он точно так же, как и мама. А еще он смеялся тогда, когда время от времени оставался вдвоем с мамой в соседней комнате. Правда, гораздо чаще оттуда доносилось его посапывание. - Порядок - вот кто мой родной дед, - любил говорить мой дедушка, жандарм Крессенфус. - Нам необходим порядок. - После этих слов он по обыкновению выпивал свое пиво и задумчиво озирался вокруг. - Ты моя дочь, - обращался он к моей маме, - и потому должна точно знать, что такое настоящий порядок. - После чего он снова выпивал кружку пива. - А ты, - говорил дед мне, - мой внук, и настанет время, когда и ты поймешь, что такое настоящий порядок. - А я и сейчас знаю, что такое порядок и что такое непорядок, - отвечал я деду, который ласково улыбался на это и совал мне под нос свою кружку с пивом, чтобы я отпил из нее несколько глотков. Вдруг, совершенно неожиданно, домой вернулся мой отец. Дела у него, видимо, идут совсем неплохо, так как на нем хороший костюм, да и по голосу это тоже чувствуется. - Я своего добился, - говорит он, - и нахожусь на правильном пути. Наступают новые времена, которые я своевременно почувствовал. Я теперь служу в тайной полиции. Вы удивлены, не так ли? Но по-настоящему это известие удивило моего деда, который от изумления открыл рот и довольно долго не закрывал его. - А там хорошо платят? - поинтересовалась мама. - Прекрасно! - воскликнул отец. "Летом 1933 года наша семья переезжает в Берлин, по месту службы отца. Жили мы там в Шарлоттенбурге на Уландштрассе. В 1936 году я окончил школу, после чего меня отдали в ученики на фирму Рамке". Жизнь в Берлине мало чем отличалась от нашей жизни в Клейн-Цахнове, с той лишь разницей, что тут гораздо больше людей. Однако других отличий, по сути дела, не было. Так, вместо двух кабачков с их хозяевами здесь их было двести, а быть может, даже целых две тысячи. Однако пьяные везде одинаковы: и в селе и в городе. И если в селе насчитывалось четыре или пять лодырей, двое шулеров, семеро развратников, один вор, один совратитель детей, шесть нечестных торговцев, подмешивавших разный суррогат в продукты, двое заядлых пьяниц - то в городе тоже имелись такие лица, только в сотни и сотни раз большем количестве. Улицы в городе такие же прямые, как борозды на полях, а автомобили стоят, подобно лошадкам, на своих стоянках, и даже пиво в пивных течет точно из таких же кранов, как и в селе. И кругом, куда ни посмотри, флаги со свастикой. Нашлись и в Берлине дяди, которые заботились о маме, когда отец бывал в отъезде. Короче говоря, все было как и в Клейн-Цахнове, только в больших, значительно больших размерах. Ее звали Магда, и жила она в нашем доме. Я любил ее, и она любила меня, хотя ей и было этак лет под тридцать. Отдавалась она мне либо стоя, либо лежа. Если стоя, то это происходило на углу улиц Уландштрассе и Курфюрстендам, а лежа - в своей собственной постели, когда она оставалась одна в доме и я приходил к ней, но уже при закрытых дверях. - Бедный юноша, - говорила она мне порой и при этом так прижимала меня к своей груди, что я с трудом хватал ртом воздух. А вообще-то она была очень доброй, за что ее все любили, в том числе и мой отец, когда он бывал дома. - Отто Меслер, - как-то обратился ко мне в школе учитель, - кем ты, собственно, хочешь стать, когда вырастешь? - Я пока еще не знаю, - ответил я. - Ты же все знаешь, - заметил учитель. - Но этого как раз я и не знаю, - упорствовал я. - В таком случае у тебя, видимо, есть какое-то заветное желание, а? - Да, конечно, - отвечал я, - больше всего мне хочется стать постоянным другом Магды. - Пфу!.. - с отвращением воскликнул учитель. - Как ты смеешь такое говорить! Из этих слов учителя я понял, что он сам был прекрасно осведомлен о том, какой женщиной была наша Магда. - Наш сын знает слишком много, - сказала мама однажды отцу, когда он вернулся домой. - Ну и что, это, по крайней мере, лучше, чем знать слишком мало, - не согласился с ней отец. - Он научился всяческим гадостям! - пояснила мама. - Однако не от меня, - парировал ее слова отец. - Ты должен быть для него примером, - не отступалась от своего мама, - мальчику это необходимо. - В этом ты совершенно права, - согласился на этот раз с ней отец. - Я сам займусь им и научу тому, что ему потребуется в жизни. - Отто, - обратился однажды ко мне отец, - скоро ты заканчиваешь учение в школе, и тебе пора приобрести настоящую специальность. - А могу я не быть тем, кем являешься ты, папа? - поинтересовался я. - Этим тебе лучше не заниматься, - согласился со мной отец, - это дело не для тебя. Вот посмотри: твой дедушка был чиновником, и для Клейн-Цахнова этого было вполне достаточно. Я сам работаю в государственной полиции и тем самым преуспел в жизни. Кто-кто, а я-то прекрасно знаю, где можно урвать кусок пожирнее. Умные люди говорят, что сейчас самое верное - это хорошее ремесло. Это, может, и так. Но еще лучше, если сочетать хорошее