-  Я  же
рассказывал, Сакс был поражен не меньше  моего, когда увидел японца у себя в
багажнике.
     Эберкорн  не  ответил.  Он  продолжал  вглядываться  в  гущу  подлеска,
скрывшего  Турко, и вдруг  двинулся туда же, ступая  со всей осторожностью и
легкостью, какую только можно в принципе требовать  от долговязого альбиноса
в высоких болотных сапогах. Рой Дотсон, пожав плечами, пошел за ним.
     Лес  стоял  неподвижно,  оцепенев  от зноя. Снова закричала,  заплакала
одинокая птица, не вынесшая глубокого страдания. Эберкорн старался держать в
поле зрения  одно определенное  пересечение ветвей впереди, хлопая и  чавкая
резиновыми подошвами,  прилипшими к потным ступням, и переступая  через пни.
Руки и лицо облепили комары, но он даже не пытался их согнать.
     И  вот  то,  чего  он  ждал:  громкий  возглас.   Он  взорвал   тишину,
единственный   изумленный   вопль,  взметнувшийся  к  перегретым   верхушкам
деревьев. Эберкорн  и Дотсон бросились  бежать,  уже  ни  на что не  обращая
внимания, кроме хриплых  голосов впереди, внезапного треска веток и  возни в
кустарнике.  "Япошка! -- думал  на бегу Эберкорн. --  Турко  сцапал япошку!"
Забыв про  Дотсона, он рванул вперед что  есть  духу, ноги заработали мощно,
как поршни, съехавшие вниз раструбы голенищ хлопали, словно паруса на ветру.
Вон палатка. Надо же, под  самым  носом,  а он не заметил. Закопченные камни
вокруг кострища,  между стволами  растянута  на просушку рыбачья сеть. Снова
кто-то  вскрикнул.  Выругался. И  как раз  когда Эберкорн,  споткнувшись  об
остывшую головню, чуть не упал,  из колючего кустарника  выкатились Саксби и
Турко. Они извивались  на земле, обхватив один другого рукями, дрыгая ногами
и круша шиповник. Турко одолевал,  хотя  его противник  имел преимущество  в
шесть дюймов и пятьдесят фунтов.
     -- Пошел вон! --  орал Саксби,  но Турко  применил к  нему спецприем  и
вдавил его лицом в сырую почву. В луче солнца блеснули наручники.
     -- Льюис!  -- крикнул Эберкорн. Но Турко уже заломил противнику руки за
спину  и  окольцевал  его  запястья.  --  Льюис,  какого  черта?.. --  Голос
Эберкорна стал  тонким и оборвался. Дело приобрело не  тот оборот. Разве так
должно было все происходить?..
     -- Дет, вы что, сбесились  тут все? -- Саксби был  в ярости.  На щеке у
него, точно широкая  ссадина, виднелось пятно  красной глины. -- Уберите его
от меня.
     Но Турко схватил его и не собирался отпускать. Он оседлал Саксби, точно
зловредный  гном, упершись  коленом в поясницу и вдавив пальцы левой руки  в
основание черепа.
     --  Цыц,  ты,  --  произнес  он твердым  ровным  голосом,  без  примеси
адреналина. -- Ты арестован, так твою мать.

     Дешевые страсти
     Все другие читали в маленькой гостиной под  старинной бронзовой люстрой
в  непринужденной  дружеской  обстановке  --  слушатели  размещались  кто  в
креслах, а кто и вовсе  растянувшись на полу. Для желающих выставлялся кофе,
и  херес, и непременно  что-нибудь сладкое  -- сухарики или пирожные, обычно
испеченные  самой   Септимой.   Атмосфера  вполне  домашняя,   нисколько  не
устрашающая, наоборот, подбадривающая: автор, какое бы место  он  -- или она
-- ни занимал вне  этих стен, просто делится  с коллегами самым сокровенным,
показывает, над чем работает. Старались обходиться безо всяких эффектов, без
театральщины,   ухищрений  и  дешевки,  просто  вставали  и  читали  ровным,
ненастырным голосом, пусть вещь говорит сама за себя, любые уловки выглядели
бы неуместно, нарушали бы неписаные  правила и  причиняли беспокойство твоим
товарищам. То есть  иное поведение было бы невежливым.  Словом, все читали в
маленькой гостиной, под люстрой.
     Все  --  но не  Джейн Шайи.  Она  --  нет.  Ей  понадобилось  читать во
внутреннем дворике,  после наступления темноты, и  чтобы сверху  на  нее был
направлен луч единственного  фонаря,  да еще  в кустах азалий  располагалась
подсветка, совсем  как на сцене, и бросала блики на ее цыганскую физиономию.
Рут  глазам своим не  верила.  Колонистов  всех согнали во  двор и заставили
рассесться на складных стульях, установленных в ряд,  ну прямо шекспировская
постановка под звездным небом.  Три минуты на таком стуле равняются часу  на
дыбе, ей-богу. Возмутительно. Чего она добивается?
     Рут в сопровождении  Брай пришла, когда Септима уже пробиралась вперед,
чтобы представить Джейн публике. Рут пренебрегла возможностью присоединиться
к  Сэнди, Мне и  Регине,  а предпочла сесть  позади Миньонетты  Тейтельбом и
Орландо   Сизерса,  чье  кресло   на  колесах  оказалось  в  конце  прохода.
Последовали  приглушенный обмен  приветствиями  и  громкие,  неодобрительные
шлепки  по комарам, после чего Рут смогла предаться разглядыванию  этой пары
со спины. Интересно, занимаются ли они любовью? Зависит от того, как низко у
него  поврежден позвоночник. Хотя  Тейтельбом мало  чего  стоит. Старше  Рут
всего на пару лет, а выглядит!.. Вон у нее какие волосы,  ну совсем  как эта
штуковина, что в ящики кладут, когда что-то упаковывают, как она называется?
А, морщины!  Даже на шее!  Какие там  морщины  -- складки, рытвины,  канавы,
человек провалиться может!
