чно так же, как мы кандидатов в офицеры. А обер-лейтенант Рамблер, из четвертого потока, убежденно заявил: - Свинство какое-то! - Полагаю, - высказался обер-лейтенант Веберман, - дело тут больше в тщеславии, сдобренном заботливостью. Или во взрыве материнских инстинктов, оплодотворенных сословным самосознанием. А в общем и целом - квазидостойное дело. - Ваша заушательская философия, мой дорогой Веберман, меня совершенно не волнует, - объявил Рамблер. - Что мне не по нутру, так это ограничение во времени, придуманное начальством. Торжественно-семейное удовольствие - строго по служебному распорядку! Приказная вечеринка началась точно в восемь часов и окончилась в одиннадцать, минута в минуту. Причиной тому было отнюдь не жгучее стремление фрау Фрей к военной точности, а хитроумный расчет. Ибо заранее закрепленные за дамами офицеры должны были забежать за ними, но не слишком рано, а так, чтобы они точно в назначенное время прибыли к майору в гости. Завершение вечеринки так же точно по часам: родители девиц могли до минуты рассчитать, когда их дочери должны явиться к домашнему очагу. Таким образом майорша стремилась предотвратить возможные нежелательные отклонения гостей от маршрутов. - Вечно все должно идти скоропалительно, - жаловался обер-лейтенант Рамблер. - При таких темпах исчезают нюансы. Все по секундам! Настоящее свинство! Остальные офицеры воздержались от высказывания какой-либо точки зрения. Большинство их напарниц отнюдь не обладали упомянутой Рамблером скоропалительной готовностью: они желали быть завоеванными без спешки и основательно. Совершающаяся обычным порядком помолвка являлась в большинстве случаев последним непреодолимым барьером на пути к желанной цели. - Вся эта заваруха - совершенно ненужная и противоестественная цепь ухищрений, - твердил Рамблер, считавшийся специалистом в сей сфере. - Я сказал бы, эти ухищрения противны здоровому народному мироощущению. - Добро пожаловать, - говорил майор каждому входившему в его жилище. Он стоял в коридоре, блестя своим рыцарским крестом и масляно улыбаясь гостям, - герой и организатор, офицер и светский человек. Он принимал пришедших и передавал их дальше своей супруге, и та тоже сердечно приветствовала их. - А эта Сибилла Бахнер еще не пришла, Арчибальд, - прошептала майорша мужу. - И чего она воображает? - А я откуда знаю! - нервозно ответил он. - И Крафта тоже нет. Не надо было нам вообще звать их. Вечно я слишком потакаю твоим желаниям, Арчибальд, и, наверное, зря. Во всяком случае, будем начинать. Или ты настаиваешь на том, чтобы еще подождать? Собравшееся общество завело обычную светскую болтовню, считавшуюся веселой. Молодые люди, то бишь офицеры и доставленные ими сюда дамы, сгрудились вокруг старшего поколения, то бишь вокруг фрау Фрей, майора Фрея и некоторых местных влиятельных дам. Последних пригласили только для того, чтобы гарантировать архисолидность мероприятия. Тут сидели: жена местного группенляйтера, который одновременно был и бургомистром, и заместителем крайсляйтера, и ландратом, - сорокалетняя помещица с лунообразным лицом, с голосом, привыкшим командовать в хлеву, и с блеющим смехом; жена кондитера и владельца гостиницы - фюрерша местного дамского общества, угловатая мужеподобная баба с прической под девочку и с неожиданным для собеседника елейным голоском; жена строительного подрядчика, скромно прозывающаяся "миллионершей", красавица с резкими чертами и выразительными жестами, которые недвусмысленно давали понять, что когда-то она была любимой субреткой взыскательной публики городского театра. Вначале главной темой разговора был концерт по заявкам германского радио "Дойчландзендер". Разговор катился... "Развивается новый вид народного творчества... просто самородки... и так радостно, когда смотришь некоторые номера Эрнста... у меня слезы навернулись на глаза, когда я услышала "Родина, звезды твои"... сказал мой муж; да, немецкая задушевность, она присуща только нам... и при исполнении "Бомбы над Англией" расчувствовался... торгашеская же сделка, эти типы не отдадут нам Среднюю Европу до Урала, и колонии не отдадут, где этот Черчилль жрет вино, как бездонный... но все же "Мамочка, милая мамочка" самая прекрасная песня..." - Да, - сказал майор громко, овладевая аудиторией, - мы полны благородства и целомудрия, в то время как они там, в Америке, предаются судорожным конвульсиям под эту извращенную джазовую музыку. Но вот появилась Сибилла Бахнер. Она остановилась в коридоре и глядела сквозь приотворенную дверь в этот так называемый салон. Стройная, немного бледная, с красиво спадающими волосами, ладно сложенная и одетая подчеркнуто просто, в голубое, она стояла в ожидании. - Она опоздала почти на восемнадцать минут, - возмущенно бросила майорша своему супругу. - И к тому же - одна, - притворяясь тоже возмущенным, добавил майор. - Этот Крафт, - сказала Фелицита Фрей, - не