чатление, что ему мою мать бросить - все равно как после крупного выигрыша на скачках сходить в магазин уцененных товаров и там ни в чем себе не отказывать. Дэн, в свою очередь, смотрит на часы и объявляет, что ждет звонка по телефону- автомату на углу. Супермодный телефонный аппарат, который достался ему в прошлом году в качестве поощрительного приза за то, что он залил полный бензобак, почему-то (странно, правда?) сломался. Он выходит вместе со мной, и мы спускаемся по лестнице. - За что платишь, то и получаешь, - кричит он, обгоняя меня и устремляясь к звенящей телефонной будке на углу. - Все, впредь буду покупать только качественный товар, - он срывает с рычага трубку и, прежде чем ответить, успевает крикнуть мне: - Европейский! Так вот. Может, Анна-Луиза права - может, никому не дано знать, что приключается с двумя людьми, которые сегодня любят друг друга, а завтра нет. Я никогда ничего не смогу понять про Дэна и Джасмин. Что же тратить силы на пустые домыслы. На противоположной стороне улицы я замечаю "Человека, у которого 100 зверей и ни одного телевизора" - он катит тележку со старыми газетами в пункт приема макулатуры. Сознательный. На меня вдруг накатывает какой-то панический страх: а вдруг их развод повлияет на оценку моей платежеспособности, ведь в прошлом году я завел себе сразу шесть пластиковых карточек - у представителей разных банков, которые приходили к нам на кампус вербовать клиентов. ("Обратите внимание на голограммы, мистер Джонсон. Такие голограммы у вас в бумажнике, представляете?") М-да. Я скрываюсь в Комфортмобиле, ставлю кассету с какой-то крутой записью - в надежде, что не одна, так другая мощная тема в конце концов совладает с моим настроением, но нет. Я вынимаю кассету, делаю вдох-выдох, хлопнув дверцей, завожу моего зверюгу и уплываю прочь, словно серебристая птица верхом на аллигаторе, скользящем вниз по течению Амазонки. - Делишь возраст мужчины пополам и прибавляешь семь. - А-а? Джасмин снова повторяет, что это китайская формула для расчета счастливого брака. Джасмин хлопотала по дому в чем мать родила, когда я открыл входную дверь и вошел внутрь. Пристыженно заметавшись, она обмотала вокруг талии половичок из коридора и, словно фокусник, извлекла из бака с нестираным бельем красную водолазку и в придачу Дейзины тапки-носки по щиколотку. Ей и невдомек, до чего потешный у нее вид, когда она в этом наряде беседует со мной в Модернариуме. И опять мы сидим вполоборота друг к другу - классическая конфигурация телевизионного ток-шоу. - Сам перебери в уме все знакомые тебе супружеские пары, Тайлер. Мне было тридцать один, а Дэну тридцать пять - к смотри, что из этого вышло. Дэну нужно было жениться на двадцатипятилетней. А вот дедушка женился на бабушке, когда ему было двадцать четыре, а ей двадцать, - так они скоро бриллиантовую свадьбу справят! Джасмин сейчас кажется совсем девчонкой. Хиппи из нее, наверно, была хоть куда. Представляю, какой красоткой она была в двадцать! - Да ты не переживай, - спохватывается она, сообразив, что Анна-Луиза и я - ровесники, обоим по двадцать, и, значит, наши отношения обречены. - Это только глупые предрассудки. Как настоящий гость ток-шоу, Джасмин делает несколько глоточков красного фруктового чая и переводит разговор на другую тему: - Ну что ж, приятно слышать, что Дэн, когда ему звонят, вынужден теперь скакать по уличным автоматам. Ты отлично справился с заданием. Больше я к тебе с этим приставать не буду. - Да уж, избавь меня. - Мне кажется, он начал потихоньку выводиться из моего организма. Я дистанцируюсь. Помнишь, сколько лет мы жили здесь и даже не подозревали, что в углах под потолком у нас поселились пауки, пока вдруг не увидели паутину на рождественских снимках? Тут та же история. Дистанция! Жизнь, моя жизнь, не стоит на месте. Занятия в женской группе очень мне помогают. Я, может, даже сделаю стрижку. Представляю, как я вас всех достала своим настроением за последние полтора месяца. - Стрижку? - У меня тут же пробуждается интерес. - По крайней мере, мне можно не бояться одиночества теперь, когда вы, дети, уже выросли. С вами уже можно говорить на равных. Вы и маленькие были хорошие, грех жаловаться, но когда Нил ушел от нас... все эти "леги", пупсы, куклы - я думала, что свихнусь. Между прочим, помнишь, когда тебе было одиннадцать, ты попросил на день рождения машинку, которая превращает ненужные бумаги в "лапшу"? - Не отвлекайся, Джасмин. - Я про одиночество. Я считала, что я уже навеки покорежена одиночеством, что это уже не исправить, как если взять и отверткой поцарапать пластинку. Это и есть самое страшное в одиночестве, Тайлер... Ты чувствуешь, как оно тебя увечит, и от этого боль делается только сильнее. И кто чаще всего топчется у кассы - в кино, на концерт, неважно? Разведенные женщины. Ты вдруг остаешься без друзей, они тебя бросают. Да, вот