меня. И будь хоть капля мрака в летящих на войну безгрешных самолетах, я добавил бы им последний темный мазок. И если бы каждый в этом мире, увидевший во сне петуха, умирал бы, как пророчил Си Ань, все были бы мертвы на рассвете в Мексике, Бирме и всем мире... (и в Индиане тоже). Но не случается таких вещей в мире реальном, даже на Монмартре, где Апполинер карабкается на холм по груде кирпичей, чтобы попасть в комнатушку пьянства своего, под дуновение февральских ветров. Будь же благословен путь. 38 И вот полоумный Рафаэль, вооружившись огромным молотком и огромным гвоздем, колошматит по изящно украшенной стенке чтобы повесить свою написанную маслом по деревянной доске картину микеланджелова Давида - я вижу как морщится хозяйка - Рафаэль несомненно полагает что эта картина будет вечно и почтительно храниться здесь на стене, подле болдуиновского пианино и ковра династии Тянь - Более того, он требует потом завтрак - Мне начинает казаться, что мне лучше уйти - Но Варнум Рэндом, как ни удивительно, просит меня остаться еще на один день, так что я провожу целый день в гостиной, закинувшись бенькой и пиша стихи, названные мною Вашингтонский Блюз - Рэндом и Урсо спорят со мной по поводу моей теории полной спонтанности - На кухне Рэндом достает бутылку Джека Дениэлса и говорит, "Как же ты можешь выразить достаточно отточенные и хорошо выношенные мысли в этом, как ты его называешь, спонтанном потоке? Это все может закончиться только невнятной тарабарщиной". И это он искренне, без гарвардских штучек. Но я говорю: "Если получается тарабарщина, значит это тарабарщина. На самом деле ты ведь все равно управляешь этим потоком, как человек рассказывающий в баре какую-нибудь байку, без перерыва и даже без заминки". "Может, это и станет новомодной диковинкой, но я предпочитаю рассматривать поэзию как искусство" "Искусство, оно искусство и есть " "Да? В каком это смысле?" "Искусственное оно. Душа же штука хитрая, ее ремеслом не выразить"[26] Рафаэль встал на сторону Рэндома и заорал: "Когда Шелли писал "Ласточку", ему было наплевать на теории. Дулуоз, у тебя башка набита теориями как у старого университетского перфессора, ты думаешь что знаешь все" ("Думаешь, только ты знаешь все", добавил он про себя). И торжественно свалил в рэндомовском мерседесе на встречу с Карлом Сэндбергом[27] или еще кем-то в этом роде. Отличный образец публичного скандала, сам Ирвин позавидовал бы. Я заорал им вслед: "Если б я основал Университет Поэзии, знаешь что написал бы я над входом?" "Здесь Учат Неведению! Не парьте мне мозги, почтеннейшие! Поэзия это хрень телячья! Я предсказываю это! Я пошлю все эти школы в изгнание! Мне по фигу!" Они не взяли меня с собой на встречу с Карлом Сэндбергом, которого я и так уже встречал семь лет назад на разных вечеринках, где он стоял в смокинге перед камином и рассказывал об иллинойских товарняках 1910 года. И в конце концов обнял меня, крича "Ха ха ха! Да ты такой же как я!" Зачем я все это рассказываю? Я чувствовал себя потерянным и брошенным, даже когда мы с Рафаэлем и женой Рэндома пошли в зоопарк и я увидел как обезьянья самка отсасывает у самца (в нижнем Ист-Сайде мы называли это пунтанг) и я сказал: "Видели, она ему миньет делает?". Женщина залилась краской, а Рафаэль сказал: "Не говори так!" - они-то откуда знают слово миньет! Но мы отлично пообедали вместе в центре, и вашингтонцы пялились на бородача, одетого в мое громадное вигуньевое пальто (которое я отдал Рэндому, обменяв на летную кожанку с меховым воротником), на двух хорошеньких дочек рядом с ним, элегантную жену, взъерошенного и чумазого черноволосого Рафаэля с альбомом Бойто в руках, и с альбомом Габриэлли тоже, и меня (в джинсах), пришедших всех вместе и севших за задние столики, заказав пива и цыплят. К тому же все мы чудесным образом втиснулись в один маленький мерседес. 