си, зачитанные до дыр газеты, тарелки с пятнами яичного желтка, чашки, пепельницы. На отдельном столике большой серебристой ракетой возвышался кофейник в соседстве с вазой вафель и компотницей. Рико хлопотал на кухне, колдуя над тостами, яичницами, канадским беконом -- кто что закажет. Когда Рут заглянула к нему в дверь, пуэрториканец как раз подбрасывал омлет на сковородке, причем последнюю держал за спи- ной. -- Ну и ну, -- восхищенно присвистнула Рут. Рико оскалился золотозубой улыбкой. Ему было двадцать два года, и до нормального человеческого роста он не дорос на добрых шесть дюймов. Еще у Рико были огромные и круглые черные глаза, взиравшие на мир с неизменной скорбью. -- Делов-то, -- сказал он... -- Сделай мне яйцо в мешочек, когда закончишь, ладно? -- попросила Рут, стоя на одной ноге. Кухня источала мощные, богатые запахи. -- И пожалуй, еще два тостика из белого хлеба. -- Делов-то, -- повторил Рико и еще раз подкинул омлет, из чистого пижонства. Рут налила себе кофе, добавила бескалорийного сахара и подождала, пока Ирвинг Таламус расчистит место на столе. -- Хорошо спали? -- спросил он, плотоядно наблюдая, как Рут опускается на стул и закидывает ногу на ногу. Веки у него набрякли, под глазами нависли мешки. Лучше всего Ирвинг Таламус сейчас смотрелся бы в бурнусе и сандалиях, пересчитывающим верблюдов и невольниц где-нибудь в пустыне Негев. Рут жалостно улыбнулась. -- Слишком много выпила. Но потом мы с Саксом немножко погуляли, и я чуть-чуть освежилась. Спала Ирвинг Таламус перестал на нее пялиться и принялся сооружать на тарелке некое подобие пирамиды из яичницы. Рут вспомнила открытку. Сынок Ирвинга, первокурсник Йейльского университета, резал папочке правду-матку. Мальчик намеревался провести каникулы в горах с матерью. Отец же, судя по всему, предложил сыну в предыдущем письме приехать к нему в КиУэст. Студент ответил решительным "нет", да еще написал, что считает папашу лицемером, перехваленным нарциссистом и моральным уродом, который не может удержать в штанах свой патриархальный член. Письмо от литературного агента было еще хуже. На миг Рут даже стало совестно, что она читает такое. Но только на миг. В конце концов, она ведь интеллектуал, творец, человек искусства и сама создает правила, по которым живет. Агент, один из самых почитаемых во всем Нью-Йорке, писал, что издатель, выпустивший в свет шесть последних книг Ирвинга Таламуса, не советует публиковать новый роман. По его мнению, "Собачья жизнь" -- полный провал. Слабо. Невразумительно. Агент вкрадчиво, деликатно и многословно убеждал Ирвинга Таламуса не упорствовать. Пройдет полгодика, он остынет, перечтет роман и сам увидит. Правда-правда. На карту поставлена его литературная карьера, будущее место в пантеоне американской словесности. Зачем губить все необдуманным поступком? В конце агент писал, что буколическая атмосфера "Танатопсиса" наверняка пойдет Ирвингу Таламусу на пользу, даст возможность отдохнуть и расслабиться. -- Ну, как движется ваше новое творение? -- спросил мэтр, двинув в сторону Рут своим массивным подбородком. Она знала, что правда ему ни к чему. Нужно похныкать, посыпать голову пеплом, попричитать насчет творческого кризиса и собственной бездарности, а потом с почтительным придыханием спросить -- как это только ему удается писать одну за другой такие потрясающие книги. Рут отхлебнула кофе, поставила чашку на блюдце и, придвинувшись к соседу, сообщила: -- В жизни так дивно не работала. -- Здорово. Просто шикарно. Взгляд у Ирвинга Таламуса стал уязвленным. Боб поднялся из-за стола первым, сказав, что вечерком надо будет перекинуться в покер. Айна Содерборд, облаченная в розовый спортивный костюм, которому было по меньшей мере лет девяносто, тут же вскочила, и Рут слегка приподняла брови. Ирвинг Таламус понимающе кивнул. Дверь кухни распахнулась, донеслись звуки зажигательной салсы, и в столовую, пританцовывая, впорхнул Рико. Яйцо и тосты для Рут. Она разбила скорлупку, выложила содержимое на поджаренный хлеб, посолила, поперчила и лишь потом, в свою очередь, задала Таламусу вопрос, которого требовал писательский этикет: -- А как у вас? Как "Собачья жизнь"? Он кинул на нее странный взгляд. Взгляд человека, у которого рылись в письмах и стащили шорты. Но нет, откуда ему знать? Таламус сам без конца разглагольствовал про "Собачью жизнь", так что она никоим образом себя не выдала. -- А-а, "Собачья жизнь". -- Он пожал плечами. -- Хорошо. Нормально. -- Помолчал. -- Я тут затеваю кое-что новенькое, в непривычном для меня ключе. Так сказать, новый старт. Волнующее событие. Особого волнения Ирвинг Таламус, впрочем, не выказывал. Вид у стареющего классика был такой, словно он размышляет, не пора ли пойти покакать после завтрака (на самом деле так оно и было). Рут собиралась сказать что-нибудь вроде "я так за вас счастлива" или там "чего же еще от Вас ожидать, Ирвинг", но