зашел за ней, как это полагается и как было запланировано. Он просто невыносим. - Его поведение безобразно, - согласился майор. - Этого я так не оставлю. Однако фрау Фрей держала марку. - Добро пожаловать! - воскликнула она, идя навстречу гостье. Затем майорша передала ее своему супругу, который познакомил привилегированную сотрудницу с присутствующими. Старшие дамы оценивающе рассматривали Сибиллу Бахнер. Молодые - с неодобрением, ибо они почувствовали серьезную конкуренцию. Офицеры же были приятно удивлены и размышляли над тем, как с ней обходиться: то ли ухаживать, то ли занять нейтральную позицию. Прорываться в предполагаемый интим генерала было вряд ли благоразумно. - Нравится она тебе - или как? - спросила молодая женщина сидевшего рядом с ней Рамблера. - Ты нравишься мне куда больше, - прошептал он. - Надеюсь. - Я же тебе серьезно доказал это. - Может быть, даже слишком серьезно. - Что ты хочешь этим сказать? Лишь для красного словца - или?.. - Или... - ответила она. И при этом взглянула столь многозначительно, что у него зародились подозрения. - Итак, наши молодые дамы! - сказал майор, отечески обращаясь к пожилым дамам, среди которых он сидел. - Когда я вижу вас вот так перед собой, я начинаю предчувствовать, сколь многообещающе будущее наших внуков. Молодые женщины еще сидели, ожидая и немного робея, на своих местах. Они прислушивались к разговорам, которые им очень хотелось воспринимать как образец остроумия. При сем глаза их украдкой обращались к кавалерам. Дамы намерены были очаровать военных, тем более что они слышали о них как о лучших офицерах - тщательно отобранных и достойных того, чтобы преподавать в военной школе - "университете защиты отечества". Все офицеры были отмечены наградами, большинство имели даже рыцарские кресты. И все хотят когда-нибудь стать генералами. Столь возбуждающее сияние, окружавшее женщин, разгорячило их. Некоторые из них порядком вспотели, но на офицеров это не должно было произвести негативного впечатления и уж тем более отпугнуть их. - Ты ведь не всерьез, - прошептал Рамблер своей даме. - То, на что ты только что намекнула, может и не случиться. - И все же я опасаюсь, - промолвила она. - Этого не может быть, - взволновался Рамблер. Ему было чертовски трудно беззаботно поглядывать вокруг. - Конечно, - звучно произнес майор, - к поэзии надо иметь вкус даже солдату. Если речь идет, разумеется, о действительных духовных ценностях, как, например, у Теодора Кернера. Майор подкинул гостям новую пищу для разговоров. Как образцовый хозяин, он заботился о приятных темах для беседы. На очереди были культурные события, то бишь литература. И - понеслось: "Видите ли, нордическая раса... они воспринимают это глубоко, всей душой... я, например, постоянно обращаюсь к исландским сагам, это придает душе мужество, хотя я не хочу сказать, что у меня его не хватает... ну, если бы мы не обладали германским духом, то... полные декаденты, эти французы, ничего удивительного в том, что мы разнесли их в пять недель... и нас - стоящие враги нам нашлись только в лице русских... и потом - наследие, наследство, кровное наследство, кровь и земля, пласты... а мой муж говорит: когда я вдыхаю аромат германской земли, я не стыжусь слез... что я хотел еще сказать: одна из страниц книги, в переплете, с золотым тиснением, она была на следующий день вся влажная - от слез..." Наконец появился обер-лейтенант Крафт. Он быстро осмотрелся, подошел к майорше. Слегка поклонился и произнес: - Добрый вечер, фрау Фрей. - Добрый вечер, - холодно ответила она. Обер-лейтенант обратился к майору и сказал: - Прошу извинить за опоздание, меня задержали на службе. - Прошу, прошу, - соблюдая приличия, ответил майор, - служба прежде всего. - Так точно, господин майор, - сказал обер-лейтенант Крафт. Тут он оторвался от основного ядра этого изысканного общества и через все помещение прошел к Сибилле Бахнер. Вздохнув, он опустился около нее на стул. - Вы должны простить меня, - сказал он приглушенно. - Я ведь должен был зайти за вами, но поезд опоздал на тридцать минут. - Фрау Барков приехала? - с явной заинтересованностью спросила Сибилла. - Да. Я отвез ее в гостиницу. А там ее уже ждал генерал. - Что же это за дама? - немного помедлив, спросила Сибилла. Крафт посмотрел на нее и слегка улыбнулся. Ее, несомненно, распирало от любопытства. Он ответил: - Фрау Барков - женщина лет сорока. Кажется, генерал прекрасно знает ее и видит не в первый раз. Обер-лейтенант Крафт начал внимательно рассматривать присутствующих. В это время общий разговор как-то застопорился. "Надеюсь, не из-за моего появления", - подумал Крафт, немного обеспокоенный. Он прислушался к словам, долетавшим до него, и ему показалось, что это сущий вздор. Он посмотрел, нет ли чего выпить. Но до этого по распорядку еще не дошло. - Ну и манеры у этого типа, - прошептал майор своей супруге. - Невыносимые, - ответила