не умею. - Джефи сидел в полном "лотосе" - обе щиколотки на бедрах. Альва пыхтел на матрасе, пытаясь заплести свои ноги таким же кренделем. Наконец Джефи устал, и они попросту повалились на матрас, где Альва и Джефи дружно принялись исследовать территорию. Я все не мог поверить своим глазам. - Давай, Смит, раздевайся и иди к нам! - Но кроме всего прочего, помимо чувств к Принцессе, у меня за плечами был целый год сознательного воздержания, так как я считал похоть прямой причиной рождения, которое, в свою очередь, является прямой причиной страданий и смерти, и на полном серьезе рассматривал похоть как нечто оскорбительное и даже жестокое. "Красивая девушка - путь к могиле," - говаривал я, невольно заглядываясь на аппетитных красоток индейской Мексики. Изгнав из своей жизни активную похоть, я обрел тот покой, которого мне так не хватало. Но это было уж слишком! Я все еще боялся раздеться, я вообще предпочитаю раздеваться с глазу на глаз с кем-то одним, и терпеть не могу делать это при мужчинах. Но Джефи было в высшей степени наплевать, и вскоре он уже осчастливил нашу подругу, а потом за дело взялся Альва (пристально глядя на красный свет лампы теми же большими серьезными глазами, с которыми только что читал стихи). Тогда я сказал: "А если я займусь ее рукой?" - Валяй, отлично. - Полностью одетый, я лег на пол и стал целовать ей ладонь, потом запястье, локоть, плечо и так далее, а она смеялась и чуть не плакала от восторга, пока все мы были заняты ее телом. Все спокойствие моего воздержания - коту под хвост. - Лично я, Смит, не доверяю никакому буддизму и вообще никакой философии или социальной системе, если они отвергают секс, - авторитетно заявил Джефи, - завершив дело, он сидел нагишом, скрестив ноги, и сворачивал себе самокрутку (что соответствовало его установке на "простоту быта"). Потом все мы, голые, радостно варили на кухне кофе, а Принцесса, обхватив колени руками, лежала на боку на кухонном полу, просто ей так нравилось, в конце концов мы с ней вдвоем пошли принимать ванну, и нам было слышно, как Альва и Джефи рассуждают об Оргиях Свободной Любви Дзенских Безумцев. - Слышишь, Принцесса, давай это устраивать регулярно, каждый четверг, а? - крикнул Джефи. - Ага, - отвечала она из ванной. Честное слово, ей все это очень нравилось, и она сказала: - Знаешь, я чувствую, как будто я матерь всего и вся и должна заботиться о своих детях. - Ты сама еще ребенок. - Нет, я древняя праматерь, я бодхисаттва. - Она, конечно, была слегка чокнутая, но когда я услышал про "бодхисаттву", то понял, что она ужасно хочет быть такой же крутой буддисткой, как Джефи, а будучи женщиной, может выразить это только таким способом, традиции которого коренятся в тибетской церемонии "ябьюм", так что все нормально. Альва, несказанно довольный, был всецело за "каждый четверг", да теперь и я тоже. - Слышал, Альва, она заявила, что она бодхисаттва. - Ну и правильно. - Она считает себя нашей общей матерью. - В Тибете и отчасти в древней Индии, - сообщил Джефи, - женщины-бодхисаттвы служили священными наложницами в храмах или ритуальных пещерах, производили на свет достойное потомство, а также медитировали. Мужчины и женщины вместе медитировали, постились, устраивали праздники, вроде нашего, и возвращались к еде, питью, беседе, они ходили на прогулки, в дождливый сезон жили в вихарах, в сухой - под открытым небом, и с сексом не было никаких проблем, что мне всегда нравилось в восточных религиях. И кстати, у наших индейцев тоже... Знаете, в детстве, в Орегоне, я совсем не чувствовал себя американцем, мне чужды были провинциальные идеалы, все это подавление секса, мрачная серая газетная цензура над общечеловеческими ценностями, а потом я открыл для себя буддизм и тут понял, что была прошлая жизнь, бесконечно много веков назад, а сейчас, за грехи и провинности, я ввергнут в эту юдоль печали, такая у меня карма - родиться в Америке, где никто не веселится и ни во что не верит, особенно в свободу. Поэтому я всегда сочувствовал всяческим освободительным движениям, вроде северо-западного анархизма, например, или героям давней резни в Эверетте... - Все это вылилось в долгую серьезную дискуссию, наконец Принцесса оделась, и они с Джефи укатили на велосипедах домой, а мы с Альвой остались смотреть друг на друга в красном полумраке. - Да, Рэй, Джефи голова - может, действительно самый крутой из известных нам чуваков. И еще я люблю его за то, что он настоящий герой западного побережья, ты понимаешь или нет, я здесь уже два года, и до сих пор не встречал на самом деле ни одной достойной фигуры, ни одной действительно светлой головы, я уже отчаялся в этом западном побережье! И вообще, смотри, какой образованный, тут тебе и восточная премудрость, и Паунд, и пейотль с его видениями, и альпинизм, и бхикку - да, Джефи Райдер великий новый герой американской культуры! - Да, круто, - согласился