вместе с вами. И я уверен, что генерал сумеет оценить вас по достоинству. Это был грубый намек, которым он хотел сказать: генерал ведь, в конце концов, тоже мужчина. А подмигиванием он хотел показать, что он, капитан Катер, кавалер и умеет молчать. Молчать столько, сколько он сочтет разумным и необходимым. - Господин капитан, - строго произнесла Сибилла Бахнер, - я, надеюсь, не дала вам ни малейшего повода хотя бы для самого незначительного недоразумения? - Ну что вы! - воскликнул патетично Катер. - Совсем наоборот! О недоразумении не может быть и речи! - Тогда я еще раз повторяю, что не уполномочена принимать какие бы то ни было решения и не в состоянии повлиять на таковые. Я всего-навсего секретарша. - Вы правы, как никогда! - с энтузиазмом воскликнул Катер. - И будьте всегда такой! Мы должны стать друзьями, не так ли? И если у вас появится какое-либо желание, пусть даже сугубо личное, приходите ко мне. - И, не переводя дыхания, добавил: - А чем, собственно, вы сказали, занят генерал? - Он ожидает господ Вирмана и Крафта, - ответила застигнутая врасплох Сибилла. И, спохватившись, сама удивилась той ловкости, с какой Катер выудил у нее ответ. Восхищенный своей хитростью, Катер быстро проговорил: - Итак, если вам понадобится достойный доверия человек, приходите ко мне. На Катера всегда можно положиться. - Вы отвлекаете меня от работы, господин капитан, - сдержанно сказала Сибилла. Катер подошел поближе и улыбнулся ей, ничуть не обидевшись. - У меня была одна знакомая, - сказал он, - прекрасная девушка, просто что надо. Так вот у нее был роман с одним обер-лейтенантом - тоже исключительно благородным человеком, этого нельзя не признать. Потом они поженились. У него не было другого выбора. Слишком много свидетелей, как вы понимаете. Против этого не пойдешь. - Какая мерзость! - возмутилась Сибилла Бахнер. - Это довольно надежная вещь, если ее начать умело. Я в этом разбираюсь. И если вам понадобится мой совет, почтеннейшая, то вы всегда знаете, где меня найти. - Господин старший военный советник юстиции Вирман, - произнес генерал-майор Модерзон, - я прошу доложить мне о результатах следствия по делу о гибели лейтенанта Баркова. Генерал стоял за письменным столом. Перед ним сидели Вирман и обер-лейтенант Крафт. На заднем плане, за небольшим столом, сидела Сибилла Бахнер, держа перед собой блокнот для стенограммы. - Я позволю себе, господин генерал, - начал мягко Вирман, - обратить ваше внимание на то, что считаю нецелесообразным посвящать пока третьих лиц в содержание моего доклада. Генерал заявил: - Я принимаю к сведению ваши слова. Прошу начинать доклад. Сибилла Бахнер стенографировала все слово в слово - даже постоянно повторяющиеся формулы вежливости. Насколько ей позволяла работа, она рассматривала присутствующих: долговязую фигуру генерала, выжидательно напряженного старшего военного советника юстиции, неожиданно небрежного Крафта. Ибо последний считал, что на него никто не обращает внимания, и чувствовал себя лишним - и то и другое было заблуждением. Сибилла Бахнер заметила, что генерал точно прореагировал на реакцию обер-лейтенанта на каждое произнесенное слово. - Что касается моих расследований по этому делу, господин генерал, - продолжал Вирман, стараясь как можно более осторожно формулировать свои мысли, - то я склонен думать, что их можно считать завершенными. За исключением заявления на известное лицо, которое было составлено вами, господин генерал, в моем распоряжении для проведения расследования находились следующие материалы: план местности с тремя фотографиями, составленный протокол, заключение врача о результатах обследования, три заключения экспертов, среди которых два заключения офицеров с законченным инженерным образованием и опытом практической деятельности в применении взрывчатых веществ на фронте. Далее: девять показаний, из которых два от офицеров-преподавателей военной школы; остальные семь - показания фенрихов, которые могут считаться очевидцами. - С делом я знаком, - сказал генерал. - Меня интересуют только результаты вашего расследования, господин старший военный советник юстиции. Вирман кивнул. Его лицо выражало обиду. Генерал, очевидно, все время старается унизить его. - Господин генерал, - произнес он, - после тщательного изучения всех имеющихся материалов, после основательного выяснения всех спорных, сомнительных или неясных пунктов я пришел к следующему выводу: смерть лейтенанта Баркова насильственна. Она была подстроена, так как бикфордов шнур для взрыва был взят очень коротким. Основная задача заключалась в том, чтобы доказать, каким образом дело дошло до использования этого слишком короткого шнура. Для этого имеется несколько возможностей. Во-первых, шнур был выбран неправильно и слишком коротко отрезан по причине незнания дела. Эта возможность исключается, так как лейтенант Барков был очень опытным в саперном деле