льства. Я знаю убийцу, но не могу призвать его к ответу, Редниц. Вот как все это выглядит. Вы это хотели узнать от меня? - Если все действительно выглядит так, как вы сказали, господин обер-лейтенант, тогда, пожалуй, имеется другая возможность. Один обходный маневр, но он-то и приведет вас к цели. Или вы, быть может, намерены всю эту историю похерить? - Говорите же, дружище! Говорите! Выкладывайте, что вы еще знаете! И фенрих Редниц рассказал о трех любопытных вещах. Во-первых, о наличии довольно подробного описания, в котором с указанием времени (вплоть до минут) были зафиксированы все частные визиты фенриха Хохбауэра к начальнику потока капитану Ратсхельму. Более того, в этой бумаге перечислялись все свидетели этих визитов и их высказывания по данному поводу. Во-вторых, о красивом голубом батистовом платочке, слегка запачканном, с вышитой монограммой "ФФ", что расшифровывалось не иначе как Фелицита Фрей. В-третьих, о некой Марии Кельтер, проживающей в Вильдлингене-на-Майне по улице Кранихгассе, четыре, с дополнительными данными о городском парке, памятнике жертвам минувшей войны и событиях, произошедших примерно в двадцать один час тридцать пять минут. - Дружище, этого вполне достаточно, - с убеждением сказал обер-лейтенант Крафт. В двадцать два ноль-ноль рабочий день в казарме официально заканчивался, так как в это время объявлялся отбой. В это время хозяин военного ларька выпроваживал последних гостей и выключал свет. Часовые, стоявшие у ворот, запирали их и даже закрывали калитку, однако еще не запирали ее. В это же время начинали действовать дежурные, ответственные за дисциплину и порядок в казарме: дежурный унтер-офицер по административно-хозяйственной роте; дежурные фенрихи по потокам; дежурные девушки из числа женского гражданского персонала. Все они выясняли количество присутствующих, количество отсутствующих, их фамилии, проверяя их по спискам уволенных в городской отпуск. В общем, в тот вечер все было в порядке. В казино жизнь била ключом: офицеры только что управились со своим ужином, так как игра, затеянная генералом, заняла гораздо больше времени, чем предполагалось, казалось, ей конца не будет. Игра эта потребовала большое количество жертв, но главной жертвой оказался капитан Ратсхельм. После ужина каждому офицеру было разрешено выпить по полбутылки вина, и они стремились немедленно воспользоваться этим разрешением. После игры каждый из них знал, как он должен вести себя во время большого пожара. После объявления отбоя многие фенрихи еще не спали, большинство из них работало, тихо переговариваясь между собой. В помещении учебного отделения "X" было оживленно: отмечалось успешное окончание операции "Памятник воинам прошлой войны", которой руководил Вебер, а Хохбауэр торжествовал победу. Участники этой операции несколько запоздали и вернулись в расположение части через забор. И лишь один Бемке вернулся в расположение части без опоздания. Свое возмущение он высказал Редницу. В данный момент он искал утешения в любимом "Фаусте", подолгу обдумывая очередную строфу. На узле телефонной связи для столь позднего времени царило необычное оживление. Обе дежурившие на коммутаторе телефонистки едва успевали работать, их то и дело отвлекали некоторые фенрихи, а им нужно было еще следить за летной обстановкой, так как ожидалось несколько воздушных налетов противника. - Вот как! - произнес один из гостей. - Выходит, что здесь самолеты противника еще ни разу не появлялись. Готов спорить, что на их картах эта дыра вовсе и не значится. - Устраивайся поудобнее, девочка, - предложил капитан Катер. - Чувствуй себя как дома. Или, быть может, тебе не нравится мое бунгало? - О нет, - заверила капитана Ирена Яблонски, с любопытством оглядывая обстановку. - Мне здесь все очень нравится. - Тогда садись, куда хочешь. Ну, например, на кровать. - Спасибо, - охотно согласилась Ирена и села на указанное место. Ей действительно нравилось все, что она видела. Помещение показалось ей слишком большим, в такой комнате смело могли расположиться пять или шесть девушек. На полу лежал большой ковер, на окнах висели цветные гардины из тяжелой материи. Кровать застлана пушистым покрывалом. - Ты спокойно можешь снять туфли, - великодушно сказал Катер. - А то выйдешь на улицу и сразу же простудишься: погода-то вон какая скверная. - На меня погода не влияет, - сказала Ирена. - Все-таки лучше сними туфли, - посоветовал ей Катер. - А ноги можешь спрятать под одеяло: так будет и приятно и тепло. Ирена Яблонски сделала так, как ей советовали. По характеру она была покладистой и чувствовала свое превосходство: остальные девицы лежали на жалких койках в своих клетушках, а она как-никак являлась гостьей своего шефа капитана Катера. - Сейчас я открою бутылочку шампанского, - проговорил Катер, - чтобы отпраздновать сегодняшний день. - О, чудо! - воскликнула Ирена. Катер открыл окошко и достал из-за него