всякий раз берет верх. Каждый раз я ухожу оттуда, чувствуя, как во мне все ликует, энергия бьет ключом, и я глотаю ртом ветер, и, кажется, могу воспарить к птицам, и меня так распирает от жизненной силы, что даже трудно дышать. Вступив на гигантскую территорию Пер-Лашез на северо-востоке Парижа, я далеко не был уверен, что и европейское кладбище вызовет у меня такую же точно реакцию, - сомнение шевельнулось во мне, едва я прошел через каменные ворота, за которыми лежит какая-то совсем другая галактика - галактика блуждающих там и сям вдовиц в черном, суровых стариков и старух, девяностолетних безногих калек, деревьев, подстриженных как пудели в цирке, знойного летнего неба, в котором что-то уже намекает на приближение грозы. На изящных скульптурных надгробиях рассыпаны увядшие цветы. Шум транспорта куда-то исчез, со всех сторон меня окружили аккуратные каре живых изгородей с какими-то незнакомыми мне цветками. На меня навалилась апатия. Камешки, которые я поддевал носками моих туристских ботинок, подпрыгивали лениво, как в замедленной съемке, и при этом совершенно беззвучно. А я все шагал и шагал в глубь кладбища, и все звуки вдруг стали приглушенными либо исчезли вовсе, как если бы я шел в глубь того леса в Британской Колумбии с Анной-Луизой, и сам Париж уже вытекал куда-то из моего сознания, уступая место газу, который, являясь чуть ли не главной составляющей атмосферы, практически никакой роли не играет, - аргону. Так я оказался перед могилой Оскара Уайльда и, воспользовавшись тем, что поблизости никого не было, стянул с себя рубашку и сел, спиной опершись на могильный камень, позагорать - вобрать в себя все, какие можно еще ухватить, слабеющие лучи забаррикадированного облаками солнца. От сенной лихорадки защекотало в носу. Я повернул назад голову и лизнул пыльный камень. Иногда я и сам себе удивляюсь. На мою вывернутую шею упала капля дождя. Я словно заблудился в комнате, через которую реке Времени протекать не дозволено, но меня быстро вернули к действительности: мимо, задевая чем-то твердым за ветки живой изгороди и возвещая о своем приближении противным, царапающим звуком, ковыляла какая-то старуха, не иначе как до сих пор оплакивающая родственников, сгинувших со свету в одной из давнишних бессмысленных европейских войн. Пройдя по диагонали все кладбище, я прямиком отправился добывать цветок с могилы Джима Моррисона, мне даже с картой сверяться не было нужды, я просто шел туда, куда тянулись молодые ребята, которые попадались мне на глаза, - неважно, занюханные они были или в модных прикидах, в большинстве своем из Нового Света, многие обдолбанные и тихие, - все они плохо вписывались в антураж старинного светского кладбища, дико и неуместно смотрелись на фоне скульптурного нагромождения - просто страусы какие-то из мультяшек, шкандыбают вприскочку, тряся своими балетными пачками и покрякивая, и прут напролом через похоронную процессию в ненастный день. - Гости на погосте, клево, а? - вслух заметил Майк, парень моего возраста из города Урбаны, штат Иллинойс, закапывая в землю рядом с могилой Моррисона хабарик от косяка. Тут же расположилась троица из Колорадо - эти малевали на своих рюкзаках канадский флаг, который, по их замыслу, должен был служить им, во-первых, талисманом от террористов, а во-вторых, бесплатным билетом на праздник в честь Сен-Жана- Батиста[16] вечером того же дня в здании Представительства Квебека. - Поколбасимся классно, вот увидишь, - пообещал приятель Майка Дэниел, помогая девчонке по имени Хина справиться с кленовым листом, больше смахивающим на знак червей в карточной колоде, - во всяком случае, я таких листьев отродясь не видел. Кругом вокруг меня ребятишки пыхали кто чем, и перочинными ножами, фломастерами или распылителями с краской расписывались (кто здесь был и откуда прибыл), и оставляли Джимми послания на всех подряд соседних могилах. Когда Хина протянула мне запрещенную кладбищенскими правилами, но пришедшуюся очень кстати бутылку пива, я спросил ее, зачем она пришла на могилу, и она сказала: - Когда убеждаешься, что твои кумиры умерли, смерть уже не так пугает. Мы чокнулись бутылками, и я сказал "скол", и стал ей рассказывать про Данию, где я только что побывал и где чокнуться стаканами и произнести "скол" означает, что можно перейти друг с другом на "ты". То есть с этой минуты вы формально считаетесь друзьями. - Из-за этой традиции в Дании ходит куча анекдотов о том, как так извернуться, чтобы не чокаться с незнакомыми людьми. - А-а? - Неважно. Куда вы трое думаете двинуть дальше? - спросил я, имея в виду подруг Хины, Стейси и Эдисон. - В Грецию... - У нее в программе курс сексотерапии от наркозависимости, - крикнула Элисон, и Хина покраснела. - Говорят, Греция - то самое место, где можно оторваться на полную катушку, - поясняет Хина. - Поплывем из Италии на пароме. Ну там, Адриатика, всякое