офицером. Во-вторых, правильно выбранный и отрезанный шнур был заменен другим, который и вызвал преждевременный взрыв. Это могли сделать только фенрихи. Но по положению вещей это исключено или, по крайней мере, кажется весьма маловероятным, так как показания фенрихов совпадают. Кроме того, нет убедительных доказательств мотива и повода, которые в подобных случаях имеют решающее значение. Из чего, в-третьих, вытекает последняя и логически единственная возможность: здесь имела место ошибка, недосмотр или случайность, приведшая к гибели лейтенанта Баркова. Следовательно, это был несчастный случай. - Если вы действительно верите этому, - резко сказал генерал, - то вы не способны вести дело. Если вы только делаете вид, что верите, то я вынужден считать вас лжецом. Пораженная, Сибилла Бахнер перестала стенографировать. Таких грубых, нарочито оскорбительных слов она никогда прежде не слышала от генерал-майора Модерзона. Даже крайнее, уничтожающее неодобрение он всегда формулировал сравнительно сдержанно. Сибилла Бахнер взволнованно дышала, и руки ее немного дрожали, но она продолжала писать, как и требовалось от нее. Обер-лейтенант выпрямился. Он сидел теперь подтянутый и внимательно слушал, посматривая то на Модерзона, то на Вирмана. И постепенно ему становилось ясно, что он в качестве зрителя присутствует на исключительно захватывающем и небезопасном представлении, занимая место в ложе. Старший военный советник юстиции покраснел, как помидор, но его несокрушимое самообладание было достойно уважения. Лицо Вирмана выражало глубокую печаль, затем ее сменил горький упрек. Всем своим существом он хотел показать, как ему прискорбно, что его неправильно поняли. Более того: с ним обращаются как с подчиненным низшего ранга. - Господин генерал, - выдавил из себя Вирман, - я позволю себе еще раз обратить ваше внимание на то, что я считаю опасным, если мой доклад станет достоянием третьих лиц. Особенно в тех пунктах, которых мы вынуждены теперь коснуться. - Я заявляю вам еще раз: я принимаю к сведению ваши слова, но не согласен с ними. Переходите к делу. - Господин генерал, вы действительно не хотите ограничиться моим заключительным заявлением? Даже в том случае, если я заверю вас, что это наилучшее и единственно приемлемое решение? - Даже и в этом случае. Советник промокнул выступивший на лбу пот большим носовым платком в красную полоску. Генерал продолжал стоять неподвижно. Крафт наклонился немного вперед. А Сибилла поспешно схватила другой карандаш: первый сломался. - Конечно, - с трудом сказал Вирман, - из наличествующих документов можно сделать и другие выводы, чем те, которые привели к конечным результатам моего расследования. В действительности существует нечто похожее на версию, как вы предполагаете или знаете, господин генерал, которая исключает несчастный случай или, по крайней мере, ставит его под сомнение. Но я не рискую расследовать ее, господин генерал, или вернее сказать: это было бы больше, чем риск, это было бы роковой ошибкой! - А почему, господин старший военный советник юстиции? - Мне неизвестно, господин генерал, в каких отношениях вы находились с покойным лейтенантом Барковом... - Я был его командир - этого достаточно. - Ну хорошо, господин генерал, мне не дано решать, достаточно ли это. Но если вы, господин генерал, вынудите меня к расследованию этой версии, то может выявиться следующее: многократные и неоспоримые доказательства того, что лейтенант Барков неоднократно делал высказывания, подрывающие военную мощь, что он употреблял формулировки, направленные против фюрера и верховного главнокомандующего вермахта, которые могли быть расценены как измена. А это, господин генерал, преступление, которое, несомненно, карается смертной казнью. Стало быть, можно сказать: насильственная смерть спасла его от бесчестной смерти. - Так вот в чем дело, - едва слышно произнес генерал. Он повернулся, медленно подошел к окну, рывком раздвинул шторы затемнения и распахнул его. За окном тускло светилась кристально-синяя ледяная ночь - без луны, без звезд. Казалось, все это происходило внутри искусственно освещенного туннеля с единственным окном, позволяющим видеть мир - мир, в котором царило леденящее осуждение. Людей в комнате охватила дрожь, чувствовался холод, льющийся снаружи. Через некоторое время генерал обернулся к своим посетителям. Лицо его слегка побледнело. Но это можно было объяснить и отсветом от снега, который падал за все еще широко открытым окном. - Господин старший военный советник юстиции, - произнес генерал, - я благодарю вас за доклад. Я принимаю к сведению, что вы считаете следствие законченным. Таким образом, ваша задача здесь выполнена. Завтра утром вы возвратитесь в подчинение инспектора военных школ. Желаю вам счастливого пути, господин старший военный советник юстиции. Вирман встал, отдал честь и вышел. Его походка выражала гордое удовлетворение. Он