риваться к нему: -- Ну, можете вы объяснить нам этот несчастный случай, мистер Бантер? Бантер слегка повернул забинтованную голову и остановил взгляд своих холодных голубых глаз на лице капитана, как бы взвешивая и оценивая каждую его черту: озабоченно наморщенный лоб, глуповатые глаза, бессмысленно обвисший рот. Он смотрел так долго, что капитан Джонс начал беспокоиться и поглядывать через плечо на дверь. -- Это не случайность, -- тихо промолвил Бантер каким-то странным тоном. -- Не хотите же вы этим сказать, что страдаете падучей? -- спросил капитан Джонс. -- Как тогда назвать ваше поведение, если вы с такой болезнью поступили на клиппер старшим помощником? Бантер ответил зловещим взглядом. Шкипер стал переминаться с ноги на ногу. -- Но почему же вы упали? Бантер слегка приподнялся и, глядя прямо в глаза капитану Джонсу, очень внятно прошептал: -- Вы -- были -- правы! Он откинулся на подушку и закрыл глаза. Капитан Джонс не мог от него добиться больше ни слова, и когда в каюту вошел стюард, шкипер удалился. Но в ту же ночь капитан Джонс, никем не замеченный, осторожно приоткрыл дверь и вошел в каюту своего помощника. Он не мог больше ждать. С трудом сдерживаемое любопытство и возбуждение, сквозившие во всей его противной крадущейся фигурке, не ускользнули от старшего помощника, который лежал без сна, очень осунувшийся и ко всему безучастный. -- Вы пришли позлорадствовать, как я полагаю, -- сказал Бантер, не пошевельнувшись, но вместе с тем решаясь на явный выпад. -- Господи помилуй! -- воскликнул капитан Джонс, вздрогнув и скроив серьезную мину. -- Что это вы говорите! -- Ладно, злорадствуйте! Вам с вашими духами удалось одержать верх над живым человеком. Бантер, лежа неподвижно, произнес эти слова тихим голосом и без всякого выражения. -- Вы хотите сказать, -- благоговейным шепотом осведомился капитан Джонс, -- что в ту ночь вы испытали нечто сверхъестественное? Значит, вы видели привидение на борту моего судна? Омерзение, стыд, отвращение можно было бы прочитать на лице бедного Бантера, если бы большая часть его головы не была скрыта под ватой и бинтами. Его черные брови, которые на фоне всех этих белых повязок казались еще более зловещими, сошлись на переносице, когда он с трудом выговорил: -- Да, видел. В его глазах было такое отчаяние, что оно вызвало бы жалость у любого другого человека, но только не у капитана Джонса. Капитан Джонс торжествовал, он был вне себя от восторга. Но в то же время он был немножко испуган. Он смотрел на этого поверженного насмешника и даже не подозревал о его глубоком, унизительном отчаянии. Он вообще был не способен сочувствовать страданиям своих ближних. К тому же сейчас ему не терпелось узнать, что же произошло. Уставившись своими наивными глазами на забинтованную голову, он спросил, слегка дрожа: -- И оно... оно сбило вас с ног? -- Послушайте! Разве я похож на человека, которого может сбить с ног привидение? -- возразил Бантер, немного повысив голос. -- Помните, что вы мне сказали как-то ночью? Люди почище меня... Ха! Вам придется долго искать помощника на свое судно, прежде чем вы найдете человека почище меня. Капитан Джонс торжественно указал пальцем на постель Бантера. -- Вы пришли в ужас, -- сказал он. -- Вот в чем тут дело. Вы пришли в ужас. Ведь рулевой тоже испугался, хотя он ничего не видел. Он почувствовал сверхъестественное. Вы наказаны за свое неверие, мистер Бантер! Вы пришли в ужас. -- Допустим, что так, -- сказал Бантер. -- А знаете ли вы, что я видел? Способны ли вы представить себе привидение, которое может явиться такому человеку, как я? Неужели вы думаете, что это был галантный послеобеденный гость или какой-нибудь благовоспитанный призрак из тех, что посещают вашего профессора Крэнкса и того журналиста, о которых вы вечно толкуете? Нет, я не могу вам сказать, что это было за привидение. У каждого человека свои призраки. Вы бы не поняли... Бантер остановился задохнувшись, а капитан Джонс заметил тоном глубокого удовлетворения: -- Я всегда думал, что вы человек, который готов ко всему -- как говорится, и к потехе и к убийству. Ну-ну! И все-таки вы ужаснулись!! -- Я отступил на шаг, -- отрывисто сказал Бантер. -- Больше я ничего не помню. -- Рулевой сказал мне, что вы отпрянули, как будто вас кто-то ударил. -- Это было что-то вроде нравственного удара, -- пояснил Бантер.