бутылку шампанского, которую он выставил туда для охлаждения. Затем достал два фужера, взятых, судя по всему, из казино. Подсев к Ирене на кровать, он сказал: - Ну а теперь выпьем! Он наполнил фужеры до краев. Шампанское сильно пенилось, и несколько капель упали Ирене на платье. Катер попытался вытереть пятна. Причем делал он это так активно, что Ирена жеманно захихикала и заломалась. - Ну, выпьем! - предложил еще раз Катер. - О, чудо! - воскликнула Ирена еще раз, выпив шампанское, считая его похожим на зельтерскую воду. Игриво надув губки, она сказала: - За последнее время вы уделяли мне слишком мало времени, я уже начала думать, что вы меня забыли. - Да, моя милая крошка! Человек далеко не всегда может поступать так, как он хотел бы. Служба есть служба, надеюсь, ты понимаешь, а на ней бывают всевозможные осложнения, бывали дни, когда я не имел ни одной свободной минутки. К своему удовлетворению. Катер заметил, что Ирена понимающе кивнула ему. По крайней мере, она делала вид, что старается понять его. "В ней есть какая-то наивность, - подумал про нее Катер, - а это уж имеет свои преимущества, в чем я убедился на собственном опыте". Во всяком случае, представившаяся возможность казалась ему благоприятной. Федерс со своим другом Крафтом куда-то уехали на машине. Эльфрида сидит у фрау Федерс. В казарме все тихо и идет своим чередом, так что можно не опасаться, что им кто-то помешает. - Однако пятно на твоем платье оставило след. Сними его: у меня есть превосходный пятновыводитель. - Я, право, не знаю... - В комнате довольно тепло, или?.. - Я, правда, могу... - А почему бы и нет! - произнес Катер таким тоном, как будто речь шла о каком-то само собой разумеющемся пустяке. - Ведь мы с тобой здесь вдвоем. А пятнышко с платья нужно вывести. Жаль будет, если оно останется. Кроме того, если ты захочешь, я могу купить тебе новое платьице. - Вы так добры ко мне, - произнесла Ирена. - Иди ко мне, девочка, не стесняйся. Подвинься ко мне поближе, я помогу тебе снять его. Вот так, уже лучше. Еще поближе. Ну, вот видишь! Ирена Яблонски позволила Катеру снять с нее через голову платье. - Так же приятнее, не так ли? - проговорил капитан и поспешил снова наполнить фужеры вином. Делая это, он не спускал глаз с Ирены, мысленно отмечая, что она хотя и жеманна, но ноги, вернее, ляжки у нее развиты как у женщины, вполне приличная грудь и аппетитный полуоткрытый рот. Катер почувствовал, как у него начали дрожать руки. Шампанское снова полилось через край, на этот раз уже без намерения он забрызгал трусики Ирены. - Ну вот видишь! - заметил он. - Их тоже нужно посушить, не так ли? - Кажется, так, - пробормотала Ирена. В этот момент зазвонил телефон. Он звонил долго и настойчиво. Катер сначала посмотрел на Ирену Яблонски, которая откинулась на спинку кровати, потом перевел взгляд на телефон, который все звонил и звонил. Наконец он снял трубку и крикнул в нее: - Черт возьми! Что бы это могло значить? Это в такое-то время! Посреди ночи! Никак не дадут человеку отдохнуть! Помолчав несколько секунд, он вдруг произнес: - Ах, так! Я сейчас приеду. - Ты уходишь? - тихо спросила Ирена. - Да, - выдохнул он с искренним сожалением. - Жаль. - Это воздушная тревога, - сказал Катер. - Оденься пока. Посреди ночи капитан Федерс вел машину в Вильдлинген. Рядом с ним сидел генерал медицинской службы, судорожно ухватившись рукой за ручку двери, так как скорость была большой, дорога неровной и генерала то и дело бросало из стороны в сторону. - От этой поездки вы могли бы меня и избавить, - недовольно проворчал генерал. - Я ведь сделал все, что вы от меня требовали. А уж командовать моей машиной было совершенно излишне. - Ничего излишнего здесь нет, и я никак не мог избавить вас от этой поездки! - почти выкрикнул Федерс и прибавил газу. Фуражка генерала съехала на лоб. Он попытался было сесть поудобнее, но потерял равновесие. Румяное лицо его обезобразила злая гримаса. Неожиданно капитан Федерс нажал на тормоза, и машина на миг замерла на гладком асфальте, но тут же ее отбросило к бровке, и лишь после этого, заскрипев тормозами, она окончательно остановилась; генерал медицинской службы ударился головой о лобовое стекло и сразу же заныл. - Тихо! - грубо прикрикнул на него капитан, и генерал моментально замолк. Федерс прислушался. Теперь он отчетливо слышал доносившийся из Вильдлингена рев сирен, оповещавших о воздушной тревоге. Сирены завывали монотонно и через равное количество секунд. - А это совсем неплохо, - первым нарушил тишину Федерс. - Что вы имеете в виду? - испуганно спросил его генерал. - Об этом я вам вполне откровенно скажу, - начал пояснять капитан Федерс и даже повернулся к нему, чтобы лучше видеть блестящее, потное лицо генерала. - Сейчас я вас отправлю на тот свет для того, чтобы кое-кто из ваших пациентов мог еще некоторое время пожить на этом свете. - Это, - начал было генерал, испуганно глотая воздух