     От грез  ее отвлек металлически-усиленный голос Септимы.  Микрофон! Она
говорит  в микрофон,  этого еще не хватало! В "Танатопсисе" никто никогда не
пользовался  микрофоном, и вот теперь, из-за какой-то  Джейн Шайи,  Септима,
движущая  пружина всей  колонии,  ее основатель  и арбитр  высокого вкуса  и
традиций, говорит в микрофон. Какой кошмар! Преданы все принципы, на которых
зиждется "Танатопсис". Рут просто не понимала, разве можно сидеть и молчать,
будто так и надо, будто все эти средства: звукоусилительная установка, огни,
--  будто это  и есть  профессиональное общение, когда  делятся  с коллегами
своей текущей работой? У нее даже волосы на голове зашевелились.
     --  Это идиотство,  --  прошипела  она  на  ухо  Брай,  когда  светские
модуляции  Септимы,  многократно  усиленные   аппаратурой,  загрохотали  над
верхушками деревьев.
     Брай  обернулась  --  бессмысленное   лицо  сияет  телячьим  восторгом,
огромные водянистые глаза под контактными линзами кажутся еще больше.
     -- Ты  что говоришь! --  прошипела она в ответ. -- По-моему, это... это
волшебно!
     -- ... с огромнейшим удовольствием и с глубоким душевным волнением,  --
гудело вокруг.  Септима сжимала шею микрофона, словно  душила кобру, которую
обнаружила  у себя  в постели.  Рут узнавала в ее глазах  глаза Сак-сби, нос
Саксби  в ее  заостренном  старческом носе.  Септима была в  льняном костюме
цвета чайной розы, на ногах  -- бежевые мягкие  туфли,  на шее -- неизменное
жемчужное  ожерелье;  она  сделала  себе  свежую прическу,  --  повторяю:  с
душевным   волнением  представляю   вам  необыкновенно   одаренную   молодую
писательницу, автора сборника рассказов, удостоенных премии, а также романа,
который выходит в... -- Септима сделала паузу, заглянула в карточку, которую
держала   в   слабой,  венозной  лапке,  и  назвала   крупное   нью-йоркское
издательство;  Рут сжала  зубы  от  зависти и  злобы,  --... является  самой
молодой  обладательницей   престижной   золотой   медали   Гутен-Уорбери  по
литературе, ежегодно  присуждаемой в Великобритании  за  лучшее  иностранное
произведение, и столь же престижного...
     Рут попыталась  отключиться,  не  слушать;  но  усилители  сделали  это
невозможным: громогласные восхваления отзывались у нее в грудной  клетке,  в
легких, даже в кишках -- все ее  тело служило резонатором. Септима поставила
Джейн  в один ряд чуть ли не со всеми именитейшими писательницами в истории,
от миссис Гаскелл до Вирджинии Вулф, Фланнери О'Коннор и Перл Бак, пользуясь
эпитетом "престижный"  как  бормашиной (она  употребила  его, наверное,  раз
двадцать, Рут бросила считать  на  шестом). И наконец, после  целой вечности
славословий, закруглилась в манере ярмарочных зазывал:
     --  Леди и  джентльмены,  собратья-художники, танатопсиане!  --  так  и
сказала:  "танатопсиане", подумать только!  --  Предлагаю  вашему  вниманию:
ДЖЕЙН ШАЙИ! Взрыв аплодисментов. Рут чувствовала себя совсем больной. Однако
где  же  она?  Где достославная Шайи?  Уж  во всяком случае не сидит мирно в
переднем ряду и не стоит скромненько сбоку от микрофона. Люди начали крутить
головами, аплодисменты пошли на убыль. И вдруг среди сидящих поднялся ропот,
снова гром аплодисментов, оглушительнее  прежнего  -- как будто уже тем, что
соблаговолила явиться среди простых смертных, она заслуживает благодарность,
--  и  вот она,  Джейн  Шайи,  распахнув балконную  дверь,  прошествовала во
внутренний дворик.
     Черные  волосы  --  ее блестящие,  наэлектризованные  волосы  испанской
танцовщицы  -- взбиты так высоко, что напоминают гвардейские  медвежьи шапки
стражей Букингемского дворца. И сама  вся в  черном,  в закрытом, под горло,
псевдовикторианском  одеянии,  в  каких она  любит изображать из себя бедную
принцессу-изгнанницу. Идет сквозь толпу, сдержанная, целеустремленная, глядя
прямо перед собой и чуть  поджав  -уголки губ  --  дело  серьезное, играется
высокая  драма,  --  спину  держит   прямо  и  семенит  ногами  мелко-мелко,
крохотными,  неуверенными  шажками  девочки,  спешащей  в  школу.  Испанская
сирена, бедная принцесса, школьница. Кому она мозги пудрит?
     Свет падает ей на лицо очень  удачно, даже Рут не может этого отрицать.
Луч сверху зажигает огнем волосы, превращает их в королевский венец, корону,
в  сверкающий  клубок света; а  второй  источник,  более мягкий, рассеянный,
придает  блеск  неземным  очам   и  подсвечивает   снизу   припухшие   губы.
"Коллагеновые  маски",  --  шепнула  Рут простушке  Брай,  но  Брай  сидела,
околдованная зрелищем божественной Джейн Шайи (хотя Шайи заработала всю свою
славу в постели), и поэтому Брай  ей ничего  не ответила. Джейн поклонилась.
Поблагодарила Оуэна и  Рико и  некоего Рауля  фон Такого-то за  освещение  и
аппаратуру.  А затем устремила  взор на слушателей  и подержала паузу добрых
тридцать секунд.
