тей без всякой угрозы, а тем более опасности. И он спросил: - Вы думаете, это можно осуществить? - В зависимости от кое-каких обстоятельств, - ответил старший военный советник юстиции, растягивая слова. - И от чего же это зависит? - Ну, - сказал Вирман осторожно, - я исхожу из того, естественно, что вы прекрасно понимаете, что моей основной задачей является исключительно служение справедливому делу. - Конечно, это само собой разумеющаяся предпосылка, - охотно поддакнул Катер. - Мой дорогой капитан Катер, - продолжал Вирман, - что нам необходимо, так это кое-какой материал. Достаточно только зацепки. Уже только одна возможность преступления достаточна для того, чтобы возбудить дело. Возбуждение же дела в большинстве случаев означает одновременное отстранение от службы. Я обращаю особое внимание на два пункта. Во-первых, та личность, о которой мы говорим, ни разу не высказывалась однозначно и одобрительно о нашем государственном порядке и о фюрере. Возникает вопрос: отмечались ли какие-либо замечания, действия, письменные высказывания и распоряжения, из которых видно было бы отрицательное отношение к существующему государственному порядку и нашему фюреру? Это имело бы довольно-таки весомое значение. Во-вторых, означенная личность проявляет явный интерес ко всему, что связано с лейтенантом Барковом, а также к нему лично. Почему? Что за этим скрывается? Может быть, это и есть исходный пункт? Подумайте-ка об этом, если вы заинтересованы в том, чтобы оставаться здесь еще долгое время в качестве командира административно-хозяйственной роты! - За мной, друзья! - крикнул фенрих Вебер приглушенно. - Только не поддаваться усталости. Кто хочет стать офицером, должен находить выход из любого жизненного положения. Фенрихи Меслер и Редниц передвигались скрытно по территории военной школы. Фенрих Эгон Вебер находился в десяти - пятнадцати шагах впереди. Все трое двигались в тени гаражей, избегая открытых мест, казарменных дорог и маршрутов часовых. Они направлялись в сторону комендатуры. Согнувшись, они скользили как тени в ночи, как если бы об их подготовке заботился сам Карл Мей, а не великогерманский вермахт. Карманы их сильно оттопыривались - в них находились бутылки. Один из них прятал в согнутой ладони горящую сигарету. - Не так быстро, камераден, - сказал фенрих Редниц, даже не слишком-то понижая голос. - Мы не должны нестись сломя голову, к тому же следует и подкрепиться. - Мы и так потеряли слишком много времени, - заметил Меслер озабоченно. - Нам не следовало обращать внимания на Хохбауэра. Совсем не обязательно докладывать ему, что мы собираемся делать! Ты же знаешь, что он против подобных экстравагантных мероприятий. - С Хохбауэром нужно поддерживать хорошие отношения, - ответил Вебер примирительно. - Он наверняка будет еще у нас командиром учебного отделения. Еще немного - и он обведет капитана Ратсхельма вокруг пальца. - Дружище, - заметил Меслер задумчиво, - если до этого дойдет, мы все окажемся в помойном ведре. - Хохбауэр отличный товарищ, - настаивал Эгон Вебер, и он действительно думал так, как говорил. - А ты, Вебер, ведешь себя как глупая шелудивая собака, - проговорил Редниц дружелюбно. - Рано или поздно и у тебя раскроются глаза. Поспорим? Они находились возле кухни и, укрывшись в густой тени сарая для хранения инструментов, посматривали в сторону комендатуры. Луна в это время великодушно зашла за набежавшее облачко. Фенрих Эгон Вебер откупорил бутылку и отпил из нее большой глоток. Затем он передал бутылку по кругу, как и заведено среди друзей. Редниц осуществлял наблюдение: не видно ли приближающегося врага - постового или офицера. - Что будем делать, если нас застукают? - спросил фенрих Эгон Вебер. - Прикинемся дурачками, - ответил Редниц. - А что будем говорить? - Все, что ни придет в голову, - только не правду. Для Редница, казалось, не существовало ничего, над чем бы он не стал тут же шутить. Меслер же систематически изыскивал любую возможность, которая уготовила бы ему удовольствие, при этом он не был слишком разборчивым. А курсант Эгон Вебер принимал участие во всем, куда бы его ни приглашали, - от посещения церкви до похода в дом радостей и от тайной вечери до битвы на Заале. Для этого было достаточно только апеллировать к его товариществу и физической силе. Тогда он мог ворочать скалы. Его все, без исключения, любили и уважали, и производство в офицеры ему было почти гарантировано. - А если сейчас появится дежурный, - допытывался Эгон Вебер, - что тогда? - Тогда, - сказал Редниц и взял в руки бутылку, - любой из нас бросится ему навстречу, чтобы принести себя в жертву. Я думаю что им окажешься ты, Вебер. Поскольку ты, по-видимому, не позволишь лишить себя этой чести. - Ну хорошо, - отозвался Эгон Вебер невозмутимо: - Предположим, что так оно и будет. Но ведь дежурный офицер захочет узнать, что я здесь делаю. - А ты лунатик и ходишь во