-- Сможем еще раздобыть? Рой улыбался своей спокойной улыбкой. Он прекрасно понимал этот восторг, который заставляет сердце биться часто-часто при виде какой-нибудь бабочки, улитки или блестящей бледной рыбки с ноготь величиной. -- Почему же нет, попробуем, -- ответил он. Ранним утром телефонный звонок извлек Саксби из бесцветных глубин сна. Телефон звякнул только раз, и он схватил трубку, как добычу, словно лежал всю ночь в засаде и дожидался, когда она наконец дастся ему в руки. -- Да? -- выдохнул он. Это был Гоби. -- Утречко, подъем, -- проворчал он нараспев в своей индо-джорджийской манере. -- Пять пятнадцать. Через десять минут Рой уже был тут как тут со своим пикапом и лодочным прицепом. На прицеп была водружена длинная узкая лодка-плоскодонка с надписью на носу "Пекод-2"(в романе Г. Мелвилла "Моби Дик" название китобойного судна, охотившегося на легендарного Белого Кита) -- это была одщ из шуточек Роя. -- Привет, -- бросил он, неспешно улыбаясь, и протянул Саксби пакет с завтраком из закусочной "Харди" и термос с черным кофе. Саксби мог открыть багажник "мерседеса" именно тут, и как же потом он клял себя за то, что передумал -- решил не возиться. Перегружая болотные сапоги, сети, кислород и прочее в пикап, он потерял бы несколько драгоценных минут, а он весь был заряжен ехать. Кроме того, не мешало иметь под рукой свою машину на случай, если придется на день-два задержаться. Так что он взял кофе и пакет, пожал плечами и сказал: -- Давай ты вперед, я за тобой. Лады? Всю дорогу до Фарго над шоссе висел бледный призрачный туман, а когда они свернули на 177-е шоссе, ведущее к самому болоту, стал накрапывать дождь. Саксби слушал шорох мокрых шин, смотрел на покачивающуюся впереди лодку. Он ощущал невыразимый покой, мир, единение с природой. На обочине картинно стоял олень, взлетали, махая широкими крыльями, вспугнутые болотные птицы. В этой поездке он получит все, чего хочет, -- он знал это наверняка. Морось опять сменилась туманом, туман уплотнился, и вот они уже на месте. Он проследовал за Роем через автостоянку у туристического центра и выехал вперед на узкую полоску суши, с которой спускали лодки. По одну сторону от нее был углубленный и расширенный пруд, где держали лодки, сдаваемые напрокат, по другую -- канал, который ведет к озеру Билли и бесконечному лабиринту проток, прорезающих болото за озером. Снова закапало, унылое свинцовое небо чуть не касалось макушек деревьев. Было почти безлюдно -- лишь несколько рыболовов снаряжали свои лодки, тихо разговаривая в предвкушении отплытия, да в ветвях время от времени переругивались сойки и дрозды. Теплая торфяная вода напоминала цветом свежезаваренный чай. Саксби стоял у дверцы "мерседеса" и наблюдал, как Рой подает прицеп задом к лодочному спуску. Когда прицеп погрузился в воду, Рой выключил мотор, поставил машину на тормоз и пошел освобождать лодку, а Саксби двинулся к багажнику "мерседеса" доставать свое добро. Кислород и пакеты понадобятся только на обратном пути, когда он повезет домой то, что положит начало его рыбному хозяйству, а вот болотные сапоги, сети, сачки на мелкую рыбу и небольшой тридцатифутовый невод для чистой воды -- все это надо взять. Он не открывал багажника с тех пор, как в спешке загружался двенадцать или тринадцать часов назад, но, вставляя ключ в замок, он словно видел перед собой все снаряжение и уже представлял себе, как оно будет лежать в лодке Роя и как сама лодка заскользит по гладкой воде, послушная уверенным бесшумным ударам весел. Ключ вошел в замок. Повернулся в замке. Все как обычно. Что с ней случилось? В чем дело? Куда исчезла вдохновенная служительница муз, которая с утра просыпалась вся в творческом горении и, жертвуя завтраком, смело устремлялась через мокрый лес в студию-скит -- нести крест своего искусства? Рут недоумевала. Знала только, что чувствует страшную слабость, как когда-то в отрочестве, когда болела мононуклеозом. Болит голова; впечатление такое, будто она болит уже давным-давно, недели, месяцы, чуть ли не всю жизнь. И руки-ноги вялые, словно бы не накрепко приделанные к туловищу. Может, правда она заболела, может, дело в этом? Только-только рассвело, кругом разлит белесый безрадостный свет. Рут спросонья сразу быстренько проскользнула в ванную -- слава богу, что никто еще не встал, -- а потом так же тихонько вернулась и рухнула на кровать, будто вдруг обезножела. Еще бы полминуты, и она бы канула, затянутая обратно в глубины сна, -- но вдруг где-то в недрах дома зазвонил телефон, и поневоле пришлось проснуться. Слабый такой, отдаленный звук, вроде жужжания букашки на другом конце комнаты, но Рут знала, это звонят ей. Знала, и все. Потом еле-еле слышные и тоже где-то немыслимо далеко раздались шаги, шаги Оуэна, бредущего через нижний вестибюль к телефону. Рут изо всех сил старалась не разжимать веки, затаиться. Но телефон продолжал звонить, и она