я. - И мне еще нравится, когда он тихий такой, печальный, немногословный... - Ох, интересно, чем он кончит. - Я думаю - как Хань Шань, один в горах, будет писать стихи на скалах - или читать их людям, столпившимся у его пещеры. - Или станет кинозвездой в Голливуде, а что ты думаешь, он тут сказал мне: "Знаешь, Альва, я никогда не думал стать кинозвездой, а ведь я все могу, только еще не пробовал," - и я верю, он действительно может все что угодно. Видал, как они с Принцессой, как она вся обвилась вокруг него? - О да. - А позже, когда Альва лег спать, я уселся под деревом во дворе и глядел на звезды, временами закрывая глаза для медитации, пытаясь успокоиться и вновь обрести душевное равновесие. Альва тоже не мог заснуть; он вышел, лег на спину в траву, глядя в небо, и сказал: "Какие там облака клубятся во тьме, чувствуешь, что живешь на планете". - Закрой глаза и увидишь больше. - Ой, не знаю, что ты этим хочешь сказать! - раздраженно воскликнул он. Его всегда напрягали мои маленькие лекции об экстазе самадхи, - состояние, когда ничего не делаешь, полностью останавливаешь мозги, глаза закрываешь и видишь некий огромный вечный сгусток электрической Силы, гудящий на месте привычных жалких образов и форм предметов, которые, в конечном счете, иллюзорны. Кто мне не верит - приходи через миллиард лет, поспорим. Ибо что есть время? - А тебе не кажется, что гораздо интереснее жить, как Джефи, заниматься девочками, наукой, веселиться, вообще что-то делать, чем так просиживать задницу под деревьями? - Не-а, - сказал я уверенно, зная, что Джефи был бы на моей стороне. - Он просто развлекается в пустоте. - Не думаю. - А я думаю, да. Вот я на следующей неделе схожу с ним в горы и тогда точно тебе скажу. - Ну-ну (вздох), что касается меня, то я останусь Альвой Голдбуком, и к черту всю эту буддистскую фигню. - Когда-нибудь пожалеешь. Как же ты не хочешь понять, что я тебе пытаюсь втолковать: твои шесть чувств дурят тебя, обманывают, уверяя, что, кроме шести чувств, есть еще реальный контакт с реальным миром. Не будь у тебя глаз, ты бы меня не видел. Не будь ушей, не слышал бы гул самолета. Не будь носа, не учуял бы запах полночной мяты. Не будь вкусовых рецепторов языка, не отличил бы по вкусу А от Б. Не будь тела, не ощутил бы тело Принцессы. На самом деле нет ни меня, ни самолета, ни мозга, ни Принцессы, ни-че-го, что ж ты, дурак, хочешь, чтобы тебя продолжали дурить и дурили каждую минуту твоей дурацкой жизни? - Именно этого я и хочу, и благодарю Бога, что из ничего вышло нечто. - Ты уж извини, но все как раз наоборот: из чего-то вышло ничто, и это что-то - Дхармакайя, тело Истинного смысла, а ничто - все вот это и вся наша болтовня. Я пошел спать. - Иногда в твоих словах я вижу некие проблески света, но поверь, что от Принцессы я получаю больше сатори, чем от слов. - Это сатори твоей дурацкой плоти, развратник. - Знаю я, грядет мой спаситель. - Какой спаситель, что грядет? - Все, хорош, давай просто жить! - Черт подери, Альва, раньше я думал так же, как ты, я так же жалко цеплялся за мир. Ты все рвешься туда, где бы тебя любили, били, трахали, чтобы стать старым, больным и побитым сансарой, ты, е..ное мясо вечного возвращения, и так тебе и надо. - Нехорошо так говорить. Все плачут, страдают, стараются жить, как могут. Одичал ты, Рэй, со своим буддизмом, для нормальной здоровой оргии и то боишься раздеться. - Но в конце концов разделся же! - Да, но сколько раскачивался, - ладно, не будем. Альва ушел спать, а я закрыл глаза и стал думать: "Мысль остановилась" - но поскольку я думал это, мысль не останавливалась, зато накатила волна радости, я понял, что вся эта пертурбация - всего лишь сон, который уже кончился, и не стоит беспокоиться, потому что я был не "я", и я стал молиться, чтобы Бог, или Татхагата, дал мне достаточно времени, сил и разума донести до людей мое знание (чего я не могу как следует сделать даже сейчас), чтобы они знали то же, что и я, и не отчаивались так. Старое дерево молча размышляло надо мной - живое существо. Я слышал, как в траве похрапывает мышь. Крыши Беркли казались жалкой живой плотью, под которой горестные призраки прячутся от небесной вечности, боясь взглянуть ей в лицо. Когда я отправился спать, меня уже не волновала ни Принцесса, ни желание, ни чье-то осуждение, я был спокоен и спал хорошо. 