39 Я предвидел тогда уже что вся эта литературная известность это просто очередная тухлятина. Вечером я вызвал такси отвезти меня на автобусную станцию, и ожидая его выдул полбутылки Джека Дениэлса, сидя на кухонной скамеечке и набрасывая портрет хорошенькой старшей дочери, готовящейся отправиться в колледж имени Сары Лоурэнс чтобы узнать все про Эриха Фромма, кастрюли и сковородки. Я оставил ей рисунок, довольно тщательный, думая что она будет хранить его вечно вместе с рафаэлевским Микеланджело. Но когда мы оба месяцем позже возвратились в Нью-Йорк, к нам пришла по почте большая коробка со всеми нашими картинами, рисунками и забытыми майками, безо всяких объяснений, что значило "Слава Богу, что вы нас покинули". И я не виню их, мне до сих пор стыдно за тот незваный визит, я больше никогда так не поступал, и не буду. Я приехал на автобусную станцию, вместе со своим рюкзаком, и сдуру (перебрав Джека Дениэлса) разболтался с какими-то моряками, которые потом наняли парня с машиной отвезти нас в какие-то вашингтонские закоулки в поисках где еще можно раздобыть бутылку. И пока мы торговались с каким-то негром, подошел негр-полицейский чтобы нас обыскать, но нас оказалось слишком много. Я просто ушел оттуда со своим рюкзаком за плечами, на станцию, залез в автобус и завалился спать, оставив рюкзак у водительского места. Когда же на рассвете я проснулся в Роаноке Рапидс, рюкзак исчез. Кто-то стащил его в Ричмонде. И я уронил голову на сиденье, не в силах вынести ослепительно жестокого восхода, трудно себе представить что-нибудь хуже когда ты в Америке и в муках идиотского похмелья. Целый новый роман (Ангелы одиночества), целая книга стихов, и заключительные главы еще одного романа (о Тристессе), вместе со всеми моими рисунками, не говоря уже о вещах (спальник, пончо, нежно любимый свитер, отличное и простое снаряжение, результат многолетнего отбора), пропали, пропали навсегда. Я стал плакать. И я посмотрел вверх и увидел промозглые сосны у промозглых фабрик Роаноке Рапидс, в бесповоротной безысходности, безысходности человека которому ничего не осталось кроме как покинуть этот мир навеки. Солдаты курили, поджидая автобус. Старые толстые каролинцы смотрели, сцепив пальцы за спиной. Воскресное утро, и у меня не осталось больше никаких маленьких радостей делающей жизнь выносимой. Брошенный сирота, сидящий черт знает где, больной и плачущий. Будто в момент смерти, я увидел как передо мной пролетели все мои прожитые годы, и все попытки моего отца придать жизни хоть какой-нибудь смысл, и кончившееся все той же смертью, бессмысленной смертью на восходе автомобильного дня, автомобильных кладбищ, целых полей автомобильных кладбищ повсюду. Я увидел хмурые лица моей матери, Ирвина, Жюльена, Рут, всех их, безнадежно пытающихся найти свою веру. И беспечные радостные студенты на заднем сиденье автобуса сделали мою тоску еще острей, при одной мысли о том что все их радужные планы нелепо закончатся автомобильным кладбищем бессмысленного страхового бюро. Где ныне тот старый мул, похоронен на сосновой полянке, или кормит собой стервятников? Кака, мир сплошная кака. Я вспомнил беспросветное отчаяние тех времен, когда мне было 24 и я просиживал целый день дома у матери, пока она была на работе на обувной фабрике, в том самом кресле в котором умер отец, невидяще и никчемно глядя в страницы Гете. Иногда вставая и наигрывая на пианино сонаты, сочиняемые мною на ходу сонаты, падая потом на кровать и плача. Глядя в окно на автомобильное зарево бульвара Кроссби. Склоняясь над своим первым романом, не в силах продолжать, замученный отчаянием. Размышляя о Голдсмите и Джонсоне, отрыгавших тоску жизни у своих очагов, жизни слишком долгой. Именно это и сказал мне отец за ночь до смерти, "Жизнь слишком длинна". Так неужто же существует такой персональный Бог, который действительно лично занимается происходящим с нами, с каждым из нас? Вверяющий нас тяготам? Времени? Вопящему ужасу рождения и невероятной потерянности ожидания смерти? И зачем? Потому лишь что мы падшие ангелы, сказавшие Небесам "Небеса это здорово, но может быть и получше!" и пали вниз? Но разве вы помните, и разве я помню что-нибудь подобное? Я помню только что до рождения своего я пребывал в блаженстве. Я действительно помню тьму кипящего блаженства 1917 года, хотя я родился только в 1922-м! Наступил Новый Год, и закончился, а я был просто блаженством. Но когда я был выпихнут из материнской утробы, посиневший, синенький младенец, они стали орать на меня, и шлепать чтобы я проснулся, и с тех самых пор я стал мучим, и все радостное для меня закончилось навсегда. Никто не шлепал меня в блаженстве! И разве Господь это все? Ведь раз Господь это все, значит это Господь шлепнул меня! И чего ради? Чтобы я таскал за собой это тело и называл его своим? Однако в Рэйли высокий голубоглазый южанин сказал мне что мой рюкзак был отослан в конечный пункт, в Уинтер Парк. "Господь благословит вас", сказал я, и он медленно поднял на меня глаза. 