классик вдруг оживился и с просветлевшим ЛИЦОМ спросил: -- А вы слышали новость? Нет, она не слышала. Рут поджала губки и в предвкушении потерла руки. Ожидала услышать что-нибудь пикантненькое, какую-нибудь сногсшибательную сплетню, о которой можно будет всласть поразмышлять и похихикать до обеда, а потом еще целую неделю острить вечерами в бильярдной. В последний раз Ирвинг Таламус сообщил такое, что Рут прямо ахнула. Оказывается, однажды вечером Питер Ансерайн вошел к себе в комнату и увидел на своей кровати Клару Кляйншмидт, совершенно голую и раскинувшуюся на кровати в позе богини плодородия. Это с ее-то мощами! Самое же интересное то, что вышла она из комнаты Ансерайна только под утро. -- Ну говорите же, -- поторопила Рут, изящно изгибая спину и исподтишка оглядывая соседей по столу. -- Услышал -- не поверил, -- сказал он. -- Угадайте, кто сюда приезжает, да еще на целых шесть недель. Рут терялась в догадках. На кухне загремела посуда. Боб с Айной, взявшись за руки, не спеша направлялись к выходу. Сэнди зевнул, потянулся и встал. Ирвинг Таламус наклонился к Рут, блеснул глазами и ощерился, как сторожевой пес. -- Джейн Шайи, вот кто. Представляете? Чесьная игура "Я хочу помочь тебе", -- прошептала она, когда Хиро замер в дверях, прижимая к себе корзинку с обедом. Как же, они все тут хотят помочь. То-то и палят в него из своих дробовиков и пускают по следу собак, заводят среди болот Донну Саммер на полную катушку, давят его в воде своими лодками. Как раз любовничек этой красотки, маслоед поганый, пожиратель бифштексов, голый, заросший шерстью, со своей болтающейся сарделькой, пытался утопить Хиро, когда тот и так плыл из последних сил. А потом еще набросился на умирающего от голода человека в магазине и заставил спасаться бегством. Тоже, между прочим, помочь хотел. И все-таки что-то в ней было, Хиро сам не мог понять. Не знал таких слов ни по-английски, ни по-японски. Она сидела спиной к нему, за столом, а потом обернулась, и он увидел длинные, стройные, шелковистые, очень американские ноги и еще тяжелую, качнувшуюся от движения грудь. Грудь Хиро запомнил еще с той роковой ночи, хоть был напуган, обессилен и вообще, можно сказать, с жизнью прощался. Он тонул, умирал, и тут вдруг узрел ее голые груди, соблазнительно бледневшие в сиянии луны и звезд. Хиро запомнил эту белизну, американка вся была белая-пребелая, как молоко в фарфоровой чаше. И он сделал шаг вперед. Было страшно, несмотря на поддержку Дзете и Мисимы. Она наверняка предаст его, завизжит истошным голосом, поднимет на ноги всех окрестных ковбоевхакудзинов и курчавых негритосов. Но тут Хиро поймал ее взгляд и увидел, что она тоже боится. Он остановился и долго смотрел ей в глаза. Их выражение смягчилось, на губах заиграла улыбка, потом раздался смех. Тогда Хиро нерешительно переступил через порог и опустился на корточки в углу. -- Аригато (Спасибо), -- прошептал он. -- Борьсое-борьсое спасибо. Потом открыл корзинку и стал есть. Она еще дала ему яблок, фиников и печенья. Их Хиро тоже съел, давясь от жадности. Это было унизительно. Он скрючился на полу, как животное, сам грязный, исцарапанный, зловонный, как свинья. А наряд? Краденые лохмотья. Причем негритянские. Да Дзете облил бы его презрением. Мисима с отвращением отвернулся бы. Хиро вспомнил, какое важное значение Дзете придает опрятности и внешнему виду. Жизнь -- репетиция перед смертью. Нужно всегда быть готовым к концу, готовым до мельчайших деталей: до нижнего белья, ногтей, цвета лица, состояния рук и зубов. О, какое унижение! Хиро чувствовал себя оскверненным, раздавленным, запятнанным. Он был хуже собаки. -- Я достану тебе одежду, -- сказала она. Он был ничтожеством. Вонючкой. Сам себя презирал и ненавидел. --Домо аригато(Большое спасибо)-, -- пролепетал Хиро и низко поклонился, хоть и так уже сидел на корточках. Она встала, распрямила свои чудесные призрачно-белые ноги и подошла к нему. Остановилась. Помолчала. Наклонилась. Глаза светились добротой и состраданием. Протянула руку -- Иди сюда. Голос низкий, грудной. Хиро подал ей руку, и женщина помогла ему подняться. -- Пойди приляг; Она показала на диванчик. И он окончательно капитулировал, позволил ей уложить себя, словно малого ребенка, подоткнуть подушку. Потом она еще что-то шептала ему на ухо своим чарующим голосом, и все мышцы у Хиро размякли, он вдруг оказался в какой-то густой чаще, в лесу, нет, в толще самой земли, в царстве, где можно ни о чем не беспокоиться. Ему снился бейсбол, бэсубору -- игра, составлявшая весь смысл его жизни до знакомства с Дзете. Хиро сидел рядом с бабушкой, оба-сан, она попивала сакэ, а он жевал хотто-догу. Игроки на поле размахивали битами, подающий засадил мяч прямо в таинственный капкан рукавицы кэтчера. Вдруг Хиро и сам оказался на поле, в позе принимающего. Но в руках у него была не бита, а хотто-догу, густо намазанный