6 И вот настала пора великого похода. Вечером Джефи заехал за мной на велосипеде, мы вытащили альвин рюкзак и положили в корзину велосипеда. Я собрал носки и свитера. Только обуви подходящей не было, разве что теннисные тапочки Джефи, старые, но крепкие. Мои-то уже совсем развалились. - Может, оно и лучше, Рэй, в теннисках проще, они легкие, можно прыгать с камня на камень. Время от времени будем меняться обувью, короче, не пропадем. - А еда? Что ты берешь? - Подожди с едой, Рэ-э-эй, - (иногда он называл меня по имени, и тогда это было протяжное, печальное "Рэ-э-э-эй", как будто он сокрушался о моем благосостоянии), - вначале вот, я принес тебе спальник, не на утином пуху, как мой, и, конечно, потяжелее, но в одежде и у большого костра будет нормально. - В одежде ладно, а почему у большого костра, ведь только октябрь? - Да, но там наверху в октябре уже заморозки, Рэ-э-эй, - протянул он печально. - По ночам? - Да, по ночам, а днем тепло, хорошо. Знаешь, старина Джон Мьюир ходил по тем горам, куда мы собираемся, в одной только старой шинели и с мешком сухарей, он спал, завернувшись в шинель, а когда был голоден, размачивал сухари в воде и ел, и бродил так месяцами, не возвращаясь в город. - Суровый был мужик! - Что касается еды, то я сходил на Маркет-стрит в магазин "Хрустальный дворец" и купил мою любимую штуку - булгур, это такая болгарская дробленая твердая пшеница, добавим туда ветчины, маленькими кубиками, получится отличный ужин для всех троих, вместе с Морли. Еще беру чай, там под холодными звездами знаешь, как хочется хорошего горячего чайку. И настоящий шоколадный пудинг, не полуфабрикат какой-нибудь, а настоящий отличный пудинг, вскипячу и размешаю над огнем, а потом охлажу в снегу. - Ишь ты! - Вот, значит, обычно я беру рис, но на этот раз решил приготовить для тебя деликатес, Рэ-э-эй, накидаем в булгур всяких сушеных овощей, я их купил в Лыжном магазине. Это будет ужин и завтрак, а для энергии большой пакет изюма с арахисом, и другой, с курагой и черносливом, так что должно хватить. - И он показал мне малюсенький мешочек, в котором содержалась вся эта важная пища для троих взрослых мужиков на сутки, а то и больше, высокогорного похода. - Самое главное в горах - как можно меньше тащить на себе, мы и так уже тяжеловато идем. - Да ты что, разве этого хватит? - Конечно, оно же впитает воду. - А вина возьмем? - Нет, там наверху это совершенно не нужно, в горах вообще не хочется алкоголя. - Я не поверил, но промолчал. Мы погрузили мои вещи на велосипед и отправились к нему пешком через весь кампус, ведя велосипед под уздцы. Вечер стоял прохладный, ясный: на фоне задника с эвкалиптами, кипарисами и прочими деревьями четкой черной тенью вырисовывалась башенка Калифорнийского университета, где-то звенели колокола, воздух похрустывал свежестью. - Там наверху, должно быть, холодно, - сказал Джефи, но он был весел и рассмеялся, когда я спросил, как насчет следующего четверга с Принцессой. - Представляешь, с тех пор мы уже дважды играли в "ябьюм", она заявляется ко мне в любую минуту дня и ночи и не слушает никаких отговорок. Так что приходится удовлетворять бодхисаттву. - Джефи хотелось поговорить, он рассказывал про свое орегонское детство. - Знаешь, мы с родителями и сестрой жили там, в нашей бревенчатой хижине, как первобытные люди, зимой с утра все раздевались и одевались у огня, иначе никак, поэтому у меня с этим проще, чем у тебя, в смысле, я не стесняюсь. - А что ты делал, когда учился в колледже? - Летом всегда нанимался пожарным наблюдателем - кстати, надо бы и тебе будущим летом там поработать, Смит... Зимой много катался на горных лыжах, часто на костылях прыгал по кампусу, гордился ужасно. По горам лазил, некоторые действительно высокие - скажем, Рэйнир, долгий подъем, кто доберется до вершины, расписывается на камнях. Однажды я все-таки забрался на него. Знаешь, там всего несколько имен. Все Каскады излазил, в сезон, в несезон, лесорубом работал. Вот ты все рассказываешь про железную дорогу, а я тебе должен рассказать про эту особую романтику - быть лесорубом на Северо-западе, представь себе, узкоколейка, морозное утро, снег, а ты выходишь с полным брюхом блинов с сиропом и черного кофе и заносишь топор над первым утренним стволом, совершенно особое ощущение. - Так я и представлял себе великий Северо-запад. Индейцы квакиутль, северо-западная конная полиция... - Да, в Канаде они есть, в Британской Колумбии, я их встречал на тропе. Проходя мимо увеселительных заведений и кафешек, мы заглянули в "Роббиз" - нет ли кого из знакомых, и встретили Альву - он подрабатывал там, убирал грязную посуду. В своей старой одежде мы с Джефи выпадали из общего университетского стиля. Джефи вообще считали чудаком, как это обычно бывает в кампусах и колледжах, когда появляется нормальный человек - ведь колледжи не что иное, как питомники безликой мещанской одинаковости, которая ярче всего проявляется в рядах аккуратных домиков на окраинах кампуса, с газонами и телевизорами, и в каждом домике перед телевизором сидят люди и смотрят одну и ту же передачу, и мысли у них одинаковые, а в это время Джефи Райдеры всего мира рыщут в диких лесах, чтобы услышать голос природы, ощутить звездный экстаз, проникнуть в темную тайну происхождения всей этой безликой, бесчудесной, обожравшейся цивилизации. "У них сортиры с белым кафелем, - говорил Джефи, - где они много и грязно гадят, как медведи