так просто. Замужние женщины на пушечный выстрел не подпустят одиноких к своему дому. Наш мир для супружеских пар. Почему мне так нравится у нас в женской группе? Там есть с кем поговорить. Да, кстати, экзема-то у меня на локте стала проходить! - Тело само знает самую слабую точку - там и заявляет о себе, - выдаю я, как говорящий попугай, напичканный заумными изречениями хиппи. Джасмин здорово нам в детстве мозги компостировала. Вся эта дребедень засела во мне крепко-накрепко и выскакивает на поверхность в самые неподходящие моменты. - Ты весь в мать, Тайлер, сынок. Да, чуть не забыла. Тебе сегодня звонили. - Звонили? - Из Парижа. Некая мадемуазель Стефани. О-ля-ля! - Она оставила свой номер? - Сказала, сама перезвонит позже. Дверь Модернариума приоткрывается, и в щель просовывается голова Дейзи: смешные желтые дреды малость разлохматились, и вид у них не самый опрятный. - Халло, мистэр сегцеэд! Вы говогить с мисс Фганс! - Привет, Дейзи. Дейзи вваливается в комнату, держа на руках уютно свернувшуюся в клубок Киттикатьку, которой удается сохранять самый умиротворенный вид, несмотря на бурные сотрясения двуцветного, как цветок фуксии, платья для танцулек по моде шестидесятых, явно из благотворительного магазина одежды. - Ну, кто такая эта мисс Франс? Давай, давай. Колись. Джасмин и Дейзи обе выжидательно вытягивают мне навстречу головы в предвкушении смачных подробностей. - Знакомая. - Вот все, что я им сообщаю. Они переглядываются и тут же снова берут меня под двойной прицел. - Не будь занудой, Тай! - с укором говорит Дейзи. - Извините, ребятки, я что-то не в настроении. - Я отвожу взгляд и переключаюсь на односложный режим. Любые их попытки выудить из меня что-либо обречены на провал. - Ладно, подождем. Мы ведь все равно узнаем, Тай. Мы же всегда все узнаем, - не отступает Дейзи. - Кстати, Джасмин. Ты ни за что не догадаешься, кем все хотят нарядиться в этом году на Хэллоуин. Тобой. - Не может быть. - Может! У нас в школе все, как один, собираются нарядиться Джасмин Джонсон и что- нибудь намалевать на лбу. - Брысь отсюда! - Мне вдруг хочется побыть одному. Джасмин и Дейзи чересчур разрезвились. Тормозов нет. А я разнузданности не терплю. В моей собственной комнате к тому же. Те, у кого нет тормозов, обожают задавать дурацкие вопросы, и рассчитывают получить на них ответы. Когда в воздухе пахнет разнузданностью, ни в коем случае нельзя открывать свои тайны, иначе они в тот же миг обесценятся. Чужие тайны вообще никем не ценятся - факт! Так что свои тайны я держу при себе. Джасмин и Дейзи, наперебой стрекоча - а проку от их трескотни, как от кредитной карточки, на которой давно не осталось ни гроша. - выкатываются за дверь, прихватив с собой Киттикатьку. В наступившей вдруг тишине я подхожу к моей Глобоферме и заставляю планеты вертеться. Я все думаю о Джасмин и Дэне. Думаю о том, что вот я думаю, будто знаю человека вдоль и поперек, и вдруг - хлоп! - оказывается, это был не он, а всего-навсего персонаж из мультяшки с его именем. И вдруг вот он передо мной во плоти - толстый, капризный, шумный субъект, требующий к себе какого-то особого отношения, недоступный пониманию, и такой же, как я, растерянный, и, как я, неспособный помнить о том, что каждый в этом мире по-своему страдает, не только ты да я. Я отыскиваю самое удаленное от Ланкастера место на планете - антипод Ланкастера - где-то посреди Индийского океана. Антипод Парижа - Крайстчерч в Новой Зеландии. Антипод Гонолулу - в Африке: Хараре, Зимбабве. Я думаю о том, как окружающие походя предают меня, попросту не заботясь скрывать, как мало их заботит моя персона. Я все верчу-кручу свои планеты. С чего это Стефани вздумалось позвонить? Я с ней мысленно уже простился. Я слышу, как внизу Джасмин что-то готовит, а Дейзи, напевая, обучает Марка новому танцу: он стоит ногами на ее ногах, и она показывает ему шаги. Я вспоминаю себя в младенческом возрасте. Какие-то птички щебечут, пристроившись на краешке моей детской кроватки... Хиппи-пикник? Вспоминаю, как в первый раз увидел небо. Я иду по полю, засаженному турнепсом, бейсбольная кепка прикрывает глаза от слепящего солнца. Под ногами корнеплоды - прохладные, питательные, безмолвные - терпеливо ждут своего часа, не то Дня благодарения, не то рыщущих в поисках пропитания и не брезгующих копаться в грязи мутантов, жертв радиоактивного отравления. Я думаю о будущем. Я смотрю в будущее с оптимизмом. Будущее для меня - что-то вроде штаб-квартиры корпорации "Бектол" в Сиэтле: сверкающая черная игла, устремленная ввысь махина - сооружение, способное внушить надежду и уверенность, своего рода вакцина. Джасмин, кстати говоря, никакими бутылками с зажигательной смесью штаб-квартиру "Бектола" не забрасывала, как можно подумать, если понимать ее буквально. Другие хиппи - да; а Джасмин просто числит себя заодно с ними. Тогда, в