такое. Мы толпой выкатились с кладбища, у каждого в руке пиво, а у меня в рюкзаке еще и цветок для Дейзи. Мы - это Хина, Стейси, Элисон, Майк и Дэниел и еще двое из Бергена, штат Нью-Джерси, где они осваивают столярное дело. Всего восемь человек, и все мы, как один, ощущали себя отчаянно молодыми и неопровержимо живыми, чувствовали себя, короче, точь-в-точь как я чувствовал себя всякий раз, когда, навестив могилу Колби, возвращался назад. У нас было великое оправдание, если угодно, право на вседозволенность, - молодость, и этой хмельной свободой были отмечены наши скоропалительные, но до предела интенсивные путевые дружбы - скоротечные дружбы, дававшие нам неограниченную свободу сколько угодно раз придумывать заново самих себя и свою биографию - свою, так сказать, личную историю, не опасаясь, что рано или поздно придется за это отвечать, что кто-нибудь выведет тебя на чистую воду, свободу расправить наши секс-крылышки, ну и, конечно, пить и курить на кладбищах все то, что на кладбищах пить и курить запрещается. Наши закопченные солнцем голые руки; ноги, торчащие из-под брюк цвета хаки, футболки с коротким рукавом, и наша щенячья наивность - вот что действительно было нашим привезенным из Нового Света паспортом и нашей броней, когда мы готовы были шагнуть за порог и влиться в устало-пресыщенный, изысканно-истеричный Париж. В тот вечер я и познакомился со Стефани. Шум-гам, непринужденная дружеская атмосфера и нескончаемое дармовое пиво квебекской гулянки очень быстро вызвали у меня приступ клаустрофобии, и я понял, что надо срочно куда-нибудь деваться - прочь от толпы и мельтешения. И я свалил от Киви и бесплатного вечернего приложения в виде очередного набора более или менее одноразовых европриятелей и, бредя наугад, забрался в квартал, называемый Пор-Дофин, райончик, куда нехорошие парижане таскаются в поисках амурных приключений. В общем и целом, я чувствовал, что подошла к концу некая эпоха, и это был не просто конец моего путешествия по Европе. Назавтра я собирался поменять обратный билет и рвануть домой - такое решение я принял еще в поезде по дороге из Дании. Может, в моих смутных ощущениях виноват был сам воздух Парижа. Может, я просто обалдел - накачался пивом, надышался испарениями метро, переел приторного миндального печенья и переутомился от инстинктивных резких виражей в обход вечно попадающегося иод ноги уличного мусора. А может, я просто страшно соскучился по Анне-Луизе, почувствовал себя инородным телом, одиноким провинциалом и уже не мог не замечать влюбленных парочек, отирающихся на каждом углу. И опять-таки - избыток впечатлений при отсутствии отношений, о чем красноречиво свидетельствуют мои путевые заметки. Жизнь безостановочно кружила мимо, пока я заливал в себя стопку за стопкой лакрично-приторного ликера номер 51, и пустая посуда выстраивалась рядком на мраморной, в серых прожилках, столешнице очередного уличного кафе, куда я завернул передохнуть. И да, признаю, я был уже малость - самую малость - забалдевший, когда плыл сквозь вечерний знойный воздух к черному "жуку"-кабриолету, привлекшему мое внимание вспышкой ярко-желтых фар при въезде на парковочное место у тротуара, тут же рядом. И я признаю, что был, наверно, малость не в себе, когда, махнув через низкую стеклянную загородку бистро, похилял прямо к этой черной машине и к соблазнительным карминно-красным губам, на них-то, собственно, мой взгляд и завис, - к губам, ясно видным даже через ветровое стекло, по которому, неизвестно зачем, туда-сюда бегали "дворники". Я смотрел, как губы улыбнулись и, высунувшись из окна, сказали мне "халло", но тут я вдруг застыл на месте, ослепленный мерцанием огней бистро на глянцево-черной, как оникс, шкуре машины. Да, я стоял, зажмурившись, и смотрел на отражение сверкающих огней, а они были... они были словно звезды! Наверно, в каждом из нас живет какой-никакой Париж. Очевидно, я почти тут же вырубился, но прежде успел сказать "хелло" и галантно поцеловать Стефани в губы. Потом ноги у меня подломились и я рухнул на булыжную мостовую, и хозяйка бистро, свирепая старая мегера, заключив, что Стефани не иначе как моя закадычная подружка, заставила ее платить за все мои стопочки, и Стефани заплатила, хотя до той минуты в глаза меня не видела и вообще такие порывы были ей не свойственны, как я впоследствии выяснил. Потом Стефани и ее подружка Моник, которая сидела рядом с ней на переднем сиденье, загрузили меня в свою тачку, уложили сзади, правда, башка моя свешивалась через край и моталась из стороны в сторону, как хвост у веселой дворняги, и всю ночь катались по Парижу, заезжая к своим друзьям, которым плели про меня всякие небылицы. Как мне впоследствии сообщили, меня чуть было не запродали в рабство клике ошивающихся в Булонском лесу трансвеститов в обмен на блок "Мальборо", а у дамы с собачкой-таксой на Севастопольском бульваре