Я  все  чаще  заглядываю  в  бистро.  Хожу  туда  почти  каждый  вечер.
Знакомлюсь  со своими  земляками. Мы усаживаемся за  длинный  стол. Девушка,
тоже из наших, приносит выпивку. Ее зовут Вера, она работает  с  двух  часов
дня до  полуночи.  Ее сестра Кати и муж сестры Пауль  --  завсегдатаи  этого
кафе. Кати работает в городской  больнице. Там есть ясли, где она  оставляет
свою  маленькую дочку, которой  всего  несколько месяцев.  Пауль  работает в
гараже, он с ума сходит по мотоциклам.
     Я знакомлюсь  также с Яном, у него нет никакой специальности, на родине
он был простым батраком; этот повсюду  ходит за  мной как тень.  Он  еще  не
нашел работы и, я уверен, никогда не  найдет. Он грязен, скверно одет, живет
пока в общежитии для беженцев.
     Мы  с Паулем  подружились. Я частенько провожу вечер у него дома. Когда
его  жена приходит с работы, ей нужно  еще приготовить еду, постирать белье,
заняться малышкой.
     Пауль говорит:
     -- Умираю хочу  спать, но нужно  дождаться полуночи и сходить за Верой.
Жена отвечает:
     -- Ничего страшного, дойдет и одна. У нас городок  маленький,  никто ее
не обидит. Тогда я говорю:
     -- Знаете что, ложитесь-ка вы спать. Я сам зайду за Верой.
     И я  возвращаюсь в кафе. Вера и хозяин проверяют счета. Вера видит меня
в дверях и улыбается. Я говорю:
     -- Пауль  очень  устал.  Сегодня вечером я  провожу  вас  до  дома. Она
отвечает:
     -- Очень  мило с вашей стороны. Конечно, я могла бы дойти и одна. Пауль
думает, что отвечает за меня.
     -- А сколько вам лет?
     -- Восемнадцать.
     -- Да, верно, вы еще ребенок.
     -- Ну, вы преувеличиваете.
     Мы выходим из кафе уже за полночь.  Улицы опустели, городок мирно спит.
Вера берет меня под руку, прижимается ко мне. Возле дома она говорит:
     -- Поцелуйте меня. Я целую ее в лоб и ухожу.
     На другой вечер я  опять прихожу за  ней  в кафе. Она  указывает мне на
последнего запоздалого клиента, молодого парня, который сидит на самом конце
длинного стола.
     -- Вам необязательно меня ждать. Меня проводит Андре.
     -- Он из наших?
     -- Нет, здешний.
     -- Вы ведь даже не сможете объясниться.
     -- Ну и что? Ему и не нужно разговаривать. Зато он хорошо целуется.
     Я обещал Паулю не оставлять Веру одну. И мне приходится идти за ними до
самого ее дома. У двери они долго целуются.
     Я думаю, что надо бы рассказать об этом Паулю, но ничего ему не говорю.
Только сообщаю, что больше  не смогу провожать  Веру  -- мне  нужно ложиться
пораньше, чтобы не проспать на работу.
     И  теперь Пауль  каждый вечер сам ждет  Веру в  кафе, а  при нем Андре,
конечно, появляться не смеет.
     Однажды в воскресенье мы сидим у  Пауля и  беседуем об  отпуске.  Пауль
счастлив: он накопил денег и приобрел подержанный мотоцикл. Они с Кати хотят
поездить по стране. Малышка побудет это время в яслях при больнице.
     Я спрашиваю:
     -- А как же Вера? Вы оставляете ее одну на две недели? Вера отвечает:
     --  У  меня-то ведь нет  отпуска.  Я буду работать, как работала. А вы,
Шандор, что собираетесь делать?
     -- Уеду  куда-нибудь на  недельку  с  Йоландой. Поживем  в кемпинге  на
берегу моря. А вторую неделю буду заботиться о вас.
     -- Очень мило с вашей стороны! И тут Пауль говорит:
     -- Не волнуйся, Шандор. Я попросил  Яна провожать Веру домой ночью. Все
равно  он болтается  без дела. Дам ему  деньжат на выпивку, и порядок.  Вера
пускается в слезы:
     -- Ну  спасибо, Пауль, вот удружил! Неужто не нашел никого получше этой
вонючей деревенщины?
     Она  выбегает  из  кухни,  и  мы слышим,  как она всхлипывает у  себя в
комнате. Мы молчим, избегая смотреть друг на друга.
     Вернувшись  домой,  я думаю,  что мог  бы жениться на Вере.  Разница  в
возрасте не  так уж велика, меньше десяти лет. Но сперва я должен отделаться
от  Йоланды.  Нужно решиться и порвать с ней.  Лучше всего во время отпуска.
Тогда я смогу сократить этот кошмарный совместный "отдых", такой же нудный и
отвратительный, как в прошлом году: целую неделю, днем и ночью, видеть рядом
с  собой Йоланду!  Не  считая жары,  комаров и  толпы  отдыхающих на  тесном
пятачке кемпинга.
     Как я  и  предвидел,  неделя тянется  бесконечно.  Днем  Йоланда часами
валяется на полотенце под  жарким солнцем: для нее самое главное вернуться в
город загоревшей и потом щеголять  в светлых платьях,  оттеняющих  бронзовую
кожу.  Я провожу время в палатке за чтением  книг, а по вечерам прогуливаюсь
по  берегу моря, стараясь возвращаться  как можно позже,  так, чтобы Йоланда
уже спала.
     Разорвать  наши  отношения  мне  не  удается,  поскольку  мы  почти  не
разговариваем.
     Да я уже и отказался от  мысли жениться на  Вере.  Из-за Лины,  которая
может появиться с минуты на минуту.
     В  воскресенье  к  вечеру  мы  возвращаемся  в город.  Йоланда начинает
работать с понедельника. Я  помогаю разгрузить ее  маленький  автомобильчик,
отношу в  кладовую палатку и надувные матрасы. Йоланда довольна,  ей удалось
нагулять себе прекрасный загар, отпуск прошел прекрасно.
     -- До субботы вечером!