стародавние времена ее молодости, "Бектол" производил всего-навсего пошлые радарные системы для вояк. Сегодня же, хотя корпорация, понятное дело, по-прежнему занимается производством смертоносных лучей и прочей мегатехнологичной продукции, она несет радость многим и многим миллионам людей благодаря своей гигантской, охватывающей весь земной шар сети отелей класса "люкс", - отелей, где я сам мечтаю когда-нибудь работать, отелей, которые составляют часть гениальной многоцелевой стратегии корпорации "Бектол". "Бектол", уж если на то пошло, помимо гостиничного бизнеса, занимается еще исследованиями в области генетики, птицеводством, разведением рыбы, добычей хрома, массовым производством спортивной одежды и еще несметным количеством всяких увлекательных и прибыльных производств. Главным вдохновителем этой многоцелевой программы был Фрэнк Э. Миллер, председатель совета директоров корпорации "Бектол", человек, автобиографию которого "Жизнь на вершине" я сам неоднократно читал, и я горячо рекомендую ее всем моим друзьям. Поскольку свое будущее я связываю с "Бектолом", я твердо намерен работать над собой, - и когда настанет срок, моя кандидатура должна быть настолько привлекательной, чтобы им просто ничего другого не оставалось, как зачислить меня в штат сотрудников. Я уже вижу себя на грандиозном пикнике, который "Бектол" устраивает для своих служащих, и мы с Фрэнком идем немного размяться с бейсбольным мячом, или еще лучше - в Лондоне, во время официального завтрака (в присутствии титулованных особ) я советую Фрэнку не идти на слияние, которое кроме головной боли ничего не принесет, или в салоне самолета "Твинэр-9000", предоставленного корпорацией в его личное распоряжение, я за коктейлем просто и убедительно излагаю ему свою маркетинговую стратегию относительно добычи и обработки драгметаллов, воспользовавшись тем, что мы с ним вместе летим в Алабаму инспектировать завод по производству самонаводящихся ядерных боеголовок. Он ко мне прислушивается. Я на хорошем счету и мало-помалу перехожу в особый разряд - личных друзей. Я люблю думать о будущем, когда бреду через посевы - через поле лука, или подсолнечника, или хмеля, сам по себе, один, вот как сегодня, иду, поглядывая вдаль, поверх холмов, и представляю, как лучи радиоволн, испускаемых настоящими, большими городами вроде Портленда, и Сиэтла, и Ванкувера, пульсируя, проходят сквозь меня. Вы, может, думаете, что эти прогулки по сельскохозяйственным прериям проходят в полной тишине, так нет: ветер почти всегда насвистывает мне в уши какие-то свои срочные, не поддающиеся расшифровке депеши. Шагая вот так, в завихрениях ветра, я люблю представлять себе, что где-то другие ребята, такие же, как я, молодые, точно так же бредут по полям, везде и всюду - в Японии, Австралии, Нигерии, Антарктике - и все мы посылаем друг другу весточки надежды и участия. Ощущаем глобальную сопричастность друг другу. Я думаю о собственной глобальной сопричастности. Вижу себя участником глобальной деловой активности: сижу в кресле сверхзвукового авиалайнера, говорю с роботами, ем расфасованную маленькими геометрическими порциями еду и голосую за кого-то прямо по телефону. Мне нравятся эти фантазии. Я знаю: таких, как я, миллионы - в подвальных комнатах, в торговых центрах, в школах, на улицах, в кафе, и так везде и всюду, и все мы думаем одинаково, и все посылаем друг другу весточки солидарности и любви, когда нам дается минута тишины и покоя, и мы открыты всем ветрам. Мы много говорим о будущем - я и мои друзья. Мой лучший друг, Гармоник, утверждает, что в будущем истязания снова станут излюбленным развлечением и отдыхом богачей. По его теории, будущее - это что-то вроде рэп-музыки и компьютерных кодировок, в которых сплошь и рядом будут встречаться буквы "X", "Q", "Z" - "буквы, которым компьютерная клавиатура дает вольную". Скай считает, что в будущем будет введен налог на праздность, и всякий раз, когда тебе вздумается взять напрокат видеокассету или купить воска для удаления волос в области бикини, придется раскошеливаться на доплату за непозволительную роскошь - праздность. Анна-Луиза, привыкшая мыслить трезво, не склонна болтать о будущем первое, что придет в голову, "в отличие от вас, ребята". Для нее будущее - это кем станут ее друзья и какие у нее самой будут дети. А я - ну да, я вижу будущее чем-то вроде штаб-квартиры "Бектола", но не только, - когда я, прыжками, стараясь не нарушить борозд, продвигаюсь по диагонали, к краю свежевспаханного картофельного поля, чтобы вернуться к своему Комфортмобилю, передо мной маячит еще одно видение. В голове у меня возникает такая виньетка: бывший алкаш, этакий малый, который несколько лет как завязал, но каждую секунду, если он только не спит, он проживает так, будто над ним висит облачко-мысль, как на картинке в комиксе, и там - бутылка водки. И вот я вижу, как