ремесло с гешефтом - это будет уже такое соединение, на котором можно неплохо заработать. Это и есть настоящее дело для тебя! Мастер Рамке, к которому я был определен в ученики, обращался к своим ученикам, а их у него было двое, со следующими словами: - Своих клиентов мы должны рассматривать с двух точек зрения: с точки зрения их задов и их кошельков. Ибо мы в конечном счете не что иное, как монтеры. А наши клиенты останутся довольными только тогда, когда они смогут твердо сидеть на своих местах. Добиться этого - и есть наша цель. Следовательно, нам нужно обращать побольше внимания на их кошельки и их задницы. И заметьте себе, что обе эти вещи в большинстве случаев взаимосвязаны. А это уже психология. Только тот, кто может себе позволить много жрать, испытывает необходимость и много... Да, да!.. Слушая подобные разглагольствования мастера, мы согласно киваем головой, так как хорошо понимаем, что он продувная бестия и одновременно хитрый торгаш. А когда я рассказал о мастере Рамке отцу, тот охарактеризовал его следующими словами: - Как я вижу, этот старый пес отнюдь не лишен чувства юмора. Моя следующая симпатия оказывается не столь опытной, как первая, что, как я от кого-то слышал, еще больше разжигает в партнере страсть. Когда мы с ней катались в парке на гигантских шагах, да еще по третьему разу подряд, когда земля под нами пролетала быстро-быстро, а разноцветные огни мерцали, то вспыхивая, то потухая, я как бы случайно, будто потеряв на миг равновесие, ухватился за ее грудь, которая оказалась на удивление пышной и крепкой. Тут же я мысленно задал себе вопрос: "Интересно, она только притворяется или же на самом деле не хочет меня?" Но в следующий момент она сама уже хватает меня, ее дрожащие руки ищут опору и вцепляются мне в ляжки. После аттракциона я решил немного погулять с ней на свежем воздухе, так я ей, по крайней мере, объяснил, незаметно, но настойчиво увлекая ее в темноту. Она настолько понравилась мне, что я буквально озверел. Что со мной, собственно, случилось в первый раз в жизни. Однако стоило только мне коснуться ее, как она, как сумасшедшая, с силой оттолкнула меня от себя и ударила по лицу. Крикнув мне: "Ты свинья!" - убежала прочь. А я как парализованный стоял на одном месте и думал: "Да она, никак, ненормальная!" - Послушай меня внимательно, Отто, - сказал мне как-то отец. - Ты тоже у меня не дурак, а это уже немало, однако ты еще не врос в жизнь, и потому я хочу кое-что рассказать тебе из своей практики. Прежде всего ты должен твердо усвоить, что у каждого человека хребет не самое прочное место и его можно сломать. Все будет зависеть от наличия времени. Для того чтобы поставить на колени сильного человека, к сожалению, требуется довольно много времени. Сегодня у меня на допросе был один, но он оказался настоящим слюнтяем: после первого часа его бросило в пот; после второго - он распустил слюни и заговорил, а после трех часов допроса он был похож на загнанного теленка. Допрашивать этого типа было страшно скучно, и я даже начал зевать. А спустя еще три часа он сказал мне все, что я от него хотел услышать. Завтра утром он подтвердит все, что мне нужно от него, под присягой. Более того, в тот момент он и сам будет верить собственным словам. В тот момент - да. Послезавтра он уже не будет в это верить, но будет уже поздно. Видишь ли, Отто, таковы люди. Все в них далеко не совершенно, даже их слабости. Этот совет отца помог мне сэкономить несколько недель, когда я начал снова приставать к Магде. Войдя в ее комнату, я положил на стол деньги и спросил: - Этого будет достаточно? - За что достаточно? - спросила она. - За твою любовь. - Ты маленький идиот! - возмутилась Магда. - Немедленно забери свои деньги обратно! - Ты не хочешь взять деньги? - изумленно спросил я. - О, ты форменный идиот, - повторила Магда, - кто тебе сказал, что я не хочу денег? Мне просто непонятно, почему ты собираешься заплатить мне за то, что можешь взять бесплатно? Не смотри на меня, как теленок, и лучше запри дверь на ключ. "Мое ученичество закончилось в 1939 году. В том же году я был призван в армию, чтобы выполнить свой гражданский долг. Службу проходил в различных частях и подразделениях до тех пор, пока не был назначен кандидатом в офицеры, а затем откомандирован на учебу в военную школу". Солдатская жизнь мало чем отличается от службы фенриха в военной школе. Никто не мог вбить мне в голову всех военных премудростей, поскольку большинство их я уже усвоил до этого. Однако мне дали почувствовать, что такое начальство. Да и как же не дать, если это доставляло им удовольствие! По мне, любой из начальников может корчить из себя павлина или же вести себя, как дикий кабан, я к этому так привык, что и глазом не моргну. - Отто, - начал со мной разговор отец, когда я впервые заявился в родительский дом в военном мундире, - теперь ты настоящий мужчина, и я хочу поговорить с