     Я  иду в бистро. Мне  не терпится увидеть Веру.  Сажусь за стол, кружку
мне приносит парень-официант. Я спрашиваю:
     -- А где же Вера?
     Он пожимает плечами:
     -- Уже пять дней как не приходит.
     -- Заболела?
     -- Почем я знаю.
     Я выхожу  из бистро,  бегу  к дому Пауля.  Они живут  на третьем этаже.
Взбегаю  по  лестнице, звоню. Потом  колочу в  дверь.  На  стук  выглядывает
соседка, она говорит:
     -- Там никого нет. Они в отпуске.
     -- А девушка тоже?
     -- Говорю же вам, что никого нет.
     Я возвращаюсь в бистро. Вижу Яна, одиноко сидящего  за столом. Подхожу,
трясу его за плечи:
     -- Где Вера? Он отбивается:
     -- Ну чего ты бесишься? Вера уехала. Два первых вечера я ее провожал до
дому, а потом она мне сказала, что я ей больше не нужен, она, мол, уезжает в
отпуск с друзьями.
     Мне тут же приходит на ум Андре.
     И еще я думаю: хоть  бы Вера вернулась  до  приезда  Пауля, хоть бы  ее
опять взяли на работу!
     В последующие дни я то и  дело заглядываю в бистро и к Паулю.  И только
много позже я узнаю, что произошло.
     Пауль и Кати вернулись домой в субботу. Веры дома не оказалось, комната
была  заперта  на  ключ.  В  квартире  стоял  какой-то странный запах.  Кати
отворила окно, чтобы проветрить, и побежала в ясли за малышкой. Пауль пришел
ко  мне,  мы  вместе отправились  в  бистро  и нашли  там  Яна.  Мы обсудили
положение, и я рассказал про Андре. Пауль был в ярости. Он вернулся домой и,
поскольку странный запах так и не выветрился, взломал дверь Вериной комнаты.
На кровати лежало ее уже разлагавшееся тело.
     Вскрытие показало, что Вера отравилась снотворным.
     Наша первая смерть.
     Вскоре последовали и другие.
     Роберт вскрыл себе вены в ванной.
     Альберт  повесился,  оставив на  столе  записку на  нашем  языке:  "Я в
дерьме".
     Магда  почистила картошку и морковь,  потом села  на пол, открыла газ и
сунула голову в духовку.
     В  четвертый раз, когда мы  собираем деньги в бистро, официант  говорит
мне:
     -- Вы, иностранцы,  только  и  делаете, что  скидываетесь на  венки  да
ходите на похороны.
     На что я ему отвечаю:
     -- Каждый развлекается как может.
     По вечерам я пишу.
     , Мертвая птица
     В голове у меня каменистая дорога, она ведет к мертвой птице.
     -- Зарой меня в землю, --  просит  она, и  в  изломах ее  раздробленных
косточек, как черви, кишат упреки.
     Да, но для этого нужна земля.
     Тяжелая, черная земля.
     И лопата.
     А у меня только и есть что глаза.
     Пара затуманенных печальных глаз, погруженных в синевато-зеленую влагу.
     Я  приобрел  их  на  блошином  рынке  за  несколько мелких  иностранных
монеток. Ничего другого на эти деньги я купить не мог.
     Я за ними ухаживаю,  протираю,  сушу в носовом  платке,  разложенном на
коленях. Крайне бережно, чтобы не попортить.
     Временами я  вырываю перо  у птицы  и рисую  багровые прожилки на  этих
глазах, моем единственном достоянии.  А  иногда я их зачерняю  -- целиком. И
тут же небо нахмуривается и заряжает дождь.
     Мертвая птица  дождя  не  любит.  Она  преет  под  его струями,  гниет,
испускает неприятный запах.
     В  таких  случаях,  не  в  силах  переносить  зловоние,  я  отсаживаюсь
подальше.
     Время от времени я обещаю:
     -- Сейчас пойду поищу землю.
     Но я сам в это не очень-то верю. Да и птица тоже. Она-то уж меня знает.
     И с чего ей вздумалось умирать именно здесь, где одни только камни?
     Конечно, нас с ней устроил бы и жаркий огонь.
     Или большие красные муравьи.
     Но здесь все так дорого.
     За  какой-нибудь  коробок  спичек  нужно работать  долгие месяцы,  а уж
муравьи в китайских ресторанах стоят бешеных денег.
     У меня же почти ничего не осталось от наследства.
     И когда я пересчитываю те  жалкие деньги, что еще имею, меня охватывает
ужас.
     Вначале я тратил  их не считая, как все, но теперь мне нужно быть очень
экономным.
     Я буду покупать только самое необходимое.
     И стало быть,  о приобретении земли, лопаты,  муравьев  или спичек даже
мечтать нечего.
     А  впрочем,  если  хорошенько  прикинуть,  то   почему   я  должен  так
беспокоиться из-за похорон какой-то неизвестной птицы?!
     Теперь я очень редко заглядываю к Паулю. Мы так грустим, что нам нечего
сказать друг другу. Мы чувствуем себя преступниками из-за того, что уехали в
отпуск  без  Веры.  А  я  виноват больше их обоих.  Я смотрел,  как загорает
Йоланда, пока Вера умирала. А вдруг она была влюблена в меня?
     Кати  боится  написать  матери,  что  младшая  сестра  умерла.  И  мать
продолжает  писать Вере  на  ее  адрес,  и письма  с  пометкой  "за  смертью
адресата" возвращаются к ней обратно. А мать  Веры никак не может уразуметь,
что означают эти иностранные слова.
     В бистро я  тоже бываю  теперь не часто. Нас становится  все  меньше  и
меньше.  Те,  кто  не  умер,  вернулись на родину. Молодые, не  обремененные
семьями, поехали  дальше,  за океан. Другие  прижились  здесь,  женились  на
местных и по вечерам сидят дома.
     В  бистро я  встречаю одного  только Яна, который  по-прежнему живет  в
общежитии для беженцев, где  водит знакомство с эмигрантами, приехавшими  со
всех концов света.
     Иногда Ян поджидает меня в подъезде моего дома.
     -- Я хочу есть.
     -- Почему ты не поел в общежитии?