были неплохие шансы за символическую плату купить себе в дом мальчика на побегушках. Так или иначе, на следующее утро я проснулся с чумной башкой, но в остальном целый и невредимый, очень даже уютно устроенный под легкой, в чистом полотняном пододеяльнике, перинкой в квартире Стефани, в мансарде на седьмом этаже. Стефани и Моник выжимали из апельсинов сок в кухне, смахивающей на школьную химическую лабораторию, укомплектованную вырезками из журнала "Эль", целой коллекцией склянок с разными уксусами и допотопными кофейными чашечками со следами губной помады всех цветов и оттенков. - С добрым утром, мистер Америка, - крикнула она мне с другого конца залитой солнцем и забросанной разнообразными предметами дамского гардероба квартиры. - Идите сюда, ваш petit dejeuner[17] готов. Вы, надо полагать, проголодались. Стефани. Если Анна-Луиза способна всю жизнь преспокойно просидеть дома, украшая вышивкой обложки Библий в дар беднякам, то Стефани эгоистична до предела, за которым уже маячит аутизм: будь любезен таскаться за ней хвостом до рассвета по каким-то коктейль- гадюшникам и не рассчитывай, что она вызовется сама за себя заплатить, - и после всего будь готов к тому, что в последнюю минуту она тебя бросит и умчится на электричке в Нейи навестить маму с папой: ей, видите ли, взгрустнулось по дому. Насколько Стефани эгоистична? В постели я прошу ее почесать мне за ушком - я от этого тихо млею, так нет же, ни за что и никогда, потому что если она уступит хоть раз, это превратится просто в очередную обязанность, в часть повседневной рутины долженствования. "Как это скучно" (в ее исполнении "скюшно": у Стефани все гласные выходят чуть-чуть не так). Как привлекательно. Начиная с того первого утра я безвылазно обосновался в квартире Стефани. Киви приволок из общежития мой рюкзак - и сам стал членом нашего "флинтстоуновского" семейства[18], составив пару с Моник, и естественным образом влился в наши летние обряды, жутко довольный, что мы с ним теперь аборигены, а не заезжие туристы, и по утрам, как и я сам, ходил осипший оттого, что во сне практиковался болтать по- французски. Мы загорали на крыше дома Стефани по улице Малле-Стивенс (где она жила за родительский счет), лоснящиеся от солнцезащитного крема; и Стефани и Моник, обе в темных очках, тянулись лицами вслед за солнцем - точно как головки цинний в документальном фильме о жизни растений. По вечерам мы выбрасывали кучу денег на лимонады и любовались парижскими закатами с крыши центра Помпиду, а потом спускались вниз на забитую еврошушерой площадь попередразнивать мимов и поглазеть на электронные часы, отсчитывающие секунды, оставшиеся до 2000 года. Стефани - богатая девица из влиятельной буржуазной семьи. Она студентка-дилетантка в Сорбонне, и чихать ей хотелось на свою учебу, на всю эту мудреную химию (поди пойми, почему она ее выбрала!), и свободное время, которого у нее хоть отбавляй, она целиком тратит на еду и одежду, колдуя в кухне-лаборатории над миниатюрными порциями не вызывающих аппетита кулинарных сюрпризов и ведя с такими же, как она, богатыми бездельницами непримиримую войну за первенство в моде, оправдывая свои усилия тем, что это необходимая мера самозащиты. "Твой вид - в Париже это вси-о, Тайлер. Tout". На подоконнике над раковиной в кухне у Стефани выставлена коллекция уксусов - замысловатые флакончики с растворами, в которые чего только не понасовано: побеги эстрагона, почечки розмарина, картечные россыпи горошин перца - миниатюрные, изысканные на вкус, самодостаточные, но мертвые экосистемы. Дома, в Ланкастере, у Анны-Луизы террариум. Честно ли сравнивать? У Стефани короткие черные волосы, в отличие от длинных, пшеничного цвета волос Анны-Луизы. Каннибалы, скорее всего, не польстились бы на сознательно недокормленное тело Стефани, зато Анна-Луиза вмиг оказалась бы у них в котле. Анна- Луиза нет-нет да и побалует меня домашним пирогом; Стефани вынуждает меня бесконечно, иногда целый час, дожидаться ее в нашем условном месте, кафе "Экспресс", и только смеется, когда, вплывая наконец в дверь, натыкается на мою постную мину: "Девушки как ресторан, Тайлер, с южж-асным сервисом. Девушки заставляют тебя ждать и ждать и ждать и ждать и ждать и ждать и ждать, и когда ты говоришь себе, пропади он пропадом, этот ресторан, ноги твоей здесь больше не будет, перед тобой вдруг появляется что-то merveilleux[19], такое блюдо, о каком ты даже не мечтал". Однажды на рассвете, возвращаясь из какой-то коктейль-дыры первым утренним поездом метро, мы вышли наверх на ближайшей к ее дому станции, которая, представьте себе, называется "Жасмин" (произносится "Жазма"), и потопали вверх по крутому склону, и нежный свет зари окрашивал все вокруг в оттенки невинности, и тут мы заметили юную парочку, очень похожую на нас самих, - он в "летной" куртке и брюках- чинос, она в простом синем платье, с золотыми