горчицей и соусом чили... Хиро замахал своей чудо-битой, и она стала расти, разбухать. Теперь запросто можно было запулить мяч в любую даль, а то и самому взлететь в небо и птицей, нет, ракетой пронестись над стадионом. Хиро обернулся, чтобы помахать рукой оба-сан, но она исчезла, а на ее месте сидела какая-то девчонка и кормила ребенка грудью... Постой, да их тут сотни, тысячи, и каждая кормит младенца, и у каждой груди такие чистые и белые, как... как груди. Целая нежная лавина грудей... Он с трудом, не сразу очнулся, словно ныряльщик, всплывающий со дна темной лагуны. Сон льнул к телу, обволакивал, как вода. Одурманенный усталостью и всеми событиями последних дней, Хиро не сразу сообразил, где находится -- то ли дома, в кровати, то ли в кубрике "Токати-мару", то ли клюет носом на лекции в мореходке. Но вот сообразил и тут же широко раскрыл глаза. Увидел потемневшую, измочаленную спинку плетеного диванчика, наволочку в цветочек, потом собственную ладонь, грязную и ободранную. В следующую секунду Хиро слетел с диванчика, на чем свет кляня и себя, и американку. Рывком распахнул дверь, бросился в кусты, хватая воздух ртом. Как можно было ей довериться, думал Хиро, не обращая внимания на острые листья и цепкие колючки. Адреналин так и кипел в крови, каждый миг Хиро ожидал услышать заливистый лай шерифовых псов. Сука, подлая, коварная белоногая хакудзинка\ Как же он мог свалять такого дурака? Это и есть хваленая американская "чесъная игура" (честная игра)? Нет, так порядочные люди себя не ведут. Шулерство, вот как это называется. Она поймала его врасплох, подловила момент, когда он совсем раскис и уже был готов сдаться, умереть от позора. Она подманила его этим своим голоском и взглядами, белоснежным телом, а потом нанесла удар в спину. Но ничего, он вырвался. Хрен им всем. И он никогда больше не даст слабины, никогда. Будет таким же безжалостным и коварным, как длинноносые. Чесьная игура закончена. "Кто добренький, того и обыгрывают" -- так сказал Лео Дурочер, великий американец, тренер "Бруклинских ловкачей". То же самое говорил и Дзете. Хиро рывком высвободился из объятий настырных лиан, зашлепал по гнилой канаве и спугнул там что-то живое. В конце концов, выбившись из сил, плюхнулся прямо в ядовито-красную жижу и решил разобраться в ситуации. Затаил дыхание, при слушался. Погоню непременно устраивают со специальными собаками, они называются "ищейки". Это он знал. Ищейка понюхает носок, ботинок, окурок и уже нипочем не отвяжется. Хиро был слишком напуган, чтобы себя жалеть, и слишком устал, чтобы рассуждать здраво. Но время шло, и он понемногу успокоился. Солнце нырнуло за край земли и оставило деревья прозябать в жути и мраке. В ветвях ожили ночные птицы. Теперь Хиро чувствовал себя несчастным и заброшенным. В душе закопошились сомнения -- не погорячился ли он. Что, если она и в самом деле хотела помочь? Она ведь говорила, что достанет одежду. Откуда ей взять мужские тряпки в этом ее домишке? Он знал, что американка там не живет -- утром приходит, вечером уходит. Наверно, секретарша или что-нибудь в этом роде, тут у нее офис. Возможно, она действительно отправилась раздобыть одежду и, главное, еще еды, побольше еды: сандвичи с фаршем, овощи, фрукты, маленькие ломтики сыра в фольге, брикетик мороженого. Все это было в сегодняшней корзинке. Хара требовала свое, и он вылез из лужи. Во рту было кисло и как-то тревожно. Пошатываясь, побрел в обратном направлении. Найти домик оказалось непросто. Сумерки сгустились, деревья выстроились плотными шеренгами, локоть к локтю, похожие друг на друга, словно травинки. Под ногами что-то сновало, шныряло, ползало. Два раза Хиро, споткнувшись, падал в какие-то кусты, а потом отплевывался и отфыркивался от паутины. Комары атаковали его легионами. Он уж было совсем отчаялся, но тут дебри выпустили его из плена -- прямо на полянку, к знакомому коттеджу. Хиро замер. Уже совсем стемнело, ночь выдалась безоблачная и безлунная. До домика было рукой подать, он чернел густой тенью на и без того темном фоне, безгласный и таинственный. Ни единого движения. Хиро вслушался в тишину-, звон цикад, комариное жужжание, побулькивание и постукивание собственной внутренней механики, вовсю занятой обеспечением жизнедеятельности. Что, если в домике засада? Возможно, они его уже заметили -- псы присели перед прыжком, ружья наготове, пальцы на кнопках фонарей? Боязливо ступая, Хиро приблизился к сгустку тени. Он ходил в школу, жил со своей оба-сан, драил шваброй палубу "Токати-мару" и совершенно не задумывался о бренности своей земной оболочки. А теперь вот вынужден играть в игру с чужими мальчишками: красный свет -- зеленый свет, ошибешься -- ваших нет. Хиро сделал еще шажок, застыл. Еще два шажка. Потом еще. На перильцах крыльца что-то лежало. Сердце чуть не выпрыгнуло из груди от радости. Одежда! Хиро пощупал ткань белевшей во мраке