широко открытым ртом, - это, должно быть, шутка! Я ведь все сделал, что вы хотели. Я написал письменное заключение о том, что все больные и раненые вполне могут выздороветь. Вы имеете официальный документ, значит, все будет в полном порядке. Подтвердите, что только что сказанное вами ни больше ни меньше как обычная шутка, не так ли? - Послушайте, за кого вы меня принимаете? - спросил капитан Федерс генерала. - Я хорошо знаком с правилами игры! Неужели вы думаете, что я верю вашим словам? Тот, кто лишает больных жизни для того, чтобы освободить койку, или же бредит о каком-то германском духе, тот способен на любую подлость. Я хорошо знаю, что будет дальше. Стоит только вам вырваться из моих рук, как вы незамедлительно откажетесь от своей собственной подписи, а девятнадцать несчастных калек будут немедленно лишены жизни. Кроме того, вы рассчитаетесь со мной и с майором медицинской службы Крюгером тоже. Именно поэтому я не могу поступить иначе. - Ничего этого не будет, я могу вас заверить в этом, - взмолился генерал. - Я даю вам слово, честное слово! - Я плюю на честное слово человека, который убивает больных! Сейчас я стою перед выбором: спасти жизнь вам - убийце или же девятнадцати беспомощным людям. Кто знает, сколько сотен таких несчастных уже на вашей совести! Нет, иного выбора нет! Мотор машины снова взревел, машина резко рванулась вперед, генерала прижало к сиденью, а монотонный вой сирены смешался с бешеным воем мотора в один сплошной рев. - Сейчас здесь будут бомбардировщики! - закричал капитан. - Надеюсь, они будут нас бомбить, и тогда я сброшу ваш труп на кучу других трупов. А если этого не будет, то я утоплю вас в Майне, так как я очень хочу сделать хоть одно доброе дело! Они уже не слышали рева бомбардировщиков над собой, как не слышали и воя падающих на землю бомб. Они только видели, как вокруг них поднимались грибы разрывов, освещенные ярким, слепящим светом, а вслед за этим уже слышался грохот. Машину бросало из стороны в сторону, генерал же сжался в комочек на своем месте. Федерс неожиданно нажал на тормоз, мотор захлебнулся. Выскочив из машины, капитан Федерс выхватил из нее генерала, лицо которого было искажено ужасом. Однако не успел капитан Федерс поднять руку с пистолетом, как какая-то страшная сила выбила оружие из его рук. Перед глазами блеснул яркий свет. И в тот же миг взрывная волна бросила Федерса на землю, втиснув в серовато-черный снег. Через несколько секунд капитан пришел в себя и медленно встал на ноги. Машину разбило и перевернуло, а под ней лежал бригадный генерал медицинской службы, бледный и изуродованный; он был уже мертв. - Выходит, не я один рассчитался с ним, - глухо пробормотал капитан. Пламя горящих домов освещало страшную картину разрушения. Человеческие крики сливались с ревом сирен. А капитан стоял на месте и, ничего не понимая, смотрел прямо перед собой в пустоту. Небольшое подразделение вражеских бомбардировщиков, вероятнее всего шесть-восемь самолетов, в двадцать два часа сорок три минуты пролетело над Вильдлингеном. Бомбардировка продолжалась ровно три минуты. В двадцать два часа сорок шесть минут воздушная опасность уже миновала. После бомбардировки на земле остались груды обломков, в основном самые большие разрушения пришлись на восточную окраину города, где разбомбили четыре улицы, пятьдесят восемь домов, пострадало двести семь человек, среди них один бригадный генерал медицинской службы и один фенрих, опоздавший вернуться в часть, в остальном жертвы были только среди гражданских лиц. - Нам еще повезло! - прокомментировал ночную бомбардировку капитан Федерс после того, как убедился в том, что рыночная площадь осталась целой и невредимой, а вместе с ней и его собственная квартира. Все пожарные команды города трудились вовсю, и из казармы военной школы были высланы отряды, развернувшие активную деятельность. Недавно проведенная игра под кодовым названием "Крупный пожар" принесла свои богатые плоды. Все были удивлены даром предвидения генерала, могло даже показаться, что бомбардировка города была организована по его распоряжению. Однако утверждать подобное не отважился даже капитан Ратсхельм. Сам бургомистр, он же крайслейтер и ландрат, побывал на месте происшествия (правда, с соответствующей охраной), но пробыл там недолго. Он распорядился все организовать как следует. Прежде чем уехать оттуда, не без гордости объяснил окружавшим его людям: - Они, конечно, хотели разбомбить нашу железнодорожную станцию, которая является важным узлом коммуникаций. Однако такое предположение отнюдь не успокоило некоторых офицеров. Они чувствовали себя оскорбленными, поскольку предположение бургомистра как бы перечеркивало их важность. А один из них даже заявил во всеуслышание: - Нет никакого сомнения, что они намеревались разбомбить нашу военную школу. Но эти мазилы сбросили свои бомбы в трех километрах от нее. Наши асы никак бы не допустили такого промаха! Казарма военной школы стояла на холме в целости и сохранности, освещенная пламенем горящих в долине домов. Ни одна черепица не упала с крыши школы, из окон не вылетело ни одного стекла. Около трех часов утра самое трудное было уже позади. Подразделения фенрихов вернулись в казармы. Причем комбинезоны некоторых фенрихов были подозрительно раздуты: под ними они среди прочих трофеев пронесли в казарму не одну сотню бутылок со спиртным, которое было вырвано ими из огня пожарищ. И хотя все фенрихи основательно устали, несчастными они себя отнюдь не чувствовали. Господин же генерал, прежде чем лечь в постель, отдал распоряжение: - Завтра все строго по расписанию занятий. ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА N IX БИОГРАФИЯ ФЕНРИХА ГЕЙНЦА-ХОРСТА ХОХБАУЭРА, ИЛИ ЧЕСТЬ УБИЙЦЫ "Я, Гейнц-Хорст Хохбауэр, родился 21 марта 1923 года в семье капитана в отставке Герберта Хохбауэра. Моя мать Виктория, девичья фамилия Зандерс-Цофхаузен, родилась в Розенхайме, на площади Торплац, 17. По настоятельному желанию отца я своевременно вступил в патриотический союз, что сыграло положительную роль в моем воспитании. Четыре класса фольксшуле я успешно окончил в том же Розенхайме". Отец брал меня на руки и подбрасывал высоко вверх, но только в том случае, если я при этом громко кричал "ура". Это была у нас самая любимая игра. Сильные руки отца подбрасывали меня, и я, визжа от удовольствия, поднимался выше всех и вся. Подо мной была наша мебель, там же находилась и мама, которая весело смеялась, и мои сестренки, смотревшие на меня, высоко задрав голову. Я видел их маленькие кудрявые головки и светящиеся завистью глазенки. Все хорошо знали, что отец любил меня больше всех, и я от радости кричал "ура". Мои братья и сестренки, которых звали Хуго и Геральд, Хельга и Термине, как и я, родились в марте, разумеется, только в разные годы. Мама наша родилась двадцатого июня. Этот день случайно совпал с днем свадьбы моих родителей. Отец мой был человеком занятым, к тому же он часто бывал в отъезде, так что мы, дети, видели его дома довольно редко. "Он ездит ради Германии, ради будущего нашего рейха, ради будущего фюрера!" - говорила нам мама. Однако отец никогда не забывал нас, он денно и нощно думал о нас, и раз в году, а именно двадцатого июня, он всегда возвращался домой, где проводил нам осмотр, творил суд и давал указания в отношении нашего будущего воспитания, и, разумеется, в эти дни он увеличивал численный состав нашей семьи. Сделав все это, он собирался и снова уезжал вести свою борьбу, а мама говорила нам: "Он настоящий человек!" Муха будет бегать, если ей оторвать одну ногу, более того, она будет бегать даже без двух ног, только нужно будет сообразить, какие же именно ноги ей следует оторвать: какую переднюю и какую заднюю. Если же ей оторвать, например, переднюю левую и заднюю правую, то она сразу же теряет ориентировку и очень скоро погибает. "Мухи распространяют грязь и являются разносчиками всевозможных болезней, - поучала нас, детей, мама, - они отвратительные твари, и потому их нужно убивать". Время от времени в нашем доме появлялись какие-то мужчины, присланные отцом. Они привозили матери деньги и письма, приносили одни посылки и забирали для отца другие. Некоторые из этих посланцев оставались у нас в доме на несколько дней, некоторые жили в кладовке и спали на земле, другие спали в спальне, на месте отца. Мы, дети, всех их называли дядями. Большинство из них имели военные звания, а те, что ночевали в спальне, как правило, были офицерами, героями войны, как наш папа, и так же, как папа, они носили на груди множество наград. "Это настоящие смельчаки! - говорила о них мама. - Я обязана принимать их как следует, так как на их плечах будущее нашего рейха". "Мой милый мальчик, - говорила мне моя тетушка Шемберляйн-Шипер, - научись как можно раньше разбираться в людях, ты ведь уже понимаешь, что собой представляет жизненный порядок. Люди на земле не одинаковы и не равны, даже перед господом богом. Очень многие из них являются неполноценными. Даже в самой обыденной жизни повсюду имеются начальники и подчиненные, и притом в самых различных званиях. Будь таким, как твой отец, будь фюрером, и тебя будет сопровождать целая свита людей". Кто-кто, а моя тетя должна была хорошо знать это, так как один из ее родственников был крупным философом, который, как говорили люди, мог потрясти мир своими мыслями. А мой отец однажды так сказал о тетушке: "То, что она носит в мыслях, мы носим в своем сердце". Мои друзья Конрад и Карл-Фридрих отводят меня в угол школьного двора, где стоит мусорный ящик. Остальные ученики бегают кругом, девочки играют в свои девчоночьи игры у входа. Они играют в игру, которая называется "небо и земля". Они прыгают, визжат, смеются. Одна из девочек толстая, и ее тяжелые косы танцуют по жирной спине, когда она подпрыгивает. Зовут ее Эльфридой, хотя