украшениями. - Если ты им помашешь, - сказала Стефани, - и они в ответ помашут тоже, значит, они влюблены друг в друга и готовы быть шшэ-дрыми, делиться своей любовью. - А если не помашут? - спросил я. - Значит, у них нет шшэ-дрости и в жизни у них будет много боли. Я помахал, а потом рассмеялся - парочка с улыбкой покивала мне в ответ. Но что интересно: сейчас, когда я вспоминаю этот момент, я как-то не уверен, что Стефани сама тоже им помахала. Хм-мм. Уж эти мне француженки! До чего непросты. Все-то они знают. Как-то я спросил Стефани, не обиделась ли она, когда я, неизвестно кто такой и откуда, подвалил к ней и ни с того ни с сего поцеловал ее в тот первый вечер в квартале Пор-Дофин. - Нет, конечно. На что тут обижаться, - ответила она. - Мы животные. Наше первое побуждение, когда мы видим что-то прекрасное, - сразу это слопать. Отпад. Впрочем, не воображайте себе, что у нас была сплошная тишь да гладь. Мы часто спорили, и не только по пустякам, - как, скажем, когда препирались из-за наушников от стереоплейера во время долгих поездок в метро (в конце концов каждый отвоевывал право на свой наушник, и мы сидели, притиснувшись друг к другу, плечом к плечу, а "Грейтфул Дэд" надрывались на предельной громкости). Как и многие другие европейцы, с которыми я столкнулся, Стефани получала кайф от спора как такового. Она постоянно меня подначивала, провоцировала, требовала реакции и обвиняла, в точности как Дэн, в занудстве, если я пропускал мимо ушей ее банальнейшие изречения на тему политики, финансов и религии. И тут мне на помощь снова приходило мое правило заранее напускать на себя скучающий вид. Подозреваю даже, что непробиваемое отмалчивание на все ее подначки и было главной причиной, почему ока соблаговолила проводить столько времени в моей компании, - думаю, я был полной противоположностью ее французским приятелям. Не то чтобы мне было доподлинно известно, как именно Стефани общалась со своей французской тусовкой. Нас с Киви ни под каким видом к их с Моник приятелям не подпускали. Не то чтобы я или Киви из-за этого особенно дергались - мы уже насмотрелись на бескрылый, ни к чему не стремящийся евромолодняк, скопище юных пофигистов. Та еще публика! С кем из них я ни говорил, все без исключения в будущем мечтали стать госчиновниками. Тоска зеленая. - Что ж это у вас тут, Стефани, все ребята словно выжатые. Где их здоровые амбиции? - спросил я как-то раз, сидя на крыше Центра Помпиду. Стефани перевела разговор на другую тему. То время, что я провел со Стефани, нельзя назвать словом "история". Это не было движение из пункта А в пункт Б и вообще куда-нибудь. Скорее это было предвкушение удовольствий, которые сулила мне Стефани. Стефани - манящая, неведомая, недосягаемая цель: свет в конце темного, освещенного редкими лампочками, туннеля метро, возвещающий о приближении следующей станции. Я отвлекаюсь. В августе был один случай, довольно странный. В Париже все было закрыто по причине воскресенья, и мы с Киви отправились разведать, что представляет собой один пригородный торговый центр, о котором мы что-то слышали. В Версале?... Вылазка оказалась зряшной - торговый центр не работал (вот так просто!), и в метро на обратном пути в Париж мной овладело ощущение какой-то беспризорности - беспокойное чувство, что все нити, которыми я к чему-то привязан, порваны, чувство сродни тому, что я испытал в поезде по дороге в Париж из Дании. И я сказал Киви, что чувствую себя бездомным, как улитка без раковины. Не прошло и пяти минут, как мы встретились с Моник и Стефани - в ресторанчике, где они бодро разделывались с блюдом горячих, приправленных чесноком улиток. Из ресторана мы пошли глазеть на витрины - lecher la vitrine ("облизывать витрины") - на Левом берегу, кружа в поисках всякой дребедени с изображением персонажей мультика "Тинтин"[20] и стикеров из майлара с изображением черепов, выясняя тарифы на аэробусы за бокалом какой-то дряни в очередном кафе, мечтая о том, как было бы здорово сейчас оседлать "веспу" и рвануть куда-нибудь, как здорово, когда у тебя есть такой мотоцикл, - вот где свобода! Пока мы сидели в кафе, мимо на трех лапах проковылял старый барбос, которого выгуливал на поводке седоватый местный Пучеглаз. К четвертой собачьей лапе, правой задней культе, был приделан протез с копытцем - абсолютно лошадиный. Вот уж поистине пример межвидового скрещивания! Вместо того чтобы расстроиться, мы рассмеялись. Моник в мое сознание, можно сказать, не проникала. Как парикмахер, к которому ты сел подстричься проездом оказавшись в незнакомом городе: ты даже болтаешь с ним вполне непринужденно, обращаясь к отражению в зеркале - в данном случае, Стефани, - и все- таки в этом есть что-то эфемерное. Отсутствие всякого интереса к Моник меня удивляет, ведь у Моник, что называется, врожденная сексапильность. С ней ходить - уже развлечение: всегда и