тобой, как мужчина с мужчиной. Эмма, охлади-ка для нас несколько бутылочек пива, - сказал он матери, - а потом оставь нас одних. То, о чем мы будем беседовать, не для женских ушей. Так вот слушай, Отто, поскольку мы с тобой здесь одни, я скажу тебе откровенно, что именно я думаю о жизни. А именно: ничего! Ты меня правильно понял? Ничего, потому что все на свете одно дерьмо! Отто, - продолжал отец дальше, - я в своей жизни видел довольно много трупов, и часть из них была, так сказать, живыми трупами. Все они были изготовлены словно на конвейере, и не только нами, а тем, что мы обычно называем жизнью. Да и что, собственно, представляет собой человек? Труп, и не больше. Таков ход событий. Такова и сама жизнь, Отто. Ты об этом никогда не забывай! Во время такой войны человек учится понимать людей, знакомится с ними. В любом углу тебя подстерегает какой-нибудь монстр, этакое чудовище в форме человека: сумасшедший начальник, возомнивший себя черт знает кем; жалкий трус, какой-нибудь безмозглый идеалист или же какой-нибудь слюнтяй-полководец! Ну их всех к чертовой матери! И я как бы потерял ориентировку, я перестал воспринимать факты и события такими, какими их следовало воспринимать. Моя голова раскалывалась на части, а глаза закрывались сами собой, помимо моей воли. Вдруг кто-то пробормотал у меня под ухом мое имя, и я с трудом заставил себя открыть глаза. Голова моя кружилась, батарея винных бутылок, стоявших передо мной на столе, казалось, пустилась в пляс, а вместе с бутылками танцевали и блики скупого освещения. И вдруг сквозь шум и кутерьму, сквозь изгородь пустых бутылок, я, несмотря на скупое освещение, увидел софу, на которой лежала девушка. Я видел ее полуоткрытый рот, из уголков которого текла слюна, видел ее бурно вздымающуюся грудь, которая, как мне казалось, приближалась ко мне. На самом же деле оказалось, что мои коллеги бросили на меня шутки ради голую девушку. Однако мне было настолько плохо, что меня начало выворачивать наизнанку: попросту говоря, я был сильно пьян. Ну и посмеялись же они тогда надо мной! Готлиб Дегерсвайлер симпатизировал мне и потому старался держаться ко мне поближе. Поскольку ему сильно не везло с женщинами, я иногда помогал ему в этом, что имело свои преимущества, так как Готлиб служил в полевой жандармерии и имел друзей в роте пекарей и мясников. Тогда он устраивал лично для меня импровизированные представления, чтобы немного развлечь. Металлическая бляха, висевшая на его груди, красноречиво свидетельствовавшая, что он является законным представителем полевой жандармерии, раскачивалась на цепочке, когда Готлиб вырывал из рук офицера портфель, который тот нес. Офицер в свою очередь пытался вырвать портфель из рук Готлиба, но не тут-то было, так как тот держал его крепко: как-никак он находился при исполнении своих прямых служебных обязанностей. Офицер начинал было протестовать, но Готлиб грубо обрывал его: - Закрой свое хайло, дружище! Портфель оказывался запертым, и Готлиб требовал от офицера ключ, чтобы открыть портфель, но офицер ключа не давал. Тогда Готлиб ловко открывал портфель штыком. В нем оказывались сигареты и консервы. То и другое числилось в списке запрещенных вещей. - Все это я конфискую, а вас арестовываю! - объявлял Готлиб ошеломленному офицеру. Женщину, которую я, собственно, отбил у одного майора, звали Марита Шифере. Сделать это оказалось для меня не так трудно, так как майор был пожилым, уставшим мужчиной, а в жилах Мариты буквально кипела кровь. Она была так же безудержна в любви, как сама война, и послушна, словно солдат-новобранец. Она принимала любую позу, какую я ей приказывал. Мне было достаточно пошевелить пальцем, чтобы свалить ее на бок. Я навещал ее днем, в любой час ночи, ранним утром. Мне было достаточно сказать одно-единственное слово: "Сейчас!" - и она беспрекословно делала то, что я ей говорил. Я чувствовал, что она нужна мне, нужна потому, что я как бы самоутверждался с ней. Да и сама она не могла себя вести иначе, так как ее желание всегда сливалось с моим требованием, а мое желание становилось ее желанием. Таков уж, видать, этот мир. Однако спустя некоторое время настал день, когда Марита Шифере воспротивилась моей воли, и я снова передал ее майору, который был настолько растроган этим моим поступком, что пожелал во что бы то ни стало отблагодарить меня за это. Он буквально светился от счастья. С его помощью я стал кандидатом в офицеры. 