этот парень сидит в ресторанчике "Ривер-Гарден", один как перст, и ест какую-то китайскую еду, и под конец ему вместе со счетом приносят печенинку с записочкой-пророчеством внутри, и он ее разламывает. Как только он прочитывает записочку, неотступно преследовавшая его бутылка водки куда-то уплывает, и он свободен! А в записке сказано: ЕСЛИ ДУМАЕШЬ, ЧТО ЭТОГО НЕ БУДЕТ, - ЗНАЧИТ, НЕ БУДЕТ. Джасмин и Дэн познакомились в День независимости семь лет назад. Мамина подружка Радужка тогда встречалась с Дэном, и эта парочка заявилась на барбекю в наш старый дом. Радужка быстренько обкурилась травой в сараюшке для садового инструмента и переплыла оттуда в гостиную, где всю ночь провела с несмышленышем Марком, гадая на картах Таро. А между Дэном и Джасмин мгновенно проскочила искра. Мы, малышня, конечно, не понимали, что это та самая искра, у нас еще нос не дорос мы только заметили, как трудно стало вдруг привлечь внимание Джасмин. ("Джасмин, где кетчуп?" - "В кухне, милый. Сбегай, принеси сам, ладно? Вы начали что-то рассказывать о переустройстве городского центра, Дэн..." - "Именно, Джасмин, этот район просто необходимо сделать привлекательным для людей со средствами". - "Нет, правда?...") Помню, в тот вечер был фейерверк - через весь город от нас, в Урановом парке. Мы сидели на балконе с задней стороны дома, силясь, хоть и напрасно, разглядеть фейерверк за стеной деревьев, но до нас долетали только звуки - приглушенное подвывание и глухие удары, от которых иногда слабо вздрагивали стекла. Я смотрел на Джасмин с Дэном, и эти звуки на краю города напоминали мне то, что я уже слышал раньше, в телевизоре, в документальном фильме о Второй мировой войне. Я смотрел документальный фильм, где показывали, как в некоторые из городов Европы вторгались нацисты со своими танками, артиллерийскими снарядами и бомбами, а жители этих городов пребывали в полном смятении и растерянности. Жители эти, упорно закрывавшие глаза на технические и физические перемены в мире, не позаботились даже о том, чтобы защитить себя, не дали себе труда возвести оборонительные заслоны, или заранее разработать план ответных ударов, или наладить производство вооружения - так и спали, огородившись от всего своим коллективным сном, полагая, что то, о чем невозможно помыслить, никогда не случится. Полагая, что им ничто не угрожает. Время действовать: родители Джасмин позвонили сегодня с утра пораньше и сообщили, что у них "потрясающие новости, от которых вся наша жизнь переменится". Джасмин, пролетая по коридору, кричит: - Повторяю дословно для всех, кто сейчас в студии, - "наша жизнь переменится". Перемены в жизни нам всем ох как нужны. Ну-ка, подъем, подъем, подъем! Пока Джасмин разносит по дому эту бодрую весть, Дейзи бесчувственной кучей лежит на своем матрасе. - Что за побудку ты нам устраиваешь? Разве можно так? Какая такая великая важность, что даже сон досмотреть не дают? - Мама с папой не сказали, деточка, но, похоже, действительно что-то важное, они хотят встретиться с нами за вторым завтраком. Давай, шевелись, заклеивай скотчем свои дредлоки, в общем сделай с ними что-нибудь, тебе лучше знать. Марк! Тайлер! Живо встаем и едем! - Куда это? - бурчу я, спотыкаясь волоча себя к туалету. Я щурюсь и плохо соображаю - как и все младшее поколение Джонсонов, рано утром меня лучше не трогать. - "Ривер-Гарден". - Китайский ресторан? - Точно. - На завтрак? - На второй завтрак. Дим-сум. Это, знаешь, когда по залу возят тележки и ты сам берешь с них что тебе приглянулось. И, как я слышала, дим-сум - довольно выпендрежное мероприятие, так что оденься поприличнее и помоги собраться, Марк. У нас в семье ген вкуса передался только тебе. Я, по-моему, совершаю очередное преступление против нынешних представлений о моде. После нескольких круговых циклов с поочередным использованием ванной комнаты мы сползаемся на крыльце и переваливаемся в Джасминов "крайслер" - необъятных размеров белый мастодонт с затемненным ветровым стеклом, прямо как у агента спецслужб. Этакая "белая шваль". Джасмин кричит Марку, чтобы он немедленно прекратил колупать остатки клея на фарах - два бледных кольца, напоминающие о нагрудном украшении стриптизерши, которое Дэн когда-то на них прилепил. "Марк! Живо в машину!" - кричит она, пока мы с Дейзи пристегиваемся ремнями безопасности, заранее готовясь к тому, что сейчас нас прокатят с ветерком. Когда Джасмин за рулем, по-другому не бывает. Мы буквально выпрыгиваем с подъездной дороги и, набирая скорость, мчимся по сухим плоским улицам Ланкастера, так что шейные мышцы ноют от напряжения. - Мать-в-натуре! - возмущается сзади Дейзи. - Я-то думала, бывшие хиппи машину водят нежно и ласково!... - Как Дэн научил, так и вожу, рыбка моя. Мне не дает покоя, какую такую тайну собираются нам поведать бабушка с дедушкой. - Может, они попросят нас забрать у них часть их