везде, где бы она ни появилась, вокруг все звенит на гормонально-криминальный лад, как вокруг стайки вступивших в пору полового созревания девчонок, набившихся в конюшню, или вокруг пацанов в походе на лесном привале. Вот Моник выходит из универмага - на ней, как всегда, "маленькое" платье, такое маленькое, что меньше уже не бывает, - и невозмутимо начинает извлекать из каких-то неведомых складок целый товарный вагон всякой всячины, которую она элементарно слямзила. Она заигрывает с официантами и полицейскими, а служащих в банке доводит до того, что бедняги принимаются нервно теребить узел галстука. Киви раз чуть в обморок не грохнулся от похоти, когда в ответ на его от нечего делать заданный вопрос - что случилось с ее сувенирным нью-йоркским шарфиком, с которого она в этот момент что-то счищала, - она ответила: "Какие-то крошки, наверно, от противозачаточных таблеток". Лето, словно магнитофонная пленка в режиме ускоренной перемотки, неудержимо неслось вперед. Чересчур быстро. Ланкастер и мои ближайшие родственники, непонятно когда и как, превратились в призрачные абстракции, с трудом обретавшие под моим мысленным взором узнаваемые черты, и будто отвалились от меня, как старая сброшенная кожу. Уже два месяца от них не было ни писем, ни телефонных звонков. Джасмин, Дейзи - или Анна-Луиза, - даже если бы очень захотели, не сумели бы меня разыскать. А я, трусливый говнюк, сообщил им только дату и время моего обратного рейса, да и то нарочно позвонил в середине дня по ланкастерскому времени в расчете, что попаду на автоответчик (прозвище "Синди"), и не ошибся. Мы с Киви давно проехали стадию одноразовой евродружбы, но в последнюю неделю в Париже вся наша четверка была как пристукнутая: каждый на свой манер старался сбавить обороты, остыть и делать вид, что нас мало трогает неотвратимый конец нашего сосуществования. И общались мы теперь все больше на людях, а не с глазу на глаз, - на нейтральной территории. Как-то вечером за ужином я спьяну принялся уламывать Стефани и Моник, чтобы они пообещали непременно приехать ко мне в Штаты, но обе не сговариваясь изобразили на лице такой ужас, будто я хотел заманить их в гости к каннибалам, где их разорвут на части и сожрут. После, когда Стефани и Моник пошли потанцевать на пару (Европа!), сильно окосевший Киви стал меня вразумлять: - Ты бы, чувак, поосторожней, наприглашаешь еврогостей - забот не оберешься. Они ведь заявятся, как пить дать. И будут торчать до скончания веков и требовать, чтобы их принимали по-королевски, и все за твой счет, даже кормежка, вот увидишь! - Киви, не доставай меня! Тебе лечиться надо. - Брось мне открытку, когда они свалятся тебе на голову. Буду ждать. - Да на кой им сдался Ланкастер наш - кому вообще он нужен? Очнись. На следующий день мы с Киви по очереди двинулись в аэропорт Орли - он на шесть часов раньше. И когда мы со Стефани неслись в такси по Парижу, он был уже где-то над Индийским океаном. Стефани, сидевшая рядом со мной на заднем сиденье и державшая на руках злобную мамашину собачонку Кларису, казалась сегодня более задрапированной, что ли, чем обычно: мини-юбка из плотного черного бархата со вставками из другой, расшитой люрексом и бисером ткани, прическа покрыта лаком, на лице макияж, глаза спрятаны за черными стеклами, руки затянуты в черные гипюровые перчатки, тонкие ноги зачехлены в черные колготки с мудреным цветочным орнаментом, разработанным каким-нибудь южнокорейским текстильным компьютером. - Тебе бы еще туфли на колесиках, а не на каблуках, - шучу я. - Quoi?[21] - Когда Стефани не полностью на мне сосредоточена, она сбивается на французский. - Туфли, говорю, на колесиках. - Не понимаю. Хватит идиотничать. Помолчи немного. - Ладно. Молчу. Стефани (всегда только таю никаких уменьшительных) пребывала в режиме присущего ей эгоизма/аутизма, прокручивая в голове все мыслимые способы, как вытряхнуть для себя новую тачку из бабушки-мегеры, проживающей в Фонтенбло, куда и лежал сегодня ее путь после заезда в аэропорт. Мой отъезд скатился на изрядное число делений вниз по шкале текущих приоритетов в ее жизни. А на первое место с большим отрывом вырвался "остин-мини-купер", укомплектованный проигрывателем для компакт-дисков. Я потянулся было к жестяной баночке с сиреневыми леденцами, без которых Стефани жить не может, и тут же получил от нее по руке, но в следующую секунду на ее лице вновь застыло отчужденное, недовольно-замкнутое выражение. Так она и сидела, не разжимая губ, не сводя глаз с однообразной застройки рабочей окраины, через которую мы проезжали. Я подумал, что если бы Стефани была комнатой, то это был бы номер- люкс в отеле "Георг V", раззолоченный, разукрашенный, с шелковыми кистями и канделябрами - великолепное, на европейский манер, порождение нерушимых правил и жесточайшей дисциплины. И я подумал что, если бы комнатой была Анна-Луиза, то это