майорша. Фрей отправился поглядеть, как идут дела на кухне, ибо напитки стояли там. Майорша в это время пыталась направить в нужное русло иссякавший пустой разговор. Офицеры прикладывали усилия, чтобы поддержать ее, как и положено было по отношению к супруге их командира. Молодые дамы вели себя довольно пассивно; они старались не споткнуться на какой-либо оплошности, не принятой в свете, хотя никому до этого не было дела. - Так ты что, уверена? - донимал свою подругу озабоченный Рамблер. - Ты действительно думаешь, что... - По всей видимости, да. - Может, ты ошиблась, просчиталась в сроках? - Откуда ты это взял? - спросила его дама с удивлением. - Ну, может, ты просто спутала числа в календаре, понимаешь? - Я всегда хорошо умела считать, - ответила она. "Проклятие, - подумал обер-лейтенант Рамблер. - Черт бы побрал эти сборища! И всех баб заодно". Молодые местные дамы сидели вытянувшись, чуть наклонившись, что должно было производить соответствующий эффект, подчеркивать их недоступность. Они жеманно улыбались, серебристо смеялись, как правило, в подходящих местах беседы. Они были уверены, что должны достойно представлять свой маленький городок в этом высшем обществе, и все это - пока на них глядели. Некоторые из них могли составить хорошую партию для женихов, подобающих их сословию и приданому. Например, дочь бургомистра, маленькая, ядреная, свежая, с мясистым задом и лунообразной физиономией - как у мамаши. Она, правда, всегда потела, но ведь на ее имя были записаны два доходных дома и крупный земельный участок между городком и казармами. Затем дочь владельца бензоколонки, мастерской по ремонту автомашин, пункта проката автомобилей и продажи их, маленькое, куклообразное существо с миловидным личиком, но с громадными желтыми зубами. Однако единственная наследница. Девица, с которой имел дело Рамблер, была племянницей строительного подрядчика, который переделывал казармы и возвел весь военный городок, - пышногрудая особа, все время тяжело вздыхавшая, на вид кобыла кобылой, но интересовавшаяся политикой. Она руководила местным союзом германских девушек. Ее бездетный дядя был, как говорили в городе, очень привязан к ней. И именно об этом думал сейчас обер-лейтенант Рамблер. Он уже начинал рассматривать всю историю с ней в ином свете. Как говорят в союзе германских девушек, дети есть гарантия будущего... - О чем ты думаешь? - спросила она Рамблера. - И улыбаешься... - Я думаю о тебе, - ответил он. - О нас и о нашем будущем. - Я ведь с самого начала поверила в тебя, - сообщила она. - Ну я же офицер, - сказал он скромно. - Я знаю свои обязанности. - Мы, женщины, - говорила меж тем Фелицита Фрей, - всегда знаем, что к чему. Иначе какие мы были бы женщины, германские женщины? Так она нашла наконец новую тему для общей беседы. Девиз: благотворительность и обязанности женщин, особенно в военное время. И опять пошло: "...как имеет обыкновение говорить мой муж, женщина должна сознавать, что она германская женщина, особенно в такие времена, - каждую неделю мы посещаем лазарет, если, конечно, остается время от других обязанностей... нет, как они нам всегда благодарны, наши дорогие солдаты... я всегда приношу им цветы, даже розы от моего мужа, я не считаюсь ни с чем... Арчибальд, говорю я ему, мы не имеем права мелочиться, даже если речь идет о твоем специально разведенном сорте "Гинденбург", - вы знаете, изумительная вещь, алебастрово-белая, символ чистоты, душевной, разумеется... и как блестят их глаза, когда я прихожу, они теряются от переполнившего их чувства благодарности... у одного целиком оторвана рука, понимаете, даже правая, а он смеется и говорит мне: "Подумаешь, я же левша"... ха-ха-ха, от такого прелестного юмора у меня слезы навернулись на глаза..." - Можно что-нибудь выпить? - громко спросил обер-лейтенант Крафт. Присутствующие были шокированы или, в зависимости от натуры, удивлены. Реакцию фрау Фрей можно охарактеризовать как возмущение. И когда она наконец овладела собой, то сказала: - Господин обер-лейтенант, еще не время. - Но не для меня, - не смутившись, заявил Крафт. От того, что она там болтала, его просто замутило: захотелось водки или свежего воздуха. А майорша язвительно произнесла: - Если вам наше общество неприятно, господин обер-лейтенант Крафт, то... - Я и так собирался вскоре уйти, - поднялся Крафт. - Мне еще необходимо выполнить некоторые поручения генерала. - Прошу, - сказала майорша, - мы вас не удерживаем. - Тогда я тоже пойду, - сказала Сибилла Бахнер и встала. - Как хотите, - объявила Фелицита Фрей сурово. - Это был очаровательный вечер, - уверила хозяйку Сибилла Бахнер. - Я присоединяюсь, - сказал Крафт. - И могу лишь добавить: премного благодарен. Они ушли. В комнате надолго повисло ледяное молчание. Фелицита Фрей вздохнула так прерывисто, что это услышали все. Похоже, она готова была лопнуть от злости. В этот момент из