-- Вам не понять, капитан Джонс. Это постичь трудно. Вы прожили другую жизнь, чем я. Разве вы не удовлетворены тем, что видите меня обращенным? -- И вы больше ничего не можете мне сказать? -- жадно спросил капитан Джонс. -- Нет, не могу. И не хочу. Это было бы совершенно бесполезно. Через такое испытание надо пройти. Допустим, я наказан. Ну что ж, я принимаю наказание, но говорить о нем не желаю. -- Прекрасно, -- сказал капитан Джонс. -- Вы не желаете. Но, имейте в виду, я могу вывести из этого свои заключения. -- Выводите, что хотите, но будьте осторожны в выборе слов, сэр. Меня вы не испугаете. Ведь вы не привидение. -- Еще одно слово! Имеется ли какая-нибудь связь между случившимся и тем, что вы сказали в ту ночь, когда мы в последний раз говорили с вами о спиритизме? У Бантера был усталый и озадаченный вид. -- А что я сказал? -- Вы сказали, будто я не знаю, на что способен такой человек, как вы. -- Да, да. Хватит. -- Прекрасно. В таком случае я укрепился в своем мнении. Скажу только, что не желал бы я очутиться на вашем месте, хотя я что угодно дал бы за честь вступить. в общение с миром духов. Да, сэр, но только не таким манером. Бедняга Бантер жалобно простонал: -- Я как будто лет на двадцать постарел. Капитан Джонс тихо удалился. Он был счастлив видеть, как этот высокомерный грубиян повержен во прах душеспасительной деятельностью привидений. Все случившееся было для него источником удовлетворения и гордости. Он даже почувствовал что-то похожее на расположение к своему старшему помощнику. Правда, во время последующих бесед Бантер был очень кроток и почтителен. Казалось, он тянется к своему капитану за духовной поддержкой. Он часто посылал за ним, говоря: "Мне так неспокойно", и капитан Джонс часами терпеливо просиживал в его маленькой душной каюте, гордясь тем, что его позвали. А мистер Бантер все еще был болен и в течение многих дней не вылезал из своей койки. Он стал убежденным спиритом -- не восторженным -- это вряд ли можно было ожидать от него, -- но суровым и непоколебимым, Нельзя сказать, чтобы он относился к бесплотным обитателям нашей планеты так же дружелюбно, как капитан Джонс. Но он был теперь стойким, хотя и угрюмым приверженцем спиритизма. Однажды после полудня, когда судно находилось уже в северной части Бенгальского залива, стюард постучал в дверь капитанской каюты и, не открывая ее, сказал: -- Старший помощник спрашивает, не можете ли вы уделить ему минутку, сэр. Кажется, он в большом расстройстве. Капитан Джонс моментально соскочил с дивана, -- Хорошо. Скажите ему, что я иду. Он подумал: "Неужели ему опять явился дух -- да еще среди бела дня!" Он упивался этой надеждой. Однако дело обстояло иначе. И все же Бантер, которого он застал обмякшим в кресле -- вот уже несколько дней, как он мог вставать, но еще не выходил на палубу -- бедняга Бантер, очевидно, хотел сообщить ему что-то потрясающее. Он закрыл лицо руками. Ноги он вытянул и понурился. -- Ну, что у вас нового? -- проворчал капитан Джонс довольно добродушно, ибо, сказать по правде, ему всегда было приятно видеть Бантера, как он выражался, укрощенным. -- Что нового! -- воскликнул сокрушенный скептик, не отнимая рук от лица. -- Да, много нового, капитан Джонс. Кто мог бы отрицать весь этот ужас и всю реальность? Всякий другой упал бы замертво. Вы хотите знать, что я видел. Могу вам сказать одно: с тех пор как я это увидел, я начал седеть. Бантер отнял руки от лица, и они бессильно повисли по обе стороны кресла. В сумраке каюты он казался сломленным. -- Не может быть! -- пролепетал, заикаясь, капитан Джонс. -- Поседели?! Подождите минутку! Я зажгу лампу! Когда лампа была зажжена, можно было ясно увидеть потрясающий феномен. Как будто сверхъестественный страх, ужас, страдание, выделяясь сквозь поры кожи, серебристой изморозью осели на щеках и голове штурмана. Его короткая борода, его подстриженные волосы отросли, но были не