знала, что это -- по ее душу. Три звонка, четвертый, затем в середине пятого аппарат поперхнулся и смолк. Что бормочет Оуэн, ей, естественно, слышно не было, но нетрудно было вообразить, а потом снова раздались шаги, глухое, осторожное шарканье через вестибюль, вверх по лестнице и по коридору второго этажа. Рут села в постели. Совершенно ясно: что-то с папой. Врач предупреждал: эти нагрузки в суде, и работа допоздна, и его сумасшедшее увлечение теннисом и бадминтоном, и сигареты, и коктейли... И бифштексы по-ньюйоркски. Отец! Горе захлестнуло ее. Отчетливо, словно он стоял вот тут, перед нею, она увидела его лицо, очки в тонкой оправе поблескивают, в бороде серебрится седина, взгляд ответственного человека, диктующего законы, мудреца и миротворца... Теперь, конечно, похороны, и придется минимум на неделю, если не больше, уехать из "Танатопсиса". Траур ей пойдет. Черный цвет подчеркнет узость бедер, высветит загар... Но ведь отец, ведь это же ее отец, папочка, теперь она осталась нагая и беззащитная перед миром... Шаги остановились за ее дверью, а затем раздался стук Оуэна и его голос, приглушенный и скрипучий, безо всяких иностранных языков, не до шуток: -- Рут, вас. Междугородный. -- Она знала. Она так и знала! -- Саксби. Саксби? Сразу перебивка: отец жив-здоров, здоровее самого министра здравоохранения, он спит себе сладким сном в Санта-Монике, по одному из самых шикарных адресов в городе. Время-то... сколько сейчас? Всего шесть часов? Но что могло понадобиться Саксби в такую рань? Сердце Рут слегка екнуло: попал в аварию? Но нет, чего бы он стал звонить ей, если бы с ним что-то случилось? Позвонил бы в полицию или в больницу, разве нет? Тут она вспомнила про его рыбку. Если он решил вытащить Рут из постели из-за какой-то сволочной лупоглазой рыбешки... -- Рут, проснитесь! К телефону. Она опомнилась. -- Да, да. Я проснулась. Скажите, что сейчас подойду. Шаги удалились. Она нагнулась, пошарила в ворохе одежды на полу, разыскивая мохнатый купальный халат, и сигареты, и, может быть, что-нибудь на голову, -- вдруг кто-то уже встал. Халат нашелся -- она прихватила его из гостиничного номера в Лас-Вегасе, когда ехала сюда, на нем было густо-красное пятно слева на груди, это она перевернула стакан клюквенного сока, -- и сигареты тоже вот они, но нет ни зажигалки, ни косынки. В зеркале на бюро мелькнуло отражение: запавшие глаза, чересчур крупный нос, углы рта оттягивает сетка панически ломаных линий... Рут выскочила из двери, прижимая к груди пачку сигарет, и уперлась взглядом прямо в большие цыганские очи Джейн Шайи. Джейн шла в ванную. На ней поверх белой кисейной рубашки было надето старинное шелковое кимоно, на ногах изящные розовые атласные туфельки на каблучках, без задников. А волосы, слегка всклокоченные после сна, более густые, курчавые и блестящие, чем вправе быть волосы простых смертных. Лицо, лишенное грима, было блистательно в своем совершенстве. А Рут стояла в тайваньских шлепанцах по пятьдесят девять центов за пару, в украденном халате, который ей на шесть размеров велик и от грязи стоит колом. И это лицо, мелькнувшее в зеркале, ну просто лицо ходячего трупа! Заспанная, расхристанная, Рут вышла из комнаты, на уме у нее был только телефонный разговор, и тут навстречу -- Джейн Шайи, ее главная врагиня, похожая на какую-нибудь киногероиню сороковых годов, которой подают завтрак в постель среди выгородки на студии "Метро-Голдвин-Майер". Джейн приспустила веки. Взгляд настороженный, но спокойный. Два раза моргнула и обошла вокруг Рут, словно та -- какое-то неодушевленное пустяковое препятствие на ее триумфальном пути: груда оставленных в коридоре чемоданов или кадка с пальмой, которую не задвинули на место после уборки, и, шурша шелками, плавно пошла дальше. Ах, сука! Ах, дрянь! Ни словечка, ни тебе извините-пропустите, ни доброго утра, здравствуй-до свидания, да хоть бы -- сдохни на месте, и то бы лучше, чем вот так. Нахалка хладнокровная! Рут осталась стоять как вкопанная, обессилев и вся окаменев от ненависти. Дождалась, пока за спиной защелкнулась дверь ванной, и только тогда двинулась дальше по коридору, с такой силой сжав челюсти, что, пока спустилась к телефон) под лестницей, у нее заныли все зубы. -- Сакс? -- чуть ли не рявкнула в трубку. Он сразу ответил, будто совсем рядом. Взволнованный чем-то -- все эта рыба его, конечно, -- и настроение у нее, и без того не благодушное, еще больше испортилось. -- Рут, -- возбужденно бормотал он, -- слушай, я должен сказать тебе, пока еще никто не знает... Она перебила его. Ему дела ни до чего нет, кроме своей рыбы. Ей вправду было больно, Льюис Турко вцепился в волосы, а Саксу ни до чего, кроме рыбы, нет дела. -- Он схватил меня за волосы, Сакс, и обозвал сукой, прямо при всех, лживой еврейской сучкой, тут же во дворе, и все слышали. -- В трубке эхом отразился ее голос, дрожь негодования, лезвие злости, заостряющееся