денежек? - высказываю я предположение, но Джасмин с ходу его отметает. - Брось, Тайлер, тебе ли не знать - после истории с твоим поступлением. История с поступлением случилась немногим больше года назад - до того, как я на первом курсе начал зарабатывать деньги, сбывая поддельные часики. Джасмин пришлось пустить слезу и красочно живописать мою несчастную участь - года эдак до 2030-го горбатиться оператором автомата для жарки картофеля-фри в забегаловке "Хэппи- бургер": и все для того, чтобы выжать из дедули какую-то жалкую сумму на оплату первого семестра, оторвав ее от их с бабушкой богатства, которое включает в себя коттедж, таймшер на Гавайях, мешок акций и, конечно, чудовищных размеров дом на колесах по имени Бетти. Через десять минут мы с подскоком останавливаемся возле "Ривер-Гарден" - белой коробки с лепниной, кровлей из гофрированной жести и аляповатыми китайскими иероглифами на фасаде, почти на берегу Колумбии. Прямо перед входом запаркован дедушкин "линкольн-континенталь" по прозвищу Домина - вероятно, самый громадный из всех существующих на свете пассажирских автомобилей. Отец Джасмин - инженер, и, как большинство жителей Ланкастера, он приехал сюда после Второй мировой, вместе с бабушкой, Джасмин и двумя ее братьями. Раньше все они жили в Маунт-Шасте в северной Калифорнии. Мне хотелось бы любить дедушку немного больше, но у меня это плохо получается. То есть к чему я веду: он ведь мог бы и сам помочь мне, если бы захотел, а он... Лучше я промолчу. Но кое-что я все-таки скажу: с тех пор, как он несколько лет назад вышел на пенсию, единственное, что его волнует, - и чем дальше, тем откровеннее, - это неусыпный контроль за размещением своего капитала; он алчно радуется удачным инвестициям и демонстративно не желает делиться плодами своих побед с родственниками, как будто, вынуждая нас прозябать в дремучем экономическом средневековье, он делает нечто, чем может с полным основанием гордиться. И мне все время чудится в образе жизни дедушки и бабушки какой-то смутный, но неотвязный привкус бессмысленного расточительства - вроде включенных на день уличных фонарей: словно они все покупают себе в трех экземплярах. Но я так думаю, дедушка просто стареет, и вот итог прожитых лет - груда дорогостоящих товаров так называемого "длительного пользования" - больше-то предъявить, в сущности, нечего. Как говорит мой друг Гармоник: "Он у тебя человек-футляр: функции при нем, а души нет". Возможно, эта теория как-то объясняет атмосферу натужной веселости, которая всегда возникает в присутствии бабушки и дедушки: все равно как на дружеской вечеринке в доме, где недавно скончалась хозяйка. Последний - и единственный раз - бабушка и дедушка уделяли нам более или менее продолжительное время пять лет назад, когда приехали пожить в нашем доме. Они только что вернулись из Бразилии, и тут обнаружилось, что дверь их огромной, с комнату, морозильной камеры-кладовой оставалась открытой все время, пока они путешествовали, - без малого три месяца, в течение которых всякая замороженная готовая еда и несколько неразрубленных туш спокойно гнили, отчего над их домом в Луковой балке поднялся почти различимый на глаз поток тошнотворных испарений, стоило им настежь открыть ряд мансардных окон для проветривания. Через четыре недели ремонтных работ и обработки разными дезинфекторами и запахопоглотителями с коричной отдушкой дом вновь стал пригодным для жилья. (Дейзи советовала бабушке с дедушкой упростить задачу - взять специальный освежитель воздуха, из тех, которые попросту отшибают у вас всякое обоняние, так что вы становитесь невосприимчивы к запахам - каким угодно. "Тогда уж проще запустить туда Дэна", - уточнил я, после чего Джасмин тут же сгребла меня в охапку и на весь уик-энд отправила заниматься в воспитательном семинаре "Сын в семье".) Эту историю я вспомнил только для того, чтобы стало ясно: в моих отношениях с дедушкой не было места вынужденной территориальной близости, как это происходит у тех, кто ютится в лачугах или пещерах. Мы так давно живем на расстоянии друг от друга, что, попытайся я вдруг пойти на эмоциональное или еще какое сближение, дедушка, скорее всего, осадил бы меня: "Да брось ты дергаться, Тайлер! Расслабься!" Правда, дедушка так не выражается, его поколение даже думать таким образом не умеет. Но испытал бы он именно эти чувства. А бабушка во всем слушается дедушку. Если вам случается просматривать газетные некрологи и там вы натыкаетесь на такие женские имена, как Эдна, Мэвис и Этель, - знайте: это ее поколение. Кажется, им всем лет по двести. Их не приучили думать самостоятельно, это вам не Анна-Луиза. Однажды под воздействием неведомо каким чудом посетившего ее прозрения моя бабушка (Дорис) сказала мне доверительно, что ей самой страшно, как легко она подпадает под влияние всего нового, с чем она в последнее время