все ее называют запросто Эльфи. Мы смотрим на нее, так как она нас "раскрыла" и должна быть за это наказана. Тайно посовещавшись, мы решили отрезать ей косы, для чего заманили во двор. В руках у нас мешок и ножницы, которые мы выпросили на время в лавке у отца Эльфриды. Мне лично кажется, что штраф, которому мы ее подвергли, слишком мягок, нам нужно было еще сильно подергать ее за волосы, чтобы она запомнила. До сих пор я помню, будто это было вчера, как мы играли в детскую игру "солнечное колесо", в которой меня назначили старшим так называемого флажка. На нашем вымпеле было изображено черное солнечное колесо в белых лучах на красном поле. Вымпел наш придумала сама тетушка Шемберляйн-Шипер, а мама сшила его, нес же его один из моих братьев, а материал для вымпела, как сказала мама, прислал отец из запасов какого-то спецфонда. Когда же был разожжен костер, наши лица так и сияли от удовольствия. "Побольше огня! - кричал я, и все бегом тащили сучья и какие-то банки, чтобы бросить их в костер. Костер разгорался, а я расходился еще больше и счастливым голосом снова кричал: - Еще больше огня!" И тогда в костер летели бутылки с керосином, даже канистра с бензином. "А теперь всем прыгать через огонь! - кричал я. - Все за мной! Кто не прыгнет, тот трус! Прыгать всем! Среди моих друзей не должно быть ни одного труса!" "Хохбауэр, - сказал мне однажды учитель Марквард, - я слышал, что ты вместе со школьниками организовал свой кружок. Так ли это?" "Да, это правда, - ответил я, - а разве это запрещено?" "У меня не запрещено, - заметил учитель Марквард, - и я его не запрещаю потому, что это, так сказать, народный кружок. А разве доброе деяние можно запретить?" Об этом я рассказал своему отцу в его очередной приезд домой, а отец рассказал об этом своим друзьям, один из которых оказался членом школьного совета. Далее события развивались так, что в один прекрасный день учитель Марквард был назначен директором нашей школы. "И все это потому, - сказал отец, - что справедливость обязательно должна победить". "После успешного окончания фольксшуле (а окончил я ее с оценками выше средних) как-то само собой было решено, что я должен продолжать свое образование. Для продолжения образования в 1932 году меня послали в Нейштадт учиться в гимназию имени принца Евгения. Собственно говоря, я потому и попал в Нейштадт, что в этой гимназии имелись превосходные педагоги, а помимо этого, в городе жила моя тетушка Шемберляйн-Шипер, которой отец доверил мое дальнейшее воспитание. Там я пробыл до 1940 года, принимая самое активное участие в развитии духовной жизни рейха. В тот же год я с отличием закончил гимназию. А вскоре после этого я, разумеется добровольно, подал заявление с просьбой забрать меня в ряды вермахта. Мне повезло: меня взяли в армию и направили учиться на офицера". Самым счастливым моментом в моей жизни был день, когда я закончил школу в родном городке, а основанный мною юношеский кружок в полном составе был принят в организацию гитлерюгенд. Играл духовой оркестр. В последний раз развевался в воздухе наш вымпел. Ко мне подошел железнодорожный начальник по фамилии Копельски. Лицо у него было серьезное-серьезное, а из глаз от волнения текли слезы. Он, как взрослому мужчине, пожал мне руку. "Именем фюрера!" - воскликнул Копельски и, забрав у меня из рук вымпел "солнечного колеса", тут же вручил мне вымпел гитлерюгенда. И я сразу же был назначен руководителем группы гитлерюгенда. В то время мой отец уже разъезжал в персональной машине, восьмицилиндровом "мерседесе", на нем был коричневый военный мундир, грудь его украшал орден "Pour le merite". А когда он смеялся, то не слышно было даже шума мотора. У него был собственный шофер, а рядом с ним постоянно находились адъютант и ординарец - и все они в коричневой форме. "Строиться! - шутливо крикнул нам отец, что свидетельствовало о том, что он пребывал в превосходном настроении. Затем он внимательно осмотрел всех членов своей семьи, а когда его взгляд остановился на мне, глаза его радостно заблестели, так как на мне тоже была коричневая рубашка. - Ты мой самый любимый сын, - сказал отец, обращаясь ко мне. - Как я вижу, ты прекрасно понял, какой цвет сегодня является самым главным!" "Я же твой сын", - не без гордости сказал я и тут же оказался в крепких объятиях отца. ...