в обиду. -- Если он думает, что ему это сойдет, то он просто не в своем уме... Да я его засужу. Вот увидишь. Подам иск... Сакс! -- блеяла она. -- О Сакс, ты бы знал!.. На том конце провода молчание. Саксби растерялся. От неожиданности он всегда теряется. -- Не понял, кто, кто схватил тебя за волосы? -- И тут его осенило: -- Это что, тот японский малый? При побеге? -- При чем тут японский малый. Я про Турко говорю. Маленькое фашистское дрянцо, что таскается с Детлефом. Он вчера вечером взбесился и, представляешь, -- у нее пресекся голос, -- набросился на меня. И еще на Ирвина и на Сэнди. Ты бы видел синяки у Сэнди на груди! При тебе бы он меня не тронул, не посмел бы, а тут... Она чувствовала, что сейчас расплачется. -- Рут, постой. Послушай меня. Бесполезно. Саксби даже слушать не хочет. У него новости поважнее, чем то, что какой-то накачанный выродок избил его подругу: он нашел чудо-рыбу -- вот это известие! Оно потрясет весь мир взрослых младенцев, готовых тратить жизнь на наблюдения за спариванием рыбок в аквариуме. Рут разозлилась. -- Нет, ты сам меня послушай. Эта сволочь на меня напала... -- Рут, тот японский малый здесь. Хиро. Хиро Танака. Он здесь. Что он говорит? Рут подняла голову и заметила, как Оуэн метнулся за поворот коридора. Вся злость у нее моментально прошла. -- То есть как? Где? -- Здесь. В Окефеноки. Открываю багажник, а он там, свернулся как змея. В багажнике, представляешь? Было еще совсем рано, у нее болела голова; она не сразу усвоила поступившую информацию. Саксби уехал, ищет свою рыбку-малютку на другом конце штата. Хиро удрал. Небо вверху, земля под ногами. Сила тяжести действует, есть еще магнитное притяжение, слабые воздействия. Прекрасно. Но Хиро у Саксби в багажнике? Хиро в Окефенокских болотах? Это чересчур. Просто шутка такая, острота, Саксби над ней смеется. Прямо сейчас, в эту самую минуту Эберкорн с шерифом и целая свора тявкающих собак и местные жители с ружьями прочесывают все колючие заросли и канализационные ямы на острове, а Хиро -- беглец, беглый узник, большой мягкотелый ребенок с жалобными глазами и толстым животиком -- находится за сто миль отсюда. В болотах. В знаменитых, не имеющих себе равных Окефенокских болотах. Бедный Хиро. Бедный Детлеф. Бедный Сакс. Да нет, не может этого быть, так в жизни не бывает. -- Это точно? -- Еще бы не точно! -- Ты его не... -- Рут хотела спросить, не обидел ли его Саксби, не проявил ли свою вторую, грубую и жестокую, натуру; но раздумала и недоговорила. -- Я спрашиваю, он объяснил что-нибудь или опять скрылся? Ты предложил ему помощь? Саксби ответил взволнованно, одышливыми, короткими фразами: -- Там были Рой и я. А он в багажнике. Я не успел сообразить, а он уже сбежал. -- Сбежал? После этого она выслушала его рассказ целиком. Саксби изложил ей подробно, как вчера загрузил машину, но не помнил точно, запер ли багажник, не до того -- открывались такие перспективы, -- а когда вырулили на узкую песчаную косу, с трех сторон вода, и Рой стал спускать лодку, а тут Хиро как выскочит из багажника, глаза безумные, и плюх в лодочную заводь. ("Этот парень, когда ни попадается мне на глаза, всякий раз шлепается в какую-нибудь лужу".) Он побежал по воде к противоположному берегу, где начинаются топи. -- Он фанатик, -- заключил Саксби. -- Псих ненормальный. Если ему на Тьюпело не нравилось, теперь узнает, почем фунт лиха. И тут Рут вдруг расхохоталась. Не смогла удержаться. Мимо, по пути на завтрак в "комнате молчания", прошла Лора Гробиан и сделала большие глаза -- Рут заливалась смехом, давилась чуть не в истерике, слабея и едва удерживая трубку возле уха. Она представила себе эту картину: Саксби стоит растерянный, расставив крепкие ноги, свесив беспомощные ладони; Хиро, кривозубый и круглолицый, как большая луна, опять спасая жизнь, шлепает по воде, взбивая ряску, уходит все дальше и дальше в болота -- из одного болота в другое. Нет, это уж слишком! Что-то из "Сердца тьмы" или из комических фильмов "Кистоунские полисмены". Да, вот именно: "Кистоунские полисмены в сердце тьмы". Такая умора, ну просто нет сил! План сработал, Хиро добился, чего хотел: вырвался с острова Тьюпело, воспользовавшись багажником машины, принадлежащей матери Сакса! Нет, немыслимо! Ну просто умереть со смеху! -- Ничего смешного, Рут, совершенно ничего смешного. -- Саксби взбешен, голос сдавленный, с сипотцой. -- Слушай, Рой уже вызвал полицию. Я звоню, чтобы предупредить тебя. После вчерашнего... Я хочу сказать, малый оказался у меня в багажнике -- и думаешь, они поверят, что это не с моего ведома? И не с твоего? Об этом она не подумала. Но все равно ситуация очень смешная. -- Ты же ни в чем не виноват, Сакс. Невиновного не повесят. Она понимала, что раскается в этих словах, но ничего не могла с собой поделать: настроение у нее исправилось. Голова приятно закружилась. Весело! -- Черт возьми, Рут! Дело