     -- Поел. Кашу-болтушку, в шесть утра. Я снова голоден.
     -- Все еще не нашел работу?
     -- Нет для меня ничего.
     -- Ну входи. Садись.
     Я ставлю две тарелки на стол, покрытый клеенкой, жарю  яичницу с салом.
Ян спрашивает:
     -- А картошки у тебя нет?
     -- Картошки нет.
     -- Жаль, без картошки не так вкусно. Хлеб-то у тебя,  по крайней  мере,
имеется?
     -- Хлеба тоже нет.  Я не  успеваю  ходить по магазинам. Мне, знаешь ли,
работать надо.
     Ян ест.
     -- Хочешь, я буду покупать для тебя все, что нужно, пока ты на работе?
     --  Я  в этом  не  нуждаюсь.  Привык  справляться  сам.  Уже  давно. Ян
настаивает:
     -- Я могу и  стены  тебе покрасить. Не то чтоб я этому учился, но делал
много раз.
     -- Нечего их красить, и так хорошо.
     -- Да ты глянь, какая  у тебя грязь. Кухня вся черная,  сортир и ванная
не лучше. Жуткий вид!
     Я оглядываю стены.
     -- Да, верно, вид жуткий. Но у меня нет денег.
     -- Я даром покрашу. За  одни  харчи. Мне лишь бы  делом заняться. А  то
хожу  как  неприкаянный.  Ты  только  краску  купи,  и  все,  а  меня будешь
подкармливать, как раньше.
     -- Да не хочу я тебя эксплуатировать.
     -- Мне все едино, я так и так шляюсь либо по городу, либо по общежитию.
А у тебя тут все грязью заросло.
     Это верно, квартира у меня грязней некуда.  Я и внимания не  обращал на
это. Как  въехал  сюда,  так и прожил десять  лет, а она  и вначале  была не
очень-то чистой.
     Ладно, я велю Яну начинать с кухни.
     Я думаю: вдруг приедет Лина, а у меня все блестит -- и кухня, и ванная,
и туалет.
     Комнаты  еще куда ни шло. В  спальне  стены  заставлены  книгами, стоит
широкая  кровать  -- для  нас двоих.  Есть еще одна  комнатушка,  сейчас она
служит мне кладовой, но  когда-нибудь  я устрою  в  ней кабинет с письменным
столом, а на нем машинка и стопки бумаги.
     Да, не забыть бы купить пишущую машинку, бумагу и ленту.
     А пока я пишу карандашом в школьных тетрадках.
     Ян работает  быстро и  старательно.  Я  прямо не  узнаю свою  квартиру.
Теперь Лина может приезжать. Мне не будет стыдно за мое жилье.
     Я покупаю новые полотенца для ванной и кухни. Складываю их, до времени,
в ящик комода.
     Яну  я плачу  сколько  могу.  Он  страшно доволен  своей  работой, даже
больше,  чем я  сам. Рвется  перекрашивать обе комнаты, но с  этим  можно  и
подождать.
     Ян счастлив.
     --  В первый раз я смог  хоть что-то послать  жене. Деньги, что  ты мне
заплатил.
     -- Бедняга Ян, я ведь тебе дал такую малость.
     -- У нас дома это стоит вдесятеро больше, чем здесь. Жена купила на них
башмаки и  одежку детям  на  осень. Надо же  их  прилично одеть к  школе.  Я
спрашиваю:
     -- Как же ты теперь будешь обходиться совсем без работы?
     -- Сам не знаю, Шандор.
     -- Возвращайся-ка ты домой, так оно будет лучше.
     -- Да не могу я. Надо мной вся деревня смеяться будет. Я их всех обещал
озолотить. Ох,  если бы ты мог мне помочь, Шандор! Найди мне клиентов. Ты же
знаешь  много  народу.  Сам  видел, я  умею  делать  ремонт, да и много чего
другого тоже. Могу, к примеру, садовником работать. Разводить овощи, фрукты,
декоративные деревья. Работать  могу за  гроши  да за  харчи, и того хватит.
Если буду при этом бесплатно  жить в общежитии, то сумею посылать все деньги
жене.
     Я  нахожу  для Яна кое-какие  случайные приработки,  но не могу от него
избавиться.  Почти  каждый вечер он  является ко мне, мешает  писать, мешает
спать. Читает мне  письма от жены и детей. Жалуется на  тоску  по родине, на
разлуку с семьей.
     И почти постоянно плачет. Утешить его можно только одним -- картошкой с
салом.  Набив  брюхо,   он  отправляется  на  ночлег  в  свое  общежитие   с
двухэтажными нарами, где уже прочно  обосновался и где  считается, благодаря
давнему сроку проживания, кем-то вроде старейшины.
     Когда он наконец уходит, я принимаюсь писать.
     Они
     Идет дождь.  Холодный, мелкий, он  сеет на дома, на деревья, на могилы.
Когда  ОНИ  приходят  ко  мне, дождь  струями  течет  по  их  разложившимся,
разжиженным  лицам. ОНИ глядят на меня, и холод становится сильнее,  от него
не  защищают  даже мои  белые стены. Да они и  никогда меня не защищали.  Их
надежность -- жалкая иллюзия, их белизна запятнана.
     Вчера я вдруг  ощутил прилив  неожиданного, беспричинного счастья.  Оно
нахлынуло на меня сквозь дождь и туман, оно улыбалось, парило над деревьями,
танцевало передо мной, окутывало меня.
     И я узнал его.
     То было счастье далеких дней, когда ребенок и я  составляли одно целое.
Я  был  ребенком, мне было всего шесть лет, и я  мечтал  по вечерам в  саду,
глядя на луну.
     А  теперь я  устал.  Эти, что приходят по ночам,  высосали из  меня все
силы. Сколько ИХ явится нынче вечером? Один? Или целая компания?
     Если  бы у НИХ по крайней мере  были  узнаваемые лица!  Но нет, ОНИ все
расплывчаты, неявственны. ОНИ входят. ОНИ стоят и смотрят на меня. Потом ОНИ
говорят:
     -- Почему ты плачешь? Вспомни!
     -- О чем?