майки. Значит, американка все-таки не предала, она союзник, друг, помощница и утешительница, она играет по правилам, хоть наверняка ей он тоже кажется диким и непонятным. В этот миг Хиро любил ее. Зато в последующий возненавидел. Она принесла антисептик, бинты, мыло, чистую одежду, пахнущую стиральным порошком и сушилкой, оставила воду. Но самое главное забыла! А ведь у него от голода внутри все прямо выло. Где еда?! Яблоки, финики, печенье, судки с обедом остались в прошлом, превратились в далекое воспоминание. В животе урчал и ярился лютый, неодолимый зверь. Сука, дура набитая, она забыла про еду! Но ничего. Зато есть одежда, мыло, чистая питьевая вода. Или не питьевая? В темноте можно было разглядеть только тазик. Хиро осторожно поклонился, отпил и с радостью убедился, что вода свежая, без вкуса болота. В жизни он не пил такой чудесной воды. Потом Хиро скинул свое рванье, нащупал во мраке мыло и мочалку, стал медленно, с наслаждением мылиться, то и дело отмахиваясь от комаров. Тазик поднял на вытянутые руки и опрокинул себе на голову. "По крайней мере, у нее хватило мозгов оставить еще и кувшин", -- пробормотал Хиро, вновь наливая воды. Но чувство благодарности тут же сменилось новой вспышкой ярости: надо же, даже пластырь притащила, а про жратву забыла! Хиро намылил голову, окатил водой. Сел голышом на ступеньку и стал с помощью перочинного ножа вытаскивать из волос веточки, шипы и колючки. Щетиной он зарос несильно -- несколько волосиков вылезло на подбородке и верхней губе. Их он попытался соскрести ножиком, но ничего не вышло. Покончив с туалетом, Хиро встал и натянул чистые шорты -- с огромным удовольствием, словно свежую юкату (легкий японский халат) после долгой ванны. Зажав под мышкой майку, теннисные туфли, книгу Дзете и нож, он вошел в темный коттедж. Постоял, принюхиваясь: пахло сладостью ее тела и слегка -- пряными иностранными духами. Внутри никого. Хиро вспомнил про электроплитку и банку с крекерами. Должно же тут быть хоть что-нибудь съестное! Решил рискнуть -- нащупал в кромешной тьме настольную лампу и включил свет. Комната ожила, наполнилась пространством и цветом. Нормальное жилое помещение: крыша, четыре - стены, и внутри -- он. Хиро всю жизнь провел внутри, ; и вот он снова в привычном мире. Окна зловеще пялились на него, залитые сиянием. Снаружи все просматривалось, как на ладони. Но Хиро не думал об этом. Наплевать. Сейчас не до того. Главное -- поесть. Где тут еда? Куда американка ее прячет? Он осмотрелся по сторонам. Корешки книг, пишущая машинка с поникшим листом бумаги, камин, стулья, диванчик. Взгляд Хиро остановился на тщедушном столике, где стояла плитка. Рядом кофейная чашка, ложка, сахарница с пакетиками "Бескалорийной сладости", молочник, коробка с яркой наклейкой -- кофе без кофеина. Все. Больше ничего. Еды ноль. В течение следующего получаса Хиро сидел в кубе золотистого сияния, обрабатывал свои раны и чашку за чашкой хлебал выхолощенный кофе. Он знал, что калорий в этом напитке почти нет (максимум соевый белок), но тем не менее не забывал сыпать побольше и синтетических сливок, и искусственного сахара, говоря себе, что кофе отлично, просто прекрасно утоляет голод. Хиро осторожно трогал пальцем язвы и ссадины, изучающе разглядывая истерзанные ноги, словно старьевщик, инвентаризирующий свои богатства. Царапины, трещины, мозоли покрывали все его тело. Хиро вычистил их, вымыл, выдавил гной, прижег йодом, остудил перекисью, залепил пластырями, так что в конце концов грудь, руки и ноги стали похожи на какой-то коллаж из белых полосок. Работал не спеша, сердце билось ровно и спокойно. Истинное чудо -- оказаться здесь, внутри, защищенным от жесткой земли и голого неба. Еще сладостней делалось при мысли о том, что это ее дом, что она проводит тут целые дни напролет. Впервые за долгое время Хиро чувствовал себя спасенным. Когда он закончил -- перевел весь пластырь, выпил весь кофе, съел весь сахар, -- то улегся на диванчик и выключил лампу. Господи, нынешнюю ночь он проведет под крышей, по-человечески, а не по-звериному, в грязи. Будь проклята эта природа! Он ненавидел ее -- гнилое зловоние, сырость, мошек, которые постоянно лезут в глаза, уши и ноздри! На плетеной соломе лежать было жестко, но это ему не мешало. Хиро закрыл глаза и устроился поудобнее. Мерзкая драма ночной жизни с ее шнырянием и ползанием, умерщвлениями и пожираниями, пауками, змеями и сколопендрами осталась снаружи, где ей и надлежит быть. Но уснуть почему-то не получалось. .