кухни явился майор. Его глаза смотрели на супругу холодно, однако на лице была широкая, добродушная улыбка, очень похожая на гримасу. Он демонстрировал свой принцип: не теряться в любой ситуации. Голос его звучал возбуждающе-игриво. - Полагаю, - воскликнул он, - мы могли бы перейти к приятной части вечера! Потанцуем немного, дамы и господа. Не возражаете, если я поставлю песню о чайке, которая летит на остров Гельголанд? Или о цветке, который называют "Эрика"? Он растет на пастбище. Зазвучала первая пластинка. Некоторые пары послушно поднялись, отправились в соседнюю комнату и начали танцевать. Разговор более старших постепенно входил в свое русло. Майор отозвал в сторону супругу, как ему казалось, незаметно для других. И прошипел ей: "Этого не должно было случиться, Фелицита! Мы еще поговорим с тобой поподробнее. Заруби себе на носу!" - Ну вот, теперь стало спокойнее, - сказала Барбара Бендлер-Требиц, племянница майорши. - Я уж знаю: если сначала подается пунш, то на кухне наступает передых по крайней мере на полчаса. Чем мы его займем? - А что предлагаете вы, сударыня? - Почему вы все время зовете меня "сударыня"? Вам доставляет это удовольствие? - Но так принято, сударыня. Обер-ефрейтор Гемм стоял около кухонного стола. Он был прислан сюда из казино капитаном Катером в наказание, ибо Гемм якобы разбил принадлежавшую лично капитану Катеру бутылку красного вина. И за это шесть или восемь часов на побегушках у майорши - поистине нелегкое наказание! Хотя эта племянница, что стояла по другую сторону кухонного стола, была довольно мила. Однако она - племянница майора! Значит, нужна крайняя осторожность. - Вы часто бываете при таких обществах? - поинтересовалась Барбара. - Слава богу, нет, - ответил Гемм. Но тотчас поправился и пояснил: - Я хотел сказать: к сожалению, нет. - Вам это надоело, не правда ли? - Я не хотел так сказать, - осторожно промолвил Гемм. - А потом - ведь вы здесь. Барбара обошла стол и придвинулась к Гемму. Он осторожно подался немного назад. Но Барбара надвигалась на него, говоря: - Вам действительно не стоит величать меня сударыней, я ведь тут служанка. - Но вы же племянница майора! - И вас это испугало? - Испугало? Ну сами подумайте, как это я смею так просто с дамой из офицерского общества... - Чего? - Ну вы же понимаете... Но я ничего не сказал. Ни слова. Только то, что вы - племянница майора. И что принадлежите к офицерским кругам. - А, дерьмо все это, - сказала Барбара с яростной убежденностью. - Плевать мне на всю эту кучу. Гемм воспрянул духом. - Вы действительно так думаете? - спросил он. - Ну! - требовательно сказала Барбара. Гемм оглянулся. Дверь кухни была закрыта. Все общество обреталось в салоне. Орал граммофон - там танцевали. Пунш был разнесен и, конечно, не выпит еще даже наполовину. Майор захватил с собой и свою потайную бутылку. Итак, вряд ли кто придет на кухню. Гемм и Барбара приняли одно и то же решение. - Ты можешь быть более решительным, - ошарашила она его. - Я же не офицерская кукла. - Ты - прелесть, моя милая! - Ну, давай! - она кокетливо рассмеялась. - Двери запираются? - настойчиво спросил Гемм. - Иди сюда - заберемся в кладовку, уж там нам наверняка никто не помешает... - Моя добрая репутация, - сказал резко майор, - для меня превыше всего! Понимаешь, Фелицита? Превыше всего! - Можешь не рычать на меня так, - ответила она. - Твое поведение оставляет желать лучшего, особенно в последнее время. - Мой дом - чистый дом, солидный, гостеприимный дом! И кто этого не осознает, тот не может рассчитывать на нежную тактичность. Они стояли друг перед другом: он кипел от злости, она испуганно глядела на него. Они и не думали приглушать свои голоса. Гости ушли, квартира была пуста. И Барбара, очевидно, уже спала. Да если бы и не спала - им было наплевать. - Речь идет о моей чести, о моем авторитете, о моей карьере! Может, тебе все это безразлично стало? Я тебе доверял, оказывал всяческое внимание, даже обожал тебя - а ты?! Какая шлея попала тебе под хвост?! Ты что, рассудок потеряла? - Ты просто не понимаешь меня, - сказала она жалобно и с горечью. - И никогда не понимал. - Нет, речь идет о понимании с твоей стороны. Я тут командир, и об этом моем положении нужно заботиться. Ну хорошо, тебе не понравился этот Крафт, так постарайся как-то обойти его, не думай о нем, плюнь на него. Мне он тоже не по нутру. Но я же не выбрасываю его из дома только потому, что он мне не по душе. А тебе мало было поругаться с ним, ты еще удосужилась столкнуться с секретаршей генерала! Генерал не позволит наступать себе на пятки, он даст сдачи. И посему я ожидаю, что ты немедленно исправишь дело. И полностью. А уж как - это твоя забота! Фелицита Фрей позволила себе упасть в кресло. - Ты никогда не понимал меня, - повторила она. - Никогда ты не заглядывал в мою душу. Но он уже не слыхал ее слов: он вышел, чтобы почистить зубы. Скорчившись, она сидела и размышляла: что такое с ним стало? В прошлое канули его учтивость, тактичная рыцарственность, юношеская свежесть. Все улетучилось - его изысканная нежность, ласковая покорность полного любви супруга и послушного влюбленного. Ушло, исчезло. Что же дальше, Фелицита? Как жить? "Нет, я не позволю так обращаться с собой, - подумала она и выпрямилась. - Этого я не потерплю, он еще узнает меня". ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА N V БИОГРАФИЯ КАПИТАНА КОНРАДА КАТЕРА, ИЛИ БЛАГОСЛОВЕНИЕ КРЫС "Мой отец - виноградарь Эфраим Готлиб Катер. Моя мать - его супруга Клара, урожденная Клауснитцер. Они жили в Трибенбахе, деревушке в семи километрах севернее Трира. Там 17 июля 1900 года я родился и провел детство и школьные годы". Дом, в котором мы обитаем, невелик. Обстановка скудная. Часто голодно, но жажды не испытываем. У нас есть виноградник. Но виноград, который там растет, и вино из него - кислые. Его трудно продавать. Поэтому наше вино пьет обычно только отец. При этом он поет громко и прочувствованно. Мать стоит рядом. Ее лицо серое, как те камни, из которых выложен наш дом. У меня еще шесть братьев и сестер. И окрестные жители говорят: "Это - от вина, которое твой отец не может продать". Я охотно помогаю матери. А эти шестеро не очень. Но ведь они глупы и ленивы; мне это на руку. Я и разделываюсь с ними по очереди. Потому что не терплю, когда мне мешают помогать матери, особенно на кухне. Я ношу дрова, чищу картошку, взвешиваю муку. Особенно я люблю помешивать варево, причем лучше всего, когда на кухне никого нет: тогда я быстренько пробую одну-две ложки. При этом порой обжигаюсь, но зато я почти всегда сыт. Мои сестрички и братишки злятся на меня, некоторые даже ревут от ярости. Но все это оттого, что они мало помогают матери. Мой сосед по парте в школе, толстяк с глупыми глазами, всегда с деньгами. Его отец мясник, и пальцы у него как сосиски. Сестры моего напарника тоже толстухи, а губы у них закругляются, как резиновые валики. Все они пахнут свежей колбасой. И колбасный суп, который они едят дома прямо из кипящего чугунка, - это высший класс: в нем плавают куски мяса, кровяная кашица и раскромсанная колбаса. Частенько я бываю там и ем вместе с ними, а одна из толстушек, та, которая с губами как у негритянки, потихоньку толкает меня коленом под столом. Но мне это не мешает... Я протягиваю руку. Она держится прямо и не дрожит. Вижу свою ладонь, не совсем чистую. Я поднимаю взгляд и вижу тростниковую палку, которая бьет по моей ладони. Больно, жжет. Палка опускается на ладонь еще и еще раз. На ней вздуваются красноватые полосы. Они перекрещиваются, ложатся параллельно, разбегаются в разные стороны - как улицы на географической карте. Боль пронизывает меня всего. Но я держу ладонь вытянутой. И она все же не дрожит. Фрау, которой я принес пакет, сидит на диване. Она ощупывает мою руку. "Ты сильный", - говорит она. "Есть немного", - отвечаю я. Она сажает меня рядом с собой, пальцы ее скользят по моему сюртуку, по мускулам моей груди. "Ты действительно очень сильный", - повторяет она уже тише. "И вы тоже не очень слабая", - говорю я и хватаю ее за груди. "Нет", - отвечает она. "После того как я, окончив школу, взялся управлять владениями отца, я без удивления узнал о том, что меня собираются уже в 1917 году призвать в армию и отправить на фронт. Я имел счастье быть принятым в армию и после короткой, но основательной военной подготовки был отправлен в часть, на Восточный фронт. Когда война официально окончилась, я не изменил военной форме, дрался в Верхней Силезии и очень рано примкнул к движению нашего фюрера. Чтобы обеспечить материально свое существование и одновременно послужить высоким политическим целям, я разъезжал с фирменными товарами по Южной Германии и занимался этим до тех пор, пока не пробил решительный час". "У нас почти нечего жрать, - сказал отец, подкрепившись стаканом вина. - Наступают плохие времена, а вы растете слишком медленно. Если так пойдет и дальше, то нам в пору ложиться в гроб, причем с пустым брюхом. Но некоторые из вас, слава богу, уже достаточно взрослые, чтобы вступить в армию. Становитесь-ка добровольцами, вы, прожоры! И я надеюсь, что война еще не скоро кончится..." Мы шатались от усталости. В глазах все плыло и рябило. Одежда прилипла к телу. Но, как сказал унтер-офицер, все это во имя отечества. Мы падали в грязь и вновь поднимались. Один совсем выдохся. Минут через пять и другой. Голос унтер-офицера срывается. Мы забираемся в уборные, стоящие на краю учебного плаца. "Вот, вот, туда! - орет унтер-офицер. - И головы засуньте в дырки унитазов, чтобы вы уяснили наконец, кто вы есть!" Шутник же этот дрессировщик!.. Он умеет играть на рояле, этот мой приятель с девичьим лицом. Он лупит по клавишам. И пустые бутылки, стоящие на крышке рояля, подпрыгивают. Я подхожу к инструменту и тыкаю двумя пальцами