Я встаю и говорю: "Чеснок". Член школьного совета Вассерман смотрит на меня, вытаращив глаза, и наивно спрашивает: "Что ты хочешь этим сказать, Хохбауэр?" "Чеснок, - упрямо повторяю я. - Здесь сильно пахнет чесноком. А в таком зловонии не сможет работать ни один человек". "Послушай, Хохбауэр, - говорит Вассерман, - умерь, пожалуйста, свой пыл". "Чесночная вонь не позволяет нам оставаться здесь, - говорю я ему, - мы не можем дышать одним воздухом с некоторыми лицами". "Вон!" - рассерженно кричит на меня член учительского совета Вассерман. "А вы хорошо подумали над тем, кого вы выгоняете из класса?" - спрашиваю я его. "Вон!" - кричит он еще раз. После вторичного "Вон!" я выхожу из класса, но вместе со мной из класса выходят четырнадцать моих друзей, выходят так, как будто мы заранее договорились об этом. А спустя три дня все классы были перетасованы и из них удалены все чуждые нам элементы. Мы одержали победу, хотя и не окончательную, так как Вассерман пока еще продолжал преподавать, но только одну латынь. На кафедре, с которой преподавал Вассерман, мы установили табличку с надписью: "Евреи здесь нежелательны!" Когда он вошел в класс и увидел ее, то молча взял в руки и так же молча спрятал ее к себе в карман. В ответ на это мы написали на него жалобу, обвиняя Вассермана в том, что он-де присвоил себе чужую собственность. Вассерману сказали, чтобы он вернул нам эту табличку, которую он куда-то выбросил. После этого случая он уже был не в силах выносить нас. Ему было рекомендовано купить точно такую же табличку в магазине и вернуть ее нам, что свидетельствовало бы о том, что он, как и мы, настроен в национал-социалистском духе. Вассерману, в конце концов, не оставалось ничего другого, как заказать себе такую табличку. Однако типографию, куда он намеревался обратиться с просьбой, мы заранее обо всем предупредили. И там ему было сказано, что они, конечно, смогут выполнить его заказ, но только в том случае, если он закажет не менее пятидесяти таких табличек. Вассерману пришлось согласиться и на это, поскольку другого выхода у него не было. Так мы стали обладателями целых пятидесяти подобных табличек, которые мы развешивали повсюду, где появлялся Вассерман: в учительской, перед его домом, перед его квартирой, перед его сараем, перед входом в школу. И Вассерман вскоре исчез из города. Это была наша окончательная победа. И вот снова настал июнь, но только тысяча девятьсот тридцать четвертого года, когда отец снова на государственной машине приехал домой. Однако сначала он разыскал не маму, а тетушку Шемберляйн-Шипер. Было это как раз ночью, и шофер отца, его адъютант и ординарец ожидали его на улице. "Матильда, - обратился отец к тетушке, - складывается очень серьезное положение, но у тебя есть связи, и ты должна мне помочь. В конце концов, ты родственница одного из видных философов, на которого молится наш фюрер". Отец рассказывает это при мне, так как я был свидетелем их разговора, а я с восторженным лицом внимаю ему. Оказалось, что речь шла о распрях внутри самой партии. Начальник штаба одной из частей СА, по фамилии Рем, бывший участник войны и хороший друг отца, задумал захватить руководящую должность в руководстве рейхом. "А у него есть шансы?" - деловито поинтересовалась тетушка. "Но не против фюрера", - отвечает ей отец. "Тогда чего же ты медлишь? - спрашивает удивленно тетушка. - Твое место возле Гитлера". "Ты, конечно, права, но как мне безопаснее всего добраться до него?" "Самым кратчайшим путем". Через несколько недель отец снял с себя коричневую военную форму. Теперь он носит черный галстук. Этот цвет идет ему гораздо больше. "Он выглядит очаровательно в своей новой черной форме, - сказала мама. - А его орден "Pour le merite" украшает его еще больше. Узнав об этом, тетушка Шемберляйн-Шипер отозвала меня в сторону и сказала: "Ты стал свидетелем больших событий, никогда не забывай об этом! Твой отец стоял перед труднейшим выбором, какой только может стоять перед мужчиной. Речь идет о верности. Кому он должен был быть верен? Камераден? Фюреру? Нет - рейху, а его олицетворял сам фюрер. Ты должен никогда не забывать о том, что Германия стоит превыше всего! Даже тогда, когда ради этого придется пожертвовать жизнью тысяч и тысяч людей!" ...Ее звали Ульрика. У нее каштановые волосы, она хорошо сложена, а походка у нее гибкая и пружинистая. При малейшей возможности она часто и подолгу смеется, смеется смехом здоровой, жизнерадостной немецкой девушки. Она была всего лишь на год старше меня, что, собственно, не имело особого значения, если не обращать внимания на то, что она была опытнее, нежели я. Мы вместе с ней занимались спортом и вместе отдыхали в оздоровительном лагере "Френдсберг" на берегу озера Амерзее, где тысяча молодых людей, и среди них триста семьдесят девушек, жили в различных палаточных городках, но зато питались они на общей кухне, их собирали и строили на общем плацу, и штаб-квартира у них была тоже общей. Когда проходило первое обсуждение их планов, Ульрика опустила полог палатки, а затем сказала: "Сначала нам нужно как следует познакомиться друг с другом. Это самое важное, а все остальное утрясется само собой". А через три дня в лагере появился Либентраут, гебитсфюрер, который был прикомандирован к штабу рейхсюгендфюрера. Он проверял весь лагерь и не скупился на слова. "Мне здесь нравится у вас, камераден, - сказал он. - И я у вас тут останусь. Но оздоровительные задачи - это, так сказать, самое главное". И он действительно