был уверен, что одержал победу - хотя и ценою значительных потерь! Но он победил! И был уверен, что в следующий раз он не только разобьет этого опасного противника, но и уничтожит. - Фрейлейн Бахнер, - сказал генерал после того, как Вирман удалился, - представьте мне, пожалуйста, завтра стенограмму. Сибилла Бахнер подошла и положила перед ним на стол блокнот со стенограммой, так как у них было не принято передавать генералу то, что он требует, прямо в руки. И ей показалось, что она видит в его глазах чувство, которого раньше никогда у него не замечала: глубокую печаль. И в тот момент, когда она осознала это, ее охватило женское сострадание. Оно безудержно прорывалось наружу и грозило смести ту сдержанность, которую она сохраняла с таким трудом. - Господин генерал, - с трудом произнесла она, - если я чем-либо могу помочь... - Благодарю. На сегодня все. Вы можете идти, фрейлейн Бахнер, - сказал генерал таким тоном, который сразу же привел ее в чувство. Сибилла Бахнер быстрыми шагами - казалось, она пытается убежать от самой себя - покинула комнату и резко закрыла за собой дверь. - Господин обер-лейтенант Крафт, - произнес генерал и значительно посмотрел на него, - этим все решено. Ваша задача вам ясна. Генерал взял в руки листки, на которых была записана стенограмма беседы, и разорвал их резкими движениями на мелкие клочки. - Вы будете теперь действовать так, господин обер-лейтенант Крафт, как будто на вашем месте я. ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА N III БИОГРАФИЯ КАПИТАНА ИОГАННЕСА РАТСХЕЛЬМА, ИЛИ ВЕРА И БЛАЖЕНСТВО "Я, Иоганнес Матиас Оттокар Ратсхельм, родился 9 ноября 1914 года в семье аптекаря Иоганнеса Ратсхельма и его супруги Матильды, урожденной Никель, в Эберсвальде, земля Бранденбург. Моя мать умерла год спустя, и я провел детство и отрочество в доме отца". Я сижу на ковре - это большой толстый четырехугольный ковер. Он красный, и на нем лежит красный мяч. Моя кукла тоже лежит там, на ней не осталось одежды, остались только волосы. Ее зовут Иоганна, так ее назвал отец. А на краю ковра лежит Иоганн - большая лохматая бело-желтая собака. Иоганн присматривает за мной. Всякий раз, когда я хочу сползти с ковра, он подходит и толкает меня своей мордой назад. Он делает то же самое, если укатится мяч или если я хочу уползти, потому что намочил штанишки. Иоганн всегда начеку. При этом он очень мягкий, очень нежный и совсем тихий. Однако я боюсь его, боюсь, что он укусит. Но он не кусает! Он только все время лежит рядом, иногда и возле кровати, в которой я сплю, - и когда я просыпаюсь, он смотрит на меня. И я думаю: сейчас он укусит! И у меня было одно желание: пусть он наконец укусит, чтобы я умер, а он ушел отсюда. Но он не кусал. Отец очень большой, темноволосый и очень-очень красивый. У него есть аппарат, перед которым я должен все время стоять, или сидеть, или лежать. У аппарата есть глаз, и его называют "фото". Из-за этого "фото" я должен надевать много костюмов, а также платьев, которые носят девочки, из бархата и шелка, и даже совсем прозрачные. "Какой он милашка!" - говорят все, когда видят меня. "Он красив, как Блю-бой, - говорит мой отец. - Он выглядит как живая картина". И "фото" глядит на меня единственным глазом и щелкает, а иногда вспыхивает, после чего появляется неприятный запах, который заставляет меня кашлять. В нашем доме всегда много женщин, но ни одна из них не является моей матерью. И ни одна не остается надолго. Они приходят, уходят, и я не успеваю привыкнуть к ним. Каждую из них я называю "тетя" - так хочет отец. Они всюду, куда бы я ни пошел. Они в кухне, в аптеке, в гостиной и в постели, в которой спит отец. Они толстые и худые, темноволосые и белокурые, добрые и злые, шумные и тихие, одеты в белые халаты и фартуки, платья и рубашки - или совсем раздеты. Иногда они дико стонут, и, когда я говорю об этом отцу, он бьет меня. "У тебя ведь дурные мысли?" - спрашивает отец. "Нет", - отвечаю я. "У тебя дурные мысли, - говорит отец, - потому что ты шпионишь за мной. Зачем ты это делаешь? Тебе это доставляет радость?" "Нет, - говорю я, - это не доставляет мне никакой радости, это отвратительно". "У тебя дурные мысли, - повторяет отец, - очень дурные мысли. Ты хоть понимаешь это?" Я понимаю это. "Стыдись!" - говорит отец. И я стыжусь. "В своем родном городе я посещал с 1920 года местную начальную школу, а с 1924 года гимназию с целью получить аттестат зрелости, что мне и удалось в 1933 году. В 1925 году в результате несчастного случая я потерял отца и с этого времени жил под присмотром сестры моего отца, госпожи Констанци Ратсхельм, вдовы врача". Учитель начальной школы Габлер сечет учеников, а когда не сечет, то гладит их. Моего друга Клауса он сечет часто и все же гладит его. Он запускает Клаусу, сидящему за партой перед ним, руку в волосы и дергает их, пока Клаус не закричит от боли. Тогда он смеется сдавленно и поспешно