в горах, но дерьмо немедленно смывается по трубам в канализацию, и никто о нем больше не вспоминает, и никто не понимает, что все они произошли из дерьма, из праха, из пены морской. Целый день они моют руки душистым мылом, которое втайне хотели бы съесть". Вот такие штуки у него были в голове. Когда мы добрались до его хижины, уже совсем стемнело, в воздухе пахло костром, жжеными листьями; мы тщательно упаковали вещи и отправились к Морли, обладателю машины. Генри Морли был высокообразованный очкарик, при этом чудак и эксцентрик, в кампусе он считался даже большим чудаком, чем Джефи. Он работал в библиотеке, друзей имел немного, но увлекался альпинизмом. Его однокомнатный коттедж на лужайке позади Беркли был заставлен книгами по альпинизму, увешан горными видами и доверху завален рюкзаками, лыжами, бутсами и прочим походным снаряжением. Я был поражен, услышав, как он говорит, он говорил в точности как критик Рейнольд Какоутес, оказалось, когда-то они дружили и вместе ходили в горы, и трудно было определить, повлиял ли Морли на Какоутеса или наоборот. Я чувствовал, что влияние оказал все-таки Морли, у него была такая же неестественная, саркастичная, остроумная, хорошо сформулированная речь, с тысячей неожиданных образов. Когда мы с Джефи вошли к нему и обнаружили там компанию (довольно странное сборище, в том числе китаец, немец из Германии и еще какие-то студенты), Морли сказал: - Я беру надувной матрас, вы, ребята, как хотите, можете спать на холодной жесткой земле, если вам так нравится, но я, с вашего позволения, воспользуюсь преимуществами пневматического устройства, на которое я, кстати говоря, пошел и потратил сумму в шестнадцать долларов - в глуши, в Окленде, в магазине Армии и флота, целый день ездил и размышлял на тему о том, дают ли роликовые коньки или, скажем, присоски их обладателю право считаться транспортным средством, - он так и говорил целыми блоками шуток, скрытый смысл которых мне, да и всем остальным оставался неясен, говорил, в сущности, для самого себя, и все же он мне сразу понравился. Мы вздохнули при виде огромной кучи хлама, которую он собрался тащить с собой в горы, в том числе консервы, резиновый надувной матрас, киркомотыгу и прочее добро, которому вряд ли суждено было пригодиться. - Ты, конечно, можешь взять кирку, Морли, хотя не думаю, что она тебе понадобится, но консервы - это же лишняя вода, которую придется тащить на горбу, ты что, не понимаешь, воды там будет сколько угодно! - Да нет, я просто думал, вот эта банка китайского рагу вроде вкусная вещь... - У меня хватит еды на всех. Поехали. Морли еще долго трепался, копался, возился, упаковывая свой громоздкий станковый рюкзачище, наконец мы распрощались с его друзьями, залезли в маленькую английскую машину и около десяти тронулись, через Трейси на Бриджпорт, а уж оттуда останется восемь миль до начала тропы у озера. Я сидел сзади и слушал их разговоры. Морли был, конечно, совершенно сумасшедший, позже он как-то заявился ко мне с квартой рома со взбитыми яйцами, он думал, я буду это пить, но я заставил его поехать в винный магазин, вообще же идея была посетить некую девицу, причем предполагалось, что я должен выступить в качестве миротворца; она открыла нам, но увидев, кто это, тут же захлопнула дверь, и мы поехали обратно. "Что произошло?" - "Да, это долгая история," - туманно протянул он, так я ничего и не понял. Или, скажем, заметил он, что у Альвы нет пружинного матраса, и вот однажды утром, когда мы, ничего не подозревая, варили кофе, он, как призрак, возник на пороге с гигантским двуспальным матрасом, который мы, как только он ушел, с трудом запихнули в чулан. Он притаскивал какие-то дурацкие доски, какие-то невообразимые полки, самые разнообразные вещи, а через несколько лет я попал с ним в настоящую кинокомедию, согласившись поехать в его дом в Контра-Коста, где провел несколько незабываемых дней, за два доллара в час вычерпывая жидкую грязь из затопленного погреба, откуда подавал мне ведро за ведром сам Морли, перемазанный по уши, как Тартарильяк, князь Подземной Грязи, с загадочной ухмылкой эльфийского восторга на неузнаваемом лице; в каком-то городишке на обратном пути нам захотелось мороженого, и вот мы брели по главной улице (мы ехали по трассе с ведрами и граблями), с мороженым в руках, натыкаясь на людей на узких тротуарах, как два комика из старых голливудских немых комедий, заляпанные побелкой и все такое. Короче, как ни посмотреть, страннейшая личность, а пока что он вез нас в сторону Трейси по оживленному двухполосному шоссе и безостановочно болтал, Джефи - слово, а он ему десять. Например, Джефи скажет: "Что-то настроение научное, не заняться ли орнитологией", а Морли на это: "Да уж, у каждого будет научное настроение, если нет рядом девушки с ривьерским загаром!" При этом он каждый раз поворачивался к Джефи и произносил всю эту блестящую