Он устал, совсем выбился из сил, и еще одолевала лютая тоска. Нет, сон не шел. Хиро все вспоминал эту женщину, американку, ее лицо, тело: как она к нему повернулась, какой у нее шелковистый, шелестящий голос. Потом стал думать про оба-сан. Когда он, маленький, никак не мог заснуть, она садилась рядом, в яркий кружок света от лампы, и читала ему книжку. Мисиму бабушка не любила и была очень недовольна, когда внук променял бейсбол на Дзете и "Хагакурэ". Еще Хиро вспомнил бессонные ночи, когда внутри все сжималось из-за жестоких идзимэ, издевательств, которыми его изводили одноклассники. Тогда-то Дзете и стал его надеждой и утешением. Книгу "Хагакурэ", точнее, ее пересказ, составленный Мисимой и озаглавленный "Путь самурая", Хиро открыл для себя в семнадцать лет. Он был обычным школьником, играл в бэсубору. На поле Хиро чувствовал себя таким же, как все, равным среди равных. Ни о Дзете, ни о Мисиме он и слыхом не слыхивал. Играл неистово, самозабвенно, губы шептали труднопроизносимые имена иностранных звезд бейсбола -- Джим Пасьорек, Матт Кьоу Тай Ван Беркелоу как магические заклинания. В них он черпал вдохновение и надежду. Можно быть полукровкой, безродной дворняжкой, кем угодно -- неважно, главное, чтоб ты как следует лупил по мячу. Это и есть настоящая демократия, "чесъная игурао, страшная месть. Месть Фудзиме, Морите, Каваками и прочим пигмеям, которые награждали его тумаками, сломали нос, шипели в школьных коридорах "маслоед" Своей битой Хиро мог заставить их заткнуться. Они строили ему рожи из-за спины питчера, кривлялись из "баз", вопили свою похабщину, махали рукавицами, чтобы отвлечь и сорвать удар, но бита хряснет по мячу, и -- бац! -- они летят вверх тормашками. Бэсубору был всей его жизнью. Но вот однажды Хиро шел после школы домой, чувствуя на себе неизменные взгляды прохожих. Те сразу видели, что он неяпонец, чужак -- взглянут раз и тут же отведут глаза, словно он покойник, неодушевленный предмет, столб там или дерево, пятно на тротуаре. Внимание Хиро привлек плакат, вывешенный в витрине книжного магазина. Черно-белая, сильно увеличенная фотография: обнаженный мужчина привязан к дереву, руки заломлены за голову из тела торчат три черные стрелы. Мужчина умирает. Одна стрела пронзила низ живота, как раз над грубой набедренной повязкой, другая впилась в бок, третья почти по самое оперение ушла в темный клок волос под мышкой. Глаза полузакрыты, затуманенный взгляд устремлен в небеса, рот искривлен свирепой гримасой муки и освобождения. Тело у мужчины мускулистое, прямо героическое. В первый день Хиро так и постеснялся войти -- просто в восхищении разглядывал витрину, не мог понять, взаправду это или понарошку. Кровь-то вроде была настоящая, стекала из ран черными, словно нарисованными ручейками. Но уж больно картинно все это выглядело, будто кадр из кино или спектакля. Может, кровь и в самом деле нарисованная? Да кто бы стал фотографировать такую сцену, произойди она в жизни? Ведь в наши времена людей не казнят лютой смертью, верно? Да еще стрелами? Может, это какой-нибудь путешественник, попавший в плен к толстогубым дикарям Новой Гвинеи или Южной Америки? Если это так и про него написана книжка, Хиро хотел бы ее прочитать. Назавтра он собрал все свое мужество и вошел в магазин. Там было тесно и сумрачно, вдоль стен -- металлические стеллажи с книгами, пахло газетами, плесенью и фальшиво-фруктовой сладостью освежителя воздуха. Полтора-два десятка покупателей рылись в стопках иностранных газет, бродили по проходам между полками, нагруженные книгами. Было тихо, как в храме, лишь шелестели любовно переворачиваемые страницы. Хиро приблизился к стойке. Там за кассовым аппаратом сидел плечистый мужчина в дымчатых очках заграничного вида. Хиро откашлялся. Мужчина, безучастно смотревший в окно, коротко взглянул на него. -- Я насчет плаката в витрине, -- пробормотал Хиро так тихо, что сам едва расслышал. -- Это такая книга, да? То есть я хочу сказать, про это написана книга? Мужчина посмотрел на него повнимательнее, словно решал что-то. Потом вяло ответил: -- Это Мисима. Удача, судьба, волшебство -- вот что это было. Хозяин повел Хиро к одной из полок, и тот в нерешительности застыл перед длинным рядом книг. Их тут было двадцать, двадцать пять, а то и тридцать, да каждая в нескольких экземплярах, и все написал Мисима. Само Провидение руководило рукой Хиро, когда та потянула с полки не что-нибудь, а именно "Путь самурая". Блестящая суперобложка, на которой были изображены два фехтующих дуэлянта, -- будто танцоры, исполняющие некий сложный танец, -- сразу приглянулась Хиро. Внутрь он и заглядывать не стал, обложки оказалось достаточно. Ну и еще, разумеется, был плакат в витрине. Хиро расплатился с неразговорчивым хозяином и поспешно выскочил на улицу, напоследок еще раз взглянув на кошмарную фотографию замученного автора. Как и большинство японских мальчиков, Хиро знал самурайскую мифологию не хуже, чем американские подростки знают про ковбоев, бандитов и девушек из салуна. Бродячий самурай, родственник странствующего ковбоя, -- любимый герой японского кино, телесериалов, дешевых авантюрных романов и красочных комиксов. Не говоря уж о классике вроде "Сорока семи самураев", включенной в школьную программу. Лет до