40 Что же касается моей матери, то другой такой на свете не найдется, правда. Может быть, она вынашивала меня, чтоб дитя стало утехой сердца ее? Это желание сбылось. К тому времени она уже вышла на пенсию, заслуженную ею за всю жизнь (начиная с 14-ти лет) обтачивания обуви на обувных фабриках Новой Англии, и, позднее, Нью-Йорка, получала грошовую пенсию и жила с моей замужней сестрой в качестве домохозяйки, что-то вроде того, ведь она вовсе и не чуралась никакой домашней работы, это было так для нее естественно. Опрятная франко-канадка, родившаяся в Сен-Пакоме в 1895, когда ее беременная мать приехала в Канаду из Нью-Хэмпшира. Она родилась вместе с сестрой, но ее радостная толстенькая маленькая близняшка умерла (О на кого она была бы похожа?), потом умерла и мать. Так что моя мать теряла близких с самого детства. Потом в 38 лет умер ее отец. Она служила домработницей для всех своих теток и дядьев, пока не повстречала моего отца, который пришел в ярость увидев как с ней обращаются. Теперь, когда мой отец умер а я стал бродягой, она опять работала домохозяйкой для родни, хотя в свои лучшие времена (в Нью-Йорке военных лет) она зарабатывала по 120$ в неделю на обувных фабриках Канальной улицы и Бруклина, и когда я бывал слишком болен или печален чтобы оставаться вместе с женами и друзьями и приезжал домой, она во всех смыслах поддерживала меня, пока я как-то там писал свои книги (без всякой реальной надежды когда-либо их опубликовать, просто художественная блажь). В 1949 году я получил 1000$ долларов авансом за мой первый роман, но дальше того дело не пошло, поэтому сейчас она живет у моей сестры, вот она стоит в дверях, вот во дворе опустошает чан с мусором, за плитой жарит кусок мяса, у раковины моет посуду, за гладильной доской, с пылесосом, и всегда радостная. Иногда впадая в параноидальную подозрительность, как тогда когда она сказала что Ирвин и Жюльен дьяволы которые погубят меня (возможно, так оно и есть), она тем не менее чаще всего была весела как ребенок. Все ее любили. Единственный случай когда у моего отца был повод обижаться на эту милую крестьянскую женщину, был когда она закатила ему скандал за то что он проиграл все свои деньги в карты. И когда старик умер (в возрасти 57 лет), он сказал ей, Memere, как мой племянник теперь ее называет (сокращенное от grandmere[28]) - "Энджи, я никогда раньше не понимал, какая ты прекрасная женщина. Простишь ли ты меня за все то плохое что я делал, за то как я пропадал целыми днями, за все эти проигранные в карты деньги, несколько несчастных долларов которые я мог бы потратить на тебя, купив какую-нибудь дурацкую шляпку? - " "Да, Эмиль, но ведь ты всегда оставлял нам деньги на еду и плату за дом" "Да, но я потерял гораздо больше на лошадях, играя в карты и еще те деньги которые я раздал куче оборванцев - Ах! - Но теперь похоже я умираю, и ты работаешь на обувной фабрике, и Джеки тут чтобы заботиться обо мне, а я не заслуживаю этого, теперь-то я понимаю что я потерял - все эти годы - " Однажды ночью он сказал что ему хотелось бы полакомиться настоящей хорошей китайской едой, поэтому Memere дала мне пять долларов и послала на подземке всю дорогу с Озон Парка до нью-йоркского Чайнатауна купить китайской еды в коробке и привезти ее домой. Па съел все до последней крошки, но потом вытошнил все назад (рак печени). Когда мы хоронили его, она настояла на покупке дорогого гроба, что черт знает как разозлило меня, и более того, она (хотя против этого я уже не возражал), она отправила его старое драгоценное тело в Нью Хэмпшир, чтобы он был похоронен там возле своего сына, Жерара, святого брата моего, так что теперь, когда громыхает гроза в Мехико-Сити, где я пишу сейчас, они лежат там бок о бок, проведшие 35 и 15 лет на этой земле, но я никогда не навещал их могилы, зная что лежащее там это вовсе не папа Эмиль или Жерар, а просто гниль. Потому что если душа не может покинуть тела, отдайте тогда мир Мао Цзе Дуну. 41 И более того, я знаю что личный, персональный Бог существует, потому что я узнал много таких вещей, о которых не прочитать ни в каких книжках. По сути дела все чему они пытались нас научить когда я приехал в Колумбию, это был