     Тогда ОНИ начинают смеяться.
     Позже я говорю:
     -- Я готов.
     Я распахиваю рубашку на  груди, и ОНИ вздымают  свои бледные, костлявые
руки.
     -- Вспомни!
     -- Я не могу.
     Бледные  костлявые  руки поднимаются и падают. Кто-то плачет за  белыми
стенами:
     -- Вспомни!
     Зыбкий  серый  туман  витал над  крышами, над жизнью. Ребенок сидел  во
дворе и глядел на луну.
     Ему было шесть лет, и я его любил.
     -- Я тебя люблю, -- сказал я ему.
     Но ребенок глядел на меня строго и недоверчиво.
     -- Малыш, я пришел издалека. Скажи мне, зачем ты смотришь на луну?
     -- Это не луна, --  обиженно ответил мальчик, -- это не  луна; я смотрю
на свое будущее.
     -- Я как раз оттуда, -- мягко сказал я ему. -- Там одни только мертвые,
грязные поля.
     -- Ты врешь, ты врешь! -- закричал ребенок. -- Там есть деньги, и свет,
и любовь. Там сады, полные цветов.
     --  Я пришел оттуда,  -- мягко  повторил я, -- там одни только мертвые,
грязные поля. И тут ребенок узнал меня и разрыдался.
     То были  последние его  горячие слезы.  Над  ним тоже зарядил  холодный
дождь. Луна исчезла. Мрак и безмолвие вошли в меня с немым вопросом: "Что ты
сделал с ним?"
     Я устал. Вчера вечером я  опять долго  писал, прихлебывая  пиво.  Фразы
кружатся у меня в голове. Я думаю, эта писанина скоро погубит меня.
     Как  обычно, сажусь в автобус. Закрываю глаза.  Мы подъезжаем к  первой
деревне.
     Старуха, разносчица  газет, подходит к автобусу забрать свою пачку. Она
должна разнести газеты всем жителям деревни до семи часов утра.
     В автобус садится молодая женщина с ребенком на руках.
     С тех пор  как я работаю на фабрике, никто еще  не садился в автобус на
этой остановке.
     Но сегодня в автобус садится женщина, и эту женщину зовут Лина.
     Не та Лина, которую я  жду в  мечтах,  а настоящая,  реальная  Лина, та
маленькая  вредина  Лина,  что отравляла  мне жизнь  в детстве. Та,  которая
замечала, что я ношу одежду и башмаки ее старшего брата, и объявляла об этом
на весь класс.  Та, что делилась со мной бутербродами и печеньем, от которых
мне так хотелось отказаться. Но я был слишком голоден на переменах.
     Лина говорила, что бедным нужно помогать, так учили ее родители.  Вот я
и был тем бедняком, которого Лина выбрала для оказания помощи.
     Я  прохожу  на  середину автобуса, чтобы лучше  рассмотреть  Лину. Я не
видел  ее целых пятнадцать лет. Она  не  очень-то изменилась.  Все  такая же
бледная  худышка.  Волосы  ее слегка потемнели и собраны в хвост на резинке.
Лицо  не накрашено,  одета  она отнюдь  не элегантно и не по моде. Да,  Лине
далеко до красавицы.
     Она рассеянно смотрит в окно, потом ее взгляд падает на меня, но тут же
вновь устремляется в пустоту.
     Она  наверняка знает, что я убил  ее отца, моего отца, нашего отца,  и,
может быть, мою мать тоже.
     Нельзя,  чтобы Лина  меня узнала.  Она может  донести  на меня  как  на
убийцу.  Конечно,  с тех пор  прошло пятнадцать лет, срок давности наверняка
вышел. А впрочем, что ей может быть известно? Знает ли она,  что у нас с ней
общий отец? Что у нас был общий отец? Да и умер ли он?
     Нож был длинный, но он с большим трудом вошел в плотное мужское тело. Я
нажимал изо всех сил, но мне ведь было всего двенадцать лет, я был тщедушен,
как голодный котенок, почти ничего не весил. Я понятия не имел об анатомии и
вполне мог ударить, не задев жизненно важных органов.
     Доезжаем до фабрики, выходим.
     Лину поджидает соцработница, она ведет ее в ясли.
     Я вхожу  в цех, включаю станок; он работает так рьяно, как никогда  еще
не работал, он поет, он гудит: "Лина здесь, Лина здесь!"
     За  окном  танцуют деревья,  весело  насвистывает  ветер,  резво  бегут
облака, блестит солнце, погода лучезарна, как весенним утром.
     Так, стало быть, это ее я  ждал все эти  годы! А я и не подозревал. Мне
казалось, я жду какую-то  незнакомку, прекрасную собой, но несуществующую. А
появилась  реальная  Лина  --  после   пятнадцати  лет  разлуки.  И  вот  мы
встретились: вдали от родной деревни, в другой деревне, в другой стране.
     Утро пролетает  как  один миг. В  полдень  я иду  обедать  в  фабричную
столовку. Там очередь, она  двигается медленно. Лина стоит передо  мной. Она
берет кофе  и простую  булку.  Точно как  я,  когда  приехал  сюда и  еще  с
недоверием относился ко всей этой иностранной еде. Она казалась мне пресной,
безвкусной.
     Лина выбирает стол на отшибе. Я сажусь за другой,  напротив нее. Ем, не
поднимая  головы. Боюсь взглянуть на нее. Кончив есть, встаю, уношу поднос с
грязной  посудой и иду за кофе. Проходя  мимо  Лининого  стола, заглядываю в
книгу, которую она читает. Она написана не  на нашем  и не на здешнем языке.
Похоже на латынь.
     Я  тоже  раскрываю книгу и делаю  вид,  будто читаю, но  никак не  могу
сосредоточиться и на самом деле разглядываю Лину. Когда она поднимает глаза,
я  тут же утыкаюсь в  книгу. Иногда Лина долго смотрит  в окно, и я понимаю,
что  одно  в ней разительно  изменилось  -- ее взгляд. У  Лины моего детства
глазки были  озорные  и счастливые.  Теперешняя Лина глядит хмуро, печально,
как и все мои знакомые эмигранты.