чепуху с совершенно каменным лицом; я ехал и думал: откуда же взялся под калифорнийским небом этот загадочный многоумный лингвистический шут? Или, скажем, Джефи упомянет о спальных мешках, а Морли ему: "Я, кстати, намереваюсь сделаться обладателем нежно-голубого французского спального мешка, ничего не весит, на гусином пуху, вообще, я думаю, покупка будет хорошая, в Ванкувере они бывают - подходящая вещь для Дейзи Мэй. Ей-то ведь в Канаде делать нечего. Все спрашивают, не был ли ее дедушка тем самым путешественником, который встретил эскимоса. Я и сам, между прочим, с Северного полюса". - О чем это он? - спрашивал я сзади, а Джефи отвечал: "Он просто занимательный магнитофон". Я сказал мужикам, что вообще-то у меня тромбофлебит, тромбы в венах на ступнях, и я побаиваюсь насчет завтрашнего - нет, хромать не буду, но потом может наступить ухудшение. "Влияет ли тромбофлебит на ритм мочеиспускания?" - не преминул спросить Морли. Потом я сказал что-то о жителях западных штатов, и он сразу отозвался: "Я типичный западный тупица... смотрите, во что превратилась Англия, а все из-за чего? - предрассудки". - Морли, ты сумасшедший. - Возможно, но в любом случае я оставлю чудесное завещание. - Потом вдруг ни с того ни с сего он сказал: - Вообще мне очень лестно идти в горы с двумя поэтами, я и сам, между прочим, собираюсь писать книгу, это будет книга о Рагузе, в позднем средневековье был такой приморский город-государство, республика, они решили классовую проблему, предлагали бразды правления Макиавелли, и на протяжении целого поколения их язык использовался в качестве дипломатического языка Леванта. Это все из-за турок, конечно. - Конечно, - отвечали мы. Он вслух спрашивал себя: "Можно ли вычислить Рождество с точностью до восемнадцати миллионов секунд слева от настоящей старой каминной трубы?" - Конечно, - смеется Джефи. - Конечно, - повторяет Морли, крутя баранку: поворотов все больше. - В глубинах Сьерры, в десяти тысячах пятистах шестидесяти ярдах от самого примитивного мотеля, воспитывают специальных оленьих борзых-грейхаундов для предсезонной интимной конференции счастья. Это новее, чем психоанализ, и соблазнительно обманчивой простотой. Кто потеряет обратный билет, может превратиться в гнома, аппаратура хитрая, и ходят слухи, что съезды актерского профсоюза ликвидируют последствия перенаселения, вызванного нашествием иностранного легиона. В любом случае, конечно, Смит, - (оборачиваясь ко мне), - на обратном пути в эмоциональную глушь найдешь подарок от... кое-кого. От кленового сиропа тебе полегчает? - Конечно, Генри. Вот вам Морли. Тем временем машина въехала в предгорья и пошли угрюмые городишки, в одном из них мы остановились на заправке, и только джинсовые Элвисы Пресли, ждущие, кому бы морду набить, попадались по пути, но уже слышался шум холодных источников, близкое дыхание гор. Чистая, свежая ночь, наконец мы оказались на совсем узкой гудронной дороге, которая уже наверняка вела прямо в горы. По сторонам стали появляться высокие сосны, а порой и отвесные скалы. Морозный воздух был восхитителен. Оказалось, мы попали как раз на открытие охотничьего сезона, и в баре, куда мы завернули чего-нибудь выпить, тупо нагружалась толпа охотников в красных шапочках и шерстяных рубахах, побросав в машинах ружья и рожки; они жадно накинулись на нас с вопросами: не видали ли мы оленей. Конечно, видали, у самого бара. Морли вел машину, не переставая трепаться: "Что ж, Райдер, может быть, тебе суждено стать Альфредом лордом Теннисоном нашей маленькой теннисной вечеринки здесь, на побережье, тебя нарекут Новым Богемцем и сравнят с рыцарями Круглого Стола, минус Амадис Великий и исключительная роскошь маленького Мавританского королевства, запроданного Эфиопии за семнадцать тысяч верблюдов и шестнадцать сотен пехотинцев, когда Цезарь еще мамкину титьку сосал", - и вдруг олень на дороге, секунду он окаменело глядел в глаза нашим фарам, потом отпрыгнул в кусты на обочине и исчез во внезапно огромном алмазном молчании леса (которое мы услышали, как только Морли заглушил мотор) - и только топот копыт вверх, к индейским рыбным заводям, тонущим в предгорном тумане. Мы уже довольно высоко забрались, Морли сказал, тысячи на три футов. Снизу доносился шум невидимых потоков, мчащихся по холодному, залитому звездным светом камню. "Эй, олешек, - крикнул я вслед, - не бойся, не застрелим!" И вот теперь в баре, куда мы завернули по моему настоянию ("В этих северных, горных, морозных краях что может быть лучше стаканчика доброго портвейна, согревающего душу, красного, густого, как сиропы сэра Артура") - - Так и быть, Смит, - сдался Джефи, - но, мне кажется, не следовало бы пить в походе. - Да ладно тебе! - Как хочешь, пожалуйста, но посмотри, сколько мы сэкономили на дешевых припасах для похода, а ты собираешься взять все это и одним махом пропить. - Это у меня вечная