     И вот  она стала  читать,  безо  всякого вступления, с места в  карьер,
подавая голос в микрофон умело и натурально, не  то  что Септима.  Он звучал
как  ласка, как нежный шепот,  он  проникал в душу и  там оставался. Рассказ
был,   конечно,  о  сексе,  но  секс  преподносился  в  таких  замысловатых,
готических  образах,  тут  что  угодно  может  стать  высоким искусством, от
педикюра до месячных. Через  три  строчки Рут сообразила,  что это  вовсе не
новое  произведение,   находящееся  в  работе,  а   рассказ,  который  Джейн
напечатала два года назад и потом еще редактировала и доводила до ума, перед
тем как  включить  в  свой  первый  сборник. Работа давно  сделанная. Старая
работа. А  вовсе не отрывок  из романа, который  "готовится к изданию", и не
страницы, написанные здесь, в стенах  "Танатопсиса". Вместо этого Джейн Шайн
тут ломает комедию и зачитывает им обкатанный текст, уже читаный-перечитаный
множество раз в аудиториях разных университетов. Осознав  это,  Рут  до того
обозлилась, до того завелась и озверела от ярости, что чуть было не встала и
не  ушла.  Но,  конечно,  она  не  могла так поступить,  ведь  тогда бы  все
подумали,  что она  просто... ну да,  завидует Джейн Шайн... в таком роде, а
этого  она  допустить  ну  никак  не  могла. Ни  за что! Это --  как  упасть
окровавленной  посреди  южноафриканской  степи,   чтобы  над  тобой  кружили
стервятники и в зарослях хохотали гиены.
     Так что она  осталась,  но  внутри  у  нее  все кипело. Орландо  Сизерс
громогласно хохотал в  тех местах, где у Джейн намечалось нечто вроде юмора,
а  ближе  к  финалу, когда злосчастные  четырнадцатилетние  любовники  перед
вечной  разлукой покрывают  лаком  друг  другу  ногти  на ногах,  Миньонетте
Тейтельбом даже пришлось взять его за руку, не то бы  он разрыдался в голос.
Бессовестная она, эта Джейн. Мало  того что угождает дешевым вкусам публики,
завывая  точно безумная  и  время  от  времени отбрасывая  со лба  аккуратно
выгнутый  завиток,  но еще и  подражает  шведскому акценту, строит  из  себя
скандинавскую  кинозвезд) (мальчишка у  нее  в  рассказе  швед,  нордический
полубог  в   коротких  штанишках,  а  девица,  разумеется,  --  простодушная
американоч-ка   с   черными   кудряшками   каталонской   пастушки  и   очами
инопланетянки).  Когда  Джейн дочитала, воцарилось потрясенное  молчание,  а
потом кто-то -- неужели Ирвинг? -- крикнул: "Да!" -- и загрохотала обвальная
овация. У Брай  были глаза полные слез,  этого  Рут  ей  никогда не простит.
Сэнди свистел и докрасна бил в ладоши, его Рут тоже не простит никогда.
     Потом был праздничный фуршет, который надо было как-то пережить. Меньше
всего Рут  сейчас хотелось толкаться  около Джейн Шайн  и поздравлять  ее  с
успехом;  но ничего не поделаешь. Остается сделать счастливое лицо и сыграть
роль -- невелика трудность, если уж на  то пошло. Она  так любит Джейн!  Они
ведь учились вместе. Она ей желает счастья.
     Если  бы только все это было так просто! Кто-то поставил записи  старых
детройтских хитов -- Марвин Гей, Марта и Ванделлы, "Четыре вершины" -- и Рут
чуть  было  не  поддалась  заразительному  ритму,  чуть  не  позволила  себе
расслабиться, но вовремя спохватилась, что  эта музыка предназначена не  для
нее, а  для Джейн,  недаром  она расхваливала эти записи в  последнем номере
"Интервью", который словно  бы  сам собой  объявился на одном  из столиков в
гостиной.  Джейн,  оказывается,  просто  жила песнями  этой  группы, в очень
ранней  молодости,  понятно, вернее  сказать -- даже просто в детстве (может
быть,  в детском саду?). У них такой,  особенный какой-то, ритм  и... как бы
выразиться?..  Душевность,  вот что в их музыке замечательно, Джейн  в своем
творчестве стремится к  тому же, хотя ей,  конечно, никогда  не сравниться с
"Новым папиным портфелем" и "Моим бубенчиком", но вот эта чувственность, эта
живая  плоть, je ne sais quoi(Нечто  неуловимое),  -- это и есть ее конечная
цель. Рут украдкой прочитала интервью. Рвотное.
     Когда  стихла  овация, Рут вместе  с Брай пошла в  гостиную,  куда Оуэн
перенес  --  от  комаров  --  столы  с  угощением, хотя  все двери  остались
нараспашку и  аппаратуру не  выключали --  на случай,  если  кто-то пожелает
облегчить  зуд в паху после прослушанного рассказа, вихляясь и обжимаясь под
музыку.  Но  только  не  Рут. В  ее намерения  входило держаться  в  тени --
присутствовать, конечно, все-таки  знаменитая Ла Дершовиц, звезда вчерашнего
драматического  действа  во  внутреннем  дворике; коронованная царица  улья,
создательница всего  сценария  с Хиро Танакой,  естественно, ей  принадлежит
видное место,  но не в центре общего внимания, сегодня -- нет Брай принялась
качать головой  в такт  музыке, она  уже немного выпила,  и не успела Рут ее
вовремя заткнуть, как она принялась охать и восторгаться.
     -- Ой, я такого в жизни не слышала! -- лепетала  она с придыханием.  --
Вот убей, вот разрази меня гром,  это самый лучший  рассказ изо всех, что  я
знаю. И самое лучшее чтение. На всем свете. Правда-правда.
     Вытаращила глаза, разинула рот, глядит бессмысленно, на верхней губе --
бисеринки пота. Рут остановилась, помолчала. И сказала как отрезала:
     -- Вздор.  Дешевка.  Это,  по-твоему,  чтение?!  Знакомство  с  текущей
работой?! А по-моему, это показуха. По-моему это оскорбление.
     Брай растерялась. Она смотрела ошарашенно, не знала, куда руки девать.
     -- И весь рассказ этот, -- свирепо продолжала Рут, --  мелодрама самого
дешевого пошиба. Шведы четырнадцатилетние, я вас умоляю!