сне, Эгон, - что же еще?! - С бутылкой в кармане? - Вот как раз поэтому! - заверил его Редниц вполне серьезно. - Без бутылки ты выглядел бы вполне нормальным. - К чему эта болтовня?! - вмешался Меслер настойчиво. - Чего мы еще ждем? Сейчас ничего другого, как вперед, к коровкам! - Не так прытко, - предупреждающе заметил Редниц. - Если не продумаем всего досконально и не будем осторожны, то обязательно окажемся в луже. Я сейчас пойду в разведку и разузнаю обстановку. - Ты просто-напросто хочешь выбрать себе кусочек получше, - проговорил недоверчиво Меслер. - По-моему, это не по-товарищески. - А если кто-либо вздумает поступить не по-товарищески, - сказал Эгон Вебер, призовой борец и признанный забияка во всем учебном отделении "X", - для того я могу стать весьма неуютным. Против такой силы убеждения Редниц был бессилен. Таким образом, оставалось лишь поступить так, как их учил на своих занятиях капитан Федерс: любое начатое дело необходимо строго проводить в жизнь, если только изменения обстановки стратегического порядка не потребуют нового планирования и других действий. Однако об "изменениях стратегического порядка" пока не было и речи: не было видно ни одного офицера, часовые, по-видимому, дремали в укромных уголках. А в помещении комендатуры, там, внизу, в подвале, находились бедные милые скучающие девушки-связистки. В казарме в послеобеденное время только и говорили о том, что произошло прошедшей ночью. Курсант Вебер узнал некоторые подробности от заведующего спортивным инвентарем. А тому, в свою очередь, об этом поведал повар - унтер-офицер, который являлся приятелем писаря отдела личного состава. А тот уже был близким другом самого потерпевшего унтер-офицера связи. Короче говоря: адрес точный, найти его было относительно нетрудно. Ведь девушкам следовало помочь! - Итак, вперед! - сказал фенрих Редниц, как бы подавая сигнал к атаке. Меслер и Эгон Вебер последовали за ним в предвкушении приключений. Они взяли бутылки за горлышко и помахивали ими, как ручными гранатами. Фенрихи, пригнувшись, пересекли рывком бетонированную главную дорогу казармы и исчезли в здании комендатуры, намереваясь взять штурмом помещение коммутатора и самих девушек. Но когда они туда добрались, там находилась уже другая тройка. Капитана Федерса, преподавателя тактики учебного отделения "X", окутывали густые облака табачного дыма. Федерс сидел, думал, писал и устало курил. Он пытался сконцентрировать мысли на учебном плане на следующий день: перевозка по железной дороге пехотного батальона. Но он никак не мог сосредоточиться. И спать ему также не хотелось. Ночь вокруг него, казалось, была наполнена звуками: как будто где-то летели самолеты или по ту сторону возвышенности непрерывно гремели проходящие мимо поезда. Но он знал, что ошибается. Вокруг не было ничего, кроме поднимающегося вверх кольцами сигаретного дыма, голых стен его комнаты и деревянных досок пола, сквозь которые проникал холод. Ни один звук не доносился до его ушей - ничего из того, что окружало его: стонущее дыхание спящих под одеялами людей, глухие удары сердца, журчание воды, топочущие шаги постовых или возня лежащих в обнимку парочек. Обо всем этом он знал, но ничего не слышал. Капитан Федерс, преподаватель тактики, одна из умнейших, по общему признанию, голов в военной школе, находящий всегда удовольствие в том, чтобы приводить других в смятение, постоянно готовый к язвительным замечаниям, насмешник по призванию, отрицающий все из чистой любви к отрицанию, был хладнокровным и находчивым насмешником, только когда имел хотя бы одного слушателя. Когда же он был один, как сейчас, это был уставший человек с покрытым морщинами лицом и глазами, в которых отражалась беспомощность. Он внимательно прислушался. Он хотел слышать только для того, чтобы знать, что он действительно слышит то, о чем говорило ему его сознание. Он затянулся сигаретой - это он слышал. Он выпустил изо рта дым - это он также слышал. А вот свою жену, которая спала в соседнем помещении и должна была неспокойно ворочаться во сне, откидывая одеяло, и тяжело дышать открытым ртом, он, как ни напрягался, не слышал. "Все как будто вымерло, - сказал Федерс про себя. - Все, кажется, прекратило свое существование". Марион, его жена, была так же обязана нести военную службу, как и другие женщины в казарме. Предыдущий начальник военной школы способствовал ее назначению в Вильдлинген-на-Майне, что само по себе можно было рассматривать как акт великодушия. Он позаботился даже о том, чтобы оба получили небольшую квартиру в доме для гостей, поскольку фрау Марион отлично умела понимать его. Нынешний начальник, генерал-майор Модерзон, мирился с этим положением молча. То, что он будет санкционировать его и дальше, вряд ли можно было предполагать. Казалось, для Модерзона не существует никакой частной жизни, тем более в его военной школе. Собственно говоря, для