сле, обитом ситцем; ноги она положила на оттоманку (обивка в тон); на коленях у хозяйки обложкой кверху лежала "История производства рисовой бумаги в провинции By Чэнь в двенадцатом веке" -- чтение, рекомендованное Клубом любителей книги. -- Я знаю, милый, -- сказала Септима, и голос ее дрогнул, совсем чуть-чуть, словно она вдруг вспомнила о своем возрасте и бренности бытия. -- Но этот комод просто бесценен, настоящее сокровище. Помню, твоя бабушка говорила... Саксби обернулся. Рукава закатаны выше локтей, с пальцев капает вода, на лице ослепительная улыбка. -- Ты что? -- улыбнулась и Септима, не закончив фразы. -- Что такое? -- Ты бы себя слышала. Как будто мне шесть лет от роду. А что, я бы согласился вернуться в детство, но чтоб ты мне снова по утрам пекла кукурузные булочки с медом, а вечером укладывала в постельку. Мать ничего не ответила, но он знал, что ей приятно, глядя на двадцатидевятилетнего здоровяка, вспоминать косолапенького сопящего малыша, обожавшего кукурузные булочки, доверчиво заглядывавшего в глаза -- ведь мама знала все-все на свете, -- старавшегося не отходить от нее ни на шаг. И так дни, недели, месяцы... А она была молодая, и жизнь казалась куда менее сложной... Саксби вновь отвернулся к аквариуму, поправил шланг, подкрутил фильтр, присыпал галькой корни порфиры, которую пристроил в самом углу. Булькала вода, стебли водорослей ласково щекотали кожу. Какое удовольствие работать руками, заниматься делом, творить целый мир. Минут пять, а может и десять, Саксби помалкивал, начисто отключившись. Потом, глянув на мать через плечо, спросил: -- Как тут Рут поживала? Септима отложила книгу и посмотрела на сына поверх очков. На лбу, под самой кромкой седых волос, образовались удивленные морщинки. -- Ты с ней еще не виделся? -- Всего секунду. Мы с Оуэном тащили аквариум, а она как раз спускалась по лестнице. Сказала, в студию идет. -- Так поздно? Саксби пожал гшечами. Руки начинали мерзнуть от холодной воды. -- Она что, пропустила ужин? И коктейль? -- Наверно. -- Аквариум наполнился на три четверти, вода в нем сделалась серой, как булыжная мостовая. -- Ничего, я скажу Рико, чтоб он ей что-нибудь приготовил. Или купим хлеба с ветчиной в магазине. Взгляд Септимы стал отсутствующим. Сын догадался, что она мысленно выстраивает в ряд сотни деятелей искусства, останавливавшихся в "Танатопсисе" на ее веку -- от малых до великих, от безвестных до прославленных и знаменитых, -- и пытается вспомнить, случалось ли хоть одному из этой плеяды пропустить час коктейля. Саксби вынул руки из холодной воды и замотал их в полотенце. -- Ладно. Ничего страшного. Я просто... -- Тебе незачем беспокоиться о Рут, -- внезапно прервала его Септима. -- Да я и не беспокоюсь, -- взмахнул полотенцем Саксби. -- Просто она тут новенькая и чувствует себя не в своей тарелке, комплексует немножко. Жалко ее. Потом, я сказал ей, что уеду на два дня, а отсутствовал четыре, и вообще... -- неопределенно закончил он. -- Саксби, детка, -- снова произнесла Септима затуманенным, старчески подрагивающим голосом. -- Перестань возиться с этим стеклянным ящиком, иди сюда и сядь рядом с матерью. Стенки аквариума покрылись капельками конденсата, шланг выкачивал из недр земли не воду, а какой-то жидкий лед, и Саксби понял, что раньше чем через три-четыре дня рыбу запускать нельзя: замерзнет. Это его немного расстроило. Главное наслаждение от работы -- видеть ее завершенной. Шесть дней повкалывал, на седьмой кайфуешь и видишь: это хорошо. Саксби сделал шаг в сторону матери и заколебался, окидывая аквариум последним критическим взором. Водоросли кланялись и покачивались, покорные подводному течению, которое устроили шланг и фильтрационная система. На дне повсюду пещерки, гротики, сложенные из камешков, норки для рыб, а размеры-то, размеры. Шесть футов в длину, двести галлонов воды! Саксби пересек комнату и опустился на пол рядом с креслом Септимы. Она тут же положила руку ему на плечо и нежно, по-матерински, дернула за ухо. -- Я тебе вот что скажу. -- Голос ее все еще слегка дребезжал, но теперь в нем звучали легкие контральтовые нотки игривости. -- А ты выслушай и запомни. Мы не должны мешать художникам творить, как бы мы ни волновались и как бы поздно они ни засиживались за работой. -- Она сделала паузу. -- Особенно если мы просто хотим сказать, что нам не хватает их общества. Ты согласен со мной, милый? Сын не ответил. Он прислушивался к медленному, ровному сердцебиению насоса, налаживавшего порядок в атмосфере маленького мира, который он, Саксби, построил за стеклянной стеной. Вдруг ужасно захотелось спать -- Так заработалась, что ужин пропустила, -- вздохнула Септима. Ее холодная морщинистая рука поглаживала сына по затылку. -- Похоже, девочка затевает нечто выдающееся. Лишь во втором часу ночи ему удалось увести Рут из бильярдной. Саксби даже немного обиделся, что она не