твое. Это ведь ты... -- Он не договорил, смолк, иссяк. На линии пошли какие-то щелчки, треск. Солнце за окнами выглянуло из тумана, раскопав неглубокую могилу. -- Сакс? -- Скажи мне правду, -- потребовал он, -- и никакой больше лапши на уши, ладно? Ты помогла ему сбежать или нет?; Позднее, заснуть после этого телефонного разговора она уже не смогла, понимала, что теперь они снова за нее возьмутся: шериф, Детлеф и тот недомерок, мразь, ему-то она никогда больше слова не скажет, никогда! -- позже она пошла пройтись до студии, взглянуть, что они там натворили. По пасмурной погоде немного посвежело, в мелком дождичке ощущалось первое придыхание осени, и от этого она почувствовала себя бодрее, однако, пока прошла второй поворот, вымокла вся до нитки. Еще до того, как показалась студия, стали заметны кое-какие следы вторжения: отпечатки сапог на мокрой земле, проломанный кустарник, а дальше, прямо на тропе -- горстка стреляных гильз, красный пластик и блестящая медь. Рут нагнулась, подобрала парочку гильз, подержала в руке и с отвращением выбросила. Сделав последний поворот, она вышла к коттеджу. На расстоянии все выглядело так же, как и позавчера вечером. Те же сонные дубы, свесившие над крышей лишайные бороды, и пальметто, и ягодные кусты; то же крыльцо, и дверь, и бесхитростно глядящие окна. В воздухе вьется мошкара, летают взад-вперед птицы, садясь на высокие ветки, -- все вроде бы как было. Но подойдя ближе, Рут увидела осколки стекла на затоптанных ступеньках и дыры в сетке на окнах, и простреленную дверь. Вся земля вокруг домика усеяна гильзами от патронов, и щепками, и лучиками стеклянных осколков. А крыльцо! Оно было так изрешечено пулями, словно его долбили все дятлы Джорджии, и в одной из стоек выбит кус древесины размером с кулак. До Рут вдруг дошло, что все это означает, -- не отвлеченно и не в телефонном разговоре, когда разбирает смех и кажется, что мир остался где-то за горизонтом, а вот прямо здесь, в действительности, в парной духоте и гнилом зловонии. Его хотели убить. Расисты, местное хулиганье, Турко, Эберкорн -- толпа, чернь. Рут похолодела. Это уже не шутки. Самое ее близкое знакомство с огнестрельным оружием было из первого ряда кинотеатра -- на Уилширском бульваре не устанавливают автоматы в окнах автомашин, не ковыряют ими в зубах, не стреляют ими уток, или кабанов, или кого они убивают в здешней глуши. А если оружие, настоящее, реальное огнестрельное оружие направлено прямо на тебя? Разве можно представить себе, что пережил Хиро? Внутри было и того хуже. Тут Рут подбирала уже не стреляные гильзы, а пули. Доски, которыми обшиты стены, были все в щербинах, спинка диванчика под окошком пробита навылет, одно из насекомоядных растений, которые росли у нее в горшках, срезано чуть не под корень. Пол усыпан битым стеклом вперемешку со сплюснутыми кусочками свинца, в углу, перевернутое кверху ногами, валяется плетеное кресло-качалка. Кажется, единственный непострадавший предмет -- это ее машинка. Стоит себе как стояла, и старый лист завернулся вокруг валика. Уж лучше бы и машинка не сохранилась, лучше бы ее изуродовали до неузнаваемости, валик искорежили и пробили, литеры рассыпали по всей комнате, как рис на свадьбе. Рут прочла в ее сохранности немой укор себе, и на душе у нее стало до противного пусто, тягостно, неспокойно -- нервы, как ни назови, больная совесть, проклятие писателя в простое. Из "Прибоя и слез" ничего не выйдет, продолжать работу у Рут нет душевных сил, тем более теперь. Его хотели убить. Разве это выразишь на бумаге? А что же делать? Она живет в писательской колонии, вокруг -- одни писатели, а она за целую неделю не создала ни строчки. Сегодня-то ей, конечно, не до работы, и никто бы от нее сегодня работы и не потребовал, но все-таки, если начистоту, хорошо бы разгром выглядел картиннее, полнее, бедственнее, когда нечего и думать садиться за машинку. А так, если бы ей уж очень захотелось, если бы стих напал, -- пожалуйста, можно вымести битое стекло, и садись вкалывай, не обращая внимания на рабочего, которого Оуэн пришлет латать сетки на дверях и окнах, вставлять новые стекла и штукатурить на стенах дырки от пуль. Чтобы чем-то заняться, Рут взяла швабру и совок и стала сметать стекляшки и маленькие сплюснутые кусочки свинца, которым не удалось ни застрять в стене, ни вылететь насквозь в бесконечность. Потом выбросила сломанное растение -- вывернула горшок через перила крыльца; другому, которое уцелело, скормила дохлую навозную муху, завалявшуюся среди мусора на подоконнике. И наконец все же присела за письменный стол -- но как бы невзначай, на пробу: удобно ли сидится? Посидела, глядя перед собой сквозь зияющее окно. Потом собрала всю толстую пачку испещренных буквами перечерканных листов, представляющих собой рукопись "Прибоя и слез", и засунула подальше в ящик. В глубине ящика нашлась еще другая рукопись -- недописанный