     В час дня мы возвращаемся на фабрику. Лина работает в цеху на этаж выше
моего.
     Вечером, когда мы выходим с фабрики, нас ждет автобус. Я вижу, как Лина
забегает в ясли и берет своего ребенка. Потом садится рядом с кондуктором, а
я позади, но не очень далеко от нее.
     Лина  вышла там  же, где села  утром. Я тоже выхожу  и иду за  ней. Она
заходит  в  маленькую  деревенскую лавку,  я тоже.  Она  молча указывает  на
продукты,  которые хочет купить, -- молоко, макароны,  конфитюр. Значит, она
еще не  говорит  на  языке  этой страны. Или же  она стала немой,  болтливая
подружка моего детства.
     Я покупаю  пачку сигарет  и опять иду следом за  Линой. Теперь она меня
явно  замечает. Но ничего  не говорит. Она входит  в трехэтажный дом рядом с
церковью.  Я  заглядываю  в  окно первого этажа. Там горит свет.  За столом,
склонившись над книгами, сидит мужчина. Остальная часть квартиры погружена в
темноту.
     Я  обнаруживаю  переулок,  ведущий  к  лесу.  Перехожу реку  по  узкому
деревянному мостику  и  шагаю  по дороге до тех  пор,  пока не оказываюсь на
задах деревни. Сажусь в траву и пытаюсь определить, где находится  дом Лины.
Вроде бы вон тот, но я не вполне уверен. От домов меня теперь  отделяют река
и сады.  Я  смутно  вижу, как за  окнами  движутся какие-то тени, но не могу
ничего различить.
     Я  думаю:  если  мне   понадобится  хорошенько  разглядеть  что-нибудь,
придется купить бинокль.
     Возвращаюсь к дому, заглядываю в то же окно. Мужчина по-прежнему читает
за столом. Лина тоже здесь -- сидит в кресле  и  кормит малыша из бутылочки.
Не могу определить, мальчик это или девочка,  но  теперь знаю другое: у Лины
есть муж.
     Я  решаю ехать  домой автобусом. Долго жду  на  остановке.  По  вечерам
автобусы  ходят  с  большими интервалами.  Возвращаюсь домой почти  в десять
часов. Ян ждет меня у двери. Прикорнул на ступеньках и спит. Он спрашивает:
     -- Где ты был? Я отвечаю:
     -- Это  еще что! Я тебе отчитываться  должен?  Ты-то что здесь делаешь?
Долго еще вы все будете мне надоедать?
     Ян встает и тихо говорит:
     --  Я  тебя ждал...  Опять нужен переводчик. Я отворяю  дверь, вхожу  в
кухню и говорю:
     -- Убирайся. Уже поздно. Я хочу спать. Он бормочет:
     -- Я голоден. Я отвечаю:
     -- А мне наплевать.
     Я выталкиваю его на лестницу, но он успевает сказать:
     --  Ты  нужен  Еве  на  ближайшем  суде.  Она  занимается иностранцами,
беженцами, всеми нашими делами. Она все время спрашивает о тебе. Я бросаю:
     -- Скажи ей, что я умер.
     -- Но ведь это неправда, Шандор. Ты же не умер.
     -- Ничего, она поймет. Ян спрашивает:
     -- С чего ты стал такой злой, Шандор?
     -- Я не злой, я устал. Оставь меня в покое!
     Я покупаю бинокль. И  еще я покупаю велосипед. Теперь  мне  не придется
ждать автобуса. Я смогу ездить в  деревню к  Лине когда  захочу, хоть  днем,
хоть ночью. От города это всего шесть километров.
     Я больше не преследую Лину  на улице. После работы сажусь  в автобус  и
еду в город. А она выходит в "первой деревне" и больше меня не видит.
     Кроме как в столовой.
     И только  позже,  вечером, я  еду смотреть  на  Лину  в  бинокль.  Хотя
видеть-то особенно нечего.
     Лина укладывает ребенка в детскую кроватку, потом они с мужем ложатся в
большую кровать и гасят свет.
     Иногда Лина садится у окна и выкуривает сигарету, глядя  прямо на меня;
но меня она не видит, она видит только лес.
     Мне  хотелось бы сказать ей,  что я здесь, что  я слежу за  ней, что  я
уделяю ей  внимание в этом чужом для нее мире. Мне хотелось  бы сказать  ей,
что  она  не должна бояться, потому что я,  ее брат, здесь,  рядом  и  готов
защитить ее от любой опасности.
     Где-то я читал или слышал, что у египетских фараонов идеальным считался
брак между братом и сестрой. Я с этим вполне согласен, хотя Лина мне  только
единокровная сестра. Но других у меня нет.
     Наступает суббота. По  субботам  на фабрике не  работают.  Я  беру свой
велосипед и  отправляюсь в  Линину  деревню.  Наблюдаю  за ней с мужем то со
стороны улицы, то со стороны леса. Вижу, как Лина одевается, берет маленькую
сумочку и идет к автобусной остановке. Она едет в город.
     Я мчусь на велосипеде за автобусом. Дорога идет под уклон, и я поспеваю
за  ним.  Мы  въезжаем  на  Центральную площадь одновременно. Лина  выходит.
Направляется к парикмахерской. Я сажусь в бистро окнами на площадь и жду.
     Через  два часа  Лина появляется,  нагруженная  разными покупками.  Она
сменила  прическу.  Теперь  у нее  уложенные  завитые  волосы,  почти  как у
Йоланды. Я  думаю:  надо бы ей сказать, что такая  прическа  ей  совсем не к
лицу.
     Как я и предвидел, она садится в  автобус. Я еду следом. Провожаю ее до
самой  деревни,  но  только  теперь  шоссе  идет в  гору,  и  я  добираюсь с
опозданием.
     В  эту субботу я  забываю  навестить Йоланду. И хотя  в  окнах Лининого
домика ничего интересного не видно, я остаюсь  с ней до восьми вечера. Когда
я  возвращаюсь к  себе,  до  меня  доходит, что я не  успел ничего купить из
продуктов  и у меня  в холодильнике пусто. Я  мог бы, конечно,  заглянуть  к
Йоланде, но предпочитаю пойти поужинать в кафе, в компании земляков.