торопится упасть в его объятья. Обиделся -- слишком сильно сказано, ведь в конце концов они же засиделись допоздна вместе. Часов в девять съели на кухне омлет, запили бутылочкой вина. Рут была такая хорошенькая, такая соблазнительная, что Саксби не утерпел -- прижал ее к дверце холодильника и потерся бедрами о ее бедра, чувствуя, как закипает кровь. -- Пойдем покувыркаемся, -- сказал он, она ответила: с удовольствием, а сама вместо этого потащила его в бильярдную. Там собралась обычная публика: Таламус, Боб Пеник, Регина, Айна, Клара, новенький -- Сэнди -- и еще пара-тройка колонистов. Но за время отсутствия Саксби направление ветра переменилось, и он это почувствовал. -- Ой, Руги! -- воскликнул Таламус, выскакивая из кресла с проворностью ящерицы, сбегающей с камня. Еще кто-то крикнул: -- Ла Дершовиц! И лишь потом соизволили обратить внимание на Саксби, хоть он был в отъезде целых четыре дня. Рут налила себе полный стакан неразбавленного виски и уселась к карточному столу между Таламусом и Бобом. Там же сидели Сэнди, Айна и еще какой-то жутковатый тип, которого Саксби раньше не видел -- с крашеными волосами и пятнистым, словно склеенным из запчастей лицом. Играли, как всегда, в покер. Регина нависла над бильярдом, звонкими, профессиональными ударами отправляя шары в лузы. В углу устроились две дамочки -- Саксби не помнил, как их зовут, и болтали о чем-то так сосредоточенно, будто отгородились от всех плексигласовой стенкой. Куда же тут было приткнуться? Не к Кларе же Кляйншмидт, которая будет нудить про Шенберга и двенадцатитоновую систему, пока от скуки мозги не закиснут? Несколько раз в течение вечера Рут, правда, удостаивала его вниманием: подходила, спрашивала, чего он такой мрачный. Она совершала обход бильярдной, словно какая-нибудь майская королева, а потом неизменно возвращалась к покерному столу и садилась рядом с Таламусом. Саксби пил водку, настроение делалось все паршивее, хоть ей он в этом и не признавался. Поболтал о том о сем с Питером Ансерайном и одним из его учеников -- "молчаливые" в кои-то веки наведались в бильярдную; обсудил тонкости выращивания ирисов с Кларой Кляйншмидт, пытавшейся доказать, что она не только композитор, но еще и человек; наконец, уже находясь в полном отчаянии, вызвал Регину Макинтайр на поединок и продулся всухую. Чем сильнее Саксби накачивался алкоголем, тем меньше оставалось в нем радостного волнения, вызванного возней с аквариумом и новыми планами. Радость расползалась и блекла, как масляное пятно на воде. А потом, когда было уже очень поздно, подсела Рут, сжала руку и поцеловала взасос. Тут же подошел пятнистый, поздоровался и представился агентом Иммиграционной службы -- оказывается, это с ним Саксби разговаривал по телефону. Ирвинг Таламус хлопнул Саксби по плечу и рассказал похабную историю про одну шлюху, с которой когда-то имел дело в Саванне. Рут выиграла в покер тринадцать долларов и пятьдесят два цента. Еще позднее, в постели, после того как Саксби снял с Рут всю одежду, погладил во всех местах и самым неопровержимым образом показал, как сильно по ней скучал, он лежал, курил и размышлял о неожиданных переменах в бильярдной иерархии. Они ночевали в его комнате, где Саксби жил с самого детства. Чуть дальше по обшитому панелями коридору -- спальня Септимы. Ночь была густой, осязаемой, источавшей сквозь противомоскитную сетку запах болота, прилива и медленного, влажного умирания растений. Рут лежала чуть отодвинувшись, ее мокрая от пота кожа поблескивала в лунном свете. Потом приподнялась -- одна грудь прижалась к бицепсу Саксби -- и прикурила от его сигареты. Огонек разгорелся, высветил ее лицо. Рут с наслаждением выпустила струйку дыма и сказала, что отныне бильярдная принадлежит ей. Это без вопросов. Наконец-то жизнь в "Танатопсисе" становится по-настоящему приятной. Саксби призадумался. Он лежал, прислонившись головой к спинке кровати, на которой спал с самого детства. Рут была рядом, плечо к плечу, бедро к бедру. Огонек сигареты тлел во тьме. -- Скучала по мне? -- прошептал Саксби. Вместо ответа, она положила руку ему на пенис -- прикосновение было нежным и шелковистым, как ветерок, наполняющий трепетом паруса. -- Угадай, -- с хрипотцой проворковала Рут и приподнялась, чтобы его поцеловать. Чувствуя на себе ее руку Саксби заворочался, провел языком по ее губам, вдохнул ее тепло. -- А Таламус? -- спросил он. Рука Рут замерла, -- Что Таламус? -- Не знаю, -- промямлил Саксби и отвел глаза, хотя в темноте она все равно не увидела бы их выражения. -- Что-то он вдруг воспылал к тебе такой симпатией. Рука вновь взялась за дело, вкрадчиво и властно. -- Ревнуешь? -- шепнула Руг.: Саксби положил окурок на видавший виды ночной столик и накрыл ее ритмично двигавшуюся ладонь своей. Потом поднялся -- старые пружины отчаянно заскрипели, -- примостился на коленях между ногами Рут и прижался лицом