     -- Руу-ти,  -- с укором, на два слога, первый протяжный, под ударением,
второй тихий и неодобрительный, -- ты это, разумеется, не всерьез?
     Ирвинг Таламус возник у нее за  плечом, одетый в салатово-желтую рубаху
с  открытым  воротом, хвастливо демонстрирующим черную спутанную поросль  на
груди. Рут с ужасом сообразила, что эта рубашка из комплекта, а шорты от нее
она  стащила  для  Хиро.  Стоит рядом и  улыбается, сардонически растянув  в
ниточку губы и острыми их уголками пронзая сердце Рут.
     Брай стала ловить ртом воздух, словно оказалась по горлышко в воде.
     -- Вот и я тоже говорю, мистер Таламус...
     Он остановил ее, подняв ладонь, а другой рукой нежно сдавив ей локоток,
одновременно и по-отечески, и похотливо.
     -- Ирвинг, -- поправил он. -- Зови  меня Ирвинг, -- эдаким раскатистым,
всеядным баритоном.
     -- Я  то  же  самое говорю, Ирвинг,  --  с улыбочкой, вся такая из себя
душечка, -- я  сколько раз  слышала, как  читают,  еще  в  школе, и потом  в
университете в Нью-Йорке, но  сегодня это было что-то особенное, меня  будто
подхватило и несет,  нет, правда,  хоть побейте,  она  прямо как волшебница,
колдунья, и если уж говорить о театральности, об актерской игре...
     Брай так  воодушевилась, что  язык  совсем  перестал ее слушаться.  Она
выпучила  глаза, то открывала,  то  закрывала рот, ну просто золотая рыбка в
платье с голыми плечами.
     -- А ты как находишь,  Рут? -- Глаза у Ирвинга прикрыты. Он между делом
ухитрился  одной  рукой  обнять  Брай за талию. И вообще, кажется, ловил  от
всего этого большой кайф.
     Но  Рут не собиралась  подыгрывать ему.  И тем  более  у  нее  не  было
намерения говорить про Джейн  Шайи,  обсуждать  ее  надуманные рассказы и ее
безмозглое   эстрадное  кривлянье.  Рут   сохранит   полнейшее  спокойствие.
Олимпийское.  Она выше всего этого.  -- Уволь  меня, Ирвинг,  -- проговорила
она,  глядя  ему прямо в  глаза.  --  Это  не  чтение,  а  предменструальная
истерика. И,  повернувшись на каблуке, оставила его с его лапами и волосатой
грудью рядом с Брай.
     За утешением она пошла к Сэнди, но  и Сэнди оказался не  лучше Брай. Он
сидел на другом конце комнаты рядом с Бобом и барабанил пальцами под музыку,
весь во власти  впечатления  от номера Джейн. Рут попыталась направить его в
другую  сторону,  увести  от идолопоклонства  и посеять в его сердце  семена
критицизма.  Но все бесполезно.  Он блаженно  потягивал пиво  из банки  и не
отрывал глаз от небольшой  группы вокруг  Джейн --  там  толпились  Сизерс и
Тейтельбом,  Септима, Лора Гробиан,  Клара и Патси и еще с полдюжины других,
ну прямо ученики, окружившие самого Мессию. Саму Мессию.
     Зато  в  углу она  нашла  Регину, та сидела  одиноко и хмуро смотрела в
бокал. Уж она-то не постесняется назвать дерьмо дерьмом, она понимает: Джейн
Шайи -- самозванка. Регина навела вокруг глаз черные тени и выкрасила волосы
в цвет межпланетной ночи; и  стала  похожа  на  женщину  Востока,  с которой
сорвали  чадру. -- Ну, так как? -- спросила Рут, присаживаясь  к ней бочком,
--  будем хоронить ее  рядом  с  Вордсвортом? Или все-таки  ей Ф.  Т. Барнум
(американский импресарио и владелец цирка) более подходящая компания?
     Рут безрадостно усмехнулась.
     --  Джейн?  -- уточнила Регина и  раздавила окурок в  кадке с пальмой у
себя за  спиной. Потом  распрямила спину, пожала плечами и  отвернулась.  --
Даже и не знаю. Она бывает совершенно несносной, корчит из себя примадонну и
вообще, но сегодня  мне показалось, что она хотя бы добилась  драматического
эффекта...
     -- Драматического эффекта? -- Рут была в недоумении.
     -- Если читать эту ее белиберду, я на пятом слове уже засыпаю. А ей все
же вроде как удалось завладеть моим вниманием.
     Тут  уж   Рут  не   смогла  сдержаться,  собственный  голос   вышел  из
повиновения.
     -- Да, удалось, но каким способом? Подделкой. Жульничеством. Высосанной
из пальца  ахинеей, которая  скрывает  тот  простой факт,  что скрывать-то и
нечего!
     Регина попробовала улыбнуться, но улыбка у нее не  получилась и сползла
с лица. Регина достала из кармана кожаного пиджака новую сигарету.
     -- Да, черт возьми!  -- Рут лезла на рожон, пуская петуха,  нельзя так,
она знала, но была уже не в состоянии остановиться. -- Неужели не  очевидно,
что Джейн, --  она из последних сил постаралась хоть немного понизить голос,
не довести до беды, --  что Джейн Шайи -- пустое место, дутая величина, ноль
без палочки?
     Тут только  она  заметила,  что Регина смотрит  мимо,  ей  за спину.  И
пытается что-то  выразить,  кривя рот и подмигивая подведенными глазами. Рут
обернулась с усилием, будто погруженная в глину, в деготь, в тягучую смолу.
     Сзади нее стояла Септима, и на лице у нее отражалась игра разнообразных
чувств.  А  к  Септиме  подходила  царственная  Джейн  Шайн,  чуть  заметно,
изысканно поводя плечами, бедрами, переставляя ноги под музыку блюза, а лицо
под  высокой шапкой волос --  каменное, ледяное. Между этими двумя женщинами
выстроилось   разомкнутое  кольцо  соглашателей   и   подхалимов,   как   на
торжественной встрече. И все глаза устремлены на Рут.