восьми-девяти Хиро тоже носился по двору с деревянным мечом и повязкой хатимаки на лбу, потом подрос, и самураи с их косичками и клинками перестали его интересовать. Книга Мисимы возвращала его в этот забытый мир. Хиро не знал о политическом экстремизме Мисимы, о его позерстве и гомосексуализме, даже не слышал о ритуальном самоубийстве. Зато понял, что попал в совсем иную вселенную. Поначалу книга озадачила его. Это был не роман. Ни кровавых поединков, ни леденящих душу приключений, ни героических актов самопожертвования -- ничего такого. Это было исследование, точнее, комментарий, составленный Мисимой (тем самым истыканным стрелами писателем) к средневековому трактату "Хагакурэ". Трактат представлял собой самурайский кодекс чести, написал его человек по имени Дзете Ямамото. Хиро не знал, что и думать. Я открыл для себя, что истинный путь самурая -- смерть, -- читал он. -- Человеческие существа в этой жизни подобны марионеткам... Свобода воли не более чем иллюзия. Оказывается, самураю позволительно румянить щеки, если с утра его мучает похмелье, а лучший способ совладать с нервозностью -- смочить слюной мочки ушей. Все это звучало немного комично. Но Хиро прикипел к книге всем сердцем, хоть по форме изложения она очень напоминала учебник или руководство по эксплуатации -- вроде тех, что проходили в школе на занятиях по естественным наукам или позднее, в мореходке, по штурманскому делу. Замученный автор сочинения так и стоял у Хиро перед глазами; лишь впоследствии он узнал, что Мисима позировал, с мазохистским сладострастием изображал какого-то итальянского великомученика. Юноша читал книгу так, словно она требовала расшифровки, словно благодаря этим письменам он мог приобщиться к тайным обрядам и древним секретам, которые способны вознести постигшего их из глубин унижения наверх, в мир равных. Это было как игра, как шарада, как головоломка. Само название "Хагакурэ" -- "Потаенное средь листвы" -- казалось загадочным. В последующие недели Хиро еще неоднократно наведывался в книжный магазин, чтобы познакомиться и с другими произведениями Мисимы. Потрясающий плакат исчез, вместо утыканного стрелами героя из витрины выглядывало какое-то старческое, птичье лицо с копной седых волос(Очевидно, имеется в виду японский писатель, лауреат Нобелевской премии Ясунари Кавабата). Большая часть книг с той самой полки оказалась романами. Хиро прочел их с удовольствием, но без замирания духа. В них не было того притягательного, необъяснимого, что ощущалось в "Хагакурэ". Снова и снова вчитывался Хиро в загадочные страницы. И вот однажды воссиял свет -- так солнце вдруг выглядывает из-за туч в самый разгар бури. Он отбивался на игровом поле от шестерых или семерых одноклассников. Они били его, толкали, швырнули его бейсбольную шапочку в канаву. Хиро сначала разъярился, потом ярость сменилась отчаяньем. Когда все это кончится, спросил он себя и сам же ответил: никогда. С бабушкой и дедушкой в тот вечер почти не разговаривал, метался по комнате. Не мог смотреть матч по телевизору, слушать музыку, учить уроки, читать. В конце концов, истомившись, взял в руки затрепанный томик <<Хагакурэ", открыл первую попавшуюся страницу. Речь там шла о современном обществе, о его слабости и упадке. Внезапно щелкнул невидимый выключатель, и слова Мисимы наполнились смыслом. Хиро понял, о чем книга. О славе, вот о чем. Общество, в которое он так мучительно и безуспешно пытается прорваться, загнило, выхолостилось, помешалось на вещизме, заразилось мелочностью -- немножко дал, немножко взял, это купил, то продал. Где же тут слава? Неужто так уж почетно быть нацией клерков в белых рубашках и европейских костюмах, мастерить для всего мира видеомагнитофоны, словно племя дрессированных обезьян? Хиро явственно понял: Фудзима, Морита, Каваками и все прочие -- ничтожества, евнухи, трусливые и бесстыжие сутенеры. Подрастут -- будут гоняться за иенами и долларами вместе с остальными болванами, которые сегодня не дают ему прохода, нашли себе парию и радуются. Но это не он пария, а они. Настоящий японец тот, кто живет по установлениям "Хагакурэ". Поэтому он лучше и чище их. Таков высший кодекс "чесъной игуры", а то и кое-чего поважнее -- силы, уверенности, чистоты, которые превосходят материальное, плотское, да и самое смерть. Хиро заставляли чувствовать себя неполноценным, зато теперь у него есть способ одержать победу не только на игровом поле, но и на улице, в ресторане, в театре, где угодно. С Фудзимой и прочими он будет сражаться древнейшим в японском арсенале оружием. Он станет современным самураем. А теперь Хиро лежал на узеньком ложе американки, подложив Дзете под голову вместо подушки, и прошлое казалось далеким-предалеким. Он привык всецело полагаться на "Хагакурэ" в любой ситуации, но тут Америка, где живут сплошь одни гайдзины и всем на это наплевать. Нужен новый кодекс, новый образ жизни. Мучители остались в Иокогаме и Токио, плывут себе на "Токати-маруъ в Нью-Йорк, а Хиро свободен. Будет свободен, если доберется до Города Бобов -- Бостона или до Города Братской Любви -- Филадельфии. Эта мысль действовала умиротворяюще. Хиро представил себе город, похожий на Токио.