сталкивается, взять хоть телешоу, журналы, разговоры... "Новые вещи как будто без следа стирают вещи старые, как бывает, когда едешь по шоссе и все время мелькает что-то новое, новое, новое... Зажги-ка мне сигаретку, малыш. Когда я буду на небесах, от этой привычки я уж, во всяком случае, избавлюсь". Пых-пых. Дедушка принимает аспирин от сердца - две таблетки в день, и у него всегда ведерный запас под рукой. Всякий раз, когда я его навещаю, он вгоняет меня в стресс и у меня начинает раскалываться голова, и потому я тоже прикладываюсь к его аспириновым залежам. Марк подметил, что таблетки, которые дед пьет от сердца, я глотаю от головы - "может, потому вы друг друга и не любите" Как бы там ни было, я все равно считаю, что дедушка - просто мелочный старик и до нас, его собственных внучат, ему нет дела. Нет, правда, разве у живых организмов не предусмотрен какой-нибудь встроенный механизм, побуждающий к стремлению оградить своих чад от собственной пакости - ну, вроде того, что кролики не гадят в норе? Неужели у нас, людей, не вырабатывается каких-нибудь энзимов, которые толкали бы людей постарше приходить на помощь людям помладше? - Дети, дети! Сюда, сюда! - нараспев кричит бабушка, размахивая кольцом на пальце, которое даже от входной двери ресторана блестит о том, что оно приобретено через телемагазин (звоните бесплатно по телефону 1-900). Подойдя ближе, мы видим их уже во всей красе: бабушка в рыжем парике дымит своими ментоловыми сигаретами с пониженным содержанием никотина, дедушка с нашлепкой искусственных волос барабанит китайскими палочками по чашке безкофеинового кофе, сам толстый, как кубышка, чтобы закинуть правую ногу на левую, ему приходится рукой поддергивать ее кверху за отворот клетчатой брючины. Убаюкивающие, неотличимые одна от другой мелодии льются на нас из автомобильных стереодинамиков, пришпиленных к потолочным панелям с помощью пистолета-степлера. - Ну, здравствуйте, крошки мои! Дайте я вас расцелую, - воркует бабушка, и мы послушно выстраиваемся в очередь за ритуальным поцелуем в воздух, и сами целуем небо над одним, потом другим бабушкиным ухом, производя губами смачное ммма! - Дейзи, что у тебя с волосами? - недоумевает бабушка, уклоняясь от соприкосновения с Дейзиными блондинистыми дредлоками. - Надеюсь, она ни в какую секту не вступила, Джас? - призывает мать к ответу дедушка, тут же поворачиваясь к Дейзи и повторяя уже ей: - Ты ни в какую секту не вступила, юная леди? - (Паузы для ответа не предусмотрено.) - Прошу всех членов семьи занять свои места. Садитесь, садитесь. Сейчас устроим пир горой. Мы рассаживаемся вокруг круглого стола, и я оставляю свободное место для Анны- Луизы, которая должна вскоре появиться вместе с Мюрреем. - Сперва подкрепимся, идет? - предлагает дедушка. - Я умираю с голода. Мы с вашей бабушкой обожаем китайскую кухню. Думаем в этом году махнуть в Китай. - Я слыхала, там все очень дешево, - подхватывает бабушка. - А билеты туда и обратно у нас бесплатные - мы уже столько налетали, что скидка как раз покроет стоимость, - поясняет дедушка. - И в самолетах сейчас так чудесно кормят - вся еда с пониженным содержанием соли и холестерина. В голове у меня возникает известная новогодняя картинка: бородатый старик с факелом - символ уходящего года, только в моей картинке старый год ни за что не хочет передать факел году-младенцу. Дейзи заводит разговор о пытках и политзаключенных в Китае, и бабушка кивает: да, да, и снова переключается на дешевые товары в Гонконге. Дим-сум идет полным ходом, и на пластиковый стол ставятся все новые и новые порции. ("Лопайте, ребята, угощаем!" -говорит дедушка.) В чем-то вывалянные, в чем-то вываренные тряпицы с ржавыми пятнами; занюханные аэростаты в тепловатом помоечного цвета маринаде; костлявые, скукоженные куриные лапы с гарниром, наспех собранным из остатков чьей-то аптечки. Угрюмая официантка подкатывает к нам золотистые кубические шматки - по виду губки для мытья тела, - которые подрагивают и поеживаются, будто слепые кутята, оторванные от мамкиных сосцов. - Я это есть не могу, - объявляет Дейзи. И никто из нас не может. Не еда - жуть какая-то! Дейзи, правда, посчастливилось разглядеть цветки хризантемы в чае, и она довольствовалась несколькими стаканами. Мы с Марком умяли целую вазу печенья с записочками-пророчествами внутри, и Марк забавляется тем, что мастерит ожерелье, вставляя свернутые трубочкой записочки одну в другую. Джасмин вяло ковыряет тряпицу, зато бабушка с дедушкой наворачивают все, что попадается им на глаза. - Вам же хуже - такая вкуснятина, а вы ломаетесь, - замечает дедушка. - Как тут не вспомнишь старые добрые времена, когда, бывало, говаривали: еды много не бывает. Мрачное уныние, в которое нас повергло китайское меню, нарушает появление Анны- Луизы и Мюррея. Они первым делом сбрасывают с себя куртки - им жарко после резкого