25. ОШИБОЧНЫЙ РАСЧЕТ - Отвратительный парень, - убежденно сказал фенрих Хохбауэр, глядя на обер-лейтенанта Крафта, стоявшего на том месте в аудитории, где положено стоять преподавателю. Точнее говоря, эти слова Хохбауэр даже не сказал, а так тихо прошептал, что их не смогли расслышать даже те, кто находился близко от него. Однако, как бы там ни было, он все же сказал то, что он думал. И сказал он это, поскольку узнал, что обер-лейтенант Крафт отнюдь не является его другом и доброжелателем. Правда, у него не было особо веских доказательств, чтобы прийти к такому выводу, однако Хохбауэр хотя и не без труда, но все же дошел до этого. Теперь же он был уверен в этом и мысленно решил сделать для себя окончательные выводы. Хохбауэр продолжал придерживаться принципа нападать на тех людей, которые не являлись его друзьями. Он думал так: "Затруднения и препятствия встречаются в жизни на каждом шагу, и тот, кто хочет победить, должен уметь постоять за себя". Хохбауэр знал, что дерьмо обычно старается раздавить героя и уничтожить его. Святой Георгий, поражающий согласно легенде своим копьем дракона, был, несмотря на свое мифическое происхождение, любимым героем Хохбауэра, только его личные драконы носили чужие, свойственные иудеям черты: они либо взирали вокруг себя с лживой христианской кротостью, либо препятствовали настоящему прогрессу с крестьянско-варварской хитростью, как, например, этот обер-лейтенант Крафт. - Подонок! - прошептал Хохбауэр себе под нос. - Господа, - произнес обер-лейтенант Крафт, подняв целую кипу исписанных листков бумаги, - я только что поручил вам в порядке тренировки написать соболезнование по поводу смерти моей кузины. Вот здесь ваши труды! И я должен вам сказать, что вы не только удивили меня, но и превзошли мои самые смелые ожидания. Фенрихи, сидевшие позади Хохбауэра, глупо захихикали, а некоторые даже что-то промычали, так по крайней мере показалось Хохбауэру, который в душе считал, что вокруг него отнюдь не так уж и мало различных скотов. Он был в этом прямо-таки убежден, исключение составляли совсем немногие, и именно эти немногие, по его оценке, и являлись исключительными людьми. Себя он причислял к их числу. Однако это накладывало на него и определенные обязанности: подминать под себя слабых, оттеснять обыденное, устранять препятствия. "Однако обер-лейтенант Крафт, - думал дальше Хохбауэр, - для меня больше чем обычное препятствие - он опасен". И чем дальше Хохбауэр наблюдал за своим офицером-воспитателем, тем тверже убеждался в этом. Одно только появление его в аудитории красноречиво свидетельствовало о том, насколько он неэлегантен, по-крестьянски неуклюж, с плохими манерами! В нем не было заметно ни тени той строгой грации, которая обычно свидетельствует о внутренней силе, никаких следов качеств, которыми обычно обладали представители господствующей военной элиты, никаких следов классической, чисто выбритой красоты. Самый заурядный солдафон, и не больше. - Я должен с удовлетворением признать, - продолжал тем временем обер-лейтенант Крафт, подмигнув, - что меня глубоко тронуло живое соболезнование моего учебного отделения, высказанное по столь печальному для меня случаю. Именно поэтому я позволю себе процитировать вам несколько наиболее удачных мест из ваших сочинений. Так, например, фенрих Бергер не ограничился моими данными, он купил свежий номер газеты и, познакомившись с опубликованными там некрологами, написал буквально следующее: "Ознакомившись с некрологом в газете, я по-настоящему понял, уважаемый господин Крафт, какую тяжелую утрату вы понесли". Фенрихи громко рассмеялись. Хохбауэр обернулся и с презрением посмотрел на них. "Выходит, этот обер-лейтенант Крафт не кто иной, как типичный элемент разложения! - невольно подумал Хохбауэр. - Ничто свежее, созидательное ему не свойственно. Ему явно не хватает традиционной серьезности. А уж чувства святой ответственности за извечные ценности германской нации у него нет и в помине. Вот он каков! В душе этого Крафта живут одни извращения, короче говоря, все то, что смело можно назвать чуждым германской расе. Вполне возможно, что его мозг отравлен идеями иудаизма!" - А вот фенрих Меслер, - продолжал Крафт, отыскав написанное Меслером, - в своем, так сказать, сочинении, раскрыв передо мной свою сердечную тайну, прямо-таки удивил меня, написав следующие строки: "Тяжело потрясенный известием о кончине Вашей кузины, которую мы все так глубоко любили и уважали, я долго и тщетно старался найти в себе подходящие слова, чтобы..." И так далее. Последнее замечание очень меткое, что же касается написанного другими фенрихами, то я не думаю, чтобы кто-нибудь из вас старался с помощью лести установить со мной фамильярные отношения с целью облегчения своей учебы и службы посредством такого дешевого приема. "Безнадежная чепуха! - думал при этом фенрих Хохбауэр. - Сплошной бред, ни строчки о величии, о могуществе фатерланда, ни строчки о народе, о рейхе и фюрере. Одни пустоты и напыщенные фразы. И все это пишется в то самое время, когда все мобилизовано для достижения окончательной победы над врагом. И в такой ответственный период этот человек занимается разложением пусть не таких уж далеких, но все же способных на лучшее умов некоторых бедных, легковерных фенрихов, которых можно так легко ввести в заблуждение! Да все это можно смело рассматривать как нанесение удара по военной мощи страны". Разумеется, обер-лейтенант Крафт и думать не мог, что его поведение находится под огнем столь сокрушительной критики. Как ни в чем не бывало он продолжал зачитывать, и следует сказать, к безграничной радости большинства фенрихов, строчки из их сочинений. - Наш Бемке излил на бумаге целый вулкан чувств. Он пишет: "...