Маркс, будто нужен мне этот их Маркс, я пропускал занятия и оставался в своей комнате и спал в руках Господа (Именно это диалектические материалисты и называют "херувимскими наклонностями", а психиатры - "шизоидными наклонностями"). Спросите лучше про наклонности моего брата и отца в их могиле. Я вижу, как они клонятся к золотой бесконечности, где все восстановлено навеки, где все, что ты любил, воплощено в единой Сущности - единственной. На дворе Рождество и мы сидим вокруг телевизора, попивая мартини. Маленький и славный Дэйви, серый котенок который когда-то сопровождал меня в северо-каролинские леса куда я отправлялся медитировать вместе с собаками, который любил прятаться на дереве у меня над головой, сбрасывая иногда на меня веточку или лист чтобы обратить на себя внимание, стал теперь косматым котищем, любителем загулять и подраться, один раз его змея даже ужалила. Я попытался усадить его на колени, но он больше не помнил меня (дело в том, что мой зять все время выбрасывал его за двери). Старый пес Боб, который когда-то провожал меня через лес полуночными тропами, едва белевшими в темноте, он теперь уже умер. Я думаю, Дэйв скучал по нему. Я достал свой альбом для рисования и набросал ма, дремлющую в своем кресле под полуночную мессу из Нью-Йорка. Когда позже я показал этот рисунок одной нью-йоркской подружке, она сказала что он выглядит очень средневеково - сильные руки, суровое спящее лицо, отдохновение в вере. Однажды в Мехико-Сити я привел домой пятерых плановых тусарей, продававших мне траву, но они оказались ворами, укравшими мой скаутский нож, фонарик, глазные капли и крем для кожи, пока я стоял к ним спиной, и хотя я заметил это, я ничего не сказал. Был такой момент когда их главарь стоял позади меня, сидящего, секунд тридцать в полной тишине, за это время я вдруг понял что возможно он собирается пырнуть меня моим же ножом, чтобы они могли обыскать квартиру в поисках спрятанных денег. Я даже не испугался, я просто сидел укуренный и мне было все равно. Когда же в конце концов на рассвете воры стали уходить, один из них стал требовать чтобы я отдал им мой 50-ти долларовый плащ, и я сказал резко "Non", ясно и окончательно, сказав что моя мать убьет меня: "Mi madre, бабах!", изображая удар в подбородок - На что их странный главарь сказал по-английски: "Так значит чего-то ты все-таки боишься". На веранде дома стояли мой старый письменный стол, забитый неизданными рукописями, и кушетка на которой я спал. Сесть за свой старый стол и задумчиво рассматривать его было грустно. Сколько же работы проделано за ним, четыре романа, и бесчисленные сны[29], и стихи, и записи. И я внезапно увидел, что работал в этом мире не менее других, так за что же мне себя упрекать, в глубине души своей или иначе? Святой Павел писал (Коринфянам, 8:10): "Для того я и пишу сие в отсутствии, чтобы в присутствии не употребить строгости по власти, данной мне Господом к созиданию, а не к разорению." [30] И когда я уезжал, после того как ма приготовила на Новый Год обильный и вкуснейший обед с индейкой, я сказал ей что вернусь осенью, чтобы перевезти ее в ее собственный маленький домик, рассчитывая что смогу заработать достаточно денег на книге, которая только что была принята к изданию. Она сказала: "Qui, Jean, мне хотелось бы иметь свой маленький домик", почти плача, и я поцеловал ее на прощанье. "Не давай этим твоим нью-йоркским бродягам втянуть себя во что-нибудь", добавила она, потому что она была убеждена что Ирвин Гарден охотится за мной чтобы меня прикончить, как почему-то предсказывал мой отец, говоря: "Энджи, скажи Джеку что этот Ирвин Гарден погубит его когда-нибудь, и этот Хаббард тоже - Этот Жюльен еще ничего - Но Гарден и Хаббард точно прикончат его". И было бы странно не обращать внимания на такие слова, потому что он сказал это перед смертью, тихим пророческим голосом, так, будто бы я сам Святой Павел, или даже Иисус окруженный Иудами и врагами в Царстве Небесном. "Держись от них подальше! Оставайся со своей маленькой подружкой, которая прислала тебе сигары!" кричала моя ма, имея в виду коробку сигар присланную Рут Хипер на Рождество. "Они погубят тебя, дай им только волю! Мне не нравятся эти их подозрительные усмешки!" И все-таки, как ни странно, я собирался вернувшись в Нью-Йорк одолжить 225 долларов у Ирвина, чтобы уплыть в Марокко, в