старый рассказ, который Рут когда-то собиралась переработать. Назывался он "Два пальца на правой ноге", сюжет тоже позаимствован из газет, она его только развила. В свое время этот случай приобрел известность по всей стране и встряхнул сонную, эгоцентричную публику. Он был известен всем и каждому. В Техасе полуторагодовалая девочка Джессика Макклюр упала в шахту и застряла вниз головой в проеме менее фута диаметром, а через двое с половиной суток в результате совместных героических усилий шахтеров, пожарных, полицейских и проповедников ее удалось спасти ценою потери двух пальчиков на правой ноге. В чем там точно было дело, Рут не разобралась, вроде бы потребовалась ампутация из-за пережатого сосуда, но замысел был изобразить ее уже подростком или лет семнадцати, может быть, даже восемнадцати. Она выросла с памятью о тех страшных днях, превратившись под бременем своей быстротечной, угасшей славы в саморазрушительное, отталкивающее существо -- наркоманку, алкоголичку, шлюху. Больше о ней никогда уже не будут писать в газетах и передавать по телевидению, она это знает, вся ее жизнь, начиная с полутора лет, -- одна беспрерывная спираль вниз. И что же ее ждет впереди? Она выйдет замуж за татуированного латиноамериканца на пятнадцать лет старше себя, барабанщика из рок-ансамбля, и -- но дальше Рут так и не продвинулась. И теперь, перечитывая рукопись, просматривая свои заметки, она ощутила одно глухое отчаяние. Никуда не годный, дрянной замысел. И сама она дрянь. И дрянь весь этот дурацкий мир в духоте и мороси. Она тяжело поднялась из-за стола и вышла на крыльцо. Было всего часов десять, ну, может, пол-одиннадцатого, хотя из-за этих обложных туч сразу и не разберешь. Интересно, принесет ли Оуэн ей обед? Здесь всякого повидали за многие годы, от нервных срывов и кулачных драк до инфарктов и всевозможных пьяных дебошей -- такие уж люди художники, что с них взять? -- но ничего подобного им, конечно, видеть не приходилось. Хиро Танака, отчаянный японский разбойник; Ла Дершовиц, его самоотверженная сообщница -- или нет, вернее, покровительница; и цветная широкоэкранная массовка под рев механической стереомузыки: нападение грубой толпы! Чтобы расколотили, расстреляли студию, этого еще не бывало. Если не из-за чего другого, то уж за одно это о ней здесь будут помнить, пусть она даже не напишет больше ни слова. Много лет спустя, расположившись у стойки в баре, или отодвигая тарелку после ужина, или сгрудившись за "столом общения" вокруг кого-нибудь вновь прибывшего, вокруг какой-нибудь наивной простушки, они будут изумленно вздергивать брови и переглядываться, не веря своим ушам, а один из их среды, царица улья или царь джунглей, воскликнет: "Неужели вы не слышали о том, как изрешетили пулями студию "Харт Крейн"?!" Так что обед ей Оуэн, конечно, принесет. Работа есть работа. Мало ли что случилось в "Танатопсисе"; то, что произошло теперь, останется в преданиях, но Септима никогда не допустит нарушения творческого режима, тем более -- бесчинства толпы, покушений на убийство, анархии и хулиганства. Другое дело, что обед, принесенный Оуэном, некому будет есть. Рут слишком расстроена, взволнована, даже подавлена и работать сегодня не может. Да и, пожалуй, сейчас уже скоро одиннадцать, наверно, почта пришла. Лучше Рут пойдет не спеша в большой дом, поглядит, нет ли чего-нибудь для нее. Все равно не работается. Какая сегодня может быть работа, после всего. Любому понятно. И действительно, ей пришло письмо. Даже целых два письма. Она заглянула в свою ячейку на почтовой доске в гардеробе, по привычке скользнув предварительно взглядом по другим отделениям -- вон как набито у Лоры, у Ирвинга и даже у Джейн, а у нее, Рут, всегда такая вопиющая и унизительная пустота! Они получают письма от издателей, агентов и редакторов, и высоколобые журналы, и оттиски рецензий, и отклики читателей. А Рут -- ничего. (Одно время она даже подумывала насовать потолще бумаги в конверты и отправить на свое имя, но побоялась, что почтовые штемпели ее выдадут, по крайней мере -- Оуэну. Почту разбирал он, и любой секрет, любая сплетня делалась в "Танатопсисе" общим достоянием; нравы ну просто как в джунглях! -- и если такая вещь станет о ней известна, она уже никогда больше не сможет здесь показаться.) Рут завидовала Лоре Гробиан -- та получала письма от поклонников со всего света. Если Рут оказывалась у почтовой доски одна и никто не видел, она вынимала все ее письма и просматривала адреса на конвертах: какие штампы и экзотические названия, наклейки, марки! Она и Ирвингу тоже завидовала. И этой суке Джейн, хотя даже самой себе не решалась в этом признаться. Джейн, естественно, получала письма от издателей и гранки, а один раз ей даже пришло письмо из "Харперса", на ощупь и на вид подозрительно смахивавшее на уведомление о принятии к публикации какого-нибудь рассказа; не говоря уж об авиаписьмах на