к ее лицу. Таламус -- ничтожество, высушенный сморчок, шут гороховый, копченая колбаса в целлофане. Саксби запросто мог бы смешать его с дерьмом, обругать самыми последними словами. Но не стал. Вместо этого он честно и просто ответил на поставленный вопрос: --Да.. Рут лежала под ним скользкая и соленая от пота, желанная, горячо дышала в лицо, шептала: -- Не стоит. Я просто... веду свою игру. Уж ты-то знаешь... Ты, Сакс, ты... И она утянула его туда, где слова утрачивают всякий смысл. Наутро -- точнее, был уже день, ибо Саксби проснулся в полпервого, -- он отправился в гостиную Септимы, выпил там кофе, сделал себе бутерброд с яичницей и просмотрел только что доставленную вчерашнюю газету. Он смутно слышал сквозь сон, как на рассвете Рут заворочалась, поцеловала его и отправилась к своим "общительным" завтракать. Но воспоминание было полуреальным и тут же растаяло, вытесненное ярким солнечным светом. Вертикальные лучи пронизывали окна гостиной и делали аквариум похожим на театральную сцену. За ночь резервуар преобразился. Вода обрела полнейшую прозрачность, фильтрационная система очистила ее от мелкого мусора, растения вытянулись в полный рост и поблескивали мерцающим светом, а камни на матовом дне были точь-в-точь как подводные скалы. Саксби еще раз откусил от бутерброда, хлебнул кофе и на этом с завтраком покончил. Он был слишком возбужден, чтобы есть. В следующую секунду его руки уже погрузились в воду, передвигая отдельные камни, подравнивая гальку, поправляя стебелек, -- так художник наносит последние мазки на готовое полотно. Самое большое наслаждение, заставлявшее забыть и об остывающей яичнице, и о холодном кофе, и о вчерашней газете, доставляло ожидание: скоро этот совершенный микрокосм наполнится жизнью. Если, конечно, улыбнется удача. Без удачи из проекта, осуществлением которого так любовно занимались мокрые и холодные руки Саксби, ничего не выйдет. Его нельзя было назвать ученым -- скорее увлеченным, страстным дилетантом. Академические премудрости, обязательный курс физики, биохимии, геологии и анатомии -- без всего этого Саксби запросто мог бы обойтись. Он поучился в нескольких колледжах, причем с возрастающим неуспехом. Септима глубоко почитала науку и охотно поддерживала академические поползновения сына, хоть сама отдавала предпочтение изящным искусствам -- ведь в молодости она писала стихи. Саксби же любил животных. Особенную симпатию у него вызывали морские позвоночные. Учебные программы почтенных, расчудесных, наимудрейших университетов этой страсти поспособствовать ничем не могли. В конце концов после шести лет спорадического учения, уже перевалив за двадцать пять, Саксби послал науку к черту и диплом бакалавра тоже. Вместо этого он отправился путешествовать: в Белиз, на Амазонку, на Ньясу и Танганьику, в Новую Гвинею. Потом обосновался в Калифорнии. Жил в основном на проценты с наследственного капитала, немножко подрабатывал -- в океанарии, в Стейнхартском аквариуме, подручным на яхте (сажал наживку на крючки для бледных одутловатых джентльменов в костюмах для рыбной ловли). Год назад Саксби вернулся в колледж. Матери и Рут он говорил, что учился на прославленном океанографическом факультете Скриппского университета. На самом же деле просто болтался там без дела, лишь изредка заглядывая на лекции по какой-нибудь морфологии голотурий. Инерция и скука не давали ему вырваться из трясины затянувшегося детства. Там-то, на одной вечеринке, Саксби и познакомился с Рут. Рут привезла его домой, в Джорджию. Солнце проделало по небосводу изрядный путь; яичница на недоеденном бутерброде приобрела сначала несъедобный, а затем прямо-таки рвотный вид. Открылась дверь, в гостиную вошла Септима; старая шапочка с козырьком натянута на лоб, джинсы, сандалии, просторная блуза. Септима рухнула в кресло, словно ее кто-то со всей силы толкнул. -- Никогда не привыкну к этой жарище, хоть тыщу лет проживу, -- вздохнула она. Мысли Саксби витали далеко. Он вспоминал поочередно все аквариумы, принадлежавшие ему с детства, всех гуппий, барбусов, нонностомусов и меч-рыбу, проживших свой недолгий век под его опекой. Саксби мечтал о новом проекте, о вдохновенном замысле, который придаст детскому увлечению солидность, подобающую мужчине на тридцатом году жизни. Внезапно Саксби встрепенулся -- Неужели ты опять работала в саду? На пузырящихся коленях просторных джинсов Септимы налипла земля, и мать не стала отпираться. -- Ты что, мам! В такую жару?! Да ты себя угробишь! Септима вяло отмахнулась, как от мухи. -- Будь солнышком, -- попросила она, -- дай мне стакан чаю со льдом. Саксби был сердит. Если ей так уж необходимо возиться в саду, почему бы не делать это вечером? Он прошел из комнаты в спальню Септимы, пересек еще одну гостиную и оказался на внутренней кухне. Это была старинная часть постройки, вокруг которой Де Тревиль-Лайтс, прадед Саксби, возвел