Танжер, и навестить там Хаббарда! Ну и ну. 42 А в это самое время в Нью-Йорке Ирвин, Рафаэль и Рут Хипер позировали на квартире у Рут для скверных фоток, с Ирвином в черном свитере под самое горло, Рафаэлем в развратной шапочке (явно трахающем Рут) и самой Рут в своей пижаме. Рафаэль постоянно отбивал у меня моих девушек. Жаль что мой па был с ним незнаком. Из поезда идущего в Нью-Йорк я увидел беременную женщину с коляской перед входом на кладбище. (Как дра-ма-тично). Первой же ожидавшей меня новостью, как только я отнес свой рюкзак в спальню Рут Хипер, была та что журнал Лайф собирается снять нас вместе в лавке Жерара Роуза, торгующей печатной продукцией и рамками для картин в Гринвич-Вилидж. Все это было устроено Ирвином. Жерар Роуз никогда не любил меня, и ему была совсем не по вкусу эта идея. Жерар был настоящим крутым "подпольщиком"[31], таким задерганным и тормознутым одновременно, но красивым при этом словно Жерар Филип. Он выглядел настолько утомленным жизнью и скучающим, что познакомившись с ним Хаббард сказал мне потом о нем так: - "Легко могу себе представить, сидим мы вот с Жераром в баре и монголы вторгаются в Нью-Йорк - а он склоняет голову на ладонь и говорит "Ах, татары повсюду". Но мне конечно же нравился Жерар, и когда в конце концов осенью я опубликовал свою книгу, он крикнул мне: "Ого-го! Король поколения битников? Хочешь купить мерседес?" (будто бы он был мне по зубам тогда или сейчас). Так что я напился перед встречей с фотографами из Лайфа, и, пьяный, причесавшись, стал им позировать стоя на голове: "Скажите всем что это лучший способ позабыть про докторов!" Они даже не улыбнулись. Они сделали еще много снимков нас с Рафаэлем, Ирвином и Саймоном сидящих на полу, взяли у нас интервью и записали услышанное, потом ушли пригласив нас на вечеринку, и никогда так эти снимки и не опубликовали. Есть у них такая профессиональная шутка что пол монтажной мастерской журнала "Лайф" завален на фут глубиной слоем "лишних рож", или как их тут еще называют, "рожами с монтажного пола". Не сказать конечно чтобы это так уж навеки погубило меня как художника, как писателя, просто это была дурацкая растрата энергии и в общем-то скверная шутка. Потом мы пошли на ту самую вечеринку куда нас позвали, и услышали как какой-то тип в куртке Братьев Брук сказал: "Что это еще за кайфоломщики у нас на вечеринке?", и как только мы услышали это "кайфоломщики", так сразу и ушли, так все это было нелепо и мерзко, будто попердывающий вожатый в скаутском лагере. 43 Да, это было только начало. Но в те дни происходили ужасно забавные вещи, Рафаэль вот, например, расписывал хозяйственной краской стену бара на углу 14-й и 8-й авеню, за деньги, а хозяевами бара были какие-то грозные итальянские бандиты с пистолетами. И они столпились кругом в просторных пиджаках, наблюдая как Рафаэль рисует громадных монахов у них на стене. "Чем больше я на это смотрю, тем больше мне нравится", сказал один из бандюков, подбегая к звонящему телефону, записывая ставку и опуская ее в свою шляпу. Однако бандюк-бармен не был так уверен: "Ну не знаю, по моему Рафаэль сам не знает чего хочет" Рафаэль вертит взад-вперед кистью, и итальянским жестом другой руки, большим пальцем к указательному, "Слушайте сюда, парни! Вы ничего не понимаете в красоте! Все вы тут крутые бандюки и хотите знать где сокрыта красота! Красота сокрыта в Рафаэле!" "Почему это красота сокрыта в Рафаэле?" спрашивают они несколько встревоженно, почесывая себе подмышками, сдвигая шляпы на затылок и договариваясь по телефону о ставках. Я сидел там попивая пиво, и мне было интересно чем это все закончится. Но Рафаэль кричал на них: и я вдруг понял, что из него получился бы самый прекрасный и убедительный бандит в Нью-Йорке или даже во всей мафии: "Эй! Всю свою жизнь вы лопаете леденцы на Кенмэр стрит, но когда вы вырастаете, вы не несете в мир никакой ленденцовой красоты! Посмотрите на эту картину! Это красота!" "А я там есть?" спрашивает бармен, Рокко, с ангельски восторженным видом разглядывая фреску, явно чтобы рассмешить остальных бандитов. "Конечно ты там есть, ты это монах в самом конце, черный монах - Тебе просто не хватает светлых волос!" орет Рафаэль, окуная внезапно кисть в ведро с белой краской и мгновенно набрасывая вокруг головы черного монаха огромные белые водопады. "Эй!", кричит