И вот она удалилась от Вас, высокоуважаемый господин Крафт. Она была такой юной и юной увяла. И я вместе с Вами тяжело переживаю утрату. Трудно перенести эту потерю, но уж так суждено..." Даже после прочтения этой цитаты, встреченной бурным хохотом, фенрих Хохбауэр не отказался от надежды серьезных перемен в обучении. К этому были многие основания. Могло случиться так, что никакой кузины не было и в помине, да и само составление некролога и соболезнования были не чем иным, как ширмой. Таким образом сам Хохбауэр (внутренне) был готов позитивно оценить результаты этого занятия. Он ерзал на месте и не спускал глаз с обер-лейтенанта, показывая тем самым, что очень хотел бы, чтобы его спросили. Однако Крафт, казалось, не замечал его. Он не только не прочел вслух ни одной цитаты из работы Хохбауэра, но даже не задал ему ни одного вопроса. Можно было подумать, что Хохбауэр вообще не существовал для Крафта. Офицер-воспитатель зачитал фенрихам еще семь или восемь цитат из их сочинений, чем вызвал у них еще большее оживление. И тут Хохбауэру пришла на ум мысль, что, видимо, таким образом он намеревался поймать фенрихов. Хохбауэр решил в их же собственных интересах встать на их защиту. - Должен признаться, что я глубоко тронут вашими работами, - еще раз сказал обер-лейтенант, а затем сухо, не меняя выражения лица, добавил: - Судя по вашим соболезнованиям, смерть, как таковая, должна доставлять удовольствие. Это высказывание воспитателя, вернее, большую его часть, Хохбауэр занес в свою записную книжку, а затем еще раз оценивающим взглядом посмотрел на обер-лейтенанта. Следующая тема занятий касалась вопроса о дисциплинарных взысканиях: их формулировки, объявления и приведения в исполнение. Правда, сам офицер-воспитатель прислонился спиной к задней стенке аудитории и безразличным взглядом уставился прямо перед собой в пустоту, заставив одного из фенрихов вслух читать выдержки из устава. Сам же он явно скучал и даже время от времени лениво позевывал. - Читайте громко, - произнес Крафт спустя несколько минут, - а не то все здесь заснут от тоски. А Хохбауэр тем временем мысленно продолжал подводить свой баланс. При этом его осенила мысль, что вот-вот должно произойти нечто значительное, что при его помощи, как одного из лучших слушателей курса, должно повлиять на весь ход учебного процесса. Для этого, ему казалось, у него имелись неплохие возможности, так как начальник потока капитан Ратсхельм со свойственной ему симпатией стоял на его стороне. А капитан Федерс, преподаватель тактики, выставлял Хохбауэру за его работы самые высокие оценки. С майором же Фреем, начальником курса, он вообще был, так сказать, на короткой ноге. Единственным человеком, который являлся крупным препятствием на его пути, был этот несносный обер-лейтенант Крафт. - Однако это нельзя откладывать в долгий ящик, - проговорил Хохбауэр, и при этом так громко, чтобы его слова были услышаны обер-лейтенантом Крафтом. Фенрихи, сидевшие поблизости от Хохбауэра, еще ниже нагнулись над своими столами, как бы демонстрируя этим, что они заняты выполнением задания. Глядя на них, Хохбауэр презрительно рассмеялся. - Если вы что-то хотите сказать нам, - громко произнес Крафт, не трогаясь со своего места, - то скажите достаточно громко, чтобы вас все слышали, Хохбауэр. Ну-с, что вы хотели нам заявить? - Ничего, господин обер-лейтенант, - ответил фенрих. - Выходит, вы признаете, что вам нечего нам сказать! Это уже само по себе кое-что. К тому же это звучит вполне убедительно. Таким образом, вопрос остается открытым, так как неясно, о чем, собственно, идет речь? - Скажи, Хохбауэр, наш обер-лейтенант Крафт имеет что-нибудь против тебя? - спросил своего друга по комнате Амфортас, когда они остались вдвоем. - Это я имею кое-что против него, а он заметил, и это пришлось ему не по вкусу, - ответил Хохбауэр, стараясь продемонстрировать при этом свое полное безразличие. В комнате, кроме них, никого не было: только что начался обеденный перерыв, и для задушевного разговора более удобный момент трудно было подыскать. Разговор этот происходил при обстоятельствах, когда Хохбауэр великодушно разрешил Амфортасу помочь стащить с него сапоги. Тот зажал сапог между ног и даже позволил Хохбауэру упереться ногой в его зад. Более того, Амфортас пытался создать более непринужденную атмосферу для разговора и потому спросил: - А что он, собственно, может тебе сделать, это с твоими-то связями? Хохбауэр позволил присесть Амфортасу на краешек своей койки. Тот воспринял это как награду