черные, а седые -- почти белые. Когда мистер Бантер, осунувшийся и ослабевший, появился на палубе, чтобы приступить к исполнению своих обязанностей, он был чисто выбрит и голова у него была белая., Матросы оцепенели от ужаса. "Совсем другой человек", -- шептались они. Все единодушно и таинственно пришли к заключению, что помощник "что-то видел", и только матрос, который в ту ночь стоял за штурвалом, утверждал, что помощника "что-то ударило". Это расхождение во мнениях не дошло до серьезных разногласий. С другой стороны, все признали, что после того как он снова набрался сил, движения его стали, пожалуй, еще красивее, чем раньше. Однажды в Калькутте капитан Джонс, указывая какому-то гостю на белую голову старшего помощника, стоявшего у грог-люка, многозначительно изрек: -- Этот человек -- в расцвете лет. Конечно, пока Бантер был в плавании, я регулярно, каждую субботу навещал миссис Бантер просто для того, чтобы узнать, не нуждается ли она в моих услугах. Само собой подразумевалось, что я буду это делать. Ей приходилось жить на половину его жалованья -- примерно на фунт в неделю. Она снимала одну комнату на маленькой, тихой площади в Ист-Энде. И это была роскошь по сравнению с тем существованием, на какое они были обречены, когда Бантеру пришлось оставить службу на торговых судах в Атлантике (он поступал штурманом на любые пакетботы с тех пор, как потерял свое судно, а вместе с ним и свое счастье), -- это была роскошь по сравнению с теми временами, когда Бантер выходил из дому в семь утра, выпив только стакан кипятку с коркой черствого хлеба. Одна мысль об этом невыносима, особенно для тех, кто знал миссис Бантер. В то время я изредка встречался с ними и не могу без содрогания вспоминать, что пришлось претерпеть этой врожденной леди. Довольно об этом. После отплытия "Сапфира" в Калькутту славная миссис Бантер очень беспокоилась. Она говорила мне: "Как это должно быть ужасно для бедного Уинстона", -- так звали Бантера, -- а я пытался утешить ее. Потом она стала обучать маленьких детей в одной семье и полдня проводила с ними, для нее такая работа была полезна. В первом же письме из Калькутты Бантер сообщал ей, что свалился со штормтрапа и разбил себе голову, но что, слава богу, все кости целы. Вот и все. Конечно, она получала от него много писем, но мне этот бродяга Бантер не написал ни строчки за все одиннадцать месяцев. Разумеется, я полагал, что все обстоит благополучно. Кто бы мог себе представить, что произошло! И вдруг миссис Бантер получила письмо от одной юридической фирмы в Сити, извещавшее ее о смерти дяди -- старого скряги -- бывшего биржевого маклера, бессердечного, черствого дряхлого старца, который все жил да жил. Кажется, ему было лет девяносто. И если бы я встретил сейчас, в эту минуту, его почтенный призрак, я попытался бы взять его за горло и задушить. Старый пес никак не мог простить своей племяннице, что она вышла замуж за Бантера; и когда спустя много лет люди нашли нужным уведомить его, что она в Лондоне и в сорок лет чуть ли не умирает с голоду, он отвечал только: -- Так ей и надо, этой дурочке. Я думаю, он хотел, чтобы она умерла с голоду. И что же? Старый людоед умер, не оставив завещания, а родственников у него не было, кроме этой самой дурочки. Теперь Бантеры стали богатыми людьми. Конечно, миссис Бантер плакала так, словно сердце у нее разрывается. У всякой другой женщины это было бы просто лицемерием. И, вполне естественно, ей захотелось протелеграфировать эту новость своему Уинстону, в Калькутту, но я, с "Газетой"' (' "Лондонская газета" -- газета, в которой печатаются правительственные распоряжения и назначения, а также торговые и финансовые сведения.) в руках, доказал ей, что судно уже больше недели как значится в обратном рейсе. Итак, мы стали ждать и каждый день говорили о дорогом Уинстоне. Прошло ровно сто таких дней, прежде чем с прибывшего почтового судна поступило донесение, что на "Сапфире" все в порядке и он уже входит в Ламанш. -- Я поеду встречать его в Дюнкерк, -- сказала миссис Бантер. "Сапфир" вез в Дюнкерк груз джута. Разумеется, я должен был в качестве хитроумного