история, то богат, то беден, чаще беден и даже нищ. - Мы зашли в бар, это был придорожный трактир, отделанный в духе горной глубинки, под швейцарское шале, разрисованный оленями и увешанный лосиными головами, и посетители были подстать, ни дать ни взять реклама охотничьего сезона, но все уже в дупель пьяные, колобродящее месиво теней в полумраке бара, когда мы вошли, сели на табуреты и заказали портвейн. Странный был заказ в этих охотничьих краях, стране виски, но бармен покопался, выудил старую бутылку портвейна "Христианские братья", налил нам два широких винных бокала (Морли вообще непьющий), мы с Джефи выпили, и нам стало хорошо. - Эх, - сказал Джефи, разнеженный вином и полночью, - скоро поеду на север, взглянуть на влажные леса моего детства, на укрытые облаками горы, на старых злобных трезвых друзей-интеллектуалов и старых добрых пьяных друзей-лесорубов, ей-Богу, Рэй, если ты не был там, со мной или без меня - ты не жил. А потом поеду я в Японию, исхожу вдоль и поперек всю эту холмистую страну, натыкаясь на затерянные в горах древние храмики и хижины старых стодевятилетних мудрецов, которые молятся Кваннону и столько медитируют, что, выходя из медитации, смеются надо всем, что движется. Но ей-Богу, это вовсе не значит, что я не люблю Америку. Хотя чертовых этих охотников ненавижу, они только и мечтают, что прицелиться в бедное животное и грохнуть его; но за каждое убитое существо эти мудаки будут тысячу раз опять рождаться и испытывать все муки самсары, и поделом! - Слыхал, Морли, Генри, а ты как думаешь? - Мой буддизм - всего лишь умеренный безрадостный интерес к некоторым их картинкам, хотя должен сказать, что у Какоутеса в его горных стихах есть эта безумная нотка буддизма, но как вера меня это мало интересует. - Вообще-то ему было все равно. - Я равнодушен, - заявил он со смехом, и Джефи воскликнул: - Но равнодушие - это и есть буддизм! - Да-а, смотри, как бы тебе из-за этого портвейна не бросить пить йогурт. Я, знаете, a fortiori разочарован, ибо здесь нет ни бенедиктина, ни вина траппистов, одна лишь святая водица со святым душком "Христианских братьев". Не могу сказать, что я в восторге от этого экзотического заведения, оно похоже на свою тарелку для писателей-почвенников, все они армянские бакалейщики, добропорядочные неловкие протестанты, которые коллективно поехали на пикник с выпивкой и хотели бы вставить контрацептив, да не знают, с какой стороны подобраться. Короче, козлы, - припечатал он с внезапной искренностью. - Молоко тут, наверно, отличное, но коров больше, чем людей. В этих краях, вероятно, обитает другая порода англов, которая мне лично не слишком импонирует. Лихачи, небось, гоняют со скоростью тридцать четыре мили в час. Вот так вот, Джефи, - заключил он, - ежели пойдешь когда-нибудь на государственную службу, то, надеюсь, заведешь себе приличный костюм... и, надеюсь, бросишь тусоваться с поэтишками-художничками... Ишь ты, - (в бар вошла кучка девиц), - юные охотницы, интересно - до чего... вот почему детские приюты открыты круглый год. Но охотникам не понравилось, что мы сидим в уголке, тихонько беседуя меж собой, вскоре нас окружили, и вот уже по всему бару горячо обсуждали, где водятся олени, где лучше подниматься на гору, как оно вообще; однако, уяснив, что мы приехали сюда не зверей убивать, а просто лазить по горам, нас сочли безнадежными чудаками и оставили в покое. Выпив винца, мы с Джефи чувствовали себя прекрасно; вместе с Морли мы вернулись в машину и поехали опять, все вверх и вверх, деревья все выше, воздух все холодней, пока, наконец, около двух ночи не было решено остановиться: до Бриджпорта и подножия горной тропы еще далеко, лучше заночевать здесь, в лесу, в спальных мешках. - На рассвете встанем, и вперед. У меня тут черный хлеб с сыром, - сказал Джефи, доставая хлеб и сыр, которые он захватил в последний момент, - и на завтрак хватит, а булгур и прочие лакомства сохраним на завтрашний завтрак на высоте десять тысяч футов. - Прекрасно. Продолжая трепаться, Морли свернул по жестким сосновым иглам под гигантский шатер из пихт и сосен-пондероз, иные под сотню футов вышиной, громадные, недвижные, залитые звездным светом деревья, земля покрыта инеем, и мертвая тишина, разве что иногда что-то хрустнет в чаще, где, быть может, оцепенел перепуганный кролик. Я вытащил и разложил свой спальник, разулся - и только было, с радостным вздохом, сунул в него ноги в теплых носках, довольно оглядывая прекрасные высокие деревья и думая: "Эх, какая предстоит ночка, какой глубокий, сладкий сон, какие медитации ждут меня в этой пронзительной тишине вне времени и пространства," - как Джефи крикнул из машины: "Слышь, кажется, Морли забыл спальный мешок!" - Что... что ты сказал?! Некоторое время они возились с фонариками на морозе, обсуждая этот казус; наконец Джефи подошел ко мне и сказал: "Придется вылезать, Смит, два