был бы целый дом - тот самый дом из стекла на полуострове Олимпик, где из окон виден Тихий океан, а потолок такой высоченный, что его не видно. Да. Анна-Луиза. Мне хотелось домой - и не хотелось. Никакого взрыва эмоций не последовало и тогда, когда мы остановились у поребрика возле зала отправления аэропорта Орли: Стефани не чаяла поскорей со мной покончить, чтобы на той же машине умчаться к бабке. Тут, посреди дизельных выхлопов, ревущих клаксонов и всеобщей взвинченности, я как личное оскорбление воспринял то, что мой рюкзак был буквально выброшен из багажника на асфальт хамоватым таксистом, заодно по-турецки облаявшим Клариску, которая заходилась на заднем сиденье почище сирены противоугонной сигнализации. Стефани нетерпеливо постукивала носком туфельки, дожидаясь, когда я наконец отвалю в здание аэровокзала. Я схватил ее за плечи, снял с ее лица очки, вдруг ощутив острую потребность хоть в каком-то человеческом контакте. - Ох, Тайлер! Думаю, сейчас уже не до игр. - И я о том же. Она клюнула меня в обе щеки, как фельдмаршал рядового. - Ты такой... Ты из новой сферы. - Ты хочешь сказать "из Новой Эры". У меня же мама - хиппи. - Да-а... Ты мне нравишься, Тайлер. Ты хороший. Хороший? - Хороший? Я закинул рюкзак за спину. - Так я только поэтому тебе нравлюсь? Потому что я хороший? - Есть другие причины, да. - Например? - Здесь не место говорить о таких вещах. Здесь аэропорт. В тот момент мне нужно было услышать что-то личное - что-то, что я мог бы забрать с собой, помимо французского плаката, рекламирующего фильм с Джеймсом Дином, который лежал вчетверо сложенный у меня в рюкзаке. - Назови еще хоть что-нибудь, что тебе во мне нравится, Стефани. Что-нибудь одно - и я сразу тебя отпущу, обещаю. Было заметно, что она начинает раздражаться. Таксист почем зря честил Клариску. - Ладно, - сказала она, переступив с ноги на ногу. - Ты мне нравишься, потому что ты чистил зубы и пил грейпфрут-жюс , прежде чем мы шли пить вино. Ты мне нравишься, потому что, когда я думаю, какой ты был маленький, - я вижу, как ты идешь через большие поля по земле, в которой не лежат кости. - Лирика! Она улыбнулась, развернулась и нырнула в машину. Там она схватила на руки Кларису, открыла окно и высунула наружу голову - как в тот самый первый раз, когда я ее увидел. - Ты мне нравишься, потому что ты еще ни разу не влюблялся. И даже когда ты полюбишь по-настоящему, я знаю, ты выдержишь боль, когда любви конец. У тебя всегда хватит сил подняться. Ты Новый Свет. После чего Стефани крикнула таксисту: "Жми-дави! " - Дэново словечко, о котором она узнала из моих рассказов и которое включила в свой лексикон. Она уехала, оставив меня у края тротуара, а вокруг меня во всех направлениях взмывали авиалайнеры - в небо, в неизвестность. Меня вдруг охватило странное чувство, сродни галлюцинации, будто я в последний раз сознательно совершаю некий поступок - в данном случае, покидаю Европу. Она исчезла, и я искренне полагал, что на этом поставлена точка. Стоит ли говорить, что Стефани и Анна-Луиза поладили, как две кошки в одном лукошке. Познакомились они вчера вечером, после того как Стефани и Моник прикатили к нам на гангстерски-лазоревом "бьюике", взятом напрокат в аэропорту Сиэтл-Такома (Си-Так), - тот еще автомобиль, дедуля наш одобрил бы: бензина жрет прорву, от приборной доски в глазах рябит - прямо электронное казино, на такой не по дорогам ездить, а в космос летать. Джасмин, Анна-Луиза, Дейзи, Марк и я спокойно себе ужинали и судили-рядили по поводу Джасминовой стратегии продаж "Китти-крема"(r) ("Пора мыслить глобально, ма!"), пока Марк не грохнул на пол плошку с Дейзиной "Растапастой"(r) - свернутой в спирали красной, желтой и зеленой лапшой с каким-то хитрым соусом. - Господи, Марк, - запричитала Дейзи, - как ты собираешься жить на свете? Прикажешь под стеклянным колпаком тебя держать? Ну что стряслось, опять ворон считаешь? - (Марк показывал пальцем через всю комнату в сторону окна на улицу.) Чудо-машина причалила к нашей мостовой на несколько часов раньше, чем мы рассчитывали, и из ее бархатистого нутра уже вылезали Стефани и Моник, обряженные в новенькие, только с прилавка, костюмы в стиле кантри. На обеих ковбойские шляпы, отутюженные джинсы в обтяжку и замшевые ковбойские сапоги, разница была только в куртках - на Моник короткая замшевая, а на Стефани глянцевая, из черного винила с бахромой, как у Джереми Джонсона[22], и при ней муляжный пистолет в кобуре на ремне, затянутом вокруг ее осиной ("ох-пополам-бы-не-переломиться") талии. Мы пятеро плюс Киттикатя стояли у окна и оттуда наблюдали, как Стефани и Моник, потягиваясь, разминают мышцы после долгой езды. - Десантная высадка супермоделей фирмы "форд", - произнесла Дейзи, и в тот же миг Моник метнула невидимое лассо, чтобы заарканить Стефани, которая резво отпрыгнула и, низко пригнувшись, выпустила все воображаемые