друга сопровождать эту славную женщину. Она и по сей день называет меня "наш хитроумный друг", и я замечал, что люди малознакомые иной раз пристально смотрят на меня, очевидно, отыскивая признаки хитроумия. Поместив миссис Бантер в хорошем отеле в Дюнкерке, я пошел, к докам -- дело было под вечер, -- и каково же было мое изумление, когда я увидел, что судно уже стоит у причала. Должно быть, Джонс или Бантер, или оба они здорово гнали корабль в Ламанше. Как бы там ни было, он стоял здесь уже второй день, и команду уже распустили. Я встретил двух юнг с "Сапфира", которые уезжали в отпуск домой. Пожитки их лежали на тачке, взятой у какого-то француза, а сами они были веселы, как воробушки. Я спросил их, на борту ли старший помощник. -- Вон он, на набережной, следит, как становятся на мертвый якорь, -- отвечает один из юнцов, пробегая мимо. Можете себе представить, как я был потрясен, когда увидел его белую голову. Я смог только проговорить, что его жена в городе, остановилась в гостинице. Он тотчас же оставил меня и пошел на клиппер за шляпой. Наблюдая, как быстро поднимался он по сходням, я был поражен ловкостью его движений. В то время, как черный штурман изумлял всех своей сдержанностью и солидной осанкой, необычной для человека в расцвете лет, этот седовласый мужчина был на редкость проворен для старика. Не думаю, чтобы он ходил быстрее, чем раньше. Просто, он казался совершенно другим из-за цвета волос. То же самое относилось и к глазам. Глаза его, которые так холодно, так пристально смотрели из-под черных, косматых, как у пирата, бровей, теперь имели невинное, почти детское выражение, добродушно ясные под седыми бровями. Немедленно я проводил его в номер миссис Бантер. Уронив слезу над усопшим людоедом, обняв своего Уинстона и сказав ему, чтобы он снова отрастил усы, эта славная женщина, поджав ноги, уселась на диване, а я постарался не вертеться под ногами у Бантера. Он сразу начал шагать по комнате, размахивая своими длинными руками. Он довел себя до исступления и много раз за этот вечер разрывал на куски Джонса. -- Упал? Ну конечно, упал на спину, поскользнулся на медных полосах, придуманных этим идиотом. Правда, когда я стоял на вахте и расхаживал по юту, я не знал, находимся ли мы в Индийском океане, или на луне. Я помешался. От этих забот голова шла кругом. У меня не осталось этой замечательной жидкости, которую дал ваш аптекарь. (Эти слова были обращены ко мне.) Все бутылки, которыми вы меня снабдили, разбились во время последнего шторма, когда ящики вывалились из-под койки. Я доставал сухую смену белья, как вдруг услышал крик: "Все наверх!" -- и одним прыжком выскочил из каюты, даже не задвинув их как следует. Болван! Когда я вернулся и увидел битое стекло и весь этот кавардак, я чуть не упал в обморок. Да, обманывать -- дурно, но если ты был вынужден пойти на обман, а потом не можешь продолжать игру... Вам известно, что после того как люди более молодые вытеснили меня из Атлантического флота только потому, что у меня седые волосы, вам известно, много ли было у меня шансов найти службу. И абсолютно не к кому обратиться за помощью. Мы двое были совсем одиноки -- ради меня она отказалась от всех и от всего, -- и видеть, что она нуждается в куске сухого хлеба... Он с такой силой ударил кулаком по французскому столу, что чуть не расколол его. -- Ради нее я готов был стать кровожадным пиратом, не говоря уже о том, чтобы покрасить волосы и получить обманным путем место на корабле. И вот, когда вы пришли ко мне с этой чудесной смесью, составленной вашим аптекарем... Он помолчал. -- Между прочим, этот парень может разбогатеть, стоит ему взяться за дело. Это замечательная жидкость! Скажите ему, что ей не вредит даже соленая вода! Цвет держится, пока не отрастут волосы. -- Ладно, -- сказал я, -- продолжайте. Потом он снова обрушился на Джонса с яростью, которая испугала его жену, а меня рассмешила до слез. -- Вы только подумайте, каково это -- очутиться во власти самого гнусного существа, какое когда-либо командовало судном! Представьте себе только, какую жизнь уготовил бы мне этот гад! Я знал, что через неделю