спальника у нас есть, расстегнем их и расстелим, чтоб было одеяло на троих, проклятье, не жарко будет". - Как это? Холод же будет снизу проникать! - Ну, не спать же Генри в машине, он замерзнет до смерти, обогревателя нет. - А, черт побери, я-то уже обрадовался, - хныкал я, вылезая и обуваясь; Джефи быстро развернул оба спальника, подстелив под них пончо, и устроился спать. В довершение всего, мне пришлось лечь посередке; было уже намного ниже нуля, звезды мигали насмешливыми льдышками. Я забрался внутрь, улегся и слышал, как Морли, маньяк, надувает свой идиотский матрас, чтобы улечься рядом; но, не успев лечь, он тут же начал ворочаться, вздыхать, кряхтеть, то лицом ко мне, то опять спиной, все это под великолепием ледяных звезд, а Джефи храпел себе, его-то все это сумасшедшее верчение не касалось. Наконец, отчаявшись заснуть, Морли встал и пошел в машину, должно быть, побеседовать с самим собой на свой безумный лад, и я ненадолго вздремнул; однако уже через несколько минут он замерз, вернулся, залез под одеяло и снова принялся ворочаться, иногда вполголоса чертыхаясь, это продолжалось какую-то вечность, и все же в конце концов Аврора высветлила восточную кромку Амиды, скоро можно будет вставать. О, этот псих Морли! И это было только начало всех злоключений этой в высшей степени замечательной личности (как вы вскоре убедитесь), этого замечательного человека, который был, наверно, единственным в мировой истории альпинистом, забывшим спальный мешок. "Господи, - думал я, - лучше бы он забыл свой несчастный матрас". 7 Встретившись с нами, Морли, дабы соответствовать нашему смелому предприятию, с первой же минуты принялся испускать альпийские йодли, традиционный клич альпинистов. Это было обычное "Йоделэйхи-и!", только в самый неподходящий момент и при самых странных обстоятельствах: несколько раз еще у себя, среди китайско-немецких друзей, потом сидя с нами в машине, потом при выходе из машины, у бара. И теперь, когда Джефи проснулся, увидел, что уже рассвет, выскочил из мешков и побежал собирать хворост и ежиться над предварительным костерком, Морли тоже пробудился от краткого нервного предрассветного сна, зевнул, да как заорет: "Йоделэйхи-и!" - так что эхо отдалось в дальних долах. Встал и я; ничего не оставалось, как только скакать и махать руками, как делали мы с грустным бродяжкой в гондоле на южном побережье. Но вскоре Джефи подбросил дров, и костер разгуделся вовсю, мы повернулись к нему спинами, грелись и разговаривали. Чудесное было утро - алые лучи восхода косо били из-за холма меж холодных деревьев, точно свет в кафедральном соборе, туман поднимался навстречу солнцу, а вокруг - дружный шум невидимых потоков, низвергающихся со скал, с заводями, затянутыми, должно быть, пленкой льда. Рыболовные угодья. Вскоре и я уже орал: "Йоделэйхи-и!"; но, когда Джефи отошел подсобрать еще дров и Морли окликнул его йодлем, Джефи ответил простым "У-у!" - и потом объяснил, что так аукаются в горах индейцы, это лучше. И я начал аукать так же. Потом мы залезли в машину и тронулись. Поели хлеба с сыром. Утренний Морли ничем не отличался от вечернего, продолжался все тот же культурно-фальшиво-забавный треп, разве что голос звучал поприятнее, с эдакой утренней свежестью, как бывает у рано проснувшихся людей, с мечтательной хрипотцой, но бодрый, готовый к новому дню. Стало пригревать солнце. Хлеб был хорош, его испекла жена Шона Монахана, у которого, кстати, была хижина в Корте-Мадера, куда мы все могли в любой момент приехать и бесплатно жить. Сыр был острый чеддер. Но это меня не удовлетворило; оказавшись в безлюдных краях без единого домика, я затосковал по старому доброму горячему завтраку, и внезапно, переехав мост через небольшую речку, мы увидали у дороги веселенький охотничий домик под сенью огромных можжевельников; из трубы курился дым, снаружи была неоновая вывеска, а надпись в окне предлагала блины и горячий кофе. - Зайдем, ей-Богу, надо подкрепиться по-человечески, нам же целый день карабкаться. Никто не возражал; мы вошли и сели, и славная женщина приняла наш заказ с веселой деревенской общительностью. - "Что, ребятки, с утра на охоту?" - Нет, мэм, - отвечал Джефи, - хотим забраться на Маттерхорн. - Маттерхорн, батюшки, я бы и за тыщу долларов не полезла! Тем временем я вышел через черный ход в бревенчатый туалет, сполоснул лицо ледяной водой и напился из-под крана этого жидкого льда, от которого заломило зубы и стало холодно в животе, великолепное ощущение. Лохматые собаки лаяли в золотисто-алом свете, сочащемся сквозь ветви стофутовых пихт и пондероз. Вдалеке сверкали снежные вершины. Одна их них называлась Маттерхорн. Когда я вернулся, блины уже дымились на столе; я залил их сиропом поверх своих трех кусочков масла, нарезал, отхлебнул горячего кофе и принялся за еду, Джефи и Генри тоже, так что беседы на сей раз не получилось. Потом мы запили