- с небоскребами, монорельсовыми дорогами, потоками машин, только лица совсем другие. Белые, черные, желтые и всех промежуточных оттенков. Лица сияли светом братской любви. Хиро долго смаковал эту картину, словно леденец сосал. Потом закрыл глаза и позволил ночи взять над собой верх. Проснулся он от парламентских прений лесных птиц и дрожащего, водянистого света зари. На сей раз никакого замешательства -- едва открыв глаза, Хиро уже знал, кто он, где находится и почему. Он сел под скрипучий вздох многочисленных пластырей и принялся разглядывать свой новый наряд: шорты, майку и разухабисто ухмылявшиеся ему с пола теннисные туфли. Они были по меньшей мере на два размера больше, чем нужно, -- только патагрюэли-хакудзины могли носить на своих ножищах такие корабли. А шорты! Они-то были в самый раз, но расцветка! Только психу пришло бы в голову подобное сочетание красок. Ужасно, нелепо, просто отвратительно! Она что, его за шута держит? Взгляд Хиро упал на столик, заваленный пакетиками из-под "Бескалорийной сладости", на опустевшую банку кофе, и возмущение сменилось стыдом. Лютым. Американка пожертвовала своим обедом, уступила ложе, раздобыла одежду, обувь, бинты и пластырь, а он все ноет. Неблагодарный! Подлец! Лицо Хиро полыхнуло краской стыда. Он и так перед ней в неоплатном долгу. Даже если вернуться в Японию, шесть лет с утра до ночи вкалывать на заводе, откладывая каждую иену, все равно не расплатишься. Ужасно унизительно. Хиро почувствовал себя еще хуже, чем в ту ночь, когда предстал перед ней в жалких лохмотьях. В Японии принято считать, что любая услуга, любое одолжение, пусть даже незначительное и сделанное без расчета на благодарность, возлагает на человека долг чести, вернуть который можно, лишь сторицей воздав за оказанное благодеяние. Этот обычай разросся в целый утомительный ритуал, так что со временем люди, даже попав в беду, стали бояться помощи со стороны. Если японца сбила машина, он предпочтет ползти до больницы сам, только бы ни о чем не просить прохожих. Да и прохожий наверняка поспешит улизнуть -- из уважения к страданиям несчастного и из нежелания обрушивать на его плечи страшный груз благодарности. Хиро знал эту систему во всех мельчайших деталях -- оба-сан была, наверное, самым главным экспертом по этой части во всей Японии. Любой подарок или услугу она моментально пересчитывала на стоимость необходимого ответного жеста и безгранично презирала тех, кто недоплачивал хотя бы иену до положенной суммы. Если ты помог старушке перейти через улицу, получишь в знак признательности свитер ручной вязки, коробку вишен в шоколаде и приглашение на чай. Попробуй только принять это приглашение, и в благодарность придется везти старушку в двухнедельную поездку на остров Сайпан, где она будет разыскивать прах своих погибших на войне сыновей. Но отказываться от приглашения еще хуже -- по тяжести подобное преступление уступает разве что геноцид.. Все японское общество представляет собой огромную паутину взаимозадолженностей. Чуть оступился, надорвал паутину, и все, лицо потеряно, а сто двадцать миллионов языков укоризненно зацокали. Хиро неудержимо захотелось спрятаться. Она вот-вот придет, ступая по тропинке своими длинными белыми ногами. Что он ей скажет? И как быть, если она захочет выпить кофе? Охваченный ужасом, с пылающими ушами, Хиро проворно убрал следы погрома, аккуратно сложил свои лохмотья -- в знак того, что осознает свой долг, -- и бросился вон из дома, затаился в кустах. Когда американка появилась на тропинке, Хиро ни о чем не думал, просто существовал: сидел на корточках, разрисованный пятнами солнца и тени, все сто семь царапин, укусов, ссадин отчаянно ныли. Сегодня американка собрала волосы в хвост, и он подпрыгивал у нее за спиной словно живой, а сама она в мешковатых белых шортах и слишком большой майке казалась похожей на маленького беспризорника. На майке была изображена гребная лодка и написано "Команда "Танатопсиса". Хиро затаил дыхание, хотя заросли были такие густые, что американка нипочем его не заметила бы, даже если б прошла совсем рядом. Приблизившись к коттеджу, она перешла на крадущийся шаг, будто подбиралась к добыче. По ступенькам поднялась на цыпочках, осторожно приоткрыла сетчатую дверь, замерла на пороге, потом с хитрым видом огляделась по сторонам и шагнула внутрь. Дверь захлопнулась со звуком пощечины. Весь день Хиро просидел в кустах -- клевал носом, отмахивался от комаров, подавлял бунт своей хоры и слушал, как стрекочет пишущая машинка. Когда же солнце поднялось в самый зенит, произошло нечто неожиданное. На полянку бесшумно