перехода в ресторанную теплынь из холоднющего, насквозь проржавевшего "фольксвагена-кролика" ("Бондо-Банни") Анны-Луизы. Весь наш семейный кружок их дружно приветствует. Анна-Луиза персонально здоровается с бабушкой: - Здравствуйте, миссис Джонсон. Какова селява? - Прошу прощения, милая? - Бабушка с дедушкой Анну-Луизу любят. - Это по-французски "Как жизнь?" Тайлер научил. Он после Европы стал билингвом. - Ну да, ну да. - Эта маленькая хохмочка проплывает, не задев бабушкиного сознания. Анна-Луиза садится рядом со мной и спрашивает, так что ж это за новость грандиозная. - Раз все собрались, теперь можно и сказать, милая. Мюррея бабушка с дедушкой демонстративно не удостоили ни словом привета, разве что нехотя дали понять, что они его заметили. Вырядился он сегодня еще хлеще, чем всегда, на голове патлы дредов, довольно немытого вида, глаза прикрыты крошечными черными прямоугольничками очков, а под светло-коричневой грубой кожаной курткой с бахромой драная майка с психоделическим флуоресцентным орнаментом. Даже в додредлоковой фазе дедушка Мюррея не переваривал и считал, что его внучка при всем желании не сумела бы выбрать более отвратительную пару. По-моему, суть категорического неприятия дедушкой Мюррея сводится к тому, что Мюррей вбил себе в голову совершенно ошибочную, но очень его захватившую идею, будто дедушке, как одному из отцов-основателей Завода, безумно интересно обсуждать все, что связано с его, Завода, закрытием и дальнейшими мероприятиями по очистке территории, которая законсервирована под слоем битума на несколько сотен лет кряду и сожрала, считай, уже все налоговые доллары на шесть поколений вперед. А Мюррей снова и снова наступает на больную мозоль. - Слыхали последний прикол про Завод, мистер Джонсон? - Нет, Мюррей. Вот ты и расскажешь. - Как выяснилось, вся заводская земля настолько токсична (оо-ох, подкинь-ка мне еще вон тех пельмешек) и угроза того, что токсины попадут в реку Колумбию настолько велика, что сейчас уже поговаривают, не превратить ли с помощью особых химикалий всю землю вокруг Завода в стекло. - Стекло? - удивляется Марк. - Ага. Сплошной стеклянный монолит объемом в сотни кубических миль. Процесс называется "остекловывание". - Круто! Мюррей принимается перечислять все, что похоронено под Заводом, - все, что так или иначе попало в почву за долгие годы его работы: трупы собачек, над которыми проводились опыты по облучению, самосвалы, экскаваторы, комбинезоны, окна... - Полагаю, всем интересно узнать наконец, ради чего мы сегодня собрались, - говорит дедушка, демонстративно переводя разговор на другую тему. Дедушка, как большинство членов шайки весельчаков-затейников, построивших Завод, твердо намерен отдать концы или впасть в маразм прежде, чем для всех станет очевидным тот кошмар, который он со товарищи оставили в наследство своим потомкам. - А собрались мы, чтобы услышать радостное известие! Это известие изменит всю нашу жизнь! Здесь, в этой коробке...- говорит он, водружая на стол картонную коробку (по-видимому, она стояла на полу у него в ногах, а я и не приметил). - В этой коробке, - торжественно объявляет он, - будущее! Будущее? В голове одна за другой мелькают догадки - что же там такое, в этой заветной коробочке: только подумать - отныне мне не придется гадать, какое будущее меня ожидает! Но что, что же в коробке - химера? компьютер? облака? золотые дукаты? тускло сияющий бледный монстр? Мы все сидим затаив дыхание. - Благодаря тому, что находится в этой коробке, мы все разбогатеем, - продолжает дедушка. - Но прежде, чем я покажу ее содержимое, я хочу, чтобы вы задумались о том, что есть власть, что есть возможности и что есть труд. - И дедушка разражается пламенной тирадой, которая впечатлила меня не меньше, чем если бы это была речь самого Фрэнка Э. Миллера, председателя совета директоров корпорации "Бектол". После этой пылкой прелиминарии дедушка с проворством щеголя-официанта снимает с коробки крышку, открывая нашему взору обтянутую бархатом подставку, на которой красуется с десяток разновидностей баночного кошачьего корма. Джасмин смотрит как потерянная; бабушка сияет. Общее разочарование почти осязаемо. Анна-Луиза, приникнув ко мне, шепчет мне на ухо: - Сюр какой-то! Еще немного - и я растекусь, как плавящиеся часы у Дали. - Не понимаю, дедушка, хоть убей. Ты все твердишь, что мы должны бегать вербовать рекламных агентов, которые будут на нас работать. А когда мы начнем собственно торговать кошачьим кормом? - Фрэнк Э. Миллер был бы мной доволен. - Это не кошачий корм, Тайлер. Сколько раз тебе повторять! Это "Китти-крем: система кошачьего питания". Система! Ты продаешь не просто кошачий корм, ты продаешь систему. - Ясно. Но кто, собственно, занимается торговлей, кто продает банки с кормом? Развозит по адресам? Ничего не понимаю - где тут доход? Дедушка тяжко вздыхает: - Тайлер, уж ты-то, с твоим опытом торговли часами, должен понимать, как работает грамотно построенная сеть торговых агентов. Нанимаешь пятерых, они продают для тебя; каждый из пятерых, в свою очередь, нанимает еще пятерых, и так далее, и так далее. А ты имеешь долю от всех продаж. - Пирамида? - Сеть! - Но когда торговые агенты начнут собственно продавать банки...