Федерса это, может быть, было бы и лучше, особенно в этом вопросе. Но у него не хватало сил сказать это своей жене с надлежащей прямотой. Он вновь попытался сосредоточиться. Он хотел услышать ее, чтобы еще раз убедиться - вновь и вновь, - насколько мучительно и бессмысленно все было. Но он ничего не услышал. Он поднялся, подошел к двери, ведущей в спальню, открыл ее и включил верхний свет. Перед ним лежала Марион, его жена, с коротко подстриженными волосами цвета льна, загорелая, с полными плечами, с которых сползло одеяло, и вырисовывающимися под одеялом бедрами, немного потная ото сна, отчего она магически светилась при свете лампы. - Ты будешь ложиться? - спросила она, приоткрыв глаза и моргая, и повернулась на спину. - Нет, - ответил он. - Почему ты не ложишься? - спросила она снова, с трудом открывая рот. - Мне нужна одна книга, - ответил Федерс. И он взял с полки первую попавшуюся ему под руку книгу. Затем он резко повернулся, потушил свет и покинул комнату. Сев снова за письменный стол, он некоторое время оставался неподвижным. Отложив в сторону книгу, он уставился на ярко светящую лампочку, плавающие под потолком облака дыма от двух десятков выкуренных им сигарет и темноту, которая окружала его, как бы прислушиваясь. И в этот момент ему стало абсолютно ясно, что жизнь - во всяком случае его собственная - была дерьмом. И вряд ли стоила даже того, чтобы быть прерванной. Луна скользила по небосклону. Очертания казарм потерялись в бледной изморози ночи. Все контуры стерлись. Крыши зданий казались более прямыми. Улицы смешались с травяным покровом и превратились в одну серую массу. Казалось, стены ушли в землю - настолько плоским и однообразным выглядело все вокруг. Тысяча людей находилась полностью в бессознательном состоянии. Едва ли нашелся хотя бы один, который сейчас забылся бы не полностью. Даже на часового напала тяжелая дремота. Часовой вряд ли осознавал, что находилось вокруг него. Полнейшая пустота была единственным элементом его спокойствия. Совершенно вымерший мир был бы, пожалуй, самым удобным для охраны из всех миров. Тянущееся бесконечно долго время отобрало у часового все: и его живые чувства, и осторожные мечтания, и слабо тлеющие возвышенные мысли, и сверлящие душу малодушие и уныние. Часовой представлял собой кусочек механической жизни со спящим мозгом. На высотке над Вильдлингеном-на-Майне, на которой теперь стояла казарма, когда-то был виноградник. Еще какие-то две сотни лет назад из этого особого сорта винограда готовилось вино, называвшееся "Вильдлинген гальгенберг". Это было терпкое, ароматное, крепкое вино, как говорили специалисты. Но затем наступили тяжелые времена, люди охотнее пили водку, нежели вино, чтобы быстрее и полнее достичь опьянения. И вновь настало великое историческое время - как об этом писалось по обязанности, а то и по сознанию долга в журналах и вещалось по радио. Немецкий народ, утверждалось в них, вновь осознал свою великую историческую миссию. Таким образом, в одно прекрасное утро 1934 года на этих холмах появились автомашины повышенной проходимости. Офицеры, инженеры и управленческие чиновники все осмотрели, кивнули головой и сказали свое решающее слово. Вильдлингену была оказана честь стать гарнизонным городом. Вильдлингенцы, готовые охотно служить, а еще больше желавшие заработать, были этим обстоятельством очень довольны. Через два года на высотке уже стояла казарма. Через некоторое время там стал дислоцироваться пехотный батальон. И в Вильдлинген потекли деньги. У бравых горожан на глаза навернулись слезы при виде молодцеватых солдат. И цифра рождаемости в городе резко подскочила вверх. Когда же началась война, на этом месте стал располагаться запасной пехотный батальон. Но изменилось немногое. Разве лишь то, что бравые горожане плакали теперь не от умиления. Но цифра рождаемости возросла еще больше. Зачатие и смерть оказались братьями. На второй год войны в казармах над Вильдлингеном стала размещаться 5-я военная школа. Первым ее начальником был генерал-майор Риттер фон Трипплер, который затем был убит на Восточном фронте. Второй начальник - полковник Зенгер - пал жертвой расследования его злоупотреблений военным имуществом. Третий начальник - полковник барон фон Фритшлер и Гайерштайн - убран за неспособностью, что было доказано со всей очевидностью, и направлен на Балканский фронт, где получил самые высокие награды. Четвертым начальником был назначен генерал-майор Модерзон. Теперь генерал-майор Модерзон спал, дыша спокойно и равномерно. Он лежал в своей постели, как в гробу, в положении, которое можно было бы даже назвать картинным. Не было ни одного жизненного положения, в котором Модерзон не являл бы собой образца. И Вирман, старший военный советник юстиции, тоже спал. Он лежал, зажатый актами, покрытыми пылью процессов, и дышал тяжело. Таким же тяжелым был и сон, в который впал Катер, командир