шесть пуль, для убедительности выкрикивая бах-бах-бах, прямо в нас, оторопевших за оконным стеклом. Затем она щелчком сдвинула шляпу на затылок, выпустила изо рта призрачное облако сигарного дыма и подмигнула. - Круто! - завопил Марк. - Не понимаю, - сказала Анна-Луиза, - почему европейцы утюжат джинсы? К чему это? Такая пошлость! Мы по-кретински помахали в ответ, как больные, очумевшие от лекарств. Как если бы мы не знали, кто они. - Я открыла потрясающий способ доставать мисс Францию, - говорит Анна-Луиза. Сейчас вечер, мы с ней сидим в ее обшарпанной кухоньке с деревянными шкафчиками и мусолим события вчерашнего дня. - Говорить как бы с аристократической картавостью. Это мы с Марком изобрели по чистой случайности. Нужно просто все "р" менять на "г": Чгезвычайно гада познакомиться с вами, мисс Фганс! Она чует, что над ней прикалываются, но в чем фокус, не улавливает. Вот и ерзает, как на иголках. Любо-дорого смотреть. - Очень благородно с твоей стороны, Анна-Луиза, с таким радушием принимать у себя гостя из далекой страны. Так и чувствуется стремление всемерно содействовать установлению межкультурной гармонии в мире. - Ты это мне, Тайлер Джонсон? Лучше не трогай меня! Я-то, дура, надела вчера к ужину свое лучшее платье ради этой еврошушеры, а знаешь ли ты, какой она мне задала вопросик? Как я одеваюсь по особым случаям! Курица безмозглая. Ты-то в кухне был, варганил свои фирменные "начос", которые, как ты, конечно, заметил, ни та, ни другая мисс Франс за весь вечер даже для вида не попробовали. Хм-мм. У Анны-Луизы должно сложиться впечатление, что в таких вещах я целиком и полностью с ней заодно. - Да-да, а главное, она будто и не сомневается, что фигура у нее лучше всех. Насколько мне известно, Стефани и Моник болтаются по городу, "открывая для себя Дикий Запад" и на все сто пользуясь банковской карточкой "Лионского кредита", выписанной на имя папа. Все мои попытки дозвониться до Стефани, пока она была еще во Франции, как назло, заканчивались тем, что я попадал на ее автоответчик. На сегодняшний день Анне-Луизе известно только, что Стефани и Моник - приятельницы Киви, для меня же они не более чем случайные знакомые. Вынося свой суровый вердикт двум французским фифам, Анна-Луиза одновременно вымешивает тесто для черничного пирога, от центра к краям, от центра к краям. А я грею руки над ее газовой плитой. Руки закоченели, потому что я нечаянно захлопнул себя в холоднющем тамбуре, который в доме Анны-Луизы отделяет входную дверь от жилого пространства. Не знаю, куда я задевал ключ от внутренней двери, где-то посеял, словом, мне пришлось целый час клацать зубами от холода, воображая себя космонавтом, который оказался отрезанным от основного блока корабля, запертым в шлюзовой камере, - как в фильме "2001: Космическая одиссея". Анна-Луиза еще не вернулась из бассейна, и кому из жильцов я ни звонил - "Человеку, у которого 100 зверей и ни одного телевизора", сестрам-нищенкам, - никто не откликнулся. В конце концов выручил меня все-таки старикан. Он, как всегда, катил за собой свою тележку, на этот раз груженную пивом. В благодарность я помог ему подняться по лестнице, и когда он отпер дверь в свою квартиру, штук десять, не меньше, беззвучных, подрагивающих от любопытства, звериных головенок высунулись наружу и снова исчезли внутри, совсем как усики насекомого. Я хотел было сам сунуть голову внутрь - поглазеть на зверинец, особенно на прудик с карпами, вмонтированный прямо в пол, о котором мне рассказывала Анна-Луиза, но меня скупо поблагодарили (Ну все, проваливай!) и захлопнули перед носом дверь. Тут я услышал, что вернулась Анна-Луиза. (Ты уверена, что у этого типа, наверху, дома пруд с карпами? - Уверена. Сама видела мельком, когда заходила на минутку отдать посылку) Анна-Луиза месит тесто. - Марк втюрился, - докладываю я. - Он весь вечер терся возле Моник. - Марк ребенок! - отмахивается Анна-Луиза. - Дейзи что о них думает? - Дейзи думает, что им не хватает политкорректности. Они носят натуральный мех и не видят смысла в общественных протестах. Дейзи смотрит по "Си-эн-эн" передачи про серьезные студенческие бунты в Париже и не может представить себе, чтобы тамошняя молодежь в свободное от развлечений время не рвалась бы штурмовать Елисейские поля, вооружившись гранатами, огнеметами, прокламациями и лексановыми щитами. - Я отрываю комочек теста. - Но с другой стороны, Дейзи считает, что у них можно позаимствовать много ценных идей по части моды. Похоже, говорить сейчас с Анной-Луизой о моде - все равно что сыпать ей соль на рану; гардеробчик Стефани и Моник заставил ее чувствовать себя деревенской простушкой. - Ясно. Ну а Джасмин? Джасмин они нравятся? - Нравятся? Да Джасмин все нравятся. А вообще, на нее действительно произвело впечатление - на всех произвело, - сколько они успели узнать про Ланкастер. Ты-то уже ушла, не слышала, а