и притягивает голову Клауса к себе; он прикрывает глаза и одновременно жадно раскрывает рот, когда голова моего друга касается его бедра. И эти движения, это отталкивание и притягивание, притягивание и отталкивание, пульсируют в моем мозгу. Кровь приливает к моему лицу, и я сжимаю руки в кулаки. Затем я вскакиваю; у меня такое чувство, как будто бы меня что-то подбрасывает, я бросаюсь вперед, пробиваюсь к выходу... Но снова сажусь и стискиваю зубы. Ночью я слышу крики. Я вскакиваю с кровати и бегу туда, откуда несутся крики, - в спальню отца. И там я вижу его, лежащего скрючившись поперек кровати. Кровать белая, его тело - серое, а на уровне его головы что-то густое, ярко-красное... Женщина же, находящаяся в комнате, кричит как сумасшедшая. И постепенно я различаю, что она кричит. "Я не виновата! - кричит она. - Он болен! Это произошло внезапно!" Ее рубашка тоже в крови. "Позови врача!" - кричит она. И я зову врача. Врач говорит: "Слишком поздно. - И далее: - Горловое кровотечение. Когда-нибудь это должно было так кончиться". Тетя Констанца Ратсхельм никогда не жила в нашем доме. Она только один-единственный раз переступила порог нашего дома: когда отец умер, она прибыла, чтобы забрать меня к себе. "Не задавай никаких вопросов, - сказала она. - Ответы, которые я должна была бы тебе дать, ты все равно не сможешь понять. Мы продадим аптеку. Вырученные деньги пойдут на финансирование твоего воспитания, а это будет хорошее воспитание. Тебе оно очень необходимо, и возможно, еще не слишком поздно. Во всяком случае тебе повезло, что случилось именно так, ибо теперь для тебя начнется нормальная, здоровая жизнь. Об этом уж я позабочусь". "Покажи руки", - говорит тетя Констанца. И я показываю ей свои руки. Затем она хочет видеть мои зубы, уши и шею. Каждую субботу я должен купаться. Тетя стоит рядом и наблюдает, как я намыливаюсь и смываю мыло. "Чистота тела, - говорит она, - является предпосылкой для чистоты мыслей". Ее зовут Эрна; она лежит на софе, возле которой я сижу. Я смотрю на ее руку, которая соскальзывает с моего колена и пробирается вверх, к выключателю. И хотя в комнате темно, я отчетливо вижу ее, лежащую передо мной, вижу ее смуглое лицо, которое, собственно, состоит только изо рта и глаз, больших, темных, немного косо поставленных, всегда влажных глаз, изо рта, который я сейчас чувствую, - это теплый, мокрый, сосущий, ищущий, влажный рот. И ее руки везде, они гладят, тормошат, впиваются в меня. Я закрываю глаза и отдаюсь чувству падения, я падаю глубоко и бесконечно, чтобы вдруг снова грубой силой быть возвращенным к действительности: яркий свет бьет в меня. И я вижу ее руку на выключателе, вижу ее подо мной, смотрю в ее большие, широко раскрытые, по-звериному дикие, жаждущие убийства глаза. И я вырываюсь, охваченный болью, страхом и стыдом. Я бросаюсь прочь и слышу ее смех. "Все бабы - мимозы, - говорит мой дядя, капитан, который во время своего отпуска нанес нам визит. - Это ты должен хорошо запомнить, и тогда ты добьешься кое-чего в жизни - во всяком случае больше, чем другие. Ибо там, где бьется настоящая жизнь, мой мальчик, там бабы прячутся по углам и скверно пахнут. Поверь мне, на большие дела они не годятся. Они не могут управлять страной, вести корабль, а тем более войну. Только в постели они иногда подходящи. Кстати, я вспомнил, что хотел кое-что обсудить со служанкой, пошли-ка ее наверх". "После сдачи выпускных экзаменов в 1933 году я намеревался сначала по желанию моей тети пойти по медицинской линии. Однако одержало верх мое желание стать офицером. В 1934 году я добровольно пошел служить в армию. В 1938 году я удостоился чести быть произведенным в лейтенанты". В древности и в средневековье в распоряжении медиков находились в большинстве случаев только животные, большей частью собаки и обезьяны. Это Происходило из-за отсталых религиозных взглядов. Мы же расчленяем человеческие трупы. Ибо анатомия является наукой о строении живого организма и его частей. Есть общая анатомия и так называемая топографическая, и последняя становится прикладной анатомией. Все это очень сложно, очень утомительно, очень затруднительно, да и воняет обычно ужасно. Я же сторонник чистоты, я за истинную жизнь, за прекрасное и возвышенное. В анатомии ничего этого не найдешь. "Живой человек, - говорит мне Симона, - гораздо интереснее и показательнее, чем любое мертвое тело, ты не считаешь?" Я тоже так считаю. Симона, как и я, изучает на первом курсе медицину, а ее отец - знаменитый хирург в Париже. "Хочешь, - спрашивает она, - проводить изучение на живом теле?" "Да, - отвечаю я, - это очень интересно". "Тогда давай разденемся", - говорит Симона. Что мы и делаем. Через некоторое время Симона спрашивает: "Что ты там, собственно говоря, делаешь? Ты мужчина или нет?" А я вел себя как настоящий медик - в конце концов, ведь на это было направлено ее предложение. Однако ей