     И  конечно, встречаю  там Яна. Он  сидит и пьет пиво в окружении других
беженцев, чей язык я не понимаю.
     Ян объявляет им:
     -- Это мой лучший друг. Присаживайся, Шандор. Они все  мои  приятели. Я
пожимаю руки приятелям, потом спрашиваю Яна:
     -- Как же вы друг с другом объясняетесь? Ян смеется:
     -- Это нетрудно. Объясняемся на пальцах.
     И он делает знак официанту, показав восемь пальцев:
     -- Пива!
     Затем наклоняется ко мне:
     -- Скажи, друг, ты заплатишь за эти восемь кружек?
     -- Конечно. И за восемь порций сосисок с картошкой.
     Официант приносит восемь  тарелок с  сосисками.  Мои гости  аплодируют,
когда я выкладываю  кошелек на стол. Они шумно  едят и заказывают еще  пива,
кружку за кружкой.
     В  этот  момент передо мной и возникает Йоланда. Я вижу  ее в  каком-то
тумане. Я уже слишком много выпил, а дым в кафе такой, что хоть топор вешай.
     Я говорю Йоланде:
     -- Давай садись.
     -- Нет. Пошли отсюда. Я приготовила ужин.
     -- Я уже поел. Садись и лопай сосиски. Мы тут с друзьями. Она говорит:
     -- Ты.напился. Хочешь, я провожу тебя домой?
     -- Нет, Йоланда. Хочу остаться здесь. И пить дальше. Она отвечает:
     -- С тех пор как появились твои земляки, ты сильно изменился.
     -- Верно, Йоланда,  я  сильно  изменился.  Даже не знаю, смогу ли стать
прежним. Для  того  чтобы в этом разобраться,  нам  нужно какое-то время  не
видеться.
     -- И сколько же времени?
     -- Почем я знаю! Несколько недель или месяцев.
     -- Хорошо. Я подожду.
     Главная проблема состоит вот в чем: как мне познакомиться с Линой?
     Странное дело:  ни  мастер  ее цеха,  ни  соцработница  не просят  меня
послужить  переводчиком в  случае  каких-то затруднений.  Правда,  работа на
нашей фабрике настолько элементарна, что ее можно объяснить и глухонемому.
     Вот уже второй раз я говорю,  что Лина, может  быть, онемела.  Она  так
мало разговаривает. Собственно, она никогда и ни с кем не разговаривает.
     Остается только подойти к ней в столовой.
     Вообще-то я  довольно  легко завожу знакомства с женщинами.  Но Лину  я
боюсь. Смертельно боюсь, что она меня отошьет.
     И все-таки однажды я решаюсь. Проходя мимо ее стола  с  чашкой кофе,  я
останавливаюсь. И спрашиваю на нашем родном языке:
     -- Хотите еще кофе? Она с улыбкой отвечает:
     -- Нет, спасибо.  Но  вы садитесь.  Я  не знала, что  вы мой земляк. Вы
из-за этого меня и преследовали?
     -- Да, из-за этого. Меня интересуют все, кто приезжает из нашей страны.
Я хотел бы помогать им.
     -- Не думаю, что нуждаюсь в вашей помощи. Кто вы?
     -- Беженец, уже давний.  Живу  здесь пятнадцать лет. Меня  зовут Шандор
Лестер.
     -- Мне нравится имя Шандор. Моего отца тоже зовут Шандор.
     -- Сколько лет вашему отцу?
     -- Какое  это  имеет  значение?  Ему  скоро  шестьдесят. Почему  вы  им
интересуетесь? Я отвечаю:
     -- Мои  родители погибли во время войны.  Вот я и  думал, ваши живы или
тоже умерли?
     --  Нет, они  оба живы-здоровы.  Я  сочувствую  вам, Шандор, по  поводу
родителей.  Меня зовут  Каролина, но  я не  люблю  это имя.  Муж зовет  меня
Каролой.
     -- А я буду звать вас Линой. Она смеется:
     -- А меня в детстве и звали Линой. Потом она спрашивает:
     -- Ну и как вам живется в этой стране?
     -- Да так, со временем привыкаешь. ,
     -- Я вот никогда не смогу привыкнуть. Никогда.
     -- Хочешь  не  хочешь,  а придется. Вы ведь беженка.  Приехали сюда  по
доброй воле. И вернуться уже не сможете.
     -- Нет,  я  не беженка. Мой муж получил стипендию  для работы здесь. Он
физик. Мы проживем тут  год,  а  потом  вернемся  на родину.  Там я  закончу
институт и  стану преподавать  латынь и греческий.  А  пока,  на этот год, я
устроилась  сюда, на фабрику. Стипендии мужа не хватает на жизнь. Я могла бы
остаться на родине, но муж не захотел разлучаться с ребенком. И со мной.
     Я провожаю Лину до ее станка.
     -- Не  бойтесь  ничего.  Год  пролетит быстро. Я вот  работаю здесь уже
десять лет.
     -- Это ужасно. Я бы не выдержала.
     --  Никто  не  выдерживает,  и  все-таки  никто от  этого  не  умирает.
Некоторые сходят с ума, но такое бывает редко.
     Вечером я жду Лину в автобусе. Она  появляется с ребенком  на  руках. Я
спрашиваю, мальчик это или девочка.
     -- Девочка. Ей  пять  месяцев.  Ее  зовут  Виолетта.  И  прошу вас,  не
преследуйте меня больше.
     Назавтра в  столовой  я подхожу  к  Лининому столу со  своим  подносом.
Сажусь напротив нее.
     -- Я больше не хожу за вами по улице. Но ведь мы можем обедать вместе?
     -- Каждый день?
     -- Почему бы и нет? Мы же земляки. Никого это не удивит.
     -- Мой муж ревнив.
     -- Он об этом ничего не узнает. Расскажите мне о нем.
     -- Зовут его Коломан.  Он занимается  научными  исследованиями.  Каждый
день  ездит  в  город  и  возвращается  поздно  вечером. И дома  тоже  много
работает.