голубых бланках из Италии, поступавших по два-три раза на неделе. Сама же Рут, как правило, не получала ничего -- и об этом, конечно, все знали. Шутили, должно быть, между собой: мол, кому охота ей писать? Своего издателя у нее нет. Агента тоже нет, нет и таинственного пылкого любовника-венецианца, который вместо адреса отправителя ставит только инициалы: "Ч. из В."; и вообще она ни с кем не переписывается. Родная мать и та ей не пишет. И вдруг сегодня -- сюрприз! Она заметила торчащий из ее ячейки коричневый конверт, как только вошла. И сразу догадалась, что в нем: рукопись "Дневного огня, ночного пепла", возвращенная из "Атлантика". "Нью-Йоркер" вернул сразу, но Рут уговорила Ирвинга еще раз употребить свое имя и авторитет в поддержку ее творчества и возлагала на "Атлантик" большие надежды. Там продержали рукопись три недели. И вот пожалуйста, она опять у нее, точно мертвый альбатрос на шее, отказ в большом квадратном конверте. Опять она отвергнута миром! Рут схватила коричневый конверт, и тут на пол упало еще кое-что. Оказалось -- открытка, глянцевая и соблазнительная, с изображением солнечного пляжа в Хуан-ле-Пэне. На обороте -- шесть строк от Бетси Батлер, знакомой поэтессы из Айовы, печатающейся, пожалуй, даже меньше, чем Рут, и поэтому с ней еще можно по-прежнему поддерживать дружбу. Бетси сидит на пляже. У нее скоро должна выйти поэма в одном журнале, название которого Рут никогда не слышала. И прекрасно. Замечательно. Но там еще был постскриптум: слышала ли Рут новость? Насчет Эллиса Дайсика, который учился с ними в Айове. Его роман продан на аукционе за 250 000, право экранизации купила кинокомпания "Юниверсал", а книга поставлена первым номером в списке "Книги месяца за весенний сезон"; это уж слишком, верно? До скрежета сжав зубы, Рут мрачно вскрыла конверт из "Атлантика". Из конверта, как она и ожидала, выглянула ее слегка потрепанная рукопись. Бумажка с отказом, подписанная неразборчивой каракулей, кратко гласила: "Для нас слишком смачно. Попробуйте какой-нибудь порножурнал". Остаток дня Рут провела в постели. Зализывала раны; страдала; рассеянно перелистала чешскую книжку, которую с интеллектуальным энтузиазмом рекомендовал Питер Ансерайн, многозначительно затрепетав браминскими ноздрями; и, погруженная в пучину отчаяния, съела целую двухфунтовую коробку шоколадного печенья. Сейчас очень не хватало Сакса, доброго старины Сакса, пылкого ее любовника, у которого в последнее время вся сексуальная энергия сублимировалась в охоте за карликовыми рыбками. В конце концов душевная тоска чуть было не пересилила в ней тяги к обществу и коктейлям. Однако она перебрала в памяти все, что было, начиная со своего публичного позора во внутреннем дворике и разоренной студии и кончая собственной победой во всей этой истории с Хиро, и это ее приободрило. Тут еще найдется чем попользоваться. Да к тому же сегодня день заезда, приедут новенькие, и пропустить такое событие ну просто никак нельзя. Рут полчаса накрашивалась, потом перерыла свой гардероб в поисках чего-нибудь красного. И в час коктейлей спустилась по большой парадной лестнице, как королева на коронацию. Первой, кого она увидела, оказалась Брай Салливан, она растерянно стояла посреди вестибюля, вся заваленная разномастными чемоданами. Рут была знакома с Брай по Бред-Лофской писательской конференции и относилась к ней всегда с симпатией -- за то, как она беспомощно морщит губы и брови, во всех ситуациях оставаясь нескладной, неопытной дурехой, и за то, что, вроде Бетси Батлер, мало печатается и вряд ли когда будет печататься больше, если судить по студийным работам: у нее там действуют одни только человеческие головы без тел да говорящие единороги. И внешность у нее соответствующая: широкий гладкий лоб, крупные кисти рук и легкие волосы, разлетающиеся во все стороны, словно вокруг нее постоянно бушует своя маленькая буря. -- А, Брай! -- Рут покровительственно протянула к ней ладони, с величавой грацией сходя по ступеням. Ответный возглас Брай, начинающийся где-то между лаем и визгом, тут же переходит на высокие частоты, различимые лишь более восприимчивыми биологическими формами, смысл же его можно приблизительно передать словом "Руги!". И вот они уже заключили друг дружку в жаркие объятия -- две сестры, разлученные безжалостной судьбой и наконец-то воссоединившиеся. Припали одна к другой, потом отодвинулись на вытянутую руку, чтобы, не разжимая объятий, окинуть друг друга оценивающим взглядом. Брай выглядела прекрасно, как вынуждена была признать Рут. Еще бы ей не прекрасно выглядеть, когда ей всего двадцать шесть лет. -- Ой, я без ума, -- восторженно произносит Брай, обводя матово-серыми глазами вестибюль и мельком заглядывая в дверь гостиной, где любители коктейлей бережно склоняются над своими бокалами, и снова обращая взгляд на Рут. -- Честное слово. Тут потрясающе шикарно, я даже и не