дом в его нынешнем виде. Когда Септима двадцать лет назад основала творческую колонию, старую часть дома она оставила за собой, здесь располагались ее личные покои. Кухня была узкая и длинная, с низким бревенчатым потолком, дощатым полом и толстыми каменными стенами, покрытыми множеством слоев штукатурки. Здесь царила прохлада -- это давал тень раскидистый, поросший мхом дуб, еще более древний, чем эти стены. Юлония Уайт, дочь Уилера, чистила креветки, стоя у кухонного стола. -- Она снова работала в саду, -- пожаловался Саксби, направляясь к холодильнику. Юлония была женщина видная, в теле, лет сорока пяти, с плохими зубами и мечтательными глазами, рассеянно смотревшими на мир из-за посверкивающих стекол очков в тоненькой оправе. На реплику Саксби она не ответила. Он налил из глиняного кувшина чая, бросил в стакан ломтик лимона и, ощутив кисловатый аромат, вдруг понял, что ужасно хочет есть. -- Это у тебя что, Юлония, креветочный салат? Она кивнула, стекла очков блеснули огоньками. -- Для нее. Говорит, вечером тут кушать буду. -- А можешь мне бутербродик соорудить? С черным или белым -- неважно. Спроси у Рико, по-моему, у него там есть и черный, и белый. Значит, таю немножко майонеза, черный перец и капельку лимонного сока. Лады? Я у матери. Вернувшись в гостиную, он протянул Септиме стакан с ледяным напитком и, терзаемый голодом, подобрал недоеденный бутерброд с покойной яичницей, понюхал. -- Я вот сижу тут и смотрю на твой аквариум, Саксби, -- сказала мать, отпив чая. -- Он и в самом деле красивее всех предыдущих. Но, скажи на милость, рыбки-то, рыбки-то где? Уже близился час коктейлей, когда Саксби наконец заставил себя разлучиться со своим сокровищем. Септима с пустым стаканом в руке откинулась на спинку кресла и тихо похрапывала; козырек шапочки казался плотом, плывущим по волнам ее завитых седин. Сакс- би тихонько прикрыл за собой дверь, сдернул с крючка в ванной полотенце, быстренько натянул плавки, взял из шкафчика ласты, трубку и маску. Он вышел через заднюю дверь и зашагал через лужайку -- к океану, к яхте. Надо было немножко размяться, пока не отяжелел после еды и выпивки. Солнце так жгло, будто его по спине размазали, но это было ничего, даже приятно. Саксби помахал рукой Айне Содерборд, загоравшей в шезлонге на лужайке, вдохнул аромат океана. Издалека донеслись звуки музыки "диско". А вот и густая тень деревьев. Здесь сильней ощущался первобытный, земляной запах живой природы. В лучах света пестрым конфетти порхали бабочки, стремительно проносились пичужки, на мшистом пне притаился хамелеон торфяного цвета. Саксби чувствовал себя просто превосходно в единении со всем сущим. Остаток дня рисовался чередой приятных и несложных дел: погрузиться в воды Атлантики, в вечное качающееся безмолвие морского дна; потом первый благоуханный глоток водки; Рут; крабное печенье и салат из цикория; бренди; бильярд; любовь. Пьяная тоска вчерашнего вечера была позабыта. Ерунда, недоразумение, он просто не понял, что Рут ведет игру, плетет свою паутинку. На берегу настроение Саксби достигло высшей точки -- радость жизни так его переполняла, что он стал присвистывать и аж подпрыгнул на ходу, словно дядюшка Римус из мультфильма, вот только птичек на плечах не хватало. Но что это? В лодке кто-то был. Долговязый, тощий тип с фигурой баскетболиста. Спортивная шапочка, пятнистое лицо: Эберкорн. Радостное возбуждение моментально улетучилось, будто свет погасили. -- Привет, -- пробормотал Саксби, чувствуя себя полным идиотом и уставившись на свои грязные ноги. Вроде как лодка уже принадлежала не ему; вода, деревья, земля, где больше двухсот лет появлялись на свет и отбывали в мир иной его предки, -- тоже. Эберкорн лихорадочно строчил что-то в желтом блокноте, не обращая внимания ни на Саксби, ни на чудесный день, ни на покачивание яхты. На голове у агента были наушники. Саксби проследил взглядом за проводами, тянувшимися от белесых ушей Эберкорна к пегой шее и мятому воротнику, а далее нырявшими в карман рубашки, где лежал магнитофончик. Агент не то писал роман под диктовку загробных духов, не то переписывал на бумагу беседу с очередным недоумком из местных. -- Привет! -- повысил голос Саксби Никакой реакции. Тогда он швырнул в лодку ласты, и Эберкорн чуть не выпрыгнул из кожи, словно атакованный откуда-то изнутри. Он вылупил глаза -- надо же, они, оказывается, розовые, как у кролика, -- сдернул наушники и зашлепал губами. -- Ой, то есть... -- промямлил агент с таким видом, будто только что прибыл из дальнего далека. -- В смысле... ну, я надеюсь, вы не против, что я тут, в лодке... Просто такой день отличный, вот я и... На этом Эберкорн замолк, выдохся, как детский шарик, из которого вышел весь воздух. -- Само собой, -- кивнул Саксби, смущенный ничуть не меньше, чем это розовоглазое чудо природы. -- Никаких проблем. Я собираюсь выйти в море, понырять