     Подойдя  ближе,  Джейн  вытянулась,  подобралась.  --  Вот  именно,  --
произнесла она стальным, как  шампур,  голосом. -- Мы тут  все, уверяю тебя,
затаив  дыхание,  ждем,  когда  же почитаешь нам ты,  Ла  Дершовиц,  --  она
выплюнула уважительное прозвище, как будто оно жгло ей язык, и замолчала  на
секунду, набираясь сил для нового выпада. -- То  есть если, конечно, у  тебя
есть хоть что-то людям прочитать. Найдется,  я  думаю? Над чем-то же ты  тут
все это время работала?
     Рут растерялась.  В голове у нее, заглушая  все, звучала музыка Марвина
Гея, и каждый взгляд  в  комнате был  устремлен на  нее. Первым порывом было
нанести ответный удар, хряснуть кулаком по этим неземным очам, сорвать с шеи
кружевной воротничок,  испортить прическу,  обозвать расчетливой,  бесстыжей
литературной  проституткой  -- а кто же она  еще?  --  но она промедлила,  и
момент  оказался упущен. У нее дергалось лицо,  мысли неслись  на повышенной
скорости. А вокруг все, как один человек, ждали,
     -- Рути, -- Септима взяла ее за руку по-дружески, по-светски, как будто
вообще ничего особенного не случилось, словно эта холодная бездарная сука не
оскорбила ее, не плюнула ей в  лицо, не  разнесла в щепы улей, а ее, царицу,
не поразила  смертоносным жалом!  --  Рути, дорогая,  мы действительно  все,
Орландо, и  Миньонетта, и Лора, и я  как раз говорили, с каким удовольствием
мы теперь послушали бы вас, вы же понимаете, это  здесь  подразумевается, мы
даем художникам бесплатный стол и кров,  но рассчитываем,  так  сказать,  на
духовное  вознаграждение...  --  Она, мечтательно улыбаясь, возвела глаза  к
потолку, словно различая сквозь него прекрасные дали былого. --  Чего только
не довелось нам слышать в этих стенах...
     Вот оно. Вызов,  пощечина,  брошенная  под  ноги  перчатка. Рут  хотела
отсидеться в тени, в углу, чтобы все сами увидели, что эта Джейн  Шайн собой
представляет; Рут хотела осилить ее исподволь, тонким маневром. Но ничего не
вышло. У  Рут  бешено колотилось  сердце, взгляд, наверное, был безумный, но
слова своей роли она знала, знала твердо.
     -- Септима, -- произнесла она ровным, спокойным голосом, глядя в мутные
старческие серые глаза, словно вокруг никого нет, словно Джейн Шайн не стоит
рядом, словно  никакой  Джейн  Шайн вообще не  существует, а  просто  у  Рут
происходит задушевный разговор  тет-а-тет со старой  дамой, вполне возможно,
что ее будущей свекровью, -- с огромным удовольствием!
     Старейшина "Танатопсиса"  до  предела растянула древние губы в любезной
улыбке.
     -- Тогда завтра  же вечером? -- нежно предложила  она, и что-то ожило и
блеснуло в мутной глубине полумертвых глаз. Рут кивнула.
     -- В то же время, что и сегодня?
     Как  там  поет Марвин Гей?  "Нет таких высоких гор,  нет таких глубоких
рек..." Рут набрала в грудь побольше воздуха.
     -- Конечно, -- сказала она. -- Что за вопрос!
     Утром она  кляла себя  на чем  свет стоит. Надо же было оказаться такой
дурой! Надо было так бездарно вляпаться! Джейн Шайи, видите ли. Рут ото всей
души  желала ей  преждевременной  смерти,  обвислых  грудей  и  парадонтоза,
желала, чтобы она лопнула, как раздувшаяся лягушка из басни Эзопа.
     Но от желаний проку мало. В большом доме еще никто не проснулся и никто
даже сквозь сон  не  успел  ощутить ни малейшего намека  на  приход утра,  и
предстоящий  завтрак,  и  рабочий  день,  и  медлительное шествие солнца  по
небосводу, а Рут была уже у себя в студии, в трудах. Работалось ей так легко
и  сосредоточенно,  что  она  бы  и  сама  диву  далась,  будь у  нее  время
задуматься, колотила по клавишам машинки, размахивала, как саблей, пузырьком
с забеливателем, и  свежие,  чисто, без  единой  помарки  отпечатанные листы
ложились перед ней в стопку один на другой. К десяти у нее  уже были  готовы
переработанные отрывки из "Двух пальцев", и из "Прибоя и слез" -- вовсе даже
неплохо получилось,  ей-богу -- и  плюс  еще тот  рассказ,  что  вернули  из
"Атлантика", ее  вдруг осенило  дать  ему  новое  название: "Севастополь", с
намеком на гибельную войну, которую ведут  между собой герои, две  пары. Она
решила, что прочитает по куску из каждого, чтобы действительно получилось --
над чем она теперь работает, а не то, что уже  набрано, вылизано и одобрено,
и, наконец,  оставит главку из "Прибоя и слез", где изображен муж обреченной
героини, списанный  прямо  с Хиро. А  они все  будут сидеть -- Ирвинг, Лора,
Септима, Сизерс и  Тейтельбом  -- и увидят, как она, Рут, победила шерифа, и
Эберкорна, и того  маленького  и  наглого паршивца, который  тогда во дворе,
прямо  у всех на глазах, дал им  отведать  подлинной жизненной драмы.  И тут
еще,  конечно, сексуальное любопытство:  что она знает  о любви  по-японски?
спала она с  ним? помогла  ли ему  бежать? А у нее только мелькнет на  губах
загадочная  усмешка Ла Дершовиц, Ла Дершовиц, царственной  и  недоступной. И
думайте что хотите. Да, она им покажет, что значит авторское чтение.