Рокко, непритворно изумленный. "У меня ж нету светлых волос, никаких таких длинных светлых волос?" "Теперь есть, потому что я так сказал. Я нарекаю тебя Прекрасноволосый!" и Рафаэль одним взмахом заляпывает белым всю фреску совершенно портя ее при этом, и все кругом хохочут, а он улыбается этой своей тонкой рафаэлевской усмешкой, будто у него весь рот забит смехом и он просто не хочет выпускать его наружу. И именно тогда-то я его действительно полюбил, потому что он не боялся никаких бандитов, на самом деле он сам был считай бандитом, и бандиты знали об этом. И когда мы спешим из бара назад к Рут, на ужин со спагетти, Рафаэль говорит мне сердито: "Эх, брошу я наверное эту поэтическую суету. Ничего она мне хорошего не дает. А я хочу млеющих голубков на крыше и виллу на Капри или Крите. Не хочу больше разговаривать у этими обдолбанными игроками и гопниками. Я буду встречать герцогов и принцесс". "Ты хочешь отгородиться рвом?" "Я хочу ров в форме сердца, как у Дали - И встретив Кирка Дугласа, я не должен буду стыдиться". Когда мы приходим к Рут, он сразу чувствует себя как дома и начинает варить устриц в бачке с маслом, одновременно варит спагетти, вываливает все это, смешивает, режет салат, зажигает свечу, и вот он наш отличный итальянский ужин, из спагетти с устрицами, и мы смеемся. Появляются певцы из авангардной оперы и начинают петь прекрасные песни Блоу и Парселла, вместе с Рут Эрикссон, но Рафаэль говорит мне: "Это еще кто, что за безмазняк?" (получается как-то так: "безмазнья-а-ак") - "Это же просто уроды, чувак". Ему охота поцеловать Рут Хипер, но здесь сейчас я, поэтому он несется в бар на Минетта Лэйн чтобы снять девочку, смешанный бар для цветных и белых, но уже закрытый к тому времени. На следующий день Ирвин хватает нас с Саймоном и Рафаэлем в охапку и отвозит на автобусе в нью-джерсийский Разерфорд, на встречу с Вильямом Карлосом Вильямсом, великим и старым поэтом Америки 20 века. Всю свою жизнь Вильямс был практикующим врачом, и его офис до сих пор находится там же где он 40 лет осматривал пациентов и собирал материал для своих изысканных в стиле Томаса Харди стихотворений. Он сидит и смотрит в окно, а мы читаем ему свои стихи и прозу. Ему очень скучно. А кому не было бы скучно в 72 года? Он все еще подтянут, моложав и величественен, впрочем, в конце концов он идет в подвал и приносит нам бутылочку вина чтобы маленько нас растормошить. Он говорит мне: "Так вот и продолжай писать". Ему понравились стихи Саймона, и после в литературном обозрении он написал что Саймон самый интересный новый поэт Америки (Саймон любит писать строчки типа "Не прорыдать пожарному гидранту столь много слез, как мне" или "Звездочкою красной зажег я сигарету") - И конечно же доктору Вильямсу нравится Ирвин, который родом из соседнего Патерсона, за его грандиозное, вне рамок суждений человеческих, воющее однозвучное величие (как у Диззи Гиллеспи на трубе, просто Диззи наплывает на вас не фразами, а мысленными волнами) - Дайте Ирвину с Диззи разойтись, и стены падут, ну или хотя бы ваши ушные перегородки это уж точно - Ирвин пишет о стенаниях с громким и плачущим стоном, и доктор Вильямс достаточно стар чтобы это понять - Такое вот историческое событие, и в конце концов мы, очумевшие поэты, просим его дать нам свой последний завет, он стоит и, глядя за муслиновые занавески своей гостиной на мельтешение нью-джерсийских машин снаружи, говорит: "Все-таки там куча придурков" Я до сих пор удивляюсь, что бы это могло значить. А я большинство времени провел беседуя с очаровательной женой доктора, 65-ти лет, которая рассказывала каким милым Билл был в молодые годы. Мужчина под стать тебе. 44 Ирвинов отец Гарри Гарден приехал в дом доктора Вильямса чтобы отвезти нас домой, в собственный дом в Патерсоне, где мы поужинаем и будем долго спорить о поэзии. - Сам Гарри тоже поэт (несколько раз в год он публикуется на редакционных страницах Таймс и Трибьюн с идеально рифмованной печальной любовной лирикой) - Но есть у него свой заскок, постоянные прибаутки, и входя в дом доктора Вильямса он сразу заявляет: "Винцо попиваете значит? Раз стакан пустеет враз, значит выпить ты горазд" - "Ха ха ха" - Не такая уж ужасная шутка, но Ирвин смотрит на меня так страдальчески, что все это становится похоже на какую-то немыслимую семейную сцену из Достоевского. "Не нужен