это вдруг перестало нравиться, по чему можно судить, насколько непоследовательны и взбалмошны женщины - в особенности француженки. Впервые я обитаю не один в комнате - еще семь мужчин разделяют со мной жизнь. Мы в одно время встаем, вместе ложимся, трусим рядышком по коридорам, по двору казармы, по пересеченной местности. Мы ждем и маршируем, мы мерзнем и потеем, так сказать, плечо к плечу, бедро к бедру. Мы ругаемся и поем, смеемся и говорим - и восемь тел реагируют как одно. От подъема до отбоя. Удивительно, как хорошо мы друг друга понимаем, как одинаково мы реагируем, как тесно мы связаны, если даже это и не все видят, если это не всегда заметно - и все-таки это так. Состояние, которое называется единением. Обер-лейтенант Вальдерзее для меня пример для подражания. Это человек стройный и гибкий, как высокая сосна, в некотором смысле вечнозеленый по своей сути; сердечный и хмуро-приветливый, товарищ из товарищей и все же всегда требующий уважения офицер. Он в полной форме переворачивается на высокой перекладине и в сапогах прыгает на пять метров в длину. Он участвует в гонках и знает почти все уставы наизусть, и невозможно представить себе лучшего друга, чем он. Ее зовут Эрика, и она мила, добра и красива. Кроме того, она из очень хорошей семьи, так как ее отец майор, хотя и в отставке. Он представитель автомобильной фирмы, причем первоклассной фирмы, "Мерседес", которая делает много поставок армии; и нашего фюрера возят на такой машине. А это очень большая честь для фирмы. "Эрика, - говорю я, - самое прекрасное в мире - это дом, жена и внушительное количество детей. Примерная семейная жизнь, знаешь ли, строгое, солидное воспитание, и в то же время милая сердцу, благородная гармония по-немецки, в самом лучшем и полном смысле этого слова. Что ты скажешь об этом?" "Когда?" - спрашивает Эрика. "Когда я стану лейтенантом", - говорю я. Затем я становлюсь лейтенантом. Я тороплюсь к Эрике и говорю: "Я теперь лейтенант!" А Эрика говорит: "Вот и прекрасно. Ты лейтенант, а я беременна". "Но ведь этого не может быть!" - воскликнул я. "Почему этого не может быть? - спрашивает Эрика. - Я беременна не от тебя. Есть ведь и другие, и они не ждут, пока станут лейтенантами". "Когда в 1939 году разразилась навязанная нам война, мне было дозволено сразу же принять пехотную роту, хотя до этого я не имел счастья войти в непосредственное соприкосновение с противником во время походов на Польшу и Францию. В 1940 году мне было присвоено звание обер-лейтенант, а в 1941 году я был назначен начальником штаба полка. Во время начавшегося похода на Россию мне временно разрешили принять командование пехотным батальоном, с которым я в декабре 1941 года сорвал попытку прорыва противника южнее Тулы. За это я удостоен чести быть награжденным немецким крестом в золоте. Вскоре после этого последовало производство меня в капитаны и перевод в 5-ю военную школу". И вот сидят они, оборванные, землисто-серые, разбитые военнопленные. Их тысячи, охраняемых мной и моими солдатами. "Солдаты, - говорил тогда я своим подчиненным, - не позволяйте этим низшим существам провоцировать вас. Думайте всегда о том, что вы немцы! А это обязывает. Итак, не следует сразу стрелять в пленных или применять холодное оружие. Удар прикладом уже дает иногда чудесные результаты. Будьте гуманными, даже если некоторые этого и не заслуживают". Великолепный парень мой командир полка полковник Пфотенхаммер. Искрометный юмор в любой ситуации. Любит всегда быть впереди. Говорит всегда "бац!", когда наносит удар. Иногда он подчеркивает это слово коротким скрипящим звуком, что всегда вызывает уйму смеха. Должен был уже давно получить рыцарский крест, так как командир дивизии получил его еще во время похода на Францию. Однако из-за этого господин полковник Пфотенхаммер не теряет своего искрометного юмора. Прирожденный солдат-фронтовик. Где стрельба, там всегда он и его офицеры, унтер-офицеры и солдаты. Под его началом нет места штабным крысам. Незабываема новогодняя ночь 1941 года: большой фейерверк, устроенный господином полковником Пфотенхаммером, - сначала минометы, затем пулеметный огонь и в довершение - трассирующие пули. Однако противник не так корректен, он ведет ответный огонь из "сталинских шарманок". Господин полковник, как всегда, впереди, открывает бутылку шампанского - к нему настоящие бокалы для шампанского. "За ваше здоровье, камераден!" - восклицает он. "За ваше здоровье, господин полковник!" - отвечаем мы хором. И мы стоим во весь рост, как деревья, среди свинцовой грозы. "Сейчас мы пойдем на все! - говорит полковник Пфотенхаммер. - Сейчас, мой дорогой Ратсхельм, покажите, на что вы способны!" И полковник находит майора Вагнера на перекрестке у деревни Пеликовка. "Трус! - кричит полковник. - Я предам вас военному суду, Вагнер!" Ибо майор намеревается отступить со своим батальоном, то есть обратиться в бегство. "Возьмите