думала... -- Да, -- соглашается Рут, как бы принимая ее восторг на свой счет. -- Здесь все по высшему разряду. Септима, ну, ты знаешь, мать моего друга Сакса, она содержит дом на уровне, это уж точно. Тут умеют делать все для вашего удобства. Одна кормежка чего стоит! -- Рут с пониманием дела сложила в щепоть пальцы. Брай угостила ее откровенно восторженным взглядом и с чистосердечной радостью призналась, как пролаяла: -- Ой, до чего я рада, что ты здесь! Я ведь думала, что буду здесь единственная... Единственная изо всех... Единственная -- кто? Рут не поняла. Говорящая голова без тела? Или единственная белобрысая дурочка? Или единственная только-только начинающая писательница? Может, в ее словах содержится оскорбительный намек на то, что она ожидала найти здесь только Гробиан, и Ансерайна, и Кляйншмидт, и Таламуса, одних знаменитостей и помазанников Божьих, а оказывается, есть и простолюдины, и Рут -- одна из них? Не лучше ее самой? Рут почувствовала, что у нее горят уши. Брай не договорила, а только проверещала что-то невразумительное и в заключение повторила: -- Ой, Руги, как я рада тебя видеть! После чего опять последовали обязательные объятия, хоть и чуть менее жаркие, и Рут ввела Брай в бар. У стойки она представила вновь прибывшую Регине, Сэнди, Айне и Бобу, и каждому из них достался в ответ взгляд, исполненный такого трепета и обожания, словно это и не они вовсе, а Сэлинджер, Невельсон, Уэлти и Эшбери. После этого Брай принялась допекать их вместе и порознь самыми банальными личными вопросами, кончая совершенно запретным: "А над чем вы сейчас работаете?" Рут только слушала и улыбалась, переглядываясь с ними и время от времени сочувственно пожимая плечами. Она же здесь общепризнанная королева все-таки, во всяком случае, была до выхода на сцену новой претендентки, Джейн Шайи. А где она сейчас, знаме- нитая Шайи, со своими испанскими волосами и фальшивой улыбкой? Подавилась маринованным трюфелем у себя в апартаментах? Или поехала кататься со своим нордическим рабом? Неважно. Осенив появившуюся среди них Брай собственным высоким покровительством -- если Брай приемлема в глазах самой Ла Дершовиц, значит, она приемлема вообще, и точка, -- Рут чувствовала себя всемилостивой благодетельницей: пустяки, пустяки, пожалуйста. Мне это ничего не стоит. Она немного переждала. (-- А вы тоже Скорпион? -- наседала Брай на Мну, сидя с ней плечом к плечу и смешивая свои разметанные волосы с ее.) А затем взяла ее за локоть и сказала. -- Тебе надо распаковать вещи. Я позову Оуэна. Если только ты не хочешь сперва, -- маленькая пауза, невзначай, словно зевок, -- познакомиться с Ирвингом Таламусом. Брай выступала в телевикторинах, заняла второе место в конкурсе "Мисс Америка", выигрывала в лотерею, сорвала один раз банк в Лас-Вегасе. Но вопль изумления и восторга, который она издала в ответ, взвился прямо за пределы слышимости, и Сэнди, Айна и Боб обменялись снисходительными улыбками, словно умиляясь на ребенка или щенка; а панк-скульпторша Регина смотрела исподлобья. -- Правда-правда? -- переспросила Брай, когда смогла перевести дух. -- Сам Ирвинг Таламус? Он тоже здесь? Рут подвела ее к креслу, в котором, отвалясь, сидел Ирвинг, держа в руке стакан с двойной порцией водки, а на коленях номер литературного журнала, целиком посвященный его творчеству. Увлекательное чтение. Ирвинг был поглощен и ничего не замечал вокруг из-под мохнатых бровей патриарха и крохотных очочков для чтения, сидящих на самом кончике носа. Он осчастливил девушек улыбкой, и когда Брай кончила выражать восторги (вот-вот описается и будет кататься по полу), Таламус включил на всю катушку свое знаменитое обаяние и угостил их глубоким и подробным анализом достоинств и недостатков, присущих критикам, которые были уполномочены почтить его, Таламуса, на страницах журнала. Рут взяла для Брай "Калистогу", а себе -- виски и сидела от Ирвинга по правую руку, слушая, как он проезжается насчет некоего Мориса Розеншвейга из университета Тафта, вкладывая в свою речь столько изящества, юмора и скромной самоиронии, как будто он действительно все еще писатель с большим будущим. Рут смотрела, слушала и не могла не отдать должное его актерству. Потом была очередь Клары и Патси, за ними -- кое-какая мелкая сошка, встретившаяся в дверях, когда Рут вела Брай в бар. И наконец, Лора Гробиан. Лора, как всегда, сидела одна в дальнем углу, и свет настольной лампы на ее столе отражался в стоящем рядом бокале с хересом. Перед Лорой лежал блокнот, -- с блокнотом она никогда не расставалась, с ума сойти! -- и она, низко склонив голову, что-то писала. -- Лора, -- обратилась к ней Рут ровным дружеским, панибратским тоном, -- позволь познакомить тебя с Брай Салливан, новым членом нашей колонии. Лора подняла на них глаза из-под прославленной черной челки, и Рут прямо вздрогнула. Она выглядела ужасно. Ввалившиеся щеки, затуманенный взгляд, как будто