вам, ребята, галстук ручной работы, расписанный пятнами соуса?" Гарри Гарден преподает в колледже, ему около 60 и он собирается на пенсию. У него голубые глаза и песчаного цвета волосы, как у его старшего сына Леонарда Гардена, адвоката, а у Ирвина волосы черные, и черные же глаза его прекрасной матери Ревекки, о которой он писал, ныне покойной. Гарри бодро везет нас к себе домой, проявляя в десять раз больше энергии чем парни которые ему во внуки годятся. У него на кухне с обоями в завитушках я упиваюсь вином до ошаления, пока он читает и травит свои байки с чашечкой кофе в руках. Мы переходим в его кабинет. Я начинаю читать свое дурацкое заумное стихотворение, с каким-то похрюкиваньем и всякими "г р р р р" и "ф р р р р" должными означать звуки уличного движения в Мексико-Сити - Рафаэль выкрикивает "Э, это не поэзия!", и старик Гарри смотрит на нас искренними синими глазами и говорит: - "Вы что, ругаетесь, мальчики?" и я ловлю быстрый искоса взгляд Ирвина. Саймон безучастен на небесах. Битва с бандитом Рафаэлем продолжается и когда мы садимся в автобус из Патерсона в Нью-Йорк. Я заскакиваю в автобус, плачу за проезд, Саймон платит за себя (Ирвин остался с отцом), но Рафаэль вопит "У меня нет денег, так чего б тебе не заплатить за меня, а, Джек?" Я отказываюсь. Саймон платит за него из ирвиновских денег. Рафаэль начинает доставать меня на тему какой я бессердечный жадина-канук. Когда мы доезжаем до Порт-Осорити, я уже почти плачу. А он все говорит: "Ты прячешь денежки под личиной красоты, вот чем ты занимаешься! И превращаешься в урода! Ты так и сдохнешь зажав свои деньги в кулаке, и будешь еще удивляться, почему это ангелы не возносят тебя!" "У тебя нет денег, потому что ты их сразу растрачиваешь" "Да, я растрачиваю их! А почему бы нет? Деньги это ложь, а поэзия истина - Могу разве я заплатить за проезд в автобусе истиной? Разве водитель это поймет? Нет! Потому что он вроде тебя Дулуоз, запуганный прижимистый и хитрожопый сукин сын, позапрятавший свои денежки в носках, купленных на грошовой распродаже! В этой жизни ему осталось только СДОХНУТЬ!" И хотя я мог бы привести кучу доводов, спросить например, зачем Рафаэль потратил все деньги на самолет из Мексики хотя мог бы спокойно ехать с нами на этой несчастной машине, я ничего не могу поделать, только вытираю слезы с глаз. И я не знаю почему, может быть он прав и когда все уже сказано и сделано, нам остается лишь получать хорошие денежки на все наши похороны, ох - О ждущие меня похороны, на которые должен буду я одевать галстук! Похороны Жюльена, похороны Ирвина, похороны Саймона, похороны Рафаэля, похороны ма, похороны сестры, и я уже надевал галстук и тоскливо смотрел в глину похорон моего отца! Цветочки и похороны, утрата плеч широких! Вместо нетерпеливо цокота подошв куда-то по мостовой унылая возня в могиле, как в французском фильме, и даже кресту не воспрять в этих шелках и грязи - О Талейран! "Рафаэль, я хочу чтоб ты знал что я люблю тебя" (эта информация была с готовностью передана Ирвину на следующий день Саймоном, который увидел ее значимость). "Но не парь мне мозги насчет денег. Ты всегда говоришь о том что деньги тебе не нужны, но на самом деле ты только этого и хочешь. Ты попался в ловушку неведения. Я-то по крайней мере это знаю. Но я люблю тебя" "Оставь себе свои деньги. Я поеду в Грецию и у меня будут видения - Люди станут давать мне деньги, а я буду отбрасывать их - Я буду спать на деньгах - Я буду лежа во сне ворочаться на деньгах" Шел снег. Рафаэль пошел со мной к Рут Хипер, где мы собирались поужинать и рассказать ей о нашей встрече с Вильямом Карлосом Вильямсом. Я увидел какое-то чудное выражение у нее в глазах, и у Рут Эрикссон тоже. "Что случилось?" В спальне моя любовь Рут рассказала мне, что ее психоаналитик посоветовал ей предложить мне убраться из ее комнаты и подыскать себе отдельное жилье, потому что это плохо для нашей с ней психики. "Этот мудак сам хочет тебя трахнуть!" "Трахнуть этот как раз нужное слово[32]. Он сказал что ты используешь меня, что ты безответственный, ничего хорошего мне не несешь, нажираешься, приводишь пьяных дружков - в любое время ночи - я даже отдохнуть спокойно не могу". Я сложил все свое барахло и вышел с Рафаэлем на улицу в крепнущую вьюгу. Мы спустились по улице Бликер, нет, по Горестной улице[33], это уж точно. Теперь Рафаэль переживал за меня. Он поцеловал меня в щеку перед тем как уйти (на ужин с девушкой в пригороде), и сказал, "Бедный Джек, прости меня Джеки. Я тоже тебя люблю". Я остаюсь один среди снегов, и поэтому иду к Жюльену и мы опять напиваемся сидя перед телевизором, Жюльен в конце концов начинает психовать и сдирает рубашку и майку даже с моей спины, я засыпаю пьяный и сплю до полудня. На следующий день я снимаю комнату в гостинице Марлтон на 8-й улице и начинаю перепечатывать для издателей написанное в Мексике, чистенько, через двойной интервал, тысячи долларов спрятаны в этом моем рюкзаке. 