немножко Эберкорн и не думал уходить. Вместо этого впился в Саксби острым взглядом и спросил: v -- Ничего, если я задам вам пару вопросов? Саксби вздохнул. Солнце стекало с небес сиропом, в котором тонуло все вокруг. -- У меня буквально одна минута, -- заявил он, шагнул в воду, взялся за борт и перемахнул в лодку. Агента интересовал эпизод в магазине самообслуживания, а также подробности первой встречи с преступником в проливе Пиглер-саунд. Как выглядел япошка? Какого он роста? Он что, действительно набросился безо всякой провокации с их стороны? Саксби ответил на все вопросы, попутно налаживая мотор, проверяя свечи, уровень топлива и состояние шнура стартера. На самом выигрышном месте, когда Саксби живописал кульминационный момент инцидента в магазине -- как японец прижал к груди провизию, набычился, будто нападающий на футбольном поле, и рванул к двери, -- Эберкорн перебил его. -- Послушайте, а можно спросить? Спросить? А чем, по-твоему, ты до сих пор занимался, подумал Саксби. -- Я хочу сказать, задать личный вопрос, -- пояснил агент. Саксби колдовал над мотором. -- Валяйте. Спрашивайте. - -- Насчет вашего выговора. Сам-то я из Лос-Анджелеса, и местный южный говор для меня -- прямо тарабарщина какая-то. Только не обижайтесь, ладно? И только вы разговариваете нормально. Вы ведь тоже местный, да? Саксби спрашивали об этом раз тысячу, и ответить определенно он не мог: и да, и нет; с одной стороны, вроде местный, с другой -- не совсем. Родился здесь, в Саванне и когда-нибудь будет владеть половиной острова Тьюпело, но разговаривает как настоящий янки. А все потому, что полжизни, самые важные, формирующие годы провел в Нью-Йорке и Массачусетсе. Спасибо папочке. Не успел дедушка улечься в могилу, как Марион Лайте взял жену и годовалого сына в охапку и увез в Оссининг, штат Нью-Йорк, на реку Гудзон. Семья Лайтсов с незапамятных времен владела контрольным пакетом акций большого допотопного завода, производившего дрожжи, маргарин, джин, водку и виски, паршивее которого не было во всей истории человечества. Предки предпочитали управлять заводом на расстоянии, но Марион рассудил по-своему. Он решил стать Промышленным Магнатом, а управление угодьями на острове Тьюпело доверил одному старику из бывших надсмотрщиков, по имени Кроуфорд Шипуо-тер. В те времена поместье называлось Кардросс, в память о Кардроссе Лайтсе, основателе плантации, которая благополучно пережила шесть поколений владельцев, многочисленные засухи, наводнения, скачки в ценах на хлопок, нашествие янки, внедрение комбайнов и посягательства алчных застройщиков. Саксби смотрел на Эберкорна, дожидавшегося ответа, но видел перед собой отца, человека упрямого и глубоко несчастного. Несчастным он стал после того, как годы добровольной ссылки на север не принесли ему лавров Рокфеллера, Моргана или Гарримана. Вначале Марион так и бурлил энтузиазмом. Когда Саксби было шесть, семь, восемь, отец представлялся ему эдаким смерчем, великаном, кем-то вроде Пикоса Билла Отец был раскросневшийся лицом над обеденным столом и твидовыми плечами, на которых отлично ездить верхом. Он любил поезда и непонятные шутки. "Саксби, видишь вон ту псину?" -- часто говорил отец звучным голосом южного плантатора, показывая на какую-нибудь овчарку или гончую, резвившуюся на лужайке. Сын кивал. "Она из Огайо". Саксби много раз слышал эту шутку, но понять ее так и не мог, а потому всякий раз спрашивал: "Откуда ты знаешь?" Тогда Марион тоном профессора ветеринарных наук отвечал: "Потому что под хвостом у нее буква "О". В конце концов отец заперся от всего мира в дальних покоях своего бело-серого викторианского особняка, выходившего окнами на Гудзон. Перед этим, последним этапом он часами бродил по комнатам с нехорошим блеском в глазах и громогласно заявлял -- в любом обществе и множество раз на дню, -- что "п...ец он и есть п...ец". Такую он избрал себе формулу. Допустим, сидит за столом, в окружении гостей, потом вдруг оторвется от тарелки с супом, окинет присутствующих хитрым взглядом, хлопнет в ладоши. "Знаете, что я вам скажу. -- Сделает паузу, чтобы посмотреть в глаза Септиме. -- П...ец он и есть п...