на себя командование этим стадом!" - приказывает мне господин полковник. И я принимаю батальон. Я перекрываю перекресток, так что и мышь не проскочит, то есть ни одна сволочь не сможет отступить. Таким образом, они вынуждены сражаться - под моим командованием. И я все время в гуще своих солдат - за поясом ручные гранаты, на груди автомат. И под конец люди дерутся, как львы. Конечно же, громадные потери с обеих сторон. Но перекресток мы удерживаем всю ночь. Затем необузданная гордость, когда господин полковник получает рыцарский крест. "Этим я обязан в большой мере вам, мой дорогой Ратсхельм, - по-рыцарски говорит господин полковник. - И в нужное время я вспомню об этом". Это было слово мужчины, так как через некоторое время мою грудь украсил немецкий крест в золоте. Несколько дней спустя празднование победы в штабе полка за линией фронта. Батареи бутылок. Веские слова. Процветающее товарищество. На рассвете господин полковник Пфотенхаммер, мой уважаемый командир, обнял меня и растроганно расцеловал в обе щеки. С трудом сказал: "Вы избраны для больших свершений, камерад Ратсхельм. Вы подарите фронту офицеров, на которых мы сможем положиться. Более подходящей кандидатуры, чем вы, капитан Ратсхельм, я не знаю. Военная школа зовет вас!" 10. ЭТИ МЕТОДЫ НЕПРАВИЛЬНЫ Три учебных отделения 6-го учебного потока - "Г", "X", "И" - были выстроены на строевом плацу казармы. Капитан Ратсхельм, начальник потока, кружил вокруг них, как овчарка вокруг стада. Согласно расписанию сейчас должна была состояться двухчасовая строевая подготовка. Обер-лейтенант Крафт принял рапорт командира учебного отделения "X". Фенрих Крамер показал себя, как и следовало ожидать, хорошим командиром. Его голос без труда заполнял двор казармы и громким эхом отражался от стен гаражей. Но он был не единственным, кто обладал таким громким голосом, - весь двор казармы заполнял шум. Этот несущийся со всех сторон шум был инспирирован Крафтом. Он использовал его в качестве повода, чтобы выяснить один принципиальный вопрос. Он хотел знать, важно ли иметь звонкий, пронзительный командирский голос. - Так точно, господин обер-лейтенант! - прокричали курсанты, быстро справившись с первым удивлением. Они считали подобный вопрос не только излишним, но и абсолютно глупым - чего, конечно, открыто не показывали. Но об этом свидетельствовало наметившееся веселье. - Почему? - спросил Крафт. Этот вопрос озадачил их. Да, почему все-таки звонкий, пронзительный командирский голос так важен? Глупый вопрос! Это ведь само собой разумеется и не требует никакого объяснения. Однако он хотел непременно получить объяснение! Ну и хорошо, пусть он его получит - но какое? Они гадали довольно-таки долго. Перебивали друг друга, пытались понять и выдали наконец утверждение: "Так уж принято!" С этой сомнительной формулировкой начало соглашаться большинство фенрихов. Развернулась сдержанная дискуссия, которая грозила превратиться в непринужденную беседу. Командир отделения Крамер был в ужасе. Даже капитан Ратсхельм, находившийся на другом конце двора, обратил внимание на безудержную болтовню в отделении "X" и с беспокойством подошел ближе. - Господа! - прокричал вдруг обер-лейтенант Крафт. Ему тоже стало ясно, что следует основательно нажать на тормоза. Чтобы с самого начала не попасть под колеса своего собственного подразделения, следует переключить рычаг на дисциплину. - Давайте сойдемся на следующем методе: я спрашиваю - вы отвечаете. Но вы отвечаете лишь тогда, когда вопрос коснется непосредственно вас. Мы понимаем друг друга? - Так точно, господин обер-лейтенант! - пробормотали фенрихи с кажущейся готовностью. В действительности же их наполняла тайная радость, ибо их новый воспитатель оказался далеко не светилом. Такой спокойной строевой подготовки у них до сих пор никогда не было. Даже при капитане Ратсхельме, который был своего рода другом человека. А при лейтенанте Баркове подавно: тот обращался с ними очень строго. Этот же обер-лейтенант Крафт, кажется, придерживается больше теории - он устроил урок болтовни. А это им было очень даже на руку. - Фенрих Хохбауэр, - сказал Крафт, так как заметил, что Хохбауэр был единственным, кто не участвовал в общей болтовне. - Слушаю, господин обер-лейтенант! Хохбауэр вопросительно посмотрел на Крафта, делая вид, будто не понимает, чего хочет от него офицер. Он притворился столь же вежливым, как и любопытным, свысока посматривая на обер-лейтенанта, и не только потому, что был выше его ростом. Однако делал он это с некоторой осторожностью, ибо легкомысленным Хохбауэр не был. - Отвечайте на мой вопрос, Хохбауэр. - Ну, - сказал фенрих с чувством собственного превосходства, - офицер должен уметь отдавать приказы, и приказы должны быть сформулированы четко, кратко и ясно. Некоторые из этих приказов отдаются в форме команд как в закрытых помещениях, так и на плацу и на открытой местности. Эти