45 У меня осталось всего десять долларов, и я иду в лавку на угол 5-й авеню купить пачку курева, рассчитывая чтобы вечером мне хватило денег еще на жареного цыпленка, чтобы съесть его не отходя от печатной машинки (одолженной мной у Рут Хипер). Но в лавке этот тип говорит мне "Ну как там дела в Глакаморе? А ты здесь по соседству живешь, или из Индианы приехал? Знаешь, что сказал этот старый хрен перед тем как загнулся..." И возвращаясь в свою комнату я обнаруживаю что он дал мне сдачу только с пятерки. Запудрил мозги и заныкал сдачу. Я возвращаюсь в лавку, но его смена уже закончилась, он ушел, а администратор смотрит на меня с подозрением. "У вас тут работает парень, который навострился ловчить со сдачей - Я ни на кого не хочу показывать пальцем, но верните мне мои деньги - я есть хочу!" Но я так никогда и не получил назад своих денег, остался в полной заднице. И продолжал печатать сидя на одном кофе. Позже я позвонил Ирвину, и он посоветовал мне позвонить рафаэлевской девушке из пригорода, потому что ее уже достал Рафаэль, и может быть я смог бы жить у нее. "А почему ее достал Рафаэль?" "Потому что он все время валяется на диване и говорит "Покорми Рафаэля!" Честное слово! Я думаю ты ей понравишься. Просто будь классным и милым Джеком и позвони ей". И я ей позвонил, девушке по имени Элис Ньюман, и сказал что умираю с голоду, и не могла бы она встретиться со мной в баре у Ховарда Джонсона на 6-й авеню и купить мне пару сосисок? Она сказала окей, низенькая блондинка в красном пальто. И в 8 вечера я увидел ее в дверях. Она купила сосиски и я набросился на них. И посмотрел уже на нее, и сказал: "Почему б мне не поселиться у тебя в квартире, мне еще осталось очень много отпечатать, а меня кинули сегодня на все деньги в лавке" "Если хочешь" 46 Но это оказалось началом может быть даже самой лучшей моей любви, потому что Элис была интересной молодой девушкой, изящной еврейкой из среднего класса, печальной и ищущей чего-то такого своего. Она выглядела невероятно по-польски, с крестьянскими ногами, худощавым недоразвитым задом, torque[34] волос (светлых) и печальными понимающими глазами. Так получилось, что она вроде как влюбилась в меня. Но это просто потому что я совсем не пытался как-то ее обмануть. И когда в два часа ночи я просил яичницу с ветчиной и яблочным соком, она с готовностью это делала, потому что я просил искренне. Искренне? А что неискреннего в просьбе: "Покорми Рафаэля!" Старушка Элис (22 лет) тем не менее сказала: "Мне кажется, ты станешь этаким литературным кумиром и все они попытаются тебя сожрать, так что ты должен позволить мне тебя оберегать" "И как же это они пожирают литературных кумиров?" "Они их достают. Будут тебя грызть до тех пор пока от тебя ничего не останется" "А ты откуда это знаешь?" "Я читала книги - Я встречалась с писателями - Я и сама пишу роман - Думаю, назову его Лети птичка, потом заплатишь, но издателям кажется что у них возникнут проблемы с авиакомпаниями" "Назови его Заплати мне пенни потом" "Очень мило - Прочесть тебе главу?" Внезапно я оказался в тихом спокойном доме под светом лампы, с тихой и спокойной девушкой, которая окажется очень пылкой в постели как я увижу после, но Бог ты мой - мне не нравятся блондинки. "Мне не нравятся блондинки", сказал я. "Но может тебе понравлюсь я. Хочешь, покрашу волосы?" "У блондинок слишком мягкие характеры - И мне еще много жизней придется с этими мягкими характерами сражаться - " "Теперь ты захотел твердости? Рут Хипер на самом деле не так уж великолепна как тебе кажется, на самом-то деле она просто замороченная девица которая не знает что ей по жизни делать" Теперь у меня появилась спутница, и даже более того, как я увидел той ночью когда я надрался в Бело