ец. Такие дела". Ну вот, а потом, когда жена с сыном отправились за покупками, а горничная ушла домой, Марион заперся от всего мира в дальней комнате; с собой он прихватил бутылку с бурдой, которую его завод производил для алкашей нашей великой страны, и такое количество секонала, что им можно было бы усыпить на месяц весь директорский совет компании. Саксби тогда было девять лет. Хотя Септима родилась на Юге, в Мейконе, да и колледж окончила там же, в Мариетте, она не пожелала возвращаться в большой пустой дом на Тьюпело и предпочла остаться в большом пустом доме на Гудзоне. Охваченная горестным недоумением, Септима вновь обратилась к поэзии, некогда бывшей романтическим бастионом ее юности. Там она и нашла утешение. Шесть месяцев спустя мать и сын вернулись на остров. Так возник "Танатопсис-хаус" -- Таинственный чертог, Где каждый обретает Приют средь молчаливых стен. "Танатопсис", храм искусства, воздвигнутый из пепла покойного Мариона. Три года Саксби жил с матерью, но затем она отослала мальчика на север, в Гротон, потому что образование, которое могла дать местная школа, годилось "только для голодранцев и черномазых". За Гротоном последовала череда колледжей, учение в коих растянулось на годы. Потом -- привольная жизнь в Калифорнии, еще одном оплоте янки. Ничего удивительного, что Саксби говорил не по-южному, а как чужак. Да, он был местным, безо всяких сомнений, но как бы на полставки. В общем, долгая история. Чтобы не вдаваться в подробности, Саксби выкатил глаза и тягуче, нараспев зарокотал: -- Эта-а, масса Эбакон, чевой-то вы пряма. Ей-богу, не пойму. Тутошние мы. Эберкорн фыркнул. -- Ничего. Здорово у вас получается. Он завинтил колпачок ручки, сунул ее в карман рубашки и произнес целый спич о том, что никогда в жизни не совершал морских прогулок у джорджий-ских берегов и не будет ли Саксби возражать, если он напросится в спутники, тем более что яхта готова к отплытию и все такое. Саксби изучающе посмотрел на Детлефа: тяжелый подбородок, белоснежные зубы, тусклого оттенка кожа, подкрашенные волосы. Пожал плечами. -- Почему бы и нет? После чего врубил двигатель. Первая неделя августа была неторопливой, шелковистой и сладостной. Саксби погрузился в объятья родного дома, Рут, матери бездумно и естественно, словно подчиняясь зову природы. Каждый вечер он допоздна засиживался с Рут -- накачивался коктейлями, ужинал с поэтами, художниками и скульпторами, слушал вполуха декламацию стихов или чтение прозы, думая о своем; болтал о пустяках с завсегдатаями бильярдной. К ночи липкая, надоедливая жара немного спадала, со стороны океана чуть веяло прохладой. Утром Саксби долго спал, пока еще не очень припекало. Завтракал с Септимой, созерцая прекрасный и все еще безжизненный аквариум. Вторая половина дня была занята рыбной ловлей, плаванием и нырянием. Потом приходил вечер -- снова Рут, снова все сначала. Наблюдать за Рут было одно удовольствие. Она работала: коктейли, ужин, изменчивая атмосфера бильярдной -- Рут была в своей стихии, ловкая и коварная, как профессиональный политик или диверсант. У нее находилось время перекинуться парой слов или пошутить с каждым, от неприступной Лоры Гробиан до компанейского Таламуса, причем о мелкой рыбешке Рут тоже не забывала. Она просто потрясала -- когда бы Саксби ни взглянул на нее, Рут все время находилась в режиме диалога: жестикулирует, поджимает губки, приподнимает бровь, многозначительно кивает. Только что пила коктейль в обществе Питера Ансерайна и двух его тощих приспешников и вот уже оказалась на противоположном конце гостиной, рядом с Кларой Кляйншмидт -- обе хохочут-заливаются, прямо слезы на глазах. По дороге успела подмигнуть Сэнди, Регине, Бобу Пенику и, конечно, Саксби. Уж о нем-то она всегда помнила, в какой бы ажитации ни пребывала: такой взгляд кинет, что искры летят. И вдруг наступает час коктейлей, а ее нет. Саксби стоял с бокалом в руках, стараясь быть остроумным и обаятельным, но сам все поглядывал по сторонам -- где же Рут. Она появилась только во время ужина, тихонечко села рядом. Запыхалась, глаза от возбуждения широко раскрыты. -- Что случилось? -- спросил Саксби. Она взяла его за руку, чмокнула в щеку, ни на миг не прекращая кивать, подмигивать и улыбаться прочим, сидевшим за столом. -- Ничего. Просто заработалась. У меня получается что-то потрясающее. Это будет лучшая из моих вещей. -- Здорово, -- искренне порадовался за нее Саксби. и Рут положила в рот кусочек телятины. -- Слушай, -- сказала она. -- Можешь завтра съездить со мной в Дариен? Мне нужно кое-что купить. -- Конечно. Она откусывала мясо ровными острыми зубками. -- Чего-нибудь пожевать во время работы -- печенье, сыр и так далее. Знаешь, -- искоса взглянула на него Рут, -- там просыпается зверский аппетит. Аппетит. Понятно, никаких проблем. Саксби зашептал ей на ухо, они поцеловались. Ее губы отдавали телятиной, а все вокруг смотрели. В конце недели Саксби отправился в новую экспедицию, на сей раз в надежде вплотную приступить к осуществлению своего проекта -- ждать больше было нельзя. Предстояло найти и поймать одну редчайшую, почти легендарную рыбку, которая принесет ему славу и богатство. Впрочем, богатство у него уже было, стало быть, речь шла о славе -- высечь свое имя на скрижалях истории аквариумистики. Рут сопровождать его не пожелала. Сказала, в другой раз. Слишком уж хорошо у нее идет работа, поток вдохновения, боится спугнуть. О, она будет скучать, хоть Саксби уезжает всего на сутки, и непременно составит ему компанию в следующий раз. Это она обещала твердо. Полдня, а потом еще и утро после ночевки Саксби