остался в лагере, устроившись жить в штабной палатке, чем почти до белого каления довел Ульрику. "Он нарушает нашу гармонию", - сказала как-то Ульрика, которая, хотя и понимала, что Либентраут делает с нами одно дело, однако все же придерживалась мнения, что, поскольку они являются представителями различных полов, то, следовательно, и к общей цели должны идти различными путями. Именно поэтому Ульрика и исчезла из штабной палатки. Однако у меня с гебитсфюрером Либентраутом установились настоящие теплые дружеские отношения. А когда лагерные сборы закончились, я был представлен к званию обербаннфюрера. Однажды в нашей группе появился трус, по фамилии Зениг. Это был высокий юноша в очках, он сутулился. Он был карьерист, имел сестру с экзотическим уклоном, который смело можно было назвать русским. Семья Зенигов переселилась в эти края из Рейнской области, судя по всему, оккупационные-солдаты оставили свои следы в этой семье. Дома мать при случае разговаривала с детьми по-французски. Однако сам Курт Зениг наотрез отказался вступить в юношеский кружок и не пожелал прыгать в озеро с вышки. Тогда мы силком затащили его на вышку для прыжков в воду. Он сопротивлялся, упирался руками и ногами, пинался и даже плевался в нас. Он кричал, визжал, орал, как маленький ребенок. Однако мы, не обращая на это внимания, затащили его на самый верх вышки, а затем оттуда столкнули в воду. С ним случился сердечный удар, и он умер. Сразу же началось расследование. Всех учеников стали вызывать на допрос. "Кто присутствовал при этом?" - спрашивал нас директор школы. В ответ на его вопрос вместе со мной поднялся весь класс. "Кто в этом виноват?" - хотел узнать от нас директор. И как только я сел на место, вместе со мной сел весь класс. "Как это могло случиться?" - допытывался директор. "Его хватил сердечный удар, - ответил я. - Это доказано. А удар хватил его от страха. Если в этом кто и виноват, то только он сам". "Достойно сожаления, - проговорил наконец директор уклончиво, - но теперь уже ничего не изменишь". "К тому же сейчас идет война, - заметил я. - И каждый из нас хорошо знает, что трусы не имеют права на существование". "Хохбауэр, ты нас всех спас, - говорили мне одноклассники после этого разговора. - Если бы ты не привел столь веских доказательств нашему директору, наше дело было бы швах". "Ну что вы, друзья, - ответил я. - Каждый из нас должен иметь мужество и должен знать свою цель, а когда есть то и другое, тогда какая же может быть неудача". "И после того как я вместе со всем нашим классом ушел добровольно в вермахт и прошел курс начального обучения, меня направили в часть, что, к сожалению, произошло уже после окончания похода во Францию. Но уже весной 1941 года нашу часть перебросили в генерал-губернаторство в Польшу, откуда с началом восточного похода перебросили на Восточный фронт, сначала под Белосток и Минск, где я отличился в боях, за что и был награжден Железным крестом второго класса. После участия в последующих боях против мировой большевистской опасности и учения на полковых курсах и курсах по подготовке кандидатов в офицеры под Дрезденом я был откомандирован в военную школу N_5, находившуюся в Вильдлингене-на-Майне". Унтер-офицер Домике, назначенный командовать новобранцами, не был слизняком. Он то и дело командовал: "Ложись!", "Встать!". И очень скоро после выполнения таких команд все мы оказывались в грязи, она была у нас даже в уголках рта, в ушах, за воротником, а пот тек у нас по всему телу. Однако Домике и тогда не смягчился. Он заставил нас без отдыха маршировать по казарменному двору из конца в конец, и так продолжалось до тех пор, пока один из новобранцев не упал в обморок. "Хохбауэр! - окликнул меня унтер-офицер. - Вы не считаете, что с вами обходятся несправедливо?" "Никак нет, господин унтер-офицер". "Вы не считаете, что вас "шлифуют" запрещенными методами?" "Никак нет, господин унтер-офицер". Такие ответы понравились Домике, поскольку правда всегда нравится. После таких тренировок я дышал довольно спокойно и, следовательно, пульс у меня был близок к нормальному, а сердце не делало перебоев. К тому же я знал, что тело должно быть закалено, если я, разумеется, хочу добиться хороших результатов в службе. Я вспомнил, как сам закалял своих ребят в нашей организации гитлерюгенд. Следовательно, это не что иное, как система, целая система воспитания. Лодыри, слабаки и трусы в таких случаях обычно говорят о каких-то там мучениях, так уж пусть они с ними тогда на самом деле познакомятся. ...