     Наступил час обеда, но  Рут не прерывала работу. Не помешал ей и Паркер
Патнем -- или как его, Патнем Паркер? -- который стучал, колотил, дребезжал,
изо всех своих умеренных сил  изображая  плотника за работой.  Он появился у
нее  на  пороге часов в  одиннадцать,  сгорбленный, корявый,  с  исполинским
ящиком инструментов в руке, и неуверенным,  рокочущим басом  хрипло сообщил,
что  "миз  Лайте" распорядилась привести коттедж  в  порядок. Возился  целый
день,  но успел  только  вынуть  обломки стекла из оконных рам да после часа
трудов снял с петель сетчатую наружную дверь. Но Рут не обращала внимания. В
другое время  это вторжение довело бы  ее до бешенства, но сегодня она  была
даже рада -- он послан ей как испытание, как проверка, не перевернется ли ее
тележка, если добавить еще  один камень.  Устояла тележка!  Рут  работала  с
полной концентрацией.
     Было уже совсем поздно -- четыре часа? пять? -- когда он наконец собрал
свой инструмент (на это  то-же ушло не  меньше получаса) и  удалился.  Смолк
стук молотка. Не слышно было больше, как дребезжит  обламываемое стекло, как
он  дышит  со свистом  и смачно  сплевывает, как гулко колотит  по  железной
двери. В студии воцарилась тишина. И тогда в  душе у Рут шевельнулись первые
ростки  неуверенности. Что, если...  что,  если ее сочинения на  самом  деле
никуда  не годятся?  Что, если они не понравятся в  "Танатопсисе"? Что, если
она выйдет перед публикой --  и у нее язык к небу присохнет? Она представила
себе торжество Джейн Шайн и почувствовала, как у нее сжалось сердце. Да  нет
же, это в желудке,  это просто  от голода,  вдруг сообразила она,  ведь  она
опять не съела обед.
     Рут села за  рабочий стол и  методично сжевала  все:  крохотные круглые
помидорчики, снятые прямо здесь, на огороде; заливную лососину с французской
горчицей;  хрустящие хлебцы,  испеченные  Арманом по собственному рецепту. И
сразу почувствовала себя  лучше.  Подошло  время обдумать макияж,  прическу,
решить,  что  надеть.  Ничего  претенциозного,  понятно,  никаких  кружевных
воротничков  и  старинных  брошей.  Джинсы  и  маечка. Серьги.  На ногах  --
босоножки на платформе, в них пальцы на  виду и подчеркивается подъем. Общий
тон  --  простота.  Все  честно.  Натурально.  Все  --  в  противоположность
шайновским  выкрутасам.  И если  рассказы  еще не  отделаны, не доведены  до
кондиции, то это совершенно  не важно -- она же прочитает только отрывки,  а
отрывки сильные. Рут ощутила возвращающееся воодушевление -- ну конечно, все
дело было в пище! -- и новый прилив сил.
     Она встала из-за стола, собрала свежеотпечатанные листки  и  засунула в
большой потертый  коричневый конверт. Кругом стояла глубокая тишина.  В окна
глядело клонящееся к закату солнце. Только теперь, впервые за весь день, она
заметила, как, простреливая тень,  в воздухе носятся птицы, рассаживаются по
кустам, звонко распевают для нее одной. Она стояла  спиной к двери, смотрела
на  них в  окно и  курила последнюю перед уходом сигарету,  когда на крыльце
вдруг послышался шум. Рут вздрогнула, резко обернулась,  предполагая увидеть
Паркера  Патнема,  возвратившегося  за каким-то  забытым инструментом, но  с
удивлением увидела,  что это  вовсе не  Паркер Патнем. На крыльцо  поднялась
Септима.
     Септима. Первой мыслью Рут было, что старуха заблудилась, в ее возрасте
это  бывает.  Но  взгляд  владелицы поместья это  допущение  сразу опроверг.
Септима  с порога, поджав губы, оглядывала комнату. За  плечом у нее маячила
голова Оуэна. Одета Септима была  как для работы в саду -- соломенная шляпа,
длинная рубаха поверх джинсов, мужские туфли.
     --  Рути,  --  произнесла  она  громким, принужденным  тоном, --  очень
сожалею, что потревожила вас... Можно мне войти?
     Рут  от  неожиданности  растерялась  и  ничего  не   ответила.  Септима
придерживалась строгого  правила  никогда не заходить в студии,  не нарушать
творческого  одиночества  художников, и до  "Харта Крейна" путь для  дамы ее
возраста был неблизкий.  Рут  молча пересекла комнату и распахнула перед нею
дверь. д.  Что-то явно  не так. Видно по лицу  Оуэна и по тому, как Септима,
отводя глаза, прошла мимо Рут и уселась в плетеную качалку.
     -- Уф-ф! -- отдуваясь, произнесла она. -- Ну и жара! Ей-богу, я никогда
к ней  не  привыкну, никогда в жизни. Найдется у вас стакан  воды  напиться,
Рути?
     -- Конечно.
     Рут  налила и Оуэну тоже, хотя он так и остался стоять  на  крыльце, не
переступая порога.
     -- Спасибо, Рут, --  сказал  он,  осушив  стакан одним глотком.  --  Я,
пожалуй, похожу тут снаружи, погляжу, что надо привести в порядок. -- Это он
объявил, ни к кому персонально не обращаясь, поставил стакан на подоконник и
сказал Септиме: -- Понадоблюсь -- позовите.
     Когда за  Оуэном легонько  стукнула  сетчатая наружная  дверь,  Септима
подняла голову  и пристально,  внимательно  посмотрела на Рут. В неподвижном
воздухе   душно  пахло  предчувствием  дождя.  Наступившую  паузу  заполнили
стрекочущие голоса леса.
     -- Я вижу, тут был Паркер, -- проговорила наконец Септима. Рут кивнула:
     -- Целый день стучал.  Но мне это не мешало -- совсем, можно сказать. Я
была поглощена работой.