и благодарно улыбнулся, так как умел ценить благосклонность Хохбауэра, часто получавшего из дома посылки с дефицитными продуктами. Эти посылки собирали вокруг него довольно тесный кружок друзей, а они в свою очередь могли поделиться своими знаниями, обеспечив выполнение домашних заданий. Все это и составляло основу великолепных связей Хохбауэра. - То, что ты только что назвал связями, не падает как манна с неба, - заметил Хохбауэр все еще улыбающемуся Амфортасу. - Для того чтобы их иметь, необходимы особые предпосылки или качества, как то: умение, способности, особые таланты. - Все это у тебя есть! - заверил Амфортас друга, тайно надеясь, что ему удастся списать у него очередное задание по тактике, которая ему всегда давалась с большим трудом. - Тут ты абсолютно прав, - наигранно выдержав паузу, заметил Хохбауэр, - в тактике меня считают одним из лучших слушателей. - Ты и есть самый лучший! - поспешил заверить его Амфортас. - Этого никто не собирается оспаривать. - И я не собираюсь спорить по данному поводу, - чистосердечно признался Хохбауэр. - Что же касается начальника нашего потока, я имею в виду капитана Ратсхельма, то я с ним, так сказать, на дружеской ноге. Амфортас согласно кивнул, давая понять, что ему об этом прекрасно известно, а затем сказал: - Кто-кто, а уж он-то сможет за тебя постоять! При этих словах Хохбауэр скользнул по лицу друга холодным, испытующим взглядом, но ничего, кроме дружелюбного выражения, не прочел на его лице. - Капитан Ратсхельм и я, - продолжал Хохбауэр, - оба стараемся по всем правилам, понятно тебе? - Разумеется, понятно! - словно эхо отозвался Амфортас. - А вот обер-лейтенант Крафт мне почему-то не нравится, - сказал Хохбауэр, а затем неожиданно спросил: - Может быть, он тебе нравится? Амфортас незамедлительно заверил в противном. У него с Хохбауэром не было расхождений во мнениях, по крайней мере до тех пор, пока он находился в его непосредственном окружении. Уж если Хохбауэр со своим умом так считает, то ему и беспокоиться нечего. Как бы ни был силен этот Крафт, но Хохбауэр-то к нему, Амфортасу, ближе стоит. - А ты не находишь, Амфортас, что наш обер-лейтенант Крафт распространяет несколько странные идеи, а? Амфортас находил это тоже. - Можно сказать даже, что его идеи более чем странные. - Ты, видимо, имеешь в виду легкость, с которой он говорит о человеческой смерти, не так ли? - Да-да, разумеется! - Выходит, и у тебя сложилось впечатление, что для него не существует ничего святого, ни рейха, ни даже фюрера? - Точно так! - машинально согласился Амфортас. - А раз это так, - в голосе Хохбауэра появились требовательные нотки, - изложи все это на бумаге. Ну, скажем, в форме рапорта или донесения. - Но... - жалко пролепетал ошеломленный фенрих, вытаращив испуганно глаза. - Но ведь этого нельзя... - Можно, Амфортас, можно и нужно. Это я тебе говорю со всей серьезностью. Напиши подробно все, что ты мне только что сказал. Бумагу эту я возьму себе. - Ну а что будет дальше, Хохбауэр, после того как я это сделаю? - А в дальнейшем, Амфортас, ты должен целиком положиться на меня. В конце концов, ты мой друг и коллега. - Проговорив это, Хохбауэр смерил друга презрительным взглядом. - Или, быть может, ты не хочешь? - Нет, - с трудом произнес Амфортас. - Я этого не могу сделать. И ты не должен требовать от меня этого. Хватит подлостей! Хохбауэр осмотрелся вокруг, хотя, кроме них, в комнате все еще никого не было и им никто не мог помешать, так как обеденный перерыв все еще не кончился. К тому же двое остальных обитателей этой комнаты в тот день находились в наряде. Фенрих Хохбауэр схватил Амфортаса за грудки, слегка оторвал от пола, а затем с силой бросил наземь, да так, что тот перелетел через две табуретки. В тот же миг Хохбауэр подскочил к нему и, снова схватив за китель, так тряхнул, что затрещали нитки на швах. Приподнятый с полу, Амфортас увидел над собой бледное, холодное, словно окаменевшее лицо Хохбауэра и уже был готов сделать то, что от него требовали. При этом Хохбауэр пронзительным голосом не сказал, а, скорее, отрезал словно бритвой: - Не вздумай еще раз сказать подобное! А то, видите ли, я от него требую подлости! Забудь это дело с лейтенантом Барковом, а не то я тебе покажу! И только проговорив это, фенрих Хохбауэр расцепил пальцы руки, которой он держал Амфортаса за грудки, а вслед за этим этой же рукой наотмашь отвесил ему одну за другой две звонкие пощечины. И лишь после этого он повернулся кругом и направился к своему шкафчику. Спокойным, но твердым движением руки он достал полевой устав с грифом "Для служебного пользования". Раскрыв его наугад, он углубился в чтение. В душе Хохбауэр был глубоко убежден в том, что он действовал совершенно правильно. "Внушительный призыв к мужеству и чести, - считал он, - время от времени необходимо бросать, так как человек по своей природе слаб и постоянно подвержен всевозможным