Партизан поставили к стенке за зданием школы. Это были трое мужчин и одна баба, задержанная с охотничьим ружьем. Она была в таких лохмотьях, что распознать, что она баба, а не мужик, можно было только по ее длинным волосам. Нашу роту построили перед партизанами. Мы пялили глаза то на партизан, то на лейтенанта, который стоял перед нашим строем. "Мне нужны добровольцы, - сказал лейтенант. - Этот сброд, - он ткнул рукой в сторону партизан, - вчера ночью поджег дом и убил двух наших солдат. Итак, добровольцы, выйти из строя". Я вышел из строя первым, а мои друзья по отделению последовали моему примеру, все без исключения. "Другого поступка я от вас и не ожидал", - похвалил меня лейтенант. Между тем мой отец становится комендантом войск СС в Орденсбург-Пронхаузене. Здание, которое он занимает, скорее даже не здание, а целый артиллерийский комплекс, украшенный древнегерманско-кельтскими стилевыми элементами, был построен давно и искусно вписался в местный ландшафт. И все это подчинено фюреру, разумеется, через посредство рейхсфюрера СС. Отец вместе с матерью и младшими братьями и сестрами живет в великолепной вилле с не менее великолепным розарием. Это, так сказать, и служебное помещение коменданта, где он проводит, если так можно выразиться, свои отпускные дни между двумя битвами. Самым счастливым днем в моей жизни был день, когда отец позволил мне сопровождать его во время обхода строя будущих СС-фюреров. Страстная речь отца, стержнем которой являлся лозунг "Верность за верность!". Однажды вечером отец спросил меня: "А как фамилия командира твоего полка? Кажется, Варнов, не так ли?" "Так точно, отец, - ответил я ему. - Полковник Варнов". "Тогда это его сын проходит службу у меня в Орденсбурге, - говорит отец. - Передай мой привет от меня своему полковнику, когда вернешься на фронт". "Я очень рад, мой дорогой Хохбауэр, - говорит полковник Варнов, обращаясь ко мне. - Я от всего сердца рад, что дела у моего сына идут хорошо, что он делает успехи и что он находится в надежных руках вашего отца. Может, у вас есть желание, которое я бы охотно выполнил?" Я прошу полковника послать меня на фронт. Однако позиция нашего полка явно не благоприятная. Нам довольно редко удается пробиться в первую линию. "Унтер-офицер Хохбауэр, - говорит мне полковник Варнов, - я беру вас под свое покровительство. Вас переведут ко мне, в штаб полка. И никаких возражений! Скоро вы сами убедитесь в том, что, где я, там и идет война!" Летняя ночь в России. Полутемно и так душно, что пробивает пот. Господин полковник снимает с себя френч. Свой рыцарский крест он обмывал в широком кругу друзей. Мне, как его личному ординарцу, разрешалось присутствовать при этом. Господин полковник расстегивает рубашку, а затем снимает ее через голову. Мы сидим в комнате простого крестьянского дома, который выглядит несколько примитивным, однако и его удалось облагородить по немецкой системе: чехлы на стульях, цветы в обливных горшках, знамена и портрет фюрера на стенах. На столе целая батарея крымского шампанского - двадцать восемь бутылок на семь человек приглашенных. Атмосфера в комнате постоянно теплеет. Господин полковник стаскивает брюки и, наполнив шампанским бокал, выливает его себе на широкую грудь, чтобы хоть немного освежиться. Остальные офицеры следуют его примеру. Взгляды настоящих мужчин, познавших полную гармонию. "Мой дорогой Хохбауэр, - говорит вдруг полковник Варнов, обращаясь ко мне, - поди в мои объятия, мой сын, ты настоящий офицер". Далее полковник Варнов говорит о том, что я якобы имею некоторое отношение к его геройскому подвигу и к тому, что он награжден рыцарским крестом. Оказывается, я могу гордиться тем, что одним из первых отыскал слабое место в обороне противника. К тому же все боевые донесения проходили через мои руки: четыре подбитых танка на одной высотке подсказали мне слабое место у противника. Затем господин полковник лично повел в прорыв полковой резерв. На поле боя остались лежать свыше четырехсот наших солдат, вот как героически мы сражались. "Хохбауэр, - обращается ко мне полковник после боя, вытирая с подшлемника кровь своего шофера, который не успел вовремя нырнуть в убежище, - одного мы не должны никогда забывать: ради победы за правое дело ни одна жертва не может быть чересчур большой". 28. ИСТИНА ОПАСНА На следующий день обер-лейтенант Крафт был освобожден от службы, чтобы иметь возможность завершить расследование, так сказать, по горячим следам, поскольку через несколько дней, как он считал, могло быть уже поздно. А сейчас у него еще было мужество сделать то, что он считал нужным и даже необходимым. Сначала Крафт попросил капитана Федерса заменить его на полковых занятиях. Федерс сразу же согласился, даже ничего не спросив. - Слава охотникам! Я, со своей стороны, взял было на мушку одного дикого кабана, но всемогущий господь бог лично распорядился и доложил: дикий кабан сдох от удара. Что вы на это скажете? - Возможно, вы пытались вмешаться в дело господне, - заметил Крафт, - а ему это пришлось не по вкусу. У меня же дела обстоят несколько иначе. Я намерен показать госпоже юстиции, так сказать, оборотную, и притом ничем не прикрытую сторону бытия. Риска тут никакого нет, так как дама, как известно, слепа. - Тогда тащите ее на свалку, а я тем временем буду д