     --  Ну а вы? Вам здесь не  скучно? Вы совсем не  выходите,  у  вас  нет
друзей.
     -- Откуда вы знаете? Я смеюсь.
     -- Я следил за вами. Вот уже много недель, как я веду наблюдение.
     -- Даже по вечерам? Даже когда я дома?
     --  Да, я  смотрю в окно.  У меня  есть бинокль.  Простите  меня.  Лина
краснеет, потом произносит скороговоркой:
     -- Я верчусь как белка в колесе -- хозяйство, ребенок, магазины, работа
на фабрике.
     -- Муж вам не помогает?
     -- У него нет времени.  Днем по  субботам  он сидит с малышкой, пока  я
езжу за покупками в город. У нас в деревне не  всегда найдешь все что нужно.
Я прерываю ее:
     --  Там  нет  даже парикмахера.  Жаль,  что вы так  обошлись со  своими
волосами. Эта прическа вам совсем не идет. Лина сердито отвечает:
     -- Ну это уж вас не касается.
     -- Вы правы. Извините меня. Продолжайте.
     -- Продолжать что?
     -- Ваш муж занимается девочкой днем по субботам...
     --  Ну не то  чтобы занимается. Просто устраивает  ее возле письменного
стола, а  сам работает. Если она слишком уж докучает ему плачем,  он дает ей
бутылочку с чаем, который я готовлю заранее.  Вот  и все. Он не пеленает ее,
не  укачивает, позволяет ей поплакать. Он утверждает, будто это  полезно для
младенцев.
     Лина опускает голову, чтобы скрыть слезы. Помолчав, я говорю:
     --  Вам  все  это,  наверное,  очень  тяжело.  Она  отрицательно качает
головой:
     -- Это ведь ненадолго. В начале лета мы уедем.
     -- Нет!
     У меня невольно вырвался этот крик. Лина удивленно спрашивает:
     -- Как это "нет"?
     --  Извините.  Разумеется,  вы  уедете. Но  мне больно  думать о  вашем
отъезде.
     -- Почему же?
     -- Это длинная история. Вы похожи на одну маленькую  девочку, с которой
я расстался пятнадцать лет назад. Лина улыбается:
     --  А,  понимаю. Я  тоже в детстве  была  влюблена  в  мальчика,  моего
ровесника. Но однажды он  исчез. Уехал в город с матерью.  И больше их никто
никогда не видел.
     -- Ни мальчика, ни его мать?
     -- Ни  того,  ни другую. Впрочем, мать его вела  дурную жизнь.  Я очень
хорошо помню,  когда они уехали, потому что как раз вечером  того дня кто-то
напал на  моего отца -- он шел домой, какой-то  бродяга  подстерег его возле
кладбища, ударил ножом и вытащил бумажник. Отец кое-как  добрался до дома, и
мать долго ухаживала за ним. Она спасла ему жизнь.
     -- И с тех пор вы не видели Тобиаша? Лина смотрит мне прямо в глаза.
     -- Я не говорила вам, что его звали Тобиаш.
     Мы неотрывно глядим друг на друга. Я начинаю говорить первым:
     -- Вот видишь, Лина,  я сразу тебя  узнал.  В первый  же день, когда ты
села  в автобус.  Лина  становится еще бледнее,  чем обычно. Она  еле слышно
шепчет:
     -- Значит, это ты, Тобиаш? Почему же ты сменил имя?
     -- Потому что я сменил одну жизнь на другую.  И потом, мое имя казалось
мне таким дурацким.
     На следующее утро Лина садится в автобус, но теперь уже сзади, рядом со
мной. Мы едем почти одни, пассажиров совсем  мало. Никто  на нас не смотрит,
никто нами не интересуется.
     Лина говорит мне: ч
     --  Я рассказала о вас... о тебе моему мужу. Коломану. Он рад, что я не
одинока на фабрике. Но я немного приврала. Умолчала о твоей матери. Сказала,
что ты мне дальний родственник и что ты сирота военного времени. Он хотел бы
познакомиться с тобой и просит, чтобы я пригласила тебя к нам.
     Я отвечаю:
     -- Только не так сразу. Нужно еще подождать.
     -- Подождать чего?
     -- Подождать, пока мы с тобой сами ближе познакомимся.
     В полдень  мы  обедаем вместе. Каждый день.  По  утрам вместе ездим  на
автобусе. По вечерам тоже.
     Теперь мне приходится страдать только в выходные, когда мы не работаем.
Я прошу у Лины  разрешения  сопровождать  ее  в субботу, когда она  ходит по
магазинам. Мы встречаемся на Центральной площади. Я  иду с ней за покупками.
Несу ее сумки. Потом мы заходим в кафе, где собираются беженцы, и пьем кофе.
Затем Лина садится  в  автобус  и  возвращается в деревню, к своему мужу,  к
своему ребенку. Я за ней туда не езжу.
     Не хочется  больше смотреть,  как  она что  ни вечер ложится с  мужем в
постель.
     Остается заполнить чем-то воскресенье. Я говорю Лине, что буду ждать ее
каждое воскресенье в три часа дня  на узком деревянном мостике по  дороге  к
лесу. Если она захочет погулять в той стороне с ребенком, я к ее услугам.
     И  вот я поджидаю  ее там каждое воскресенье, и  каждое воскресенье она
приходит.
     Мы прогуливаемся втроем  с  ее маленькой  дочкой. Стоит  зима, и иногда
Лина  привозит  девочку  на  санках. Я  затаскиваю  их  на  взгорок, Лина  с
Виолеттой скатываются вниз, а я бегу за ними.
     Так  вот  мы  и видимся  с  Линой  каждый  божий  день. Я  уже не  могу
обходиться без нее.
     Дни, проводимые на фабрике, становятся для меня днями радости, утренние
пробуждения -- счастьем, поездка на автобусе -- кругосветным путешествием, а
Центральная площадь -- центром вселенной.
     Лина не знает, что  я пытался убить ее отца, она  не знает также, что у
нас  общий отец. И,  значит, я могу  просить ее  выйти  за меня замуж. Здесь
никому не известно, что мы с ней брат и сестра. Лине и самой это неизвестно,
стало быть, к нашему браку нет никаких препятствий.