они стали выкладывать нам такие факты, о которых мы сами понятия не имеем: где можно сделать аборт, сколько у нас в регионе производится сельхозпродукции, как зовут депутата от нашего округа, где самый дешевый ресторан с мексиканской кухней, на каких именно изотопах специализировался наш Завод... В Европе умеют делать толковые путеводители. - А зачем им это? Они решили сюда переехать, что ли? - Она с силой бьет кулаками в тесто. - Не-а. Еще несколько дней, не больше. Как я тебе и говорил. Открывают для себя Дикий Запад. - Им что, больше делать нечего? Они нигде не учатся? Не понимаю. - Стефани и Моник ничего делать не нужно. Они богатые. Вернее, их родители. Насчет учебы я тоже не уверен. Я даже думаю, что богачи в Европе учатся отдельно от всех прочих. А может, они вообще бросили учебу. Я в этом не разбираюсь. - Значит, у вас в доме они жить не захотели? Что ж так - не тянет на дворец, домишко- то? - Она прекращает месить. - Прости, занесло. Я не в том положении, чтобы позволить себе обидеться. Неизвестно, какие меня могут ждать последствия. - Они выбрали "Старого плута", пансион с завтраком, на бульваре Ван Флита. Рядом с торговым центром. - Хм-мм. И где же они сегодня коротают вечер? - В "Ковбойском баре". - В "Ковбойском баре"? Надеюсь, они при своей "амуниции". Самое гнусное заведение на шоссе. Вся местная гнусь туда сползается. Под "амуницией" подразумевается внушительный набор средств самозащиты, закупленных Моник и Стефани в Сиэтле перед дальней дорогой в Ланкастер: две здоровые косметички, под завязку набитые газовыми баллончиками, тихуанскими шипованными кастетами, нательной сигнализацией и "электропушками". - В путеводителе сказано, что в "Ковбойском баре" проводится аттракцион "Скачки на диком бычке". Им охота посмотреть "родео". - И ты отпустил их одних? Кто же придет им на выручку, если что? - Сами так захотели. "Больше местного колорита". - Хм-мм. Я, как видно невооруженным глазом, опутан паутиной недомолвок, полуправд и просто лжи. Нет, я так и не признался - ни Джасмин, ни Дейзи - в своих отношениях со Стефани. По крайней мере, им не надо ничего скрывать от Анны-Луизы. В то же самое время Стефани ведь тоже никто ничего не объяснил про Анну-Луизу, хотя она сама в три микродоли секунды просекла, что к чему. А теперь Стефани - закамуфлированная реактивная ракета, готовая в любой момент сорваться с подвижной пусковой установки, кочующей по всему Ланкастеру; она под столом трет ногой мою ногу, она полностью переключает внимание Марка на себя, отваживая его от Анны- Луизы, с которой она держится неуловимо-покровительственно, отчего та чувствует себя жалкой нищей провинциалкой. Короче говоря, вчерашняя сцена - это было для меня уже слишком. Я чуть умом не двинулся: видеть Анну-Луизу и Стефани, обеих сразу, в одной комнате - это как барахтаться в вихревом потоке, где время, пространство, все всмятку... Если две планеты размером с Землю поместить рядом на расстоянии, скажем, всего в какую-нибудь милю, то в этом узком пространстве их гравитации друг друга аннулируют. И если вас поместить в этот самый промежуток, вы зависнете в невесомости. Ну а сегодня у меня такое чувство, будто я сидел себе в некой комнате, в тишине и покое, и вдруг крылатая ракета "Томагавк" с диким ревом влетает в одно окно и вылетает в другое - все в десятитысячную долю секунды. Да, сейчас в комнате у меня снова тихо, но я никогда уже не смогу чувствовать себя здесь в полной безопасности. И еще: когда я проснулся сегодня утром, моя подушка валялась на полу под Глобофермой. Видно, метнул ее туда во сне. Но что мне снилось, я не помню. И снова в кухне Анны-Луизы. - Тайлер-в-натуре! - повышает голос Анна, бросая в меня комком теста, который прилипает к моим волосам. - Чего? - Я счищаю с себя тесто. - Ты в порядке? - спрашивает она. - Ты как в прострации. - У меня завал с учебой, - выпаливаю вдруг я. Ну и ну, сам не знаю, как это у меня с языка слетело. - Ну уж, Тайлер, не сгущай краски. - Не, правда. В этом году все наперекосяк. Работы у меня нет. Я только и делаю, что сплю, хлебаю кофе и гоняю на машине. Все эти диаграммы, бухучет - для меня как обратная сторона луны. - Плотина прорвана. - По тебе не скажешь. Я же вижу тебя на занятиях каждый день. И в кафетерии ты частенько сидишь. - Это когда я в "расслабленном режиме". Это ненастоящее. Говорю тебе, я упускаю возможность вовремя начать карьеру, Анна. И знаешь - мне плевать. - Ничего тебе не плевать, Тайлер. А "Бектол" как же? - Чао, "Бектол"! - Я приставляю указательный палец к виску, как пистолет. Анна-Луиза расплющивает тесто на противне. - Один семестр - не страшно. Наверстаешь. Подашь заявление с просьбой принять во внимание твой средний балл. - Средний балл я тоже профукал. Так что можно сразу подавать заявление на курсы операторов автомата для жарки картофеля. Анна-Луиза уверенными движениями подравни