     --  Очень  жаль, --  вздохнула  Септима,  и  Рут была с ней  совершенно
согласна, хотя и не знала, к чему относятся сожаления старухи: к неуместному
приходу  Паркера Патнема, или  к  погоде,  или  к  самозабвенному  увлечению
работой? -- Очень прискорбно, что они тут  все так разорили, Тирон Пиглер со
своими  людьми. Могли бы,  кажется, отнестись  бережнее.  И  как они жестоко
преследовали бедного японского юношу...
     Рут опять кивнула. Снова наступило молчание. Под окном  запела какая-то
птица -- беглые четыре ноты, вверх и вниз, вверх и вниз.
     --  Рути,   --  произнесла  наконец  Септима,  --  очень  сожалею,  что
потревожила  вас  здесь, особенно когда вы так заняты подготовкой  к  своему
творческому вечеру. Но возникла проблема первостепенной важности.
     Рут, которая до сих  пор  смущенно  по-хозяйски  топталась  по комнате,
теперь  взялась  за  подлокотники  второй  качалки   и  осторожно,  опасливо
опустилась  в  нее, словно  боялась  получить  удар током  в пятьдесят тысяч
вольт.
     -- Я хочу спросить вас об этом молодом японце и надеюсь услышать от вас
полную  правду.  Это  происшествие  внесло  беспокойство  в  жизнь  колонии,
особенно после того, как  он взял и  убежал.  Весь  день как безумный звонит
телефон, репортеры из Нью-Йорка, Лос-Анджелеса, со всего света.  Так  вот, я
хочу знать степень вашего личного  участия, Рути,  насколько  вы замешаны. Я
полагаю, это мое право, вы согласны?
     -- Ну конечно, -- приготовилась Рут. -- Совершенно согласна.  Но, как я
уже вам объясняла... Септима перебила ее:
     -- Вы знаете, у меня широкие взгляды, Рути, и вы знаете, как я отношусь
к творческой атмосфере "Танатопсиса" и к личному поведению художников в том,
что касается их морали и сексуальных правил...
     Рут вытаращила глаза.
     -- Когда мой сын сообщил мне, что привезет домой еврейскую девушку, я и
слова  не  сказала,  вы же  знаете, тут  у  нас  столько  еврейских талантов
перебывало,  --  но я  отвлеклась. Были ли  вы в  значительно  более близких
отношениях с этим иностранцем или не были, сейчас не обсуждается. -- Старуха
опять  сделала паузу, и молчания хватило бы на  то, чтобы потопить корабли и
поглотить океаны, -- Рут, -- она так произнесла ее имя, что Рут, не совладав
с собой, вздрогнула. -- Рут, я хотела сообщить  вам, что мне  сегодня звонил
Саксби. Саксби звонил, звонил Саксби. Да? Ну и что?
     -- Он в тюрьме, Рут. В окружной тюрьме в Сисеровилле.
     -- В тюрьме? -- Услышь она, что он захвачен заложником в Ливане, Рут не
могла бы удивиться сильнее. -- Да за что же?
     Септима бросила на нее искоса пронзительный взгляд.
     -- Это выяснят мои адвокаты, будьте спокойны. В настоящий момент он уже
должен быть на свободе,  и  шериф со  всей этой публикой будут рвать на себе
волосы, что отважились связаться  с Септимой Лайте, можете мне поверить.  Но
дело не в этом. Дело в том, что его обвинили в пособничестве, якобы он помог
японцу и отвез его в моей машине, в моем "мерседесе", в Окефенокские болота.
Так вот, я хочу знать, Рути, кто запрятал юношу в багажник моей машины и что
вы можете мне по этому поводу сказать?
     Рут  поразилась.  Она  просто  остолбенела.  Почувствовала,  что  почва
"Танатопсиса"  ускользает  из-под  ног,   качается  здание  ее  писательской
карьеры,  под ударом отношения с Саксби и  черной дырой  грозит  из будущего
беспросветная официантская судьба.
     -- Я врала, -- вырвалось у нее. -- Признаюсь в этом  и прошу извинения.
Но  только насчет  Хиро,  то  есть  что помогала ему,  пока... пока  его  не
выловили.  Но клянусь вам, что к  его побегу я не имела никакого отношения и
ничего об этом не знала. Ни я, ни Сакс.
     Они просидели вдвоем  добрых полчаса, и Рут пичкала старуху обрывками и
крохами правды  о Хиро -- но близка она с ним  никогда не  была, на этом она
настаивает!  -- все время возвращаясь к оправдательному тезису,  что она его
просто  использовала,  он  был ей  нужен  для рассказа,  для  изучения,  для
искусства.  Вот именно:  все это делалось  ради искусства. И  она не  хотела
ничего дурного. Совершенно не хотела. Правда-правда!
     Когда она кончила,  тени за окном заметно удлинились, лес забормотал на
вечерний лад, в общий хор влились  звонкие голоса древесных лягушек и гулкие
басы их прудовых сородичей. В дверях появился Оуэн. Септима откашлялась.
     --  Рути, вас  приглашают  завтра утром явиться к ним, мистер  Эберкорн
приглашает,  и это  не  просто  просьба,  это  официально.  Мне  известно  о
безобразной сцене,  имевшей  место  во дворе, я простить  себе не  могу, что
допустила людей такого пошиба в  "Танатопсис", и  я  не знаю, как выразиться
деликатнее, но  я, со своей стороны, тоже хочу, чтобы вы поехали. -- Септима
посмотрела ей в глаза. -- И это, к сожалению, тоже не просто просьба.
     -- Но...  но они же... Меня схватили за волосы...  грубо обзывали... --
Рут обозлилась и ничего не могла с собой поделать. В то же время в желудке у
нее сжался кулачок страха. -- А что им от меня нужно?
     Старуха ответила, аккуратно подбирая слова:
     -- Точно я не знаю, Рути, но, по-моему, хотя бы это вы обязаны сделать.