выскользнул загорелый хакудзин и стал медленно подбираться к домику. Хиро встрепенулся от радости -- сейчас он сполна расплатится за долг чести. Это насильник, расчленитель, беглый маньяк. Хиро Танака покажет, на что способен, сделает своей благодетельнице самый лучший подарок -- спасет ее жизнь. Но тут с разочарованием (смешанным с восторгом) он заметил, что у ха-кудзина на локте корзинка, в которой поблескивают заветные судки. Мужчина был строен и поджар, на голове -- здоровенная фуражка. Он беззвучно поднялся на крыльцо и, не произнося ни слова, повесил корзинку на крюк возле двери. Потом таким же воровским манером удалился. Всю вторую половину дня Хиро не отрывал глаз от корзинки, раздираемый противоположными чувствами. Брать корзинку нельзя, он и так взвалил на себя непомерный долг. Но ведь американка сама предлагала еду, разве нет? Во всяком случае вчера. А как сегодня? Может, она тоже проголодалась, имеет же она право съесть свой обед. И выпить чашку декофеинизирован-ного кофе с бескалорийным сахаром и сухими сливками. Нельзя лишать ее обеда. Как ей вообще на глаза показаться? Что она о нем подумает? Но американка к обеду не притрагивалась. Бессчетное количество раз она подходила к двери и проверяла, на месте ли корзинка. Хиро чувствовал себя ужасно, каким-то зверьком, которого подманивают к капкану, -- белкой или лисицей. Но голод был еще ужасней. В конце концов американка ушла. Хиро на всякий случай заставил себя досчитать от тысячи до единицы, а потом подкрался к крыльцу, цапнул корзинку и со всех ног назад, в чащу. Еще на бегу он запихнул в рот сандвич с рыбой. Тунец, что ли? Уже все съев, вылизав оберточную бумагу и осмотрев посуду на предмет затаившихся крошек, Хиро стал терзаться раскаянием. Он чувствовал себя опустившимся и оскверненным, как алкоголик, который не сумел устоять перед искушением выпить первый, роковой стаканчик. Но голод брал свое. Хиро приходилось довольствоваться малой толикой привычного для него количества пищи, и следующий день прошел по тому же сценарию. Отчаянье достигло критической точки. Он не станет перед ней унижаться! Да что с ним такое, в конце концов? Неужто теперь всю жизнь сидеть на корточках в кустах, глазея на засиженное мухами окно единственного в этой стране человека, кто повел себя с ним по-доброму? Как жить дальше? Отрастить длинную бороду, просидеть в болоте до конца своих дней, словно какой-нибудь троглодит или хиппи? Нет, надо ехать в Город Бобов и Город Большого Яблока1, в Город Братской Любви, надо раствориться среди толпы, найти работу, завести себе квартиру с западной мебелью и японской домашней техникой, с тостерами, столиками и густыми, лохматыми коврами, наползающими на стены, как морской прибой. Там Хиро будет в безопасности. Можно играть в мини-гольф, есть чизбургеры, гулять по улице с полными сумками продуктов. И никто даже не взглянет в его сторону. Покончив со вторым по счету и -- решено! -- последним обедом, Хиро зашагал по тропинке к гудроновому шоссе, которое, в свою очередь, выводило к широкой, залитой солнцем автостраде, а та уже наверняка вела к чудесным многоязыким городам страны свободных и отчизны доблестных. За стеклянной стеной -- Саксби, вот попробуй только пролить хоть каплю на мою мебель. Аквариум еще и часу не простоял на новом месте, а Саксби уже наполнял его водой при помощи пластикового шланга, зеленой змеей тянувшегося из раскрытого окна. Стеклянный куб оказался великоват, и втиснуть его в холл перед спальней Саксби не получилось. Пришлось водрузить аквариум на диван в гостиной Септимы. Саксби накрыл диван двойным слоем пленки, но мать все равно нервничала -- беспокоилась за хепплуайтский комод, примыкавший к аквариуму слева, и за трехсотлетний сервант красного дерева, что стоял у стены справа. -- Не причитай, -- успокоил мать Саксби. -- Твоим вещицам ничто не угрожает, ты же знаешь, как я бережно к ним отношусь. Он держал шланг в одной руке, а другой расставлял и укреплял на дне свою мебель -- длинные и мокрые стебли водяных лилий, понтедерии, порфиры, филлофоры, а также поросшие мхом камни, которые накануне выковырял из волнолома и потом несколько часов кипятил в больших кастрюлях, чтобы истребить нежелательные бактерии и микрокультуры. Водоросли Саксби специально вез из Окефеноки. -- Зачем же я буду портить свое собственное наследство? -- Перестань, -- улыбнулась Септима, обнажив свои длинные зубы прямо до пожелтевших корней. Она обожала, когда Саксби рассуждал о наследстве, даже в шутку. Больше всего ей хотелось, находясь на смертном одре, взять с него клятву, что он проживет в этом доме долгую и плодотворную жизнь, управляя делами колонии и наслаждаясь блестящим обществом людей искусства, для которых "Танатопсис" навек останется родным домом. -- Ей-богу, мам, вот увидишь, какая получится красотища, когда я закончу. Септима сидела в просторном и глубоком кре