соблазнам до тех пор, пока не попадет в спокойный и верный поток". Сев к столу, фенрих Хохбауэр начал писать письмо, даже не удостоив взглядом Амфортаса, который с горящим от пощечин лицом все еще стоял на том же месте. Письмо это он писал своему отцу, коменданту Оренсбурга, и начиналось оно вполне безобидно. В самом начале Хохбауэр сообщал папаше общие сведения, не связанные с основным смыслом письма, затем он заверил его в своем полном здравии. И лишь после этого пошли возвышенные строчки о значении великогерманского национал-социалистского патриотизма. А уж затем Хохбауэр начал осторожно подбираться к самому главному: он поинтересовался состоянием здоровья брата отца, который занимал один из ответственных постов в министерстве юстиции, а тот, в свою очередь, имел племянника, служившего в штаб-квартире фюрера, и был лично хорошо знаком с генеральным прокурором армии. Далее Хохбауэр писал буквально следующее: "Учась в военной школе, я познакомился со многими офицерами - начальниками, достойными полного уважения, и среди них, например, начальником потока капитаном Ратсхельмом, но тут же я натолкнулся на одного такого офицера, деятельность которого и поступки меня по-настоящему огорчили, и не только меня, но и многих фенрихов. Я вынужден характеризовать этого офицера как своего рода разрушителя, да иначе его поведение и назвать нельзя. Этот человек не только склонен к садизму, прежде всего он позволяет себе неблагожелательно высказываться о германском народе, рейхе и фюрере, к тому же еще с такой завуалированной хитростью, которую подчас и разгадать-то бывает невозможно. Я считаю, что такие типы не могут быть офицерами и уж тем более они не имеют права занимать ответственные должности. В данном конкретном случае речь идет о некоем обер-лейтенанте Карле Крафте, занимающем в настоящее время должность офицера-воспитателя 6-го потока в военной школе N_5". В конце своего письма Хохбауэр снова упомянул о кое-каких мелочах, поделился несколькими замечаниями, не имеющими никакой связи с главным, о чем писалось в письме, затем, пожелав здоровья и благополучия родным и близким, написал: "Хайль Гитлер!" А в постскриптуме приписал следующее: "Передай мой самый сердечный привет твоему брату, а моему уважаемому дядюшке из министерства юстиции. Полагаю, он будет рад, если ты покажешь ему это письмо. Остаюсь и впредь любящим тебя сыном". Заклеив столь важное послание, Хохбауэр невольно подумал о том, каким образом ему и впредь принуждать своих коллег к верности себе. Мысленно он спросил самого себя о том, может ли он с Андреасом поступить точно так же, как с Амфортасом, а также о том, каким образом ему лучше всего завербовать на свою сторону Крамера. Пока Хохбауэр размышлял обо всем этом, в комнату вошел дежурный фенрих и положил на стол пакет с книгами. - Хохбауэр, - сказал дежурный фенрих, - капитан Федерс приказал вам сегодня под вечер отнести эти книги фрау Фрей. Капитан Федерс просил передать, что она ждет вас. - Хорошо, - произнес Хохбауэр, делая вид, что ему это совершенно безразлично, чувствуя в то же время, как всего его распирает от гордости и удовлетворения. - Положи книги вон туда, на стол. - Ты говоришь об этом так, как будто это самое что ни на есть обыкновенное дело, - с изумлением заметил Хохбауэру дежурный фенрих. - Для меня лично в этом нет ничего удивительного, так как я уже не раз бывал на квартире начальника курса, более того, меня там даже чаем угощали. Дежурный фенрих даже присвистнул от удивления, так как он умел ценить подобные вещи. А сам факт, что это приказание отдавалось через капитана Федерса, красноречиво свидетельствовал о их связи! Честь и слава этому Хохбауэру! Сам Хохбауэр также рассматривал это поручение как своего рода поощрение. Так капля по капле вокруг него собирались знаки признания: симпатия Ратсхельма, признание Федерса и даже, быть может, благоволение самой супруги господина майора, которая пользовалась большим влиянием. А все это, вместе взятое, могло дать ему в руки завидные козыри. - Ну так что, Амфортас, - обратился Хохбауэр к коллеге, рассматривая переданные ему книги, - смогу я получить от тебя желаемую бумагу или нет? - Да, конечно, - устало ответил Амфортас, на которого сильно повлияло то, что сам Федерс начал благоволить к Хохбауэру. - Надеюсь, ты используешь ее с толком. - Об этом ты можешь не беспокоиться, - ответил ему Хохбауэр, любовно поглаживая пакет с книгами. После обеда время у фенрихов обычно проходило очень быстро, хотя Хохбауэру на этот раз казалось, что оно тянется медленно. В тот день по плану проходило тактическое занятие на ящике с песком по теме "Взвод в наступлении". Все, что нужно было знать по данной теме, опытные фенрихи схватывали, можно сказать, на лету и могли ответить в любое время безо всяких затруднений. Сидя на занятии, Хохбауэр думал о своем: прежде всего о Фелиците Фрей и о тех