или немного позже у меня начнет пробиваться седина. А матросы? Вы когда-нибудь задумывались над этим? Ждать, пока тебя не изобличат, как жалкого мошенника перед всеми матросами! Что за жизнь предстояла мне до самой Калькутты! А там меня тотчас же вышвырнули бы с корабля. Удержали бы половину жалования. Энни здесь, одна, без единого пенни -- умирает с голоду, я на другом конце света примерно в таком же положении. Понимаете? Я подумал было бриться два раза в день. Но голову-то я не мог брить! Никакого выхода -- никакого. Разве что швырнуть за борт Джонса... Но даже тогда... Не чудо, что когда все эти мысли вертелись у меня в голове, я не заметил в ту ночь, куда я ставлю ногу. Я просто почувствовал, что падаю... потом удар -- и... полный мрак. Когда я пришел в себя, оказалось, что удар по голове как будто помог мне собраться с мыслями. Мне все так надоело, что в течение двух дней я не мог ни с кем говорить. Они думали, что у меня легкое сотрясение мозга. И вот, когда я смотрел на этого жалкого дурака, помешанного на привидениях, меня вдруг осенило: "Ага, ты любишь привидения, -- подумал я. -- Ладно, ты получишь кое-что с того света!" Я даже не удосужился сочинить какую-нибудь историю. При всем желании я не мог представить себе привидение. Я не мог бы правдоподобно лгать, даже если бы попытался. Я просто запугал его. Понимаете, он вбил себе в голову, что когда-то я каким-то образом довел кого-то до смерти, и что... -- О, какой ужасный человек! -- крикнула с дивана миссис Бантер. Наступило молчание. -- Ну, и морочил же он мне голову во время обратного рейса, -- снова заговорил Бантер усталым голосом. -- Он любил меня. Он гордился мною. Я был обращенный! Мне явилось привидение. Знаете, чего он добивался? Он хотел, чтобы я вместе с ним "устроил сеанс", выражаясь его словами, и попытался вызвать духа (того самого, из-за которого я поседел! Духа моей предполагаемой жертвы) и, как сказал он, дружески обсудил все это дело с ним, с духом! "В противном случае, Бантер,-- сказал он, -- вам снова может явиться привидение, когда вы меньше всего этого ожидаете, и вы упадете за борт или с вами случится еще что-нибудь в этом роде. Вы не можете чувствовать себя в полной безопасности, пока мы как-нибудь не умилостивим мир духов". Можете себе представить такого, сумасшедшего? Скажите? Я ничего не сказал, а миссис Бантер заявила очень решительным тоном: -- Уинстон, я хочу, чтобы ноги твоей больше не было на борту этого судна. -- Милая моя, -- возразил он, -- там остались все мои вещи. -- Тебе они не нужны. Не подходи больше к этому судну! Он постоял молча; потом, опустив глаза и слабо улыбаясь, произнес медленно, мечтательно: -- Корабль призраков! -- И ваш последний корабль, -- добавил я. Мы увезли его, в чем он был, ночным поездом. Он был очень спокоен. Но когда мы пересекали Ламанш и вышли покурить на палубу, он вдруг повернулся ко мне и, скрежеща зубами, пробормотал: -- Он никогда не узнает, как близок был к тому чтобы очутиться за бортом! Он имел в виду капитана Джонса. Я промолчал. Но капитан Джонс, насколько мне известно, поднял шум в связи с исчезновением своего старшего помощника. Он поставил на ноги всю французскую полицию, заставив ее рыскать по стране в поисках тела Бантера. Думаю, что в конце концов он получил из конторы своих судовладельцев распоряжение прекратить всю эту кутерьму -- все, мол, в порядке. Мне кажется, что он так ничего и не понял во всем этом таинственном происшествии. И по сей день (он вышел теперь в отставку, и его речь не очень-то вразумительна) он пытается рассказывать историю черного штурмана, бывшего своего помощника -- "кровожадного джентльмена-разбойника" с черными как смоль волосами, которые внезапно поседели, после того как ему явился призрак с того света, "Дух отмщения". Он говорит о черных и белых волосах, о штормтрапах, о своих собственных чувствах и взглядах, и получается такая путаница, в которой трудно разобраться. Если при этом присутствует его сестра (все еще очень здоровая, энергичная особа), она властно обрывает его болтовню: -- Не обращайте на него внимания. У него в голове засели черти!