команды должны быть услышаны на фоне команд соседних участков, на фоне посторонних шумов, таких, как шум моторов, и конечно же на фоне всевозможных шумов на поле боя. По этой причине для офицера громкий, звучный голос является само собой разумеющейся предпосылкой. - Очень хорошо, Хохбауэр! - воскликнул капитан Ратсхельм, оказавшийся в это время рядом. Затем начальник потока сразу же обратился к обер-лейтенанту Крафту и сказал ему на этот раз почти доверительно: - Пожалуйста, мой дорогой, начинайте практические занятия. Другие учебные отделения уже давно делают это. Вы ведь знаете, что времени у нас в обрез. - Так точно, господин капитан! - небрежно бросил обер-лейтенант Крафт. - Я ни в коем случае не хочу вам мешать, Крафт, я сейчас исчезну. Чувствуйте себя абсолютно свободно. Не сочтите, пожалуйста, мои указания за исправление ошибок - это, скорее, совет старшего товарища. - Так точно, господин капитан! - повторил Крафт, всем своим видом выказывая удивление, что Ратсхельм, который якобы не хотел мешать, все еще здесь. - Привыкайте спокойно, Крафт. Не спешите, не допускайте сумасбродства - это старый, солидный метод. - Так точно, старый, солидный метод! - Да вы и так, кажется, уже на правильном пути - не считая этой теоретической болтовни. Вы, я вижу, уже догадываетесь, кто составляет особую ценность в вашем взводе. Тот факт, что вы уже занимаетесь великолепным Хохбауэром, хороший знак. После этого недвусмысленного указания Ратсхельм наконец удалился. Обер-лейтенант Крафт между тем уже понял, в чем заключается его подлинная задача. Он был офицером, который воспитывал. Ему не нужно было самому отдавать приказы и команды, он должен был следить за тем, как это делают фенрихи. Его служба заключалась в том, чтобы заставлять других нести службу. Сначала, стало быть, следовало выбрать фенриха, который бы взял на себя проведение строевой подготовки. Его выбор пал на Эгона Вебера. Можно было безбоязненно полагать, что он без всяких осложнений справится с примитивной маршировкой. Эгон Вебер вполне удовлетворительно владел премудростями унтер-офицерской грамоты. Он стал перед строем курсантов и крикнул: - Отделение "Хайнрих", слушай мою команду! Затем он разделил отделение на четыре группы и назначил четырех командиров. Те в свою очередь назначили четырех помощников. Вебер кричал: - Одиночная подготовка в составе отделения! Основная стойка и повороты! Разомкнуться! Приступить к занятиям! И тотчас же началась более или менее нормальная казарменная жизнь. Крафт посмотрел через пустынный, голый строевой плац на казармы. Они, казалось, уныло и преданно смотрели перед собой узкими тусклыми рядами окон. Февральский день был прозрачным и морозным. Только на невытоптанных газонах лежало немного снега, бледно-серого и грязного. Солнца на небе не было. Обер-лейтенант Крафт бросил взгляд на два других отделения. Он хотел посмотреть, какими методами работали их офицеры. И то, что он увидел, привело его в удивление. Обер-лейтенант Веберман, низкорослый жилистый офицер с хриплым, но пронзительным голосом, похожим на лай терьера, все время держал свое подразделение в движении. Фенрихи больше бегали, чем ходили. Остановки выпадали на их долю весьма редко. А у лейтенанта Дитриха, высокого и широкоплечего, с небрежными движениями, фенрихи, наоборот, стояли на месте на большом расстоянии друг от друга, с соответствующими интервалами, и покрывали записями свои блокноты. "Что они могут писать? - спрашивал себя Крафт. - И почему другие бегают, как свора собак?" И в душу его закралось неприятное чувство, что он действительно здесь новичок. Капитан Ратсхельм уединился в уборной, относящейся к строевому плацу и гаражам. Но даже это не удерживало его от наблюдения за своим подразделением. Он смотрел сквозь поперечную щель, находящуюся на уровне глаз. Учебное отделение обер-лейтенанта Крафта начало отрабатывать отдание чести. Эгон Вебер, будучи командиром отделения, гордо ходил взад и вперед между отдельно занимающимися группами, ни во что не вмешиваясь. Ему достаточно было чувства, что он может вмешаться, когда захочет. Фенрихи сами делали все, как положено, хотя и не особенно рьяно. Назначенные командиры групп беспрерывно командовали и исправляли ошибки, как это было принято с давних времен, однако едва ли кто слушался их. Фенрихи облегчали себе жизнь. Кроме того, их что-то отвлекало - Крафт это сразу заметил. Да это было и понятно: на скромном спортивном поле, находившемся рядом со строевым плацем, появилась целая орда особей женского пола. Там резвились женщины и девушки из гражданских служащих, которые жили в казармах. Ими командовала опытный член союза немецких девушек, которая работала помощницей у врача. И эти существа прыгали, пританцовывали, скакали, тряся бюстами. - Я кажусь себе Танталом, - простонал Меслер. - Вид этих девиц мешает мне маршировать. Как тут можно спокойно нести