административно-хозяйственной роты. Три бутылки красного вина освободили его от какого бы то ни было беспокойства. Рядом с обер-лейтенантом Крафтом все еще находилась Эльфрида Радемахер. На их лицах можно было прочитать желание, чтобы эта ночь никогда не кончалась. Капитан Ратсхельм улыбался во сне. Он видел сон, в котором стоял на лугу, покрытом цветами, рядом со своей крепкой и тем не менее элегантной женой, окруженной стайкой дорогих ему ребятишек-крепышей. И все они - его семья, ребятишки и другие люди - были фенрихами - фенрихами его потока, его фенрихами. Но никто из его фенрихов не видел во сне капитана Ратсхельма, в том числе и Хохбауэр. Он почти никогда не видел снов. А если Хохбауэр предавался мечтам в бодрствующем состоянии, они принимали красную, золотую и коричневую окраску и вращались вокруг поднимающейся до небес славы, достоинства и значения, силы и могущества. Для достижения великой цели он готов был принести любую жертву, какую можно было только представить! Его любимый фюрер в тяжелую минуту взялся даже за кисть - на что-то подобное был готов и он, если бы ему не оставалось никакого выбора. Фенрихи Меслер, Редниц и Вебер заснули чрезвычайно недовольными. Территория, к которой они так стремились, оказалась занятой, и их разочарование было очень большим. Но они не пали духом. Ведь курс их подготовки начался совсем недавно - говоря точнее, двадцать один день назад. В их распоряжении оставалось целых восемь недель, и они были полны решимости использовать их как следует. Капитан Федерс все еще никак не мог уснуть. Он посмотрел на свои часы: стрелки ползли убийственно медленно. Он закрыл глаза, почувствовал желание охватить нечто дрожащими, покрытыми чернильными пятнами ладонями и увидел безнадежную пустоту. Все было мертвым. Да и сама жизнь - не более как переход от смерти к смерти. Все подвержено вымиранию. И часовой, стоявший у ворот на посту, зевнул, широко раскрыв рот. 6. ПОДБОР ОФИЦЕРА-ВОСПИТАТЕЛЯ - Мне приказано явиться в десять часов к господину генералу, - сказал обер-лейтенант Крафт девушке, вопросительно посмотревшей на него. - В таком случае я вынуждена попросить вас дождаться своего времени, господин обер-лейтенант. Крафт демонстративно посмотрел на часы: было без пяти минут десять. И он сказал об этом. Он даже показал на свои часы. - Правильно, - дружелюбно и сдержанно ответила девушка. - Вы пришли раньше на пять минут. Девушка, с которой он разговаривал, была Сибилла Бахнер. Она работала в приемной генерала вместе с его адъютантом, которому была подчинена. Но Бирингера, адъютанта, на месте не было; возможно, по заданию командира он пересчитывал порции солдатского хлеба. Сибилла Бахнер во всяком случае была настроена действовать точно в духе генерала - она не предложила ему сесть. Крафт сел. И сел на стул адъютанта. Он положил ногу на ногу и стал рассматривать Сибиллу Бахнер с вызывающим интересом. - Стало быть, вы, - промолвил Крафт, - являетесь, так сказать, правой рукой генерала, если можно так выразиться. - Я работаю здесь машинисткой, господин обер-лейтенант, - иных задач и обязанностей у меня нет. Есть еще вопросы? Сибилла Бахнер улыбнулась, улыбка ее была чуточку снисходительной. Казалось, она явно привыкла к тому, что ее пристально разглядывают и расспрашивают. - Давно ли вы, собственно говоря, - полюбопытствовал Крафт, работаете здесь, в этой конторе, фрейлейн Бахнер? - Раньше господина генерала, - ответила Сибилла и посмотрела на него со скупой чиновничьей приветливостью. - Это, очевидно, как раз то, что вас интересует, господин обер-лейтенант. Господин генерал не привел меня, не назначил себе в помощники - он лишь перенял меня. - Во всех отношениях? - Без каких-либо служебных ограничений. Сибилла Бахнер сказала об этом откровенно. При этом она поправила стопку бумаги на своем письменном столике, приставленном сбоку к столу адъютанта. Казалось, она собирается с головой уйти в работу. У Крафта была отличная возможность подробнее рассмотреть ее. Эта Сибилла Бахнер среди женщин в казарме была на особом положении, как раз потому, что она работала в непосредственном окружении командира. Это обязывало держать язык за зубами. Собственная, изолированная комната должна была помочь ей хранить эту добродетель. Но эта комната находилась не в отдаленной части коридора штабного здания, где были комнаты для большинства женского персонала, а в так называемой гостинице. Недалеко от комнаты генерала. Такое расположение наводило на размышления. Коснись кого другого, все было бы ясно. Но Модерзон был вне подозрений. Представить себе, что этот генерал мог иметь какую-либо человеческую слабость, могли лишь немногие. И то только потому, что Сибилла Бахнер, казалось, умела сделать любую слабость объяснимой. Ибо она в свои двадцать пять лет была красива яркой, почти чужеземной красотой: кожа цвета персика, темные, как ночь, большие