она тайно пьянствовала в одиночку, как будто вела бездомную жизнь, как будто она призрак, восставший из могилы. "Рак, -- вспыхнуло слово у Рут в мозгу-- неоперабельная опухоль. Два месяца осталось. Три". Но тут Лора улыбнулась и стала прежней -- царственной, недоступной, бесплотной красавицей средних лет с жадными очами и потрясающе эффектными скулами. Она протянула руку Брай и сказала: -- Очень рада видеть тебя в наших рядах. Брай напряглась, развела плечи, сдула волосы с лица. Набиралась духу сказать что-то. Лора недоуменно моргнула, и тут наконец плотину прорвало. -- Для меня такая честь, -- запричитала Брай, но не сладила с голосом, он у нее взвился кверху и задрожал от преклонения и восторга. -- Ну, то есть у меня нет слов! Правда-правда! Вот, например, трилогия "Свет в окне", я как прочитала ее, так больше ничего читать не могла несколько лет... Я, мне кажется, всю ее наизусть знаю, каждое словечко... И я... я... это просто с ума можно сойти, такая честь, я даже не знаю... -- Вы знаете историю Масады? -- вдруг спросила Лора, заглянув в блокнот и снова подняв глаза на Рут и Брай.-- Ну, ты-то, Рут, конечно, знаешь? Масада? О чем это она? Экзаменует, что ли? -- Это где евреи поубивали себя? -- Семьдесят третий год до нашей эры, пятнадцатое апреля. Массовое самоубийство. Я как раз читала об этом. И о Джонстауне. И про японцев на Сайпане и Окинаве. Про Сайпан вы слышали? Женщины и дети прыгали с обрывов, взрезали себе животы, пили бензин и цианид... Лорин голос звучал ровно, сипловато, обтекая острые края экзотической погибели. Брай сдула с лица прядь волос, переложила рюмку из одной руки в другую; она явно растерялась. Но и Рут тоже растерялась, странный какой-то разговор, не обычная болтовня за коктейлями, не сплетни, не шуточки, не обсуждение дел издательских, а что-то мрачное, беспросветное. Неудивительно, что Лора всегда сидит одна, и неудивительно, что вид у нее, можно сказать, полуживой. -- Ужас какой-то, -- произнесла наконец Рут и переглянулась с Брай. -- Ожидалась высадка американской морской пехоты, и гражданское население оставили на произвол судьбы. А слухи ходили, что для поступления в морскую пехоту надо зарезать собственных родителей. Можете вообразить? Это они так нас себе представляли. Японцы -- мирные жители, женщины, дети -- бросались с обрыва в море, чтобы только не попасть в лапы таким чудовищам. Рут молчала. Она нервно отпила глоток от своего второго бурбона -- или это был уже третий? К чему Лора клонит? -- Я читала рассказ на эту тему, -- объявила Брай, устроившись на подлокотнике кресла против Лоры, -- вроде бы люди на самом деле наподобие леммингов. Мне даже кажется, он так и назывался: "Лемминги>>. Ну да, точно, кажется, так. -- Именно. -- Лора Гробиан не сводила с них одержимого, даже, пожалуй, сказала бы теперь Рут, чуточку сумасшедшего взора. -- Массовая истерия, -- нажимая на шипящие, продолжала Лора. -- Массовое самоубийство. Женщина становится на краю обрыва, к груди прижат младенец, сбоку -- ребенок пяти лет. Слева и справа от нее люди уже прыгают вниз, плача и визжа. Все ее инстинкты восстают, но она сталкивает сначала пятилетнего, и он летит, неокрепшими ручками и ножками цепляясь за воздух, а потом, и сама прыгает за ним следом в пропасть. И все потому, что они считали нас чудовищами. У Рут был сегодня день, полный переживаний: студия разорена, труды все -- псу под хвост, задуманный рассказ никогда не будет написан, а сколько волнений в связи с побегом Хиро и звонком Сакса, не говоря уж о вчерашней сцене во внутреннем дворике, -- так что ничего такого она сейчас больше слышать не может, хоть бы и от самой Лоры Гробиан. А как отвязаться? Минута неловкости затянулась, и Рут, не сдержавшись, задала запретный вопрос. -- А ты пишешь эссе? Или новый роман? Лора ответила не сразу, Руг уже думала, что ее не услышали. Но потом все-таки невнятно, словно бы издалека, прозвучало в ответ: -- Да нет, не то чтобы пишу... Но эта тема меня... я бы сказала... занимает... Она тут же словно бы опомнилась, пожала плечами и взяла со столп за ножку бокал с хересом. Вот и удобный момент для того, чтобы уйти. Рут уже размышляла о том, как бы это можно было описать -- рок и мрак Лоры Гробиан; вот только хватит ли смелости? -- но в это время гул разговоров стих, и все головы повернулись к двери. Появились еще двое новоприбывших. Оба сразу. Вместе. Рут увидела, как Брай вглядывается, ожидая явления новых небожителей, но вдруг лоб ее наморщился и губы сложились в слова: -- Но ведь это... -- Орландо Сизерс, -- кивнула Рут. Ошибки быть не могло. Рут хотя и не имела прежде случая с ним познакомиться, но видела фотографии. Мужчина лег шестидесяти, чернокожий, с бородкой, передвигающийся в инвалидном кресле. В нем он сидел и сейчас. Во время университетских беспорядков шестидесятых годов он получил увечье, повздорив со студентом, который требовал, что