     Детей у нас не будет, они нам не  нужны.  У Лины уже  есть ребенок, а я
терпеть  не  могу  младенцев. Впрочем,  Коломан прекраснейшим  образом может
увезти  свою дочь с  собой, когда  поедет обратно.  Там  у  ребенка  будут и
бабушка с дедушкой, и родина, и все, что нужно для счастья.
     А  мне  требуется лишь одно -- удержать Лину подле  себя.  В моем доме.
Благо квартира теперь чистенькая.
     Я  вытаскиваю  веши из  комнатушки, где собирался  оборудовать  рабочий
кабинет, и устраиваю  там детскую  на случай,  если  Лина  и  вправду  решит
обосноваться у меня.
     Иногда в полдень, после обеда, мы  с Линой играем в шахматы.  Я  всегда
выигрываю. После пятой выигранной мною партии Лина говорит:
     -- Ну конечно, нужно же тебе взять верх хоть в чем-нибудь.
     -- Не понял?
     Она сердито говорит:
     --  В школе мы были с тобой на равных. С тех пор мы прожили  порядочный
кусок жизни. Я стала преподавателем иностранных языков, а ты остался простым
рабочим. Я возражаю:
     -- Зато я пишу. Веду дневник и сочиняю книгу.
     --  Бедный  Шандор,  ты  даже не понимаешь, что это значит --  сочинять
книгу. На каком языке ты ее пишешь?
     --  На  здешнем. Ты  даже не  способна  прочесть то,  что  я  пишу. Она
говорит:
     --  На  своем  родном языке  и то  писать  необычайно трудно.  А уж  на
чужом!.. Я отвечаю:
     -- Я пытаюсь на нем писать, вот и все. А  получится из этого что-нибудь
или нет, мне все равно.
     -- Правда? И тебе безразлично, что ты так и останешься рабочим до конца
своих дней?
     -- С тобой -- нет, не безразлично. А без тебя мне на все наплевать.
     -- Ты пугаешь меня, Тобиаш.
     -- Ты тоже пугаешь меня, Лина.
     Время от  времени,  по  вечерам  в субботу, я  вижусь  с  Йоландой. Мне
надоело следить  за тем, как  Лина ложится в постель  с мужем,  а теперь мне
опротивело и наше эмигрантское кафе.
     Йоланда, напевая,  возится на кухне, приносит мне виски со льдом; я пью
и  читаю газету. Потом мы молча ужинаем, сидя  лицом к лицу. Нам нечего друг
другу сказать. После ужина, если у меня есть желание, занимаемся любовью. Но
желания все меньше и меньше.  Я только и думаю, как  бы  поскорее  вырваться
отсюда, прийти домой и начать писать.
     Я больше не пишу  на местном языке свои странные истории, теперь я пишу
стихи  на  родном  языке.  Все  они,  конечно,  посвящаются Лине.  Но  я  не
осмеливаюсь показать  их ей. Я не  уверен в орфографии  и хорошо представляю
себе, как Лина будет потешаться надо мной.  Что же до их содержания, слишком
рано ей знать  его.  Она вполне способна отказаться  от  совместных обедов в
столовой и от воскресных прогулок.
     Однажды в декабре, в субботу, Йоланда говорит мне:
     -- На  Рождество  я  пойду к родителям.  Ты можешь встретить праздник с
нами. Мои давно уж хотят с тобой познакомиться.
     -- Возможно, я и приду.
     Но  вот  в понедельник  утром  Лина  сообщает  мне,  что ее  муж  хочет
пригласить меня к ним на встречу Рождества.
     -- Приходи со своей подружкой. Я качаю головой:
     -- Будь у  меня подружка, я бы не проводил  все субботы и воскресенья с
тобой. Я лучше приведу приятеля.
     Йоланде я говорю, что приглашен вместе с Яном к землякам.
     Да, именно так,  я веду с собой Яна, очень уж мне хочется посмотреть на
физиономию великого физика, встречающего Рождество  в компании моего  друга,
этого деревенского дурачка!
     Однако я ошибся.
     Коломан принимает нас с распростертыми объятиями.  Он тут же по-свойски
тащит  Яна в кухню, наливает ему пива и делает все, чтобы он чувствовал себя
как дома.
     Я  так  часто изучал  этот  дом снаружи,  что  теперь  с  удовольствием
оглядываю его изнутри -- комнату окнами на улицу,  другую, выходящую в сад и
лес. Между ними кухня. Ванной нет. Центрального отопления тоже  нет, комнаты
отапливаются углем, а кухня дровами.
     Я думаю, что Лине будет гораздо лучше у меня, чем здесь.
     Она  хлопочет в  передней  комнате, накрывая  на стол  там,  где обычно
занимается Коломан. Сегодня он убрал со стола все свои книжки.
     В комнате  стоит наряженная  елка,  внизу  разложены подарки.  Рядом  с
елкой, в манеже, играет девочка.
     Коломан зажигает свечи, и девочка первой  получает подарки. Разумеется,
они ей безразличны, ведь ей всего шесть месяцев. Я принес ей плюшевого кота,
а Ян -- деревянный волчок, который сам и выстругал.
     Лина дает дочке бутылочку.
     -- Мы сядем за стол, когда она уснет. Так нам  будет спокойнее. Коломан
откупоривает бутылку белого вина, наливает, поднимает стакан:
     -- Счастливого Рождества всем!
     Я думаю о том, что у  меня никогда не было  елки. По-моему, Ян думает о
том же.
     Лина укладывает ребенка  в  задней комнате, и мы приступаем  к трапезе.
Едим утку с рисом и овощами. Приготовлено очень вкусно.
     После  ужина мы обмениваемся подарками. Ян получает  нож с  несколькими
лезвиями, штопором и  открывалкой  для  консервов. Он страшно  доволен.  Мне
вручают авторучку, и я не знаю, как это понимать -- неужели намек со стороны
Лины? Да, наверняка это коварная насмешка.
     Коломан обращается ко мне:
     -- Карола мне сказала, что вы пишете.
     Я смотрю на Лину, кровь бросается мне в  лицо,  я,