глаза; шелковистые волосы платком обрамляли ее лицо - и на этом лице слегка выделялись скулы и чувственно-нежный рот. Крафт перестал разглядывать Бахнер, тем более что она, казалось, действительно работает. Секретарши же, состоящие в интимных отношениях со своими начальниками, не имеют обыкновения чем-то заниматься. И он не заметил у нее ни одного жеста, не услышал от нее ни одного слова, которые бы означали, что она желает, чтобы с нею обходились как с доверенным лицом высокопоставленного шефа. Она была или очень порядочной, или очень хитрой. Но в любом случае она была для него не более как мимолетной знакомой, которая скоро будет забыта. Так как через несколько минут, в этом он не сомневался, его кратковременное пребывание в военном училище закончится. - Десять часов, господин обер-лейтенант Крафт, - приветливо сказала Сибилла Бахнер. - Входите, пожалуйста. - Так прямо и входить? - удивленно спросил Крафт, так как за это время Бахнер не выходила из приемной, не говорила по телефону; ее не вызывал начальник, ей не передавалось никаких сообщений - она только лишь посмотрела на часы. - Десять часов, - сказала Сибилла Бахнер, и ее осторожная улыбка стала более заметной. - Господин генерал очень ценит пунктуальность и имеет обыкновение четко соблюдать свой распорядок дня. Пожалуйста, входите, господин обер-лейтенант. Без стука. Сибилла Бахнер осталась одна в приемной генерала. Она посмотрела на стены, на которых висели учебные планы - больше ничего. Повсюду лежали папки, документы, уставы - на столе адъютанта, на ее столе, на полках, на подоконниках и даже на полу. Все вокруг нее было связано с работой. Она выдвинула один из ящиков своего стола. Там лежало зеркало, она посмотрелась в него. То, что она увидела, придало ее задумчивому лицу выражение разочарованной грусти: она понемногу старела, проводя свою жизнь среди бумажной пыли и стука пишущей машинки - на задворках войны. Заслышав шаги, Сибилла быстро задвинула ящик. Вошел адъютант. Лицо в зеркале исчезло. На его месте показалась какая-то связка папок. - Ну, - спросил обер-лейтенант Бирингер, адъютант, - этот Крафт уже у генерала? Сибилла Бахнер кивнула: - Только он пришел на пять минут раньше. И не похоже, чтобы он был особенно удручен. Наоборот, он был изрядно дерзок. Эти слова были сами по себе комплиментом, так как приемную считали преддверием ада: тут собирались беспокойные, нервные, оцепеневшие от страха личности - по меньшей мере за десять минут до назначенного времени, чтобы при всех обстоятельствах быть пунктуальными. Крафт, стало быть, не относился к этому несамостоятельному большинству. - Он дерзил, фрейлейн Бахнер? Он вам нравится? - Я считаю этого человека слишком упрямым. - Это неплохое начало, - сказал Бирингер. - Я вовсе и не думаю начинать что-либо подобное, - резко сказала Сибилла Бахнер. - А почему, собственно говоря, "не думаю"? - ласково ответил адъютант, давая девушке возможность хорошенько подумать над этим. - Вы знаете, как я вас высоко ценю, фрейлейн Бахнер, а моя жена любит вас, как сестру. И поэтому мы тревожимся о вас. Вы работаете слишком много. Вы слишком часто пребываете в одиночестве. Может быть, было бы гораздо лучше, если бы вы позволили себе немножко развлечься, а? Сибилла Бахнер открыто посмотрела на адъютанта. Гладкое, чуть бледное лицо Бирингера было очень невзрачным. Он немного походил на кандидата на должность преподавателя. И ни в коем случае не относился к тем, кого называют военной косточкой. Но он был человеком с шестым чувством на все, что касалось генерала. Он заменял генералу счетную машину и целую стопу блокнотов; он освобождал его от уймы пустой работы. - Господин Бирингер, - сказала Сибилла Бахнер, - моя работа здесь целиком занимает меня. Я не желаю никаких развлечений. Адъютант сделал вид, что углубился в документ. - Ну да, - сказал он затем протяжно и осторожно, - это в принципе нас устраивает. Генерал тоже занят лишь своей работой и больше ничем. Он тоже не желает никаких развлечений. - Пожалуйста, избавьте себя от подобных ненужных замечаний, господин Бирингер, - сказала Сибилла Бахнер возмущенно. - Охотно, - сказал адъютант, - очень охотно, поскольку они действительно не нужны. Поверьте, фрейлейн Бахнер, я знаю генерала уже длительное время, задолго до того, как вы узнали его. Вы должны поверить, что у него нет личной жизни и он не хочет ее иметь. И если вы умная девушка, то найдите себе своевременно кого-нибудь, кто отвлечет вас от возможных напрасных надежд - этого обер-лейтенанта Крафта, например. Разумеется, при условии, что мы сохраним в школе этого Крафта. Но это решает генерал. - Господин генерал, обер-лейтенант Крафт по вашему приказанию прибыл! Генерал-майор Модерзон сидел за письменным столом, стоявшим точно против входной двери. Расстояние между ними составляло семь метров; тут лежала примитивная, зеленая, сотканная из веревок дорожка. Перед