провел на реке Окефеноки. Палило солнце, одолевали насекомые, а он закидывал сеть, тянул невод, ставил переметы. Чего только не наловил -- окуней-пиратов, золотистых гольянов, иглоносных сарганов, болотных шнырков, родниковых кижучей. Только той, что искал, не было. Обидно, конечно, но не смертельно. Признавать поражение было рано. Разумеется, Саксби надеялся, что ему повезет с первого раза, но настроен был реалистически -- придется устроить еще сотню вылазок на болота, прочесать их частой гребенкой, и лишь тогда, возможно, улыбнется удача. В конце концов, Ахав белого кита тоже не один день ловил. Время Саксби провел неплохо: приятно было прокатиться на машине, побыть денек среди девственной природы, даже ночь, проведенная в одиночестве в мотеле, не испортила настроения -- по телевизору передавали бейсбольный матч с "Атлантскими храбрецами>>. К полудню второго дня Саксби решил, что хватит, вернул взятую напрокат лодку, добычу выпустил на волю. Было искушение прихватить несколько экземпляров для безжизненного аквариума -- особенно серебристых, переливчатых сарганов, -- но Саксби устоял. В сотворенном им маленьком мирке не должно быть места всякой дешевке. И скорее назад, в обратный путь, чтобы не опоздать на паром и поспеть к коктейлю. Был уже ранний вечер, когда Саксби въехал на подъездную аллею и из-за поворота показался дом. На южной лужайке наблюдалось какое-то копошение. Подъехав поближе, Саксби увидел, что колонисты затеяли пикник -- белые женские платья и светлые пиджаки мужчин казались бледными цветами, распустившимися на интенсивной зелени травы. Септима величественно восседала в деревянном шезлонге, увенчанная соломенной шляпой с вуалью. Саксби помахал матери рукой. Рут наверняка тоже где-то там. Он притормозил на ходу, пригляделся -- но нет, ее не было. Поставил пикап в гараж, выключил двигатель, распахнул дверцу. Над машиной клубилось розоватое облачко пыли. Саксби хотел помыться -- от рук несло окунями, гольянами и жирным навозным ароматом Окефеноки; джинсы задубели от грязи и налипшей чешуи, -- но не успел. В таком виде и застала его Рут. Саксби едва вылез из пикапа, а она тут как тут, в открытом платье, все волнующие выпуклости и впадинки наружу. Обняла, его, простонала: -- Сакс, как я рада, что ты вернулся. И прижала к себе, да еще поцеловала, не обращая внимания на чешую и запашок. Саксби завелся и разогрелся моментально, как отлаженный мотор. Обхватил ее, стиснул, смущенный и растерянный, не зная, что сказать. Может быть, тихонечко отодвинуться, чтобы не испачкать ей платье? Рут тоже молчала, просто припала к его груди. Это тоже было странно, ведь молчаливостью она не отличалась. И тут Саксби ощутил легкий толчок, первый вестник надвигающегося эмоционального землетрясения. Рут рыдала. -- Что? -- спросил он. -- Что такое? Она не подняла лица. -- Что-нибудь случилось? Пока меня не было, да? В чем дело, малышка? -- Ах, Сакс, -- хрипло и скорбно выдохнула Рут и снова замолчала. Обняла его еще крепче, он ответил тем же. -- Поговори с матерью. Пожалуйста. Ради меня. - Поговорить с матерью? -- Про Джейн Шайи. Теперь она подняла голову, и он увидел ее залитое слезами лицо и холодную ярость в глазах. -- Ей сюда нельзя! Она не смеет! Она сука, снобка. Весь талант у нее между ног! Больше в ней ничего нет. Она не заслуживает такой чести, Сакс! Он зарокотал что-то утешительно-нечленораздельное, но Рут не желала утешаться. Ее пальцы вцепились ему в бицепсы, взгляд стал жестким. -- Сакс, я не шучу. Она не должна здесь появляться. С лужайки донесся дружный хохот, но Рут его не слышала. Ей сейчас было не до этого. -- Она все испортит, я знаю. Русу Стоял тяжелый, паркий тропический день, звенящий от мух и до омерзения пропахший гнилостью отлива, день, когда Рут не испытывала ни малейшей охоты завтракать за "столом общения". Какой уж там "стол общения"; с каменным лицом поздоровавшись с Оуэном и молча взяв у Рико пару горячих булочек с маслом, она прямиком направилась к "Харту Крейну", хотя настроения работать тоже никакого не было. Настроение у нее было смотаться с острова куда подальше; настроение было, ухлопав два часа на одевание, засесть за обед из восьми блюд в лучшем французском ресторане Нью-Йорка, а потом накричать на официанта, шеф-повара и метрдотеля. Настроение было ударить собаку, вырвать зуб, явиться на один из тех бесчисленных семинаров, что доставили ей столько мук в университетские годы, и язвительным замечанием поддеть какую-нибудь дурочку с лучистыми глазами. Мошки с лета впивались ей в лицо. Ступни ныли. Что за поганый день. Нулевой день. Гадкий, вонючий, линялый, застойный день -- день, когда Джейн Шайи во всем блеске дешевой дутой славы осчастливит "Танатопсис-хаус" своим прибытием. С утра Рут засела за японский рассказ -- она назвала его "Прибой и слезы>>, -- но работа не клеилась. Рут все время вязла то в одной, то