службу? - Умей владеть собой, - сказал Эгон Вебер. - Я здесь старший. Ты не имеешь права просто бойкотировать меня, пяля глаза все время на ту сторону. - Торопись, - продолжал свое Меслер. - Подберись к этим крошкам. Попытайся обменяться адресами. - Меслер, - сказал Вебер уже как командир учебного отделения, - тебе очень хочется в уборную? Это видно по тебе. Ну давай, только не больше пяти минут. Меслер умчался, не отпросившись даже у обер-лейтенанта Крафта. Тот все равно был занят выяснением вопроса, как же лучше организовать занятия. Веберман и Дитрих, командиры остальных двух учебных отделений, тоже заметили опасность. Раз, два - и помеха тут же была устранена. - Кругом! И фенрихи уже стояли спиной к отвлекающему их женскому полу. Соответственно среагировал теперь и Крафт. Он стал созывать свистком разбредшихся, глазеющих в сторону спортплощадки фенрихов. Те собрались вокруг него. За их спинами - а тем самым точно в поле зрения Крафта - резвились существа женского пола; они как раз играли в мяч. И среди них Крафт узнал Эльфриду Радемахер. Эльфрида могла показать себя людям, она выделялась среди остальных женщин - и сама это знала. Даже на расстоянии было видно, что она исключительно хорошо сложена. Крафту стоило большого труда не слишком отвлекаться. Он попытался сконцентрировать все свое внимание на подчиненных. - Есть какие-либо вопросы к теме отдания чести? Фенрихи смотрели на него с недоверием. Они не привыкли задавать вопросы, тем более на строевом плацу. Они привыкли, что их спрашивают, поучают, ругают и иногда хвалят, - у них не было навыка спрашивать. Они оглядывались в надежде, что в их рядах найдется хотя бы один, который жаждет ответа. Крафт терпеливо ждал. Наконец попросил слова фенрих Редниц, стоявший, как всегда, в последнем ряду: - Как, собственно говоря, правильнее сказать: приветствие или отдание чести, господин обер-лейтенант? - Говорить нужно так, как написано в уставе, Редниц, - объяснил Крафт с невинным выражением на лице. - Следующий вопрос, пожалуйста! Теперь попросил слова фенрих Меслер. Только что данный немного странный ответ командира разжег его любопытство. Ему захотелось узнать, было ли это случайностью или за этим скрывался какой-то метод. - Господин обер-лейтенант, один пример: я, будучи фенрихом, иду по улице и встречаю старшего ефрейтора, в сопровождении которого находится госпожа майорша. Как мне поступать: приветствовать первому госпожу майоршу или ждать, пока меня поприветствует старший ефрейтор? - Все зависит от ситуации, - по-дружески объяснил обер-лейтенант. - Если речь идет о женщине, которая является майором, то вы, конечно, приветствуете первым - так как тогда перед вами старший по званию. Если же эта женщина только замужем за майором, тогда вы не обязаны ее приветствовать, за исключением случая, когда вы лично знакомы с женой майора. Ибо это долг вежливости для вас. Между прочим, Меслер, супруга майора для офицера - а вы ведь хотите стать офицером - не женщина, а дама. Рота осклабилась - и эта ухмылка была смешана с искренним удивлением. Подобных формулировок они до сих пор не слышали, по крайней мере в военной школе. Когда капитан Ратсхельм давал указания, то это было похоже на откровение военной добродетели. Лейтенант Барков просто цитировал уставы, а знал он их наизусть. Капитан Федерс же, преподаватель тактики, обращался со словами, как с отбойным молотком. Обер-лейтенант Крафт, однако, не подходил ни к одному из имеющихся клише. Он был даже остроумным, хотя это на него и не было похоже. Но как раз это могло привести к осложнениям. Крафт бросил взгляд поверх фенрихов на все еще прыгающий женский пол и поискал глазами Эльфриду. Она стояла на краю спортивного поля с мячом под мышкой и тоже, казалось, высматривала его. Эльфрида приветственно подняла руку и помахала ему. Это был очень приятный знак, но он не совсем подходил для строевого плаца. И все же в этот момент обер-лейтенант испытал чувство радости. - Сделаем перерыв, - сказал он. Фенрихи озадаченно посмотрели друг на друга. Их командир оказался довольно-таки своенравным субъектом. Было чертовски трудно разобраться в нем. Его поступки зачастую были весьма неожиданными. Крамер, командир учебного отделения, с озабоченным видом подошел к Крафту и скромно сказал: - Прошу прощения, господин обер-лейтенант, но при общих занятиях перерывы определяет начальник потока. - Ну тогда мы проделаем дыхательные упражнения, - сказал Крафт. - Разойдись! - Пойдем, пойдем, - говорила Эльфрида Радемахер маленькой Ирене Яблонски. - Все глаза просмотрела! Для этого ты слишком мала. - Мои братья тоже солдаты, - задумчиво сказала Ирена. - То, что ты любишь своих братьев, очень хорошо, - продолжала Эльфрида, - но это не значит, что ты должна любить всех, кто носит военную форму. - Тебе хорошо говорить, - возразила Ирена печально. - Все это не так просто, как ты думаешь, - произнесла