в правые клавиши. Они звучат как треснувшие стаканы. Я выпиваю и снова стучу двумя пальцами дальше по клавишам. Они опять звучат как треснувшие стаканы. Польская девка стоит в дверях. Ее зовут, кажется, Соня или как-то еще. Она уставилась на этот дрянной роялишко: он принадлежит ей. Мы затаскиваем ее на крышку рояля. Приятель с девичьим лицом продолжает играть на нем. У Сони глаза как у помешанной, но кричать она не может: мы засунули ей в рот носок. Она пытается дрыгать ногами, но мы крепко прижали их руками. И все это на рояле, который принадлежит ей же... Один из лучших вояк, этот Хаузер, которого окрестили рубакой, - офицер, но он не чванится и стремится быть товарищем для всех. Но он - шишка на ровном месте и в каждом деле признанный авторитет. Правая рука его прострелена, посему пистолет он держит левой. Он знает Верхнюю Силезию как свои пять пальцев и обладает верным нюхом на людей, особенно если они принадлежат к германской нации. Мне доверено обеспечивать продовольствием всю команду Хаузера, которая хотя и немногочисленна, но все время находится в деле и поэтому обладает завидным аппетитом. Я - в своей стихии, и пока мы воюем, я занимаюсь снабжением. "Унтер-офицер Катер, - обращается ко мне рубака Хаузер, - одно задание выполнено. Но за ним следуют другие, нужно только их придумать. Идешь со мной?" Я утвердительно киваю. Быть взятым на дело самим рубакой Хаузером - большая честь, преимущество особого рода. Истинная Германия никогда не забудет своих героев. И вот мы перебираемся в Мюнхен. Не только скромность мешает мне войти в круг приближенных фюрера Адольфа Гитлера. Рядом с рубакой Хаузером тоже дел хватает. Ведь мы участвуем в 9 ноября 1923 года и становимся арьергардом, который прикрывает отступление национал-социалистов и помогает избежать полной катастрофы. Вместе с Хаузером мне удается улизнуть от возмездия со стороны судебных органов. Проникнутый национальным духом фабрикант, владелец ликерного завода Штобмейер, помогает нам укрыться, и мы празднуем это событие, ибо Штобмейер и его дело пользуются уважением. "Благородные капельки, - говорю я с признательностью. - Ароматные, от них остается тонкий привкус". "Ты, приятель, понимаешь толк в апельсинах", - говорит мне Штобмейер как равному, хоть он и принадлежит к высшим сферам. Но здесь мы не мелочимся... "Да, - отвечаю я скромно, - что умеем, то умеем. Это - моя специальность, ведь мой отец владеет виноградником вблизи Трира". "Это здорово! - радуется Штобмейер. - Мне всегда нужны хорошие, надежные люди. Как ты на это смотришь?" "А что? - говорю я не спеша. - Если я могу удружить приятелю, то почему бы не сделать этого?" И вот годы на службе в фирме Штобмейера в Мюнхене. Штобмейеровская можжевеловая, штобмейеровская горькая, штобмейеровские настойки на травах - согласно этикетке 45-градусные. Начало скромное: портфель в руки - и пешочком. Затем - ящик с образцами и железная дорога, вагон третьего класса. А вскоре у меня первый в жизни автомобиль, правда, с прицепом для товаров. Через короткое время - собственная контора и долевое участие в трех филиалах. Секретарша. И наконец, собственный "мерседес", хотя поначалу без шофера. И плюс ко всему - пятнадцать процентов чистой прибыли. Иметь девочек во всяких местах - сравнительно недорого и удобно. Но эту сеть нужно создавать и совершенствовать целеустремленно: сначала - примитивных торговочек, то тут, то там какую-нибудь буфетчицу, разных горничных в третьеклассных гостиницах. Это, так сказать, переходный период. И позже меня время от времени тянет к простым, скромным представительницам народа, они умеют делать существование приятным и удобным. Но и так называемый более классный контингент имеет свою прелесть, прежде всего - барменши, официантки, певички и танцовщицы. Бесспорно выше рангом - контрабасистки женской танцевальной капеллы, гастролирующие в Нюрнберге. Я считаюсь у них хорошо настроенным инструментом. И при всем том не забывать идеологическую сторону. Владельцы ресторанов с ярко выраженным национальным духом пользуются у меня особым вниманием, хотя и за счет фирмы Штобмейера, которая таким образом поддерживает единомышленников. Проникновенные беседы происходят в задних комнатах таких ресторанов по ночам. Посещаю встречи братьев по идее, которым мы опять-таки оказываем предпочтение в снабжении. К этому же относится и широкая кампания по пропаганде немецкого коньяка, завершаемая любимой Штобмейером медвежьей охотой, к которой приурочено издание богато иллюстрированной брошюры под названием "Обе стороны Рейна - немецкие". Лозунг, известный всем бравым германским мужчинам. "Друзья, - сказал я 30 января 1933 года, - наконец пробил час, которого мы так ждали". И при сем слезы стояли у меня в глазах. Ибо пили мы по этому поводу штобмейеровскую, зажигающую душу 50-градусную. "С приходом новых времен и с ростом нового стремления к защите