все это божественной ледяной водой, и тут вошли охотники, в охотничьих сапогах и шерстяных рубахах, не те пьяные ряженые, а настоящие нешуточные охотники: сразу после завтрака - в лес. Был и здесь бар, но никто в это утро алкоголем не интересовался. Мы сели в машину, пересекли по мосту еще одну речку, потом луг с коровами и бревенчатыми домишками, и наконец выехали в долину, откуда уже был крупно виден Маттерхорн, выше и страшнее всех заостренных пиков, уходивших к югу. "Вон он, - с неподдельной гордостью сказал Морли. - Хорош, а? Напоминает Альпы. Надо бы вам, кстати, как-нибудь коллекцию мою показать: фотографии заснеженных вершин". - Лично мне настоящие больше нравятся, - сказал Джефи, устремив на горы серьезный и какой-то нездешний взгляд, и по этому взгляду, по тайному внутреннему вздоху я понял: он снова дома. Бриджпорт - сонный городишко в долине, похожий, как ни странно, на городки Новой Англии. Два ресторанчика, две заправки, школа, все это по обочинам шоссе 395, пролегающего от Бишопа до самого Карсон-сити, штат Невада. 8 Еще одна дурацкая задержка: мистер Морли решил попробовать найти в Бриджпорте открытый магазин, чтоб купить если не спальник, то хотя бы кусок парусины или брезентовый чехол для сегодняшней ночевки на высоте девять тысяч футов; судя по прошлой ночи на высоте четыре тысячи, будет холодновато. Пока он бегал, мы с Джефи сидели в траве, на солнцепеке (десять утра) около школы, и ждали, наблюдая лаконичное движение транспорта и молодого стопщика-индейца, пытающегося поймать машину на север. Мы живо заинтересовались его участью. "Вот это мне нравится: автостоп, свобода, и представь еще, при этом быть индейцем. Черт возьми, Смит, пошли поговорим с ним, пожелаем удачи". Индеец оказался не больно разговорчивым, но довольно дружелюбным, и сказал, что на шоссе 395 дела идут медленно. Мы пожелали ему удачи. Тем временем Морли не появлялся; куда он мог подеваться в этом малюсеньком городке? - Что ж он там делает? Вытаскивает из постели какого-нибудь хозяина магазинчика? Наконец Морли вернулся и сказал, что ничего достать не смог, единственное, что остается - взять напрокат пару одеял в охотничьем домике у озера. Мы сели в машину, вернулись на несколько сот ярдов по шоссе и повернули к югу, где сияли в синем воздухе нетронутые снега вершин. Миновав прекрасные озера-Близнецы, мы подъехали к охотничьему домику, который оказался большим белым каркасным домом - гостиницей; Морли зашел туда и заплатил пять долларов за два одеяла на одну ночь. На пороге, руки в боки, стояла женщина; лаяли собаки. Немощеная дорога пылила, но озеро было - чистая лазурь, и скалы и холмы предгорий великолепно отражались в нем. Впереди же, где дорогу ремонтировали, клубилась желтая пыль, сквозь которую нам предстояло пройти, прежде чем перейти ручей у дальней оконечности озера и через подлесок выбраться к началу тропы. Припарковавшись, мы вытащили из машины свою поклажу и разложили на солнышке. Джефи упаковал мой рюкзак и сказал: понесешь, иначе лучше сразу прыгай в озеро. Он был очень серьезен и чувствовал себя предводителем, что мне нравилось больше всего. Далее, с той же хмурой мальчишеской серьезностью, он вышел на дорогу и киркой начертил в пыли большой круг, а в нем какие-то знаки. - Это что такое? - Рисую магическую мандалу. Она не только поможет нам в пути, но еще несколько знаков и заклинаний - и я смогу предсказать по ней будущее. - Что такое мандала? - Буддистское изображение. Это всегда круг со знаками внутри, круг означает пустоту, а знаки - иллюзию, понял? Иногда мандалу рисуют над головой бодхисаттвы, тогда по ней можно прочесть его историю. Тибетские дела. Я был обут в теннисные тапочки; теперь я достал скалолазную шапочку, которую вручил мне Джефи, это был черный французский беретик, я сдвинул его под лихим углом, рюкзак за спину - и я готов идти. В тапочках и берете я был скорее похож на богемного художника, чем на альпиниста. Джефи же, в своих замечательных бутсах и зеленой швейцарской шляпочке с перышком, напоминал эльфа, но все равно выглядел мощно. Представляю себе его, одного в горах, в этом снаряжении, так и вижу: прозрачное утро в сухих Высоких Сьеррах, вдалеке чистые пихты оттеняют бока каменистых холмов, за ними - заснеженные пики, ближе - большие купы сосен, а вот и Джефи в своей шляпочке, с огромным рюкзаком, топает себе, в левой руке - цветочек, зацепился за лямку рюкзака на груди; по сторонам зияют дальние осыпи; глаза светятся радостью, он на своем пути, его герои - Джон Мьюир, Хань Шань, Ши-те, Ли Бо, Джон Берроуз, Пол Беньян и Кропоткин; ростом он мал и шагает, забавно выпятив животик, просто потому, что слегка сутулится, зато у него широкий, твердый шаг, длинный шаг высокого человека (как я выяснил, следуя за ним по тропе), широкие плечи и мощная грудная клетка. - Елки-палки, Джефи, как же все здорово, какое отличное утр