Мой сын из-за вас попал в тюрьму. -- Она переждала, пока  весь смысл ее слов
не дошел  до  Рут, мгновенье повисло разбухшее, враждебное. -- В свете всего
случившегося,  --  осторожно  заключила  Септима,  --  ввиду  эмоционального
стресса,  я вас  вполне  пойму, если  вы  захотите  отложить  намеченное  на
сегодняшний вечер чтение...
     Отложить  чтение!  Рут  чуть  не  подскочила  в  кресле  от  радости  и
облегчения; избавилась! как удачно! --  и тут  же одернула себя. Если она не
будет  сегодня  читать по  какой бы то  ни было  причине, ну,  разве  только
начнется  ядерная  война,  они  растерзают  ее,  словно  стая  шакалов.  Рут
струсила, пойдут разговоры, она только и  умеет, что языком молоть. Слышали,
что Джейн Шайн о ней сказала?
     -- Вы уверены, что с Саксби все будет в порядке?
     -- Я знакома с Доннаджером Страттоном сорок два года, и он лично поехал
улаживать дело Саксби, -- вздохнула Септима. -- Он ужасно упрямый, Саксби, я
хочу сказать, с самого  детства  такой  был. Сейчас  ему  понадобились белые
рыбки, вы  об  этом  знаете,  Рути,  и  он намерен оттуда  ехать  обратно  в
Окефенокские болота, ловить их. А до полицейской облавы ему дела нет, так он
мне сказал.
     Рут опустила взгляд на коричневый конверт, по-прежнему покоящийся у нее
на коленях. Когда она подняла глаза, решение уже было принято.
     -- Нет, -- произнесла она твердо. -- Я буду читать.
     Власть человеческого голоса
     Пусть только его вызволят отсюда; первое, что он сделает, -- это найдет
того  бородатого убийцу-недомерка в  одежде  армейского образца  и даст  ему
такого пинка  под зад, что он у него перелетит в соседний штат. И Эберкорну,
гаду, тоже. Может  быть, с потными нелегальными иммигрантами, булькающими от
страха в собственной  луже, тактика заламывания рук и годится,  но не с ним,
он покажет всякому  сукину сыну,  как его мордовать! Его или  Рут. И  ведь в
этом не было никакой необходимости, совершенно  не  было.  Просто черт знает
что. Безобразие.
     Саксби  Лайте, отпрыск  благородного  клана  землевладельцев с  острова
Тьюпело, сын покойного Мариона и Септимы Холлистер Лайтсов и любовник никому
не известной  сочинительницы из Южной Калифорнии,  сидел в бетонном тюремном
боксе в окружной  тюрьме  города Сисеровилла, штат Джорджия, заточенный туда
личными заботами шерифа Булла  Тиббетса и специального агента Иммиграционной
службы  Детлефа Эберкорна.  В  его  камере имелись:  унитаз  из  нержавейки,
привинченный болтами  к полу,  и койка, привинченная  к стене. Три стены  из
четырех  были  ярко-зеленого цвета  и покрыты внушительным слоем вдохновенно
выполненных фресок двойной тематики:  Спаситель наш Иисус  Христос  вместе с
оценками вероятности  Его пришествия,  и половой  акт,  совершающийся  между
мужчинами  и  женщинами,  мужчинами  и  мужчинами,  мужчинами  и мальчиками,
мужчинами  и всевозможными существами  иных биологических видов. Примитивные
портреты   Иисуса,   в  комплекте   с   бородой  и  нимбом,  перемежались  с
изображениями огромных вспученных фаллосов, плывущих поперек стен  наподобие
дирижаблей. Четвертую  стену заменяла железная  решетка  от пола до потолка,
как  в  обезьяннике.  Вдоль  решетки шла  бетонная  дорожка.  Пахло  хвойным
освежителем и мочой.
     Саксби стоял. Он был  слишком зол, чтобы сесть. Когда злость на  минуту
отпускала, он то  впадал в уныние, то беспокоился, волновался за Рут -- и за
себя. Что, если она вправду помогла удрать этому японскому малому? Что, если
это  она  его упрятала  в  багажник? Разве с нее не может  статься? Вот ведь
скрыла  же  она  от  Сакса  всю  эту  историю.  Лгала  же  ему.  Как тут  не
беспокоиться?  Он  не  попадал за  решетку с  университетских времен,  когда
просидел ночь в кутузке за дебоширство в пьяном  виде.  Это еще не делает из
него  заядлого  преступника, верно?  Он  признает, что вся японская  история
начинает  выглядеть   довольно  подозрительно,  особенно   после  того,  что
натворила Рут, и  понятно, Эберкорн раздосадован, он оказался в дураках, все
так. Но это ничего не извиняет. Они просто идиоты. Не видят, что ли, что  он
не  преступник?  Он  же  первым  сообщил  им  про  японца.  А  они,  здрасте
пожалуйста,  напустили  на  него  десантников,  вывихнули ему все  позвонки,
нацепили  наручники,  унизили  его  и  приволокли  в  тюрьму,  как какого-то
сицилийского  торговца наркотиками. Хотя ничего  этого не нужно  было. Он бы
добровольно с ними поехал.
     А может, и нет.  Пожалуй, что и  не поехал бы. Вот именно что не поехал
бы ни за что на свете, если бы его не заставили грубой физической силой. Вот
только явится Доннаджер Страттон,  он немедленно  поедет обратно  на  остров
Билли, и плевать  он  хотел  на все полицейские  кордоны. Подумаешь, дело --
сводить счеты с Эберкорном и его подручным. Успеется.
     Причина,  разумеется,  --  рыбка  Elassoma  okefenokee  (или:  Elassoma
okefenokee lightsei  -- очень соблазнительно было добавить  в  название свою
фамилию,  соблазнительно,  хотя  и  немного наивно).  Она  нашлась.  Нашлась
наконец! И как раз когда Саксби приступил  к делу, забросил  сети и напал на
золотую жилу, этот  безмозглый недомерок-коммандос навалился  на него сзади.
Выбрал  время:  Сакс  только  отыскал