родины я все более испытывал желание отдать свои скромные силы во имя великой Германии и нашего фюрера. Так моя коммерческая деятельность должна была неизбежно уступить место военной карьере. Уже в 1934 году я - унтер-офицер первой мировой войны - прошел первые учения резервистов, за которыми последовали другие. В 1936 году я был уже лейтенантом и в 1938 году - обер-лейтенантом резерва. В этом звании отправился в поход и участвовал в решающих битвах, после чего в 1940 году последовало производство меня в капитаны с одновременным пожалованием мне Креста за военные заслуги второго класса. В 1942 году я был переведен в 5-ю военную школу, где под моей командой оказалась административно-хозяйственная рота, которой я командовал столь успешно, что в том же году был представлен к Кресту за военные заслуги первого класса". Незабываемая немецкая весна 1933-го - радостное воодушевление повсюду, разумеется и в моей сфере. Достойное одобрения расширение гешефтов, быстрое основание новых филиалов. Перспективные беседы со Штобмейером о партнерстве в делах. Чувствительно-романтические часы в гостинице "Кенигсхоф". Батареи пустых бутылок; сотоварищи уже дрыхнут в зарезервированных для них номерах гостиницы; приглушенная музыка из бара. Размышляя, сидим в креслах, передо мной - новые бутылки. Я предлагаю Штобмейеру: приобретем ликерный завод "Штобмейер унд Катер" - в принципе и в частности. Настроение бодрое - до самого позднего германского лета 1933 года. Часто разъезжаю в своем "мерседесе", радуюсь растущему доверию и набирающей силу кредитоспособности. Уделяю особое внимание осознанию новых, высших ценностей, к которым принадлежат и усиливающиеся семейные чувства. Устал от одиночества, что, конечно, не имеет никакого отношения к моему возрасту, а скорее - к Эдельтраут Маркквардт. Достойная любви женщина, очень добротно сколоченная, очень немецкая, многообещающая. Она владеет гостиницей "У серебряного венца" в Штуттгарте. Пользующаяся хорошей репутацией гостиница, в старогерманском стиле, всегда переполнена, в высшей степени доходная. У Эдельтраут трое детей - двое от первого брака, третий незаконнорожденный. Ее муж исчез несколько лет назад - неуемная страсть к приключениям или что-то в этом роде. Во всяком случае, он никогда не был хозяином, деловым человеком. "Эдельтраут, - говорю я ей, - твоим детям нужен отец, не правда ли?" "Возможно", - отвечает она и смотрит на меня выжидающе. "Чудные ребята, - говорю я, - правда, я мало их знаю, но ведь хорошее чувствуешь сразу. Как ты думаешь, из меня получится отец для них?" "Безусловно, - говорит Эдельтраут, прижимается ко мне и добавляет: - Как это чудесно - ты думаешь о детях, а не о моей гостинице". "Ну, я прошу тебя, - говорю я, - к гостинице твоей я совершенно равнодушен". "Это прекрасно", - радостно говорит она. Чудесное настроение держится вплоть до весны 1934 года. Дел по горло, и не только в связи со свадьбой, назначенной на 30 января 1934 года. Дата выбрана после долгих размышлений: заключение германского брака плюс торжества в связи с годовщиной взятия власти - двойной праздник. Первый шафер - рубака Хаузер теперь в СС и в личной охране нашего фюрера - получает на мою свадьбу отпуск персонально от Гитлера, что отмечается нами особо. Второй шафер - советник коммерции Штобмейер из Мюнхена, германский национальный коммерсант, - в этот день сам не свой, чем-то удручен - очевидно, потому, что начал ощущать мое деловое превосходство, а может, потому, что в тот вечер мы пренебрегли штобмейеровскими ликерами. Но ведь у нас есть наш шнапс для гостей - мы пьем только самые лучшие вина. Создаю сеть своих представителей. В пяти округах имя Штобмейера котируется высоко, стало нарицательным - благодаря моей неустанной деятельности. Сначала я замышляю завладеть филиалами, а потом - всей фирмой. Следующий мой замысел - создать гостиничный концерн, отталкиваясь от гостиницы "У серебряного венца". И пока я проворачиваю задуманное, вдруг, как снег на голову, телеграмма: присутствие в Мюнхене крайне необходимо! Я собираюсь - и что же я узнаю? Штобмейер в слезах, распсиховался - полный конфуз. Фирма летит к черту! А почему? Потому что этот Штобмейер, этот фрайер, отнюдь не арийский фольксгеноссе! Кто бы мог подумать?! Этот парень, националист до мозга костей, старый фронтовик, всегда поддерживавший отечественные организации, - и оказался не арийцем! Вот те на! "Вы меня глубоко разочаровали, - говорю я с горечью, - но, надеюсь, еще можно что-нибудь спасти". Но ничего спасти уже невозможно. Все погибло. Вместо того чтобы предусмотрительно обговорить все со мной, вместо того чтобы своевременно перевести фирму на мое имя, в верные руки, хотя бы в форме фиктивной торговой сделки, этот тип, мелочный и подлый, думает только о своих деньгах, а не о моей работе. Разумеется, я привожу в действие все связи, как-никак у меня много влиятельных