столом стоял единственный стул с жестким сиденьем. Генерал, не прерывая своей работы - он делал выписки из документа - и не взглянув на Крафта, сказал: - Подойдите, пожалуйста, ближе, господин обер-лейтенант Крафт. Садитесь. Крафт послушно сел. Он посчитал, что Модерзон с ним слишком церемонится. Он ожидал двух-трех вводных и в то же время заключительных слов - коротких, сильных, - на неподдельном жаргоне чистокровных военных. Но на сей раз у генерала, по-видимому, было время. То, что он называл Крафта не только по имени и чину, но к тому же настойчиво говорил ему "господин", - все это не имело большого значения. Эти слова были связаны лишь "с соблюдением формы". И это была одна из тех условностей, соблюдению которой генерал придавал особое значение. - Господин обер-лейтенант Крафт, - сказал Модерзон. При этом он впервые посмотрел открыто на своего посетителя - абсолютно бесстрастным, но испытующим взглядом специалиста, в высшей степени владеющего своей особой областью, - известно ли вам, почему вы были откомандированы в военное училище? - Никак нет, господин генерал, - правдиво ответил обер-лейтенант. - Не считаете ли вы, что вас в эту команду привели ваши способности? - Не думаю, господин генерал. - Вы не думаете? - протяжно спросил Модерзон. Такие слова он воспринимал неохотно. - Офицер не думает - он знает, он считает, он придерживается точки зрения. Так как же? - Я считаю, господин генерал, что мои способности для этого прикомандирования не играли решающей роли. - Что же в таком случае? - Какой-то офицер из нашей части должен был быть откомандирован, и выбор пал на меня. - Без причин? - Причина мне неизвестна, господин генерал. Обер-лейтенант Крафт чувствовал себя сейчас не совсем в своей тарелке. Он был готов к крепкой головомойке со стороны генерала, а не к допросу. Он попытался отреагировать самым проверенным на опытных солдатах способом: он притворился глупым, отвечал по возможности кратко и не упускал случая согласиться для вида с мнением своего начальника. Такой метод обычно сберегал время и нервы, но не у Модерзона. Генерал пододвинул к себе один из листков, лежавших на письменном столе, и спросил: - Знакомы ли вы, господин обер-лейтенант, с собственным личным делом? - Нет, господин генерал, - правдиво ответил Крафт. Модерзон слегка удивился. Но это удивление было едва уловимо. Лишь его рука, которая хотела снова отодвинуть листок, на секунду прервала свое движение. Ибо генерал знал обычную практику. Личные дела хотя и были в принципе "секретными", но всегда имелись средства и пути заглянуть в них, стоило только проявить достаточно желания и хитрости. А этот Крафт был тертым калачом, генерал чувствовал это со всей определенностью. Итак, оставалось сделать вывод, что он вовсе не хотел заглядывать в свое личное дело, оно было ему безразлично. По всей вероятности, он знал по опыту, с какими случайностями связано накопление таких документов. - Почему вы, на ваш взгляд, стали в этом военном училище офицером административно-хозяйственной роты, а не офицером у фенрихов? Это был вопрос, который Крафт сам часто задавал себе. Он был переведен сюда якобы для того, чтобы воспитывать фенрихов, а приземлился без задержки у капитана Катера, среди торгашей и интендантов. Почему произошло так? Откуда ему было знать! Но случилось именно так! - На этот набор, проходящий курс обучения, прибыло, вероятно, одним офицером больше, господин генерал. Стало быть, кого-то надо было направить в административно-хозяйственную роту, случайно им оказался я. - Подобных случайностей в моей сфере деятельности не бывает, господин обер-лейтенант. Собственно говоря, Крафт должен был знать это. Однако генерал вполне сознательно требовал прямых ответов. Поэтому старший лейтенант не медлил, а отвечал, как умел. - Господин генерал, - сказал он, - меня, видимо, считают так называемым неудобным подчиненным. И это, вероятно, недалеко от истины. Куда бы я ни пришел, от меня быстро избавляются. Понемногу я свыкаюсь с этим. Эти слова не тронули генерала. - Господин обер-лейтенант Крафт, - сказал он, - из записи в вашем личном деле я прихожу к заключению, что между вами и вашим бывшим командиром полка господином полковником Хольцапфелем были, видимо, разногласия. Объясните мне, пожалуйста, все это. - Господин генерал, - почти весело ответил Крафт, - в свое время я донес, что господин полковник Хольцапфель расхищает казенные товары. Господин полковник имел привычку держать при себе свой собственный обоз и не только считал уместным утаивать от действующих частей их фронтовой рацион, он лишал их также боевых машин, чтобы перевозить свои ящики со спиртным и продуктами в тыл. Господин полковник был отдан под суд трибунала, ему сделали предупреждение и перевели в другое место, а его преемник откомандировал меня в военное училище. - У вас, стало быть, не было никаких сомнений, господин