в другой фразе и погружалась в сомнения из-за таких мелочей, которые, когда распишешься, едва замечаешь. Она с трудом дождалась обеда и, как только Оуэн отошел, тут же вскочила из-за стола, сдернула с крючка корзинку и, мысленно послав Хиро куда подальше, принялась есть торопливо, жадно. Она не видела его уже неделю, и не было никаких признаков его посещений. Фрукты и сыр, которые она ему оставила, благополучно догнивали, консервные банки стояли нетронутые, печенье заплесневело от сырости. Уже одно это ее задевало -- выходит, бросил ее. Он был живой литературой, воплощенной фантазией -- вообразила японца, и вот он тут как тут. Он нужен ей, как он этого не понял? Волноваться, конечно, она волновалась, само собой. Он мог утонуть, сгинуть в болоте, его мог выследить и нашпиговать свинцом какой-нибудь ретивый добытчик енотов из тех, что вечно сшиваются у дверей местного ветеранского совета. Впрочем, нет, если бы его пристрелили, дым не успел бы развеяться, как она бы уже об этом знала -- какие там на Тьюпело тайны. Но он вполне мог удрать -- добраться до материка вплавь или на пароме притаиться. Или -- думать об этом было и вовсе неприятно -- мог подкатиться к кому-нибудь еще, найти очередную альтруистку, которая, глядишь, в этот самый миг подносит ему миску горячего риса с овощами, политого соевым соусом "киккоман", и хрустящие хлебные палочки. Наверняка так оно и есть -- поуютнее нашел местечко. И посытнее. Променял ее на какую-нибудь старую каргу с сизым носом и трясущимися руками, которая небось возится с ним, как с приблудным котом. А что, точно. Ее словно осенило: да он и вправду кот, тварь продажная, хоть сказал бы спасибо за весь риск, на который она шла, добывая ему чистую одежку, и за все дни, когда она без обеда из-за него сидела. Она вдруг увидела его по-новому: он использовал ее, вот и все дела, а возвращаться и не собирался. Она просто-напросто задурила себе голову -- какая там взаимная тяга культур, какой там контакт, какой соблазн. А пошел он, подумала она, уплетая обед с такой быстротой, словно не ела неделю. Позже, когда голова вконец отяжелела и работать стало невмоготу, когда она решила, что дала Джейн Шайи достаточно времени, чтобы вселиться и убраться с глаз долой, Рут поднялась из-за стола, мрачно оглядела комнату -- все эти почерневшие бананы, пыльные банки с сардинами, анчоусами и тунцом -- и побрела восвояси. Она хотела переждать коктейли, а потом уломать Саксби отвезти ее ужинать на материк, хотела отдалить неизбежное -- нет, она просто не в силах видеть лживую рожу Джейн Шайи, нет, только не сейчас, только не сегодня. Но когда, войдя в большой дом, она собралась незаметно проскользнуть наверх, в дверях гостиной вдруг вырос Ирвинг Таламус с бокалом в руке и цапнул ее за локоть. Недолго думая, сгреб ее в объятия, неловко ткнулся губами ей в губы и уставился на нее с пьяноватой лучезарной улыбкой -- а она тем временем тянула шею через его плечо, невольно высматривая в коловращении гостиной этот вздернутый носик, эту лавину переливчато-черных волос испанской танцовщицы, эти "неотмирные" глаза и тощую грудь, всю эту эфирную уродину -- Джейн Шайи. Ирвинг Таламус все тискал и тискал ее, глупо скалясь и дыша ей в лицо алкогольными парами. -- Ну дела, -- сказал он, на мгновение перестав улыбаться. -- Никакой тебе Джейн. Не приехала. На Рут повеяло надеждой. Она представила себе обломки самолета, рассыпанные по каменистому склону, дымящиеся куски искореженного металла, воронье пиршество, сплюснутый в гармошку автомобиль, сошедший с рельсов поезд. Я вам очень сочувствую, Рут, очень, -- вспомнились ей слова Септимы, -- но раз совеет принял такое решение, я не могу противиться. Если они сочли мисс Шайн подходящей кандидатурой -- а слава о ней, надо сказать,разнеслась далеко, --мне остается только приветствовать ее иустроитъ наилучшим образом, как всех, кто сюда приезжает. -- Ведь ее вроде.утром ждали? Тядамус пожал плечами. -- Она хоть звонила? Известила кого-нибудь? -- Ты же знаешь Джейн, -- ответил он. Да, как не знать. Они вместе учились в Айовском университете на первом году аспирантуры, пока Рут не выбыла и не поехала пытать счастья в Эрвин. С первого же дня, когда Джейн вступила в аудиторию с потупленными долу очами и бескровным лицом под высокой шапкой заколотых шпильками волос, она стала королевой со всеми королевскими атрибутами и регалиями, а Рут стала дерьмом собачьим. Джейн писала о сексе, и только о сексе, писала вычурную рафинированную прозу, которую Рут считала претенциозной, но преподаватели -- а работали с ними, между прочим, одни мужчины -- превозносили как трепетное слово гения. Рут боролась. Боролась изо всех сил. В конце концов, это было дело ее жизни, и ей удалось все же пленить одного из педагогов -- тощего бородатого дерганого поэта-внештатника из Бурунди. Но у него были трудности с английским, и, вер