возможностях, которые он мог приобрести с ее помощью. Даже Крафт, проводивший занятия, не мог помешать Хохбауэру мечтать. Занятие на ящике с песком кончилось так же неожиданно, как и началось. Обер-лейтенант был более чем краток: - На сегодня все! - и тут же исчез. - Готов биться об заклад, - заметил Хохбауэр по этому поводу, - наш воспитатель не имеет ни малейшего представления о том, как должен вести себя настоящий офицер. Однако никто спорить с Хохбауэром не собирался: ни желания, ни времени для этого ни у кого не было. - Наш Крафт всего дважды был на квартире у майора Фрея, а я сегодня пойду туда уже в третий раз. Разве это ничего не говорит? Окружавшие Хохбауэра фенрихи удивлялись и одновременно завидовали ему. Они смотрели на своего "предводителя", следя за каждым его движением. После занятий, готовясь к визиту к фрау Фрей, Хохбауэр даже сменил носки, затем тщательно протер одеколоном подбородок, на котором, собственно, еще и щетина не успела отрасти. Однако он отказался взять чистый носовой платок, который ему любезно предлагал Амфортас. - Видишь ли, мой дорогой, - начал дружелюбно Хохбауэр, - носовой платок предназначен для вытирания соплей или слез, а у меня не может быть ни того, ни другого! Схватив пакет с книгами, Хохбауэр сначала намеревался направиться к обер-лейтенанту Крафту, чтобы доложить тому, как это и предусматривалось уставом. - Итак, камераден, - ехидно заметил он коллегам, - вот мы и посмотрим, кто же имеет больше веса: преподаватель тактики или же офицер-воспитатель. Фенрих Хохбауэр нашел обер-лейтенанта в канцелярии, где он сидел, склонившись над столом. Однако Крафт вовсе не работал, как могло показаться сначала. Он всего-навсего рассматривал бутерброд с сыром, прежде чем съесть его. Хохбауэр застыл по стойке "смирно" и доложил: - Прошу разрешения, господин обер-лейтенант, выйти в город. Господин капитан Федерс поручил мне отнести книги для фрау Фрей. - Хорошо, - проговорил небрежно обер-лейтенант, не отрываясь от своего занятия. В течение нескольких секунд Хохбауэр не мог побороть родившегося в нем удивления. "Как же так, - думал фенрих, - отпустить в городское увольнение без проверки внешнего вида, отпустить, даже не задав ни одного каверзного вопроса, даже нисколько не постращав? Удивительно, да и только! Что бы все это могло значить? Неужели обер-лейтенант Крафт потерял ко мне всякий интерес?" Все эти мысли сильно занимали Хохбауэра, когда он спускался с холма, приближаясь к небольшому городку. Поведение Крафта было загадочным, так как он отличался способностью неожиданно и хитро маневрировать, становиться равнодушным, уметь убеждать, осторожно избегать давления на себя со стороны других, умел хитро вести себя даже при проигранной игре. Короче говоря, он был способен на многое, вернее говоря, на все! Менее всего он был способен полностью доверять другим, что, собственно, и омрачало мысли Хохбауэра. Однако от плохого настроения фенриха не осталось и следа, как только он увидел Фелициту Фрей: ему улыбалась дама очаровательная и зрелая, знающая себе цену и в то же время доступная. - Милости прошу, мой дорогой, - сказала она Хохбауэру. - Очень и очень рада видеть вас. Фенрих с юношеским пылом поклонился и, изящно наклонившись, поцеловал ей руку, млея от удовольствия. Когда Хохбауэр выпрямился и взглянул на майоршу, то заметил, что Фелицита слегка зарумянилась. - Для меня настоящий подарок, что я могу находиться здесь, - заверил юноша, сияя от удовольствия. - А для меня это большая радость. Сначала разговор зашел о книгах. При этом было выпито по рюмке густой мадеры, любимого напитка майора. Однако в последнее время доставать мадеру становилось все труднее и труднее, и теперь она подавалась в этом доме лишь в исключительных случаях. И хотя Хохбауэр точно не знал, какая именно честь была ему здесь оказана, он все же чувствовал это по нежным взглядам фрау Фрей. - Если вы желаете чашку чая, - проговорила фрау, - я охотно приготовлю его, только вам придется немного подождать. Я одна в квартире: моя племянница уехала и вернется только поздно вечером, а супруг, как обычно, занят на службе. Генерал проводит снова какие-то учения, а они, как правило, ранее полуночи не кончаются. - Да, - робко проронил фенрих, - это так. - Значит, вы хотите чая? - обрадованно переспросила любвеобильная фрау. Хохбауэр посмотрел на Фелициту: он не совсем ясно ее понял и потому еще раз склонился над ней. - Вы хотите чашку чая? - переспросила Фелицита, слегка смутившись. - Я, многоуважаемая фрау, всегда дорожу вашим гостеприимством. Тут они снова заговорили о книгах. Правда, на этот раз речь зашла о книгах, в которых описывались жестокие бои и блестящие победы, говорилось о германском духе, о мужской силе и женской красоте. - Да, нечто возвышенное, если так можно сказать, императорское, бывает свойственно отнюдь не только лицам императорской семьи; бывают люди, кот