друзей. "Камерад Хаузер, - говорю я, - ты обязан мне помочь. Ты же знаком со всеми людьми, имеющими вес в обществе. Одно твое слово - и виртшафтсфюрер округа даст мне карт-бланш". "Друг Катер, - говорит рубака Хаузер, - ты еще имеешь наглость просить меня о чем-то?! Ты втянул меня в такое вонючее дело! Как же тебе пришло в голову спарить меня в шаферах именно с этим Штобмейером? Если об этом узнают, я погиб. Я же тебя тогда прирежу. Слушай меня внимательно: брось это дело, выбирайся из него немедленно. Лучше всего исчезни на какое-то время. Уходят же люди на учебу. Ты это можешь, как офицер-резервист. А там посмотрим". И вот я на первых учениях резервистов. Все идет как нельзя лучше: всепонимающие начальники, которые, как и все настоящие мужчины, не чураются хлебнуть. Важнейшая работа - культивирование товарищеского духа, все - на высшем уровне, и я, как кандидат в офицеры, имею право на посещение казино. Рубака Хаузер, которого грызет все же совесть, организует мне встречу с одним крупным деятелем из личной охраны фюрера - адъютантом в блестящей форме и с орденом Pour le merite на груди. Организуем торжественную вечеринку в его честь, на которой я сижу между ним и командиром батальона. В результате меня отпускают со службы в чине фельдфебеля с аттестацией: полностью соответствует званию офицера резерва. С новыми силами, набравшись мужества, я опять в коммерческой сфере. Фирмы "Штобмейер" более не существует, но мужчина с горячим сердцем в груди всегда смотрит только вперед. У меня же в распоряжении гостиница моей дорогой жены Эдельтраут. "Прелесть моя, - говорю я ей, - мы должны с тобой серьезно поговорить о гостинице "К серебряному венцу". "А о чем тут говорить, Конрад, дорогой мой..." "И все же, - отвечаю я, - теперь я беру дело в свои руки". "Нет, не выйдет, мой милый Конрад, - говорит она. - Гостиница принадлежит ведь не мне, а моему первому мужу. А он переписал ее на детей. Я просто управляю ею под присмотром нотариуса". Я уезжаю на следующие учения резервистов. Они похожи на первые, но только интенсивнее, шире, успешнее. Постепенно меня охватывает разочарование в связи с недостойным, коварным поведением моей жены. Я был слишком добросердечным, слишком доверчивым с ней, мне нужно было бы своевременно потребовать от нее соответствующие документы. Ну ладно, есть ведь еще Хильда - послать ей доплатное письмо не проблема. Хильда из цветочного магазина, с которой я проводил чудесные свободные вечера, которая так охотно садится в мой "мерседес" и с радостью носит новые платья. Самоотверженная до предела. Уверенный в себе, полный сил, я возвращаюсь домой уже в чине лейтенанта. Началась война. Я узнаю о ней ранним утром из первоисточника - от Хаузера. Мы сидим в доме одного художника, в отдельном апартаменте на верхнем этаже. Кругом - заслуженные люди, элита партии. К сожалению, из идеологического отдела, а не из экономического. К нашему удовольствию, появляются танцовщицы из государственной оперетты - прелестные куколки, гибкие, тренированные, очень шустрые. Довольно дорогие девочки, но могут принять в качестве платы и протекцию - все ведь идет за счет государства. Глухие голоса мужчин, чад, пенящееся шампанское, хихиканье девиц, сильный, одурманивающий аромат духов. И вдруг Хаузера вызывают к телефону. "Ну вот, - говорит он, вернувшись, - началось". Он исчезает, оставляя на меня свою попрыгунью, теперь у меня их две. И когда я на следующее утро просыпаюсь, лежа между ними, наши доблестные войска уже перешли польскую границу. На меня обрушились почетные и ответственные задания: сначала я стал консультантом в управлении призывного района - важная, но ординарная работа. Затем - начальником военно-медицинской комиссии в том же округе. Тоже, безусловно, важное дело, но не соответствующее моим особым способностям. Оживленная переписка с рубакой Хаузером - и, по его ходатайству, меня делают начальником продовольственного склада под Кобленцом. И наконец, предварительно отпраздновав, я становлюсь комендантом города Сан-Пьер после успешного завершения похода на Францию. Там мои силы уходят на организацию строительства плотины, на санитарные дела города, на связи с гражданским населением. "Иоганна, - говорю я девице, - ты когда-нибудь размышляла, почему ты, собственно, здесь?" "Потому что я голодная и потому что мне нужны деньги, - говорит она. - И потом меня зовут не Иоганна, а Жанетт". Я сначала молчу, чуть обиженный. Осматриваю комнату, в которой мы лежим, - номер в гостинице. "Труа роз" - гостиница старомодная, обжитая, о чистоте говорить не приходится. Что за народ, что за страна, никакой нравственности! "Ты говоришь на нашем языке, Иоганна", - замечаю я. "Это потому, что я из Эльзаса, - отвечает она, - мы можем говорить и по-немецки и по-французски. Тут есть свои преимущества, как вот сейчас". "У тебя немецкие наследственные признаки, - упрямо продолжаю я.