обер-лейтенант Крафт, когда вы писали донос на начальника? - Никак нет, господин генерал. Ибо мой донос был направлен не против начальника, а против жулика. Генерал ничем не показал, что он думает об этом ответе. - Вы закончили, - начал он без всякого перехода, - ваше расследование этого случая с мнимым изнасилованием позавчера ночью? - Так точно, господин генерал. - С каким результатом? - Отчет с практическим материалом по делу об изнасиловании не соответствовал бы действительному положению вещей. Три девушки правдоподобно утверждают, что они сначала просто хотели пошутить. Они не могли предполагать, какие масштабы эта шутка примет. Кроме того, на так называемом месте преступления были найдены три пустые бутылки. Унтер-офицер Кротенкопф сознался, что по крайней мере одну выпил он сам - во время этого происшествия. Это обстоятельство убедительно исключает изнасилование. Все это дело можно урегулировать дисциплинарным путем. - Все лица, причастные к этому случаю, будут переведены в другие части в двадцать четыре часа, - сказал генерал таким тоном, как будто он говорил о погоде. - Каждый из них в разные стороны; каждый не ближе трехсот километров от училища. Сообщите об этом капитану Катеру. Я ожидаю его с докладом об исполнении приказа завтра в полдень. - Слушаюсь, господин генерал, - только и смог произнести обер-лейтенант. - Далее, господин обер-лейтенант Крафт. В течение сегодняшнего дня вы передадите свои обязанности офицера административно-хозяйственной роты капитану Катеру и примете учебное отделение "Хайнрих". Я сам сегодня днем объявлю о назначении вас на должность офицера-воспитателя, он же офицер-инструктор. Завтра утром вы приступите к исполнению своих служебных обязанностей. - Слушаюсь, господин генерал, - сказал обер-лейтенант, не скрывая своего удивления. Генерал Модерзон снова опустил глаза, как с облегчением заметил Крафт. Генерал написал несколько слов на бумажке и отодвинул ее направо от себя. Затем он взял новую бумажку и стал покрывать ее записями. Крафт почувствовал себя здесь лишним. Кроме того, от пережитого страха он испытывал потребность выпить рюмочку коньяку. А капитан Катер с радостью даст ему целую бутылку. Ибо благодаря этому распоряжению, которое только что отдал генерал, командир административно-хозяйственной роты, кажется, пока что избежал грозящего ему смещения с должности. Однако обер-лейтенанту Крафту еще не было дано разрешение уйти. Генерал закончил свои записи. Затем он просмотрел документ, который все это время лежал перед ним. Он развернул его почти торжественно. После этого он внимательно посмотрел на Крафта. - Господин обер-лейтенант Крафт, вы знаете, что последним офицером-воспитателем в отделении "Хайнрих" был господин лейтенант Барков? Крафт ответил на этот вопрос утвердительно. - А вы знаете подробности, которые привели его к смерти? - Никак нет, господин генерал. Модерзон выпрямился и, сохраняя осанку, откинулся на спинку стула. Руки он положил на стол. Его пальцы касались тонкой красной корочки документа, лежащего перед ним. Генерал сказал: - Дело было так. Лейтенант Барков - это было двадцать шестого января, после четырнадцати часов - проводил со своим учебным отделением занятия по инженерному делу у пункта подслушивания. Нужно было взорвать пятикилограммовый заряд. Лейтенант Барков не смог до взрыва своевременно уйти в укрытие. Он был почти полностью разорван на куски. - Я очень мало знал лейтенанта Баркова, господин генерал. - Я знал его близко, - сказал генерал, и его голос прозвучал глухо. - Он был превосходным офицером, очень серьезно относился к делу и, несмотря на свою молодость, был очень осторожен. В инженерных приборах, в особенности во взрывчатых веществах, он разбирался очень хорошо. На Восточном фронте он проводил сложные взрывы мостов. - Тогда, господин генерал, я не понимаю, как дело могло дойти до такого несчастного случая. - А это и не был несчастный случай, - сказал генерал. - Это было убийство. - Убийство, господин генерал? Это слово не вязалось с официальностью помещения, оно не вязалось с лицом генерала, оно было здесь просто неуместным. - Я хотел бы, чтобы мне не нужно было больше произносить это слово, - сказал генерал. - Вы второй человек, которому я говорю его. Другой человек, который знает об этом, - старший военный советник юстиции. Вирман. Я затребовал его у инспектора военных училищ с тем, чтобы этот случай был расследован надлежащим образом. - А господин старший военный советник юстиции Вирман присоединяется к вашему предположению, господин генерал? Он тоже считает, что это было убийство? - Нет, - сказал генерал. - Но это ничего не меняет: это было действительно убийство. И ничто другое. Я это знаю от лейтенанта Баркова. Перед смертью он мне делал совершенно ясные намеки, которые я считал тогда невероятными. Однако все его подозрения подтвердились на деле. Ну ладно, вы ведь сами займетесь этим делом, господин обер-лейтенант Крафт. Я предоставлю в ваше распоряжение все касающиеся этого дела документы. Вы получите доступ к документам военного трибунала. Вы получите возможность обсуждать со мной все подробности. И мне, вероятно, не нужно напоминать вам, что это должно оставаться в тайне. - С какой целью вы информируете меня об этом, господин генерал? - С тем, чтобы вы искали и нашли убийцу, - сказал Модерзон. - Он может быть только в учебном отделении "Хайнрих" - в вашем отделении, господин обер-лейтенант Крафт. И я надеюсь, что вы справитесь с этой задачей. Можете рассчитывать на мою поддержку. На сегодня все. Вы можете идти. ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА N II БИОГРАФИЯ КАПИТАНА ЭРИХА ФЕДЕРСА, ИЛИ СМЫСЛ СЛУЧАЯ "Родился 17 июня 1915 года в Аалене, земля Вюртемберг. Отец, Константин Федерс, - евангелический священник. Мать - Ева-Мария Федерс, урожденная Кнотек. Я вырос в Аалене". Первое, что я яснее всего помню, - сложенные для молитвы руки. И еще голос, который, казалось, все время пел. И слова, которые произносил этот голос, были красивы и значительны. Это - мой отец: темное одеяние, белоснежное белье, почтенное, торжественное лицо. Терпкий запах табака, исходящий от него, вызывает у меня тошноту. По воскресеньям к нему примешивается запах сухого вина. Гортанный, довольный смех, когда он осматривает и ощупывает меня. Вокруг меня звуки органа - сначала ликующие, затем гудящие, затем бушующие. Могущественная сила, обрушивающаяся на меня. Под конец глухой, резко шипящий свист, все подавляющий визг, хрипящее бряцание. Отец удерживает меня у самых воздушных клапанов органа. "Великолепно! - кричит он. - Разве это не великолепно?" Я тоже ору, дико, безудержно и терпеливо. "Жаль, - говорит разочарованно отец, - он совсем не музыкален". Мать похожа на тень, очень нежная, очень безмолвная, всегда тихая - даже тогда, когда плачет. Но мать плачет только тогда, когда думает, что она одна. Но она редко бывает одна, в большинстве случаев я бываю с ней: за гардинами, в углу рядом со шкафом, под диваном. И тогда я выхожу и говорю: "Почему ты плачешь, мама?" И она отвечает: "Но я ведь совсем не плачу, мой мальчик". Тогда я иду к отцу и спрашиваю: "Почему мама плачет?" И отец отвечает: "Но ведь она не плачет, сынок! Разве ты плачешь, мать?" "Ну что ты", - отвечает она. Я же говорю: "Почему у нас все лгут?" За это отец наказывает меня, ибо я нарушил четвертую заповедь. Заповеди о том, что нельзя бить детей, не существует. Сын фабриканта Хернле все время хочет играть со мной дома, на фабрике ему этого не разрешают. У фабриканта Хернле прокатывают и режут жесть, и иногда отрезают пальцы и руки. В церкви подобное, конечно, исключено; кроме того, здесь никто не следит за нами, если, конечно, нет богослужения. Хернле же все время пытается забраться куда-нибудь повыше, лучше всего на колокольню, где висят колокола. Здесь он свешивает из оконного проема сначала одну ногу, потом другую, а затем высовывается весь до пояса. "Делай, как я, - говорит он мне, - если ты не трус!" "Трус я или нет, я не знаю, я знаю только, что я не такой дурак", - говорю я. И это правда. Хернле теряет равновесие и ломает себе все кости. "Как это могло случиться? Почему ты не смотрел за ним?!" - восклицает отец. "А почему я должен был за ним смотреть? Я ведь не высовывался". "Боже мой, что за ребенка я произвел на свет?!" Меня этот вопрос интересует тоже. "С 1921 года я учился в начальной школе в Аалене, с 1925 года в гимназии, где в 1934 году с годичной задержкой сдал экзамен на аттестат зрелости. За исключением этой годичной задержки школьное время прошло без особых отклонений". В состязаниях по прыжкам в высоту у церкви я достигаю двух метров тридцати сантиметров. Это рекордная высота для местных мальчишек, однако один мальчик из Геппингена, который приехал к нам на летние каникулы, прыгнул на целых четыре сантиметра выше - правда, только после продолжительной тренировки. Состязания в прыжках у церкви проходят на канатах во время колокольного звона. Мы натягиваем канат, а потом подпрыгиваем с его помощью в высоту. Кто сильнее всех натянет канат, тот достигает наибольшей высоты и одновременно производит самый торжественный звон. Кроме того, заключаются пари - и мои друзья почти всегда выигрывают. "Вы богохульники!" - ругает нас отец, когда узнает, почему мы так охотно и хорошо звоним в колокола. Шнорр, учитель, бывает у нас дома. "Он очень образованный человек, - говорит мне отец, - и ты должен уважать его; кроме того, мы с ним друзья, и позднее, когда ты пойдешь в гимназию, он будет твоим учителем. Стало быть, уважай его и давай ему это понять!" Но я терпеть не могу Шнорра - он всегда задает такие вопросы, как: сколько будет двенадцатью восемнадцать, как пишется слово "инженер" и когда была битва в Тевтобургском лесу. И всякий раз он задает другие вопр