- Договорить мне не дают. - Дейзи! Что скажешь о качестве продукции? Впечатляет, а? Дейзи издает нечленораздельно-одобрительные звуки. - Сухарики-мышки, по-моему, очень миленькие. - А мне нравится "Киттипомпа", дедушка! - говорит Марк. - Можно мне еще разок попробовать? - Конечно, сынок! Давай, качай. Марк, опрокинув по пути чашечку с остывшим китайским чаем, нажимает на хромированный рычажок небольшого приспособления, по виду напоминающего машину для варки кофе-эспрессо, и спереди, прямо из улыбающегося кошачьего рта вылезает рифленая, подрагивающая бурая колбаска мясных субпродуктов. Колбаска мягко скручивается, наподобие итальянского мороженого, в стеклянной чашечке с ярким логотипом "Китти-крема"(r) на дне. Бабушка хватает это жуткое "мороженое", посыпает его сверху сухариками-мышками и по очереди сует нам в нос. - Ну разве не прелесть? - спрашивает она. - Первый миллион считайте у вас в кармане. А вид какой - хоть сам ешь! А что? Я бы запросто. Хозяева ресторана, оцепенев, смотрят на нее с нескрываемым ужасом, да и мы все тоже. - Бабушка! - кричим мы, - Не надо! - Будет тебе, Дорис, - ласково посмеивается дедушка. Дорис заливисто смеется - будто колокольчик звенит. Шутники, однако. Номер они на пару отработали профессионально, без сучка, без задоринки, - на зависть торгашам- зазывалам на каком-нибудь карнавале. Тем временем мы - Анна-Луиза, Мюррей, Джасмин, Дейзи и я - еле сдерживаем рвотные позывы, потому что гадостнее кошачьего корма нет, наверное, ничего во вселенной, во всем нашем пространственно-временном континууме. Работа - деньги, деньги - работа: странно, но верно. И впереди у меня еще пятьдесят лет этой лабуды - как подумаешь, хоть беги и кидайся с моста в центре города. Почему же мы допустили, что мир дошел до такой кондиции? Я ведь о чем: неужели в этом и есть вся суть? А где же тогда, в чем именно предполагается искать отдушину? Неужто так и бегать всю жизнь по кругу? Кошмар. Кто-нибудь думал об этом?! Что я, с ума сошел? Может, лучше уж быть таким, как ребята - правда, постарше меня, - которые ошиваются в Бесплатной клинике на краю города, за домом Анны-Луизы на Франклин- стрит. Иногда я поглядываю в сторону этих ребят (большинству двадцать пять - тридцать) - не получается у меня просто отмахнуться от мысли, что то, как они распорядились своей жизнью, не так уж плохо. Я говорю о пропащих наркоманах, у которых на обед метадон с апельсиновым соком, диазепам и плацебо, дилаудид и туинал, о них, удивительно незлобивых, с горящим взором, которые, шаркая ногами, бредут по улицам и разговаривают с деревьями, и в поисках четвертачков обследуют телефоны-автоматы, и делают себе прически а-ля индейцы племени могавков, и на полпути бросают эту затею, потому что им вдруг и это становится неинтересно. Я к ним присматриваюсь. Глядя на них, не скажешь, что они так уж несчастливы. Несколько раз я даже обошел пешком вокруг Бесплатной клиники, пытаясь получше приглядеться к ним, к жизни, пока они входят и выходят в дверь сооруженного еще в эпоху спутников, давно обветшавшего здания клиники, - будущие ланкастерские тролли и Лупоглазы, часами торчащие на заднем дворе клиники и неспешно ведущие там тихие параноидальные беседы. А однажды я даже отправился посмотреть на место их сборищ - раздаточный павильон позади прикрытой теперь пышечной, в форме грота: на полу толстый слой голубиного дерьма, жвачек, сигаретного пепла, мокроты - всегда промозгло, сумрачно. Я был там всего раз, и то когда вся наркота уже разбрелась по своим наркоманским городским логовам жить-поживать своей наркоманской жизнью и заниматься своим наркоманским делом: орать что-то запаркованным машинам и вступать в продолжительные беседы с фонарями. Я был там и пришел в замешательство - то, что я увидел, приводило меня в смущение и странным образом привлекало. Да что они о себе думают, эти люди? Как им удается плевать на будущее, на горячую воду в кране, на чистые простыни, на кабельное телевидение? Во люди, а? И на стенах этого павильона-грота они написали знаете что? Написали громадными буквами, каждая в несколько ладоней, составленными из игл для инъекций, прикрепленных к цементу грязными бинтами и комочками жвачки. Они написали три слова: НАМ ТАК НРАВИТСЯ. Чтобы платить за квартиру